— Есть время, — сказал китаец, глядя в пространство вишневого сада, — и есть человек. И больше ничего нет. Время и человек.

Не зная что ответить, Андрей согласно кивнул.

— Мертвые остаются с нами, — сказал китаец, глядя Андрею в глаза. — Они всегда с нами, — он невесомым движением ладошки сделал круг вокруг себя.

Андрей опять кивнул.

— Им нравится, когда мы помним и, думаем о них хорошо, — Чан испытующе посмотрел на Андрея, словно желая убедиться, что тот слышит его, понимает, согласен с ним. — Им нравится, когда мы живем хорошо, — Чан замолчал, решив, видимо, что для первого раза сказал достаточно.

— А что значит жить хорошо? — спросил Андрей.

— Жить хорошо? — китаец чуть шевельнул почти незаметными бровями. — Не ссориться с собой, не обижать себя, не обманывать себя... Это им нравится.

Андрей опять промолчал, не чувствуя себя готовым к такому разговору. И что-то подсказало — китаец прав, он произнес слова, которые ему хотелось услышать.

— Пошли, — сказал Чан. — Тебе надо переодеться.

Занятия начались немедленно и продолжались три месяца. Андрей даже не заметил, как промелькнуло жаркое лето, как наступила осень, сухая, ясная, теплая осень украинских степей. Китаец потребовал, чтобы Андрей приходил к нему через день, но обязательно. Пришлось уволиться с автобазы, поскольку дальние рейсы не позволяли выдерживать это условие. Когда закончились три месяца, он отнес китайцу еще тысячу долларов и занятия продолжались. Но теперь уже каждый день. Андрей чувствовал, что меняется. Он стал сдержаннее, невозмутимее, спокойнее. Чай перед занятием и немногословные откровения китайца были не просто приятны, они стали необходимы и Андрей уже с утра думал о том, как он придет в вишневый сад, как они с Чаном выпьют чаю, посидят молча, как Чан скажет что-то новое или продолжит вчерашние свои слова. Однажды, когда Андрей опаздывал и вбежал в сад запыхавшись, он увидел, что китаец уже сидит на своем месте, пьет чай из блюдечка и смотрит черными глазами в ясное украинское небо.

Андрей поклонился, поздоровался, сел напротив.

— Опоздал немного, — сказал он.

— Опоздал, потому что торопился, — ответил китаец. — Не надо торопиться. За временем не угонишься. Уходит автобус — пусть уходит. Это не твой автобус. Улетает самолет — пусть летит. Это не твой самолет. Уходит девушка — пусть идет. Это не твоя девушка.

— А если умирает девушка? — неожиданно спросил Андрей.

— Значит, она не уходит, — Чан твердо посмотрел Андрею в глаза. — Она остается.

— Со мной?

— С тобой.

Андрей невольно оглянулся, но, кроме трепещущих на земле и в листве солнечных бликов, ничего не увидел. И смешавшись, поднял к лицу чашку.

— Она здесь, — сказал китаец чуть слышно. — Я ее вижу. Ты мне не веришь? — спросил он, поймав ускользающий взгляд Андрея. — Тебе сказать какая она?

— Да.

— У нее длинные рыжие волосы. На ней синие джинсы и полотняная куртка с молниями...

— Она что-нибудь говорит?

— Молчит, — сказал китаец, глядя в вишневую листву.

— Зачем она здесь? — Андрей спросил, не поднимая глаз от стола — он боялся столкнуться взглядом со Светой.

— Ты сам ее вызвал. Все время вызываешь... Не отпускаешь...

— Это плохо?

— Для тебя плохо.

— Она хочет, чтобы я ее отпустил? — в голосе Андрея невольно прозвучала обида.

— Нет, — ответил китаец.

— Как же мне быть?

— Живи, — ответил Чан и Андрей понял, что продолжать этот разговор не следует, что-то подсказывало — остановись. Но он не мог не задать еще один вопрос...

— Скажи... Ты можешь научить меня видеть подобные вещи?

