— Извиниться не хочешь?

— Извини, дорогой... У нас тут разговор... Когда понадобишься, позовем. А сейчас иди к себе, иди, дорогой, — Андрей не торопясь жевал, говорил с паузами, прекрасно видя, как забегали желваки под ушами Амона. И ясно понимая в то же время, что чем злее и безрассуднее Амон, тем легче с ним справиться.

— Амон, — позвали из-за соседнего столика. — Иди к нам, мы тут скучаем без тебя, — приятели забеспокоились, зная взрывной характер Амона.

— Помнишь, как назвал меня? — спросил он, разжигая в себе обиду, раззадоривая себя, вспоминая свой позор.

— Помню, — кивнул Андрей. — Я назвал себя козлом. Вонючим козлом. Может быть, ты не такой уж и вонючий, может быть, есть козлы и более вонючие... Но то, что ты козел... Это уж точно. Пришел за чужой стол, тебя сюда никто не звал, устраиваешь какие-то разборки... У нас тут так себя не ведут. Может быть, на ваших козлиных пастбищах так принято, так привыкли, но здесь, в нашем городе все по-другому...

Не успел Андрей договорить свои прочувственные слова, не успел и Пафнутьев выпить глотка водки, как терпение Амона кончилось и он, откинувшись назад, опрокинул их столик навзничь. Пафнутьев остался сидеть с рюмкой и вилкой, на которой празднично светился свежим срезом помидор, а Андрей остался сидеть с вилкой в одной руке и ножом в другой. Он с улыбкой смотрел на Амона — тот отпрыгнул в сторону и, сжав в руке нож, ожидал ответных действий. Но на него никто не нападал. Насмешливо поглядывал Андрей, Пафнутьев тоже не выражал никакого беспокойства. Единственно, что изменилось — на его лице появилась легкая заинтересованность — что это за странный тип такой подсел к ним нежданно-негаданно?

— Вот видите, Павел Николаевич, как ведут себя вонючие козлы, попадая с родных гор на равнинную местность, — Андрей хорошо понимал, что непросто произносит слова оскорбительные, это был удар, вполне сравнимый с ударом физическим, он лишал противника разума и осторожности. И действительно, с побелевшим, перекошенным лицом Амон бросился вперед.

Но то, что произошло дальше, выглядело странно — Андрею каким-то образом удалось уклониться от столкновения — он опрокинулся назад, но так, что снова оказался на ногах, а взбешенный Амон со всего разгона налетел на торчащие ножки опрокинутого" стула. И снова повторилось прежнее положение — Андрей невозмутимо стоит на ногах, а Амон, запутавшись в скатерти, ворочается у его ног. Андрей шагнул к соседнему столику, положил вилку и нож, которые все еще держал в руках, потом медленно, мучительно медленно, как показалось Пафнутьеву, взял из стаканчика салфетку, вытер рот, пальцы и скомкав ее, бросил на все еще лежавшего на полу Амона.

Это тоже был удар.

И разум, постепенно возвращавшийся к Амону, снова покинул его. На этот раз он шел медленнее, сжимая в руке выкидной нож, в левой руке, как заметил Пафнутьев, в левой руке, в левой, — повторял он про себя не столько опасаясь ножа, сколько радуясь, что все совпало, состыковалось и все сошлось вот здесь, в этом ресторане и что где-то уже несется со своими ребятами майор Шаланда, и все идет далеко не самым худшим образом. И не столько из желания обезопасить себя и Андрея, сколько из озорства и шалости, Пафнутьев, воспользовавшись тем, что Амон не обращал на него внимания, что есть силы поддал его под зад массивным своим ботинком. Небольшого по росту Амона этот удар, кажется, даже подбросил в воздух, он вскрикнул не то от боли, не то от неожиданности, повернулся к Пафнутьеву, но тут уж не упустил возможности Андрей и коротким жестким ударом ладони чуть пониже затылка, свалил противника на пол.

Только сейчас приятели Амона словно вышли из оцепенения, вскочили, стали полукругом вокруг Пафнутьева и Андрея, но броситься в открытую не решались, видя как легко расправились с их неустрашимым и безжалостным Амоном, главной ударной силой. Андрей и Пафнутьев не могли оглянуться, но чувствовали что за спинами, у входа в зал происходят какие-то события, хорошие для них события, потому что ребята так решительно было на них двинувшиеся, вдруг замялись, глянули друг на друга и отступили.