— Да, — помолчав, ответил китаец. — Но это слишком...

— Дорого? — уточнил Андрей.

— Нет, — китаец сделал отбрасывающий жест рукой, словно его заподозрили в чем-то недостойном. — Это слишком долго, опасно, потребует много жертв от тебя. Ты молод, тебе рано видеть... И потом.., должно быть позволение высших сил, — закончил китаец.

— Как я буду знать, что такое позволение есть?

— Если позволение будет, ты узнаешь. Однажды проснешься и почувствуешь — можно. А если спрашиваешь, значит рано. Собираешься уехать? — неожиданно спросил Чан.

— Откуда ты знаешь? — изумился Андрей.

— Поезжай, — с какой-то отстраненностью произнес китаец, закрыв глаза. По лицу его скользили солнечные зайчики, пробивающиеся сквозь листву. — Пора.

— Я привык к тебе...

— Это хорошо.

— Мы еще увидимся?

— Ты опять приедешь сюда... Застанешь меня живым или мертвым, но увидимся, — произнес китаец странноватые слова и улыбнулся виновато.

За неделю Андрей собрался, купил билет, попрощался с теткой и выехал в свой город. И теперь, глядя со, второй полки на знакомые пригороды, чувствовал, что все еще не избавился от оцепенения в душе. Без радости возвращался, настороженно, с опаской. Его никто не встречал, он не сообщил о своем приезде даже матери. В купе молча собрался, кивнул попутчикам и вышел на перрон. Домой отправился пешком. И, проходя квартал за кварталом, словно здоровался с городом.

Едва позвонил в дверь, мать открыла тут же, словно стояла в прихожей и ждала его. Она припала к его груди и на какое-то время замерла.

— Ну и слава Богу, — проговорила, наконец. — И слава Богу... И ладно. И хорошо.

Андрей бросил на вешалку куртку, сумку оставил на полу, присел к кухонному столику.

— Как тут у вас?

— Все хорошо, Андрюша, все хорошо.

— Никто не искал, никто не звонил, никому я не нужен?

— Вроде, не звонили... Все знают, что тебя нет в городе... Чего звонить...

— Опустел, значит, город, обезлюдел.

— Не скажи... Такие толпы по магазинам носятся — того и гляди затопчут! А, знаешь... — обернулась мать от плиты, — был звонок... Совсем недавно... Как же он назвался? Тут у меня записано на календаре... Вот, Павел Николаевич. Знаешь такого?

— Встречались.

— Он хороший человек?

— Надеюсь. Ничего не передавал?

— Спросил, когда возвращаешься.

— А ты?

— Не знаю, говорю... Я ведь и в самом деле не знала, когда приедешь... Предложила ему оставить телефон — отказался. Сказал, что ты знаешь, как его найти.

— Найду, — обронил Андрей.

— А больше, вроде, никто не звонил, — мать попыталась продолжить разговор, но Андрей замолчал. А уже вечером, погуляв по городу, начав потихоньку привыкать к нему, набрался, наконец, решимости позвонить родителям Светы. Он понимал, что позвонить все равно придется и чем быстрее это сделать, тем лучше. Иначе он будет думать только об этом звонке, только к нему готовиться, только его опасаться. Дождавшись, когда мать выйдет на кухню, он набрал знакомый номер. Трубку — поднял отец Светы и Андрей поразился перемене — его голос был почти старческий.

— Здравствуйте, Сергей Николаевич... Это Анд" рей.

— Андрей? Простите... Какой Андрей?

— Не узнаете, Сергей Николаевич?

— А... Теперь вот узнал, — на другом конце провода наступило молчание, и чем дольше оно продолжалось, тем становилось тягостнее. Андрея понял, что разговора не получится.

— Я только сегодня приехал... И вот решил позвонить...

— Понятно... Проветрился, значит, немного, развеялся... Спасибо, что не забыл, это приятно.

— Как я мог забыть,. Сергей Николаевич!

— Вот и я говорю... Только вот что, Андрей... Не надо больше звонить. Знакомство исчерпано, воспоминания, связанные с тобой, радостными не назовешь... Живи себе, — из трубки послышались частые короткие гудки.

Андрей осторожно положил трубку на рычаги и остался неподвижно сидеть у телефона. Ничто не изменилось в его лице, во взгляде, в позе. Человек, взглянувший на него со стороны, увидел бы лишь невозмутимость Андрея, спокойствие, хотя точнее было бы назвать его состояние какой-то окаменелостью. Этому он научился у китайца. Радость ли у тебя, горе, испуган ты, подавлен, торжествуешь победу — твои чувства пусть клокочут внутри. Единственное, по чему можно было догадаться о волнении он вскидывал голову, словно подставляя лицо под удары, от которых не уклонялся, которыми скорее упивался. И вот сейчас, услышав короткие гудки, положив трубку на рычаги, Андрей незаметно для самого себя вскинул подбородок. Бейте, дескать.

Заслужил.

Был ли он потрясен разговором, обескуражен, сражен? Нет. Более того, наступило горькое удовлетворение. Незаслуженная обида всегда освобождает человека для действий свободных и раскованных. Он сделал то, что считал необходимым, он позвонил, и только он один знает, чего ему это стоило, он произнес слова, которые казались ему уместными. Он сделал свое дело. С ним не пожелали разговаривать? Как будет угодно.

— Пей до дна, — говорил в таких случаях Чан. — Ты должен выпить до дна любую чашу, которую тебе подносит судьба. Вино это, молоко или яд — пей. Горе, обида, бедность, отчаяние — пей до дна. И если судьба дарит любовь, дарит радость, самую малую, радость утреннего пробуждения, радость при виде восхода солнца или отблеска луны на вишневых листьях — пей до дна.

Андрей не раз убеждался, что китаец прав. И не стремился смягчить себе боль, уйти от неприятного разговора, уклониться от опасной встречи. Все, что предлагала ему судьба, он выпивал до дна.

Едва ли прошло более получаса после разговора с отцом Светы и, он снова набрал номер — позвонил Пафнутьеву. Но за прошедший год его номер изменился, пришлось объясняться с секретаршей, набирать еще номер, еще... И наконец в трубке прозвучал почти забытый голос следователя.

— Павел Николаевич? Здравствуйте... Это Андрей.

— Какой Андрей?

— Тот самый, — ответ невольно получился излишне самоуверенным, но не подвернулось других слов, да Андрей и не знал, как объяснить, кто он такой — он еще не пришел в себя после предыдущего разговора. с — Да? — Пафнутьев задумался, помолчал, что-то подсказывало ему, что трубку бросать не следует. И вспомнил. — Андрей? Это ты?

Елки-моталки, как давно я тебя не видел!

— Сегодня приехал, — Андрей облегченно перевел дух — он опасался, что и здесь получит разворот.

— Из-за границы?

— Да... С Украины.

— Как Украина?

— Хиреет.

— Ну что ж, — раздумчиво произнес Пафнутьев. — Зато свое государство. И никто не заставляет москалям поганым сало отдавать.

— Сами отдают, — усмехнулся Андрей. — Все поезда забиты бабками с салом.

— Да? — удивился Пафнутьев. — Ну да ладно... Какие планы?

— Никаких. Мама сказала, что вы звонили, вот я и решил, что...

— Молодец! Повидаемся?

— А надо ли?

— Старик! Я тебя не узнаю! Разве нам не о чем поговорить?

— А разве есть? — Андрей все еще опасался безразличия Пафнутьева.

— Да! — закричал в трубку следователь. — У нас с тобой прекрасный повод для встречи! У нас куча незаконченных дел!

— Какие дела? — Андрей растерялся от неожиданности. — Разве они не закрыты? — голос его дрогнул, и Пафнутьев понял, что парень до сих пор опасается последствий прошлогодних событий.

— Старик, слушай меня внимательно, — размеренно заговорил Пафнутьев. — Прошлый раз, когда мы встречались с тобой на природе, помнишь? Так вот, я дал тебе слово или скажем проще — обещание, кое с кем разобраться.