— Сматываемся, — сказал длинный с пучком волос на затылке. Он наклонился над Амоном, пытаясь поднять его, но Пафнутьев решительно вмешался.

— Не надо, — сказал он. — Этот останется с нами.

— Что?! — заорал детина. — Отвали, папаша, пока цел! Отвали, говорю!

— Он останется здесь. И вы тоже никуда не сматываетесь...

Их спор оборвал Амон. Он пришел в себя после удара, легко, как кошка, вскочил, и тут же с перекошенным лицом бросился на Пафнутьева. Но то ли все происшедшее лишило его осторожности, то ли он попросту еще не пришел в себя, но Пафнутьев простым, но очень убедительным ударом в челюсть в очередной раз свалил Амона на пол. А после этого, воспользовавшись растерянностью длинноволосого, Пафнутьев ткнул его кулаком поддых, справедливо рассудив, что до челюсти ему не дотянуться. Парень согнулся пополам, а Андрей, перешагнув через лежащего Амона, уложил здоровяка все тем же коротким ударом по шее. Остальные двое замерли в нерешительности — теперь противников было поровну.

— Козлы! — вдруг прозвучал в наступившей тишине негромкий голос Андрея. — Ах, вы козлы, — и он сделал шаг вперед, второй шаг. — Да я вас сейчас размажу по этим стенам! Я вас просто размажу, как манную кашу!

Парни дрогнули, отступили и только тогда Пафнутьев решился оглянуться назад — через зал быстро и решительно шагал майор Шаланда, а за ним торопились несколько милиционеров из его отделения.

— Ну, вот это другое дело, — пробормотал Пафнутьев устало. — Я так и думал — Шаланда не подведет.

— Никому не расходиться! — командовал Шаланда. — Всем оставаться на месте. К стене! Быстро к стене. Руки на стену! Ребята, — обернулся он к своим, — обыскать. А где этот пшибздик? — повернулся он к Пафнутьеву.

— Отдыхает, — Пафнутьев ткнул ногой лежавшего в нокауте Амона. — Он?

Шаланда подошел, взял Амона за одежду на груди, приподнял с пола и бросил. Амон с трудом открыл мутные глаза. Что-то пробормотал...

— Здравствуй, дорогой, — ласково проговорил Шаланда. — Как поживаешь?

Андрей молча подошел к Амону и чуть отодвинув плечом Шаланду, защелкнул наручники на суховатых запястьях Амона. Тот лишь чуть заметно улыбнулся.

Пафнутьев почувствовал, что кто-то настойчиво дергает его сзади за рукав. Он оглянулся — это был плутоватый официант. Но теперь в его глазах не было ни плутовства, ни желания подмигивать. Он был напуган, бледен, веко его чуть подергивалось.

— Отойдем в сторонку, Павел Николаевич... Я вот что хочу тебе сказать, — официант даже не заметил, как в волнении перешел на ты. — Это очень крутые ребята. Я немного с ними знаком, я это знаю наверняка...

— Я тоже, — Пафнутьев успокаивающе похлопал официанта по руке.

— За ними водится многое...

— Знаю, Жора.

— Да? Но если вы их взяли... Неужели другие времена настали, Павел Николаевич?

— А ты этого еще не понял?

— Не знаю, не знаю... Их больше, чем ты думаешь, Павел Николаевич... Их далеко не четверо.

— А сколько?

— На десять умножать не стоит, а вот утроить можно спокойно.

Пафнутьев лишь махнул рукой, порываясь оставить официанта и присоединиться к Шаланде.

—  — Павел Николаевич, ты должен знать... Я видел их в обществе очень влиятельных людей.

— Догадываюсь даже с кем именно... Что же теперь делать? Семь бед — один ответ. Спасибо за прекрасный вечер. Стоимость угощения запиши на этих козлов.

— Нет, Павел Николаевич... Я уж лучше из своего кармана.

— Что тчк?

— Очень опасные ребята. Особенно тот маленький, которого твой друг отделал. Его все боятся. Его даже свои опасаются. Был случай — своего пырнул. У меня такое ощущение, что он самого себя может зарезать от злости.

— Разберемся, — и Пафнутьев пошел помочь Андрею отвести упирающегося Амона в машину. Шаланда со своими ребятами занялись остальными.

Хорошо это или плохо, но, наверное, в жизни каждого человека неизбежно наступает момент, когда новое знакомство уже не приносит ничего нового. Смотришь на человека, слушаешь, всматриваешься в лицо и понимаешь — было. Это уже было. Все уже