— Помню.

— Обещания я не выполнил. Виноват. Но и не отказался от него. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, — только после общения с китайцем Андрей понял, насколько полны смыслом самые простые слова — «да» и «нет». Люди нередко произносят сотни умных, тонких, многозначительных слов с одной целью — не обронить одно из этих коротеньких слов. И вот Андрей, оценив их силу, частенько даже злоупотреблял ими, но никто не возражал, потому что действительно просто разговаривать с человеком, который может вот так легко сказать — да, или нет?

Сразу обнажается суть разговора, и суть взаимоотношений.

— Мы продолжаем наши игры? — спросил Пафнутьев.

— Да, — сказал Андрей и Пафнутьев даже рассмеялся от удовольствия.

— Какой же ты молодец! Ты тверд в своем решении?

— У меня нет других дел.

— На этой земле? — улыбнулся Пафнутьев.

— Да.

— Ну, старик, ты даешь! Ты не стал разговорчивее. Но это хорошо. Столько вокруг развелось пустобрехов... Старикам Светы не звонил?

— Звонил.

— Это правильно. Поговорили? Как они?

— Отшили.

— Это они напрасно.

— Нет, все правильно. Со мной им нельзя иначе. Я для них, как дурное привидение из прошлой жизни. Гнать меня надо и креститься после этого.

— Ладно, Андрей... Не кори себя, разберемся. Нам со многим надо разобраться.

— Я правильно понял — мы продолжаем?

— Не так круто, конечно, как в прошлом году, но... Направление прежнее.

— Круто — не круто... Жизнь покажет, Павел Николаевич.

— Жду тебя завтра утром, — уклонился Пафнутьев от уточнения. — Кабинет у меня другой, но ты парень сообразительный, найдешь. Тем более, что табличка на дверях.

— Приду, — сказал Андрей.

Положив трубку, он остался сидеть у телефона, наслаждаясь чувством облегчения, которое охватило его после разговора со следователем. Последнее время Андрея угнетала странная скованность — вернувшись в свой город, он чувствовал себя не просто чужим, а отторгнутым, чуть ли не проклятым. Теперь же все стало на свои места. Есть человек, который ждет его, который придаст смысл его жизни. И было еще одно обстоятельство — этот человек был из его прежней жизни. Только там, на Украине, он в полной мере осознал то, что сделал для него Пафнутьев. Андрей даже представить себе не мог, как тому удалось вывести его из уголовного дела, как удалось завершить это дело, отпустив на свободу преступника, уложившего несколько человек. И то, что следователь не бросил трубку, а более того, охотно поговорил, пересыпая разговор радостными криками, успокоило Андрея. Все хорошо, все идет, как надо и он, Андрей, должен быть чистым, надежным и смиренным. Это он вынес из общения с китайцем Чаном — надо быть чистым, надежным и смиренным.

Осень наступила раньше обычного, но, словно убедившись в своей силе, не торопилась все подчинить и во все вмешаться. Дни стояли прохладные, но солнечные и сухие. Листва желтела, оставаясь на деревьях, и солнечные лучи, пробивающиеся сквозь красные, оранжевые, желтые листья казались теплыми и вообще в природе установилась атмосфера какого-то благодушия. Проходили дни за днями, погода не менялась и лишь изредка короткие дождит освежали воздух и листву.

Криминальная обстановка в городе оставалась постоянной, без больших перемен. Ежесуточно угоняли десятки машин, находили две-три, да и то лишь те, которые похитили школьники младших классов, чтобы покататься и пошалить. Едва начинало темнеть, улицы и электрички быстро опустевали и гость, нерасчетливо задержавшийся до восьми, до девяти вечера, оставался ночевать у хозяев, не решаясь воспользоваться транспортом. В электричках наутро находили отрезанные головы, в оставленных рюкзаках — руки, ноги, на обочинах — остальное. Поймали несколько людоедов. Один питался исключительно девочками, второй предпочитал любовниц. Отощавшие пенсионеры, роясь по утрам в мусорных ящиках, находили мертвых младенцев в целлофановых мешках — юные мамаши избавлялись от детей с какой-то остервенелостью, а пойманные за руку, дерзили в телекамеры, злобно смеялись, истерично рыдали, объясняя все беспросветностью своего существования — они не могли купить себе ни японского телевизора, ни турецкой кожаной куртки, не могли поехать на Канарские острова и посетить солнечную Грецию. А без этого жизнь казалась им пустой, дети — обузой, прохожие — врагами. Рыночные отношения безжалостно наступали на простодушную нравственность древнего народа. Президент время от времени исчезал на неделю-вторую, появлялся на телеэкранах с заплывшими глазами и говорил о великой дружбе с великой Америкой. Политические его недоброжелатели сидели в тюрьмах, а мордатые соратники обещали через два-три года падение страны замедлить. Шел 1994 год.

Задача каждого была определена заранее и каждый не один раз опробовал все, что от него требовалось. Поэтому все выполнялось четко, быстро, без суеты и неразберихи. Сынок должен был вскрыть дверь — это главное. Причем, дверь должна быть вскрыта, не только без шума, не только быстро, но и без повреждений, иначе будет испорчен товарный вид машины, потребуются новые расходы на ремонт и покраску, а многим покупателям это не нравится, многие попросту опасаются машин с подобными повреждениями, несмотря на безукоризненные документы.

Внешность Сынка ни у кого не вызывала подозрений. Был он невысокого роста, выглядел тщедушным, если не сказать хилым, а его чистое тонкое лицо с печальными глазами неизменно вызывало доверие всех, к кому он обращался. Но Сынок был непревзойденным мастером по вскрытию запертых автомашин и не смущали его никакие хитроумные запоры, сигналы, сирены. Они скорее тешили его и возбуждали любопытство. Дружбы он ни с кем не водил, с остальными общался в минуты крайней необходимости и появлялся в группе за несколько минут до угона, а получив свою долю, исчезал.

Когда Сынок распахивал дверь, за руль тут же бухался Юрик — крупный, длинноволосый, причем, волосы его были собраны на затылке в пучок, скреплены кожаным шнурком, а глубоко посаженные глаза, трепетные ноздри и нависший лоб еще более делали его похожим на известного певца Малинина. Похоже, Юрик сам прилагал усилия, чтобы подчеркнуть сходство — и девушек это страшно возбуждало, да и самому нравилось, придавало значительность.

Когда Юрик оказывался за рулем. Сынок уже должен был сидеть справа — в его обязанности входило помочь завести мотор. Если все шло нормально, по плану, вдвоем они и скрывались на машине. Но если возникали сбои, появлялось препятствие, в дело вступал Борис по кличке Боксер — коротко остриженный, с ежиком надо лбом, в черной куртке и зеленых штанах навырост. Милиция, прохожие с неуместной своей участливостью, неожиданно возникший хозяин — все это лежало на нем. Отшить, успокоить, прикинуться простачком и направить погоню по ложному следу.

И только в самом крайнем случае, при явной угрозе срыва всей операции, должен появиться Амон — устранить помеху и исчезнуть. Амон был небольшого роста, но широкоплечий, одевался во все черное и сам был смуглый, с, настороженным взглядом, с редковатыми, но крепкими зубами. Его побаивались даже свои, опасаясь произнести нечто такое, что ненароком зацепит его, обидит, а когда обижается Амон, что его зацепит — предсказать было невозможно. Уже начало темнеть и желтоватые осенние сумерки сгустились между домами. Первым появился Амон. Медленно прошел вдоль дома, где, по всей видимости, и жил хозяин машины, обошел двор и не найдя ничего настораживающего, расположился на скамейке, закинув ногу на ногу. Рядом молодой папаша в полотняной куртке возился с дитем. Ухватившись за указательный палец отца, малыш в сером комбинезончике и вязаной шапочке усердно вышагивал вдоль скамейки, сосредоточенно глядя себе под ноги.

— Закурить не найдется? — спросил, молодой отец, проходя мимо Амона.

— Не курю, — ответил тот, глядя в сторону.

— Это правильно, — парню, видимо, хотелось поговорить. — Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, — рассмеялся он.

— Помрет, — кивнул Амон, не очень-то вникая в слова — он был озабочен появлением Сынка и Юрика. Те не торопясь шли по дорожке вдоль дома, приглядываясь к стоявшей у торца дома серой «девятке».

— Володя! — раздался из окна звонкий женский голос. — Идите домой! Хватит гулять! Ужин стынет!

Отец и малыш одновременно подняли головы и улыбнулись — это их звали.

— Идем! — крикнул папаша, подмигнув Амону — извини, дескать. — Начальство зовет, — улыбчиво пояснил отец, показав пальцем вверх, не то на пятый этаж дома, не то в осеннее небо.

Амон не ответил, неотрывно глядя на возню Сынка и Юрика у машины. И папаша, не услышав ответа на свои слова, обернулся и, увидев, как напряженно Амон смотрит в кусты, тоже взглянул туда. Он не сразу понял, что происходило, а когда до него дошло, что идет угон, что вскрывают машину, он не раздумывая, оставив малыша на дорожке, бросился к машине.

— Елки-моталки! — успел крикнуть он Амону. — Машину угоняют!

Когда он подбежал к машине, Юрик уже сидел за рулем, а Сынок справа от него. Парень рванул дверь на себя и с какой-то необыкновенной ловкостью выволок Юрика из машины. Тот не успел ничего сообразить, как получил сокрушительный удар в челюсть и тут же рухнул в желтую листву. После этого парень с той же легкостью выволок из машины и Сынка. К ним бросился из кустов Боксер, но, получив сильный удар ногой в живот, не успел ничего предпринять. Парень действительно оказался бойцом. Пока Боксер сипел, согнувшись пополам, пока медленно поднимался приходя в себя Юрик, пока дергался Сынок в сильных руках парня, со скамейки раздумчиво поднялся Амон и неторопливой, тягучей походкой направился к месту схватки. Какая-то замедленность, если не ленность была во всех его движениях.

Ухватив покрепче вырывающегося Сынка, парень обернулся и увидел Амона.

— Видал, ловкачи! — весело крикнул он. — У соседа решили «девятку» угнать. Сейчас мы с ними разберемся!

— Разберемся, — проговорил Амон чуть слышно, скорее про себя и приблизившись к парню сзади, крякнув, всадил ему нож в спину чуть повыше пояса. Для верности он еще и провернул его там, во внутренностях, и выдернул. Подхватив Сынка из слабеющих рук парня, Амон швырнул его к машине. Сынок упал прямо на сидение и тут же начал возиться с ключом зажигания. Приковылял к машине и бухнулся на заднее сидение все еще согнутый пополам Боксер, неуверенно сел рядом с Сынком Юрик.

Парень умирал на глазах. Известково-серая бледность покрыла лицо, жизнь из него уходила в какие-то секунды. Амон чуть сонно взглянул на него, хотел было нанести еще один удар, но передумал, в этом уже не было надобности. Он лишь наклонился, поднял полу куртки и тщательно вытер свой нож. Еще раз обернувшись на умирающего, он все с той же ленцой подошел к машине, уселся на заднее сидение и захлопнул дверцу. В зеркало он видел, как к мертвому подошел сынишка и улыбчиво начал дергать его за куртку, решив, что отец хочет поиграть с ним.

— Спокойнее, Сынок, — сказал Амон, откидываясь на спинку и закрывая глаза. — Не надо так сильно волноваться, — весь его вид производил впечатление страшно уставшего человека. — А то машина не заведется.

— Ты свое сделал? — оскалился Юрик, сидевший рядом с Сынком. — Вот и сиди. И не воняй!

— Воняешь ты, — чуть раздвинулись в улыбке губы Амона. — Из штанов вонь идет... Не забудь сменить, когда приедем...

— Знаешь что?!

— Скорость превышать не надо, — Амон так и не открыл глаз. — В городе скорость не должна превышать шестьдесят километров в час.

— Заткнись, Амон.

— Откуда появился этот тип в куртке? — спросил, молчавший до сих пор. Боксер. Он, наконец; отдышался и смог заговорить.

— Сосед, — ответил Амон. — Он не должен был появиться.

— А ты зачем? — спросил Юрик, остывая. Машина к этому времени выехала на проезжую часть, влилась в общий поток и уже не вызывала подозрений.

—  — Если я появляюсь, значит, подготовка была плохая, — сказал Амон. — Значит, кто-то плохо сделал свое дело. Время выбрано не правильное, много выпили вечером, много мяса кушали, много девочек щупали... Дело сделай — потом щупай, — он опять улыбнулся, показав редковатые зубы.

— Мы бы и сами справились... Ты не должен был появляться... А теперь — мокруха... С шефом будешь разговаривать сам.

— Моя плохо говорит, — улыбнулся Амон, сознательно коверкая слова. — Моя молчать будет. Твоя будет говорить с шефом. Твоя будет улыбаться, извиняться, руки в стороны разводить... Моя спать будет.

— Ты его убил?

— Думаю, да.

— Зачем?

— Сильно машина хорошая.

— Я спрашиваю — убивать зачем?

— Моя не знает. Ножик спроси. Твоя не знала, что у меня ножик в кармане? Твоя думала, у меня член в кармане?

— Похоже, что у тебя и в голове, кроме члена, ничего нет, — ответил Юрик зло и тут же пожалел об этом. Он надеялся, что Амон не заметит оскорбления, но Амон все замечал, особенно оскорбления. И не прощал. Он мало говорил и поэтому никогда нельзя было знать наверняка, что он услышал, что понял, как к чему относится.

— Нехорошо говоришь, — сказал Амон после долгого молчания. За это время машина остановилась перед красным фонарем светофора, снова двинулась, снова остановилась и лишь тогда в наступившей тишине Амон произнес свои слова. — Нехорошо говоришь, — повторил он чуть тише. — Моя обиделась.

— Перестань, Амон, — Боксер легонько похлопал его по коленке. — Мы все свои ребята, заняты одним делом, чего обижаться? Сегодня у него слово сорвалось, завтра у тебя...

— У меня слова не срываются, — Амон опять перешел на правильный язык. — У меня другое может сорваться.

— Это что же? — беззаботно улыбнулся Сынок.

— Моя молчит. Моя устала.

— Приехали, — сказал Юрик, подвигав плечами, поправив пучок волос на затылке.

Машина ехала по дороге, расположенной на возвышении, а внизу простиралась бесконечная, чуть ли не до горизонта чешуйчатая поверхность гаражей красновато-ржавого цвета. Прошел мелкий осенний дождь и чешуинки крыш поблескивали в желтоватом свете заката. Гаражи были изрезаны бесконечными проездами, тупиковыми переулочками, к некоторым гаражам тянулись дорожки, полные осенней грязи, кое-где успели проложить асфальт, кое-где уже успели его разъездить. В это железное скопище въезжали через десятки ворот, через сотни мест можно было из него выехать. Никто не знал наверняка сколько здесь машин, сколько гаражей, что здесь происходит и кто обитает. Здесь нетрудно было спрятать сотню машин и никто бы никогда не смог их обнаружить. По некоторым дорожкам выезжали проржавевшие «мерседесы», по другим въезжали новые «девятки», по третьей волокли обглоданный скелет «Волги» и во всем чувствовалась непрекращающаяся напряженная жизнь. Когда стемнело, во многих гаражах стали заметны вспышки электросварок, слышался надсадный вой мощных моторов, визжали шлифовальные круги, время от времени раздавались гулкие удары кувалды.

Это могло показаться странным новому человеку, но с наступлением темноты вся эта деятельность не только не затихала, а, кажется, приобретала еще больший накал, какую-то судорожную спешку. На незнакомых смотрели подозрительно, долго уточняли и переспрашивали, кто нужен, зачем, по какому поводу и только убедившись в полной безвредности человека, немногословно объясняли как найти шустрого жестянщика, где обитает маляр, который к утру перекрасит машину в любой мыслимый цвет, где найти колесо к «опелю», карбюратор к «вольво», где можно купить водки, познакомиться с девочкой, продать доллары, получить визу в Польшу или в Литву...

«Девятка» некоторое время переваливаясь с боку на бок пробиралась узким проездом, останавливалась, ожидая пока закроют ворота гаражей, иначе невозможно было протиснуться в узком проезде, потом уперлась в железные ржавые ворота на замке. Боксер, выскочив из машины, быстро открыл замок, распахнул ворота, а едва девятка протиснулась в них, тут же снова повесил замок на место. Вязкая жижа, покрывавшая дорогу, тут же затягивала все следы и установить когда последний раз проехала здесь машина — час назад, год назад... Это уже было невозможно. Боксер снова прыгнул в машину и она двинулась дальше, въехала в улочку пошире и продолжала пробираться неслышно, с одними лишь тусклыми габаритными огнями и наконец скользнула в какой-то ржавый мятый гараж. Ворота тут асе закрылись, громыхнули в петлях два лома, запершие их намертво. Несмотря на неказистый вид снаружи, гараж внутри был на удивление обустроен — достаточный свет, освещенная яма, стеллажи вдоль стен, над потолком балка с передвигающимся подъемником. И все было в прекрасном состоянии — чистое, смазанное, действующее. В задней стенке гаража виднелась дверь и из-под нее выбивался яркий свет — видимо, там было еще одно помещение, более благоустроенное.

Машину ждали несколько человек. Едва она остановилась над ямой и все сидевшие в ней тут же удалились через железную дверь в соседнее помещение, ожидавшие, вооруженные отличным инструментом, немедленно принялись за дело. Это были настоящие мастера, профессионалы в нелегком своем промысле. Они были трезвы, выбриты и молчаливы. Приподняв машину на четырех домкратах, они тут же свинтили все четыре колеса. Вряд ли ушло более трех минут. За несколько минут были сняты и все четыре дверцы. Машина обнажалась прямо на глазах, превращаясь в беспомощный и какой-то жалкий скелет. Без колес, без дверей, со снятым капотом, свинченными фарами, она выглядела так, словно ее обглодало какое-то чудовище. Все, что снималось с машины, тут же через незаметную дверь выносилось из гаража и укладывалось на прицеп. Через десять минут, когда на него погрузили сидения и закрепили их уже приготовленными тросами, его подсоединили к подошедшему «Москвичу» и он тут же отбыл, словно провалился в темноту. Когда через полчаса «Москвич» с прицепом подъехал к гаражу, на него с помощью лебедки погрузили мотор «девятки». Все стеклянные, электрические, пластмассовые детали, приборы, счетчики, датчики были аккуратно упакованы в картонные коробки и тоже загружены в прицеп.

За все это время ни один из рабочих не закурил, не отошел в сторону отдохнуть, не произнес ни единого слова. Вряд ли прошло больше часа с того момента, когда «девятка» въехала в это помещение, но теперь над ямой на четырех домкратах стояла лишь рама — все что осталось от роскошной «девятки» цвета мокрого асфальта. В третий заезд на прицеп погрузили и раму. «Москвич» тут же выехал с освещенного пятачка и растворился в темноте.

«Девятки» не стало.

И в тот момент в соседнем с гаражом помещении, в котором на диване и в двух креслах расположились угонщики, зазвенел телефон. Трубку поднял Юрик.

— Как дела? — прозвучал негромкий спокойный голос.

— Все в порядке.

— Есть проблемы?

— Амон...

— Знаю.

— Погорячился немного...

— Знаю! — раздраженно повторил голос. — А сейчас как?

— Вроде, заканчивают ребята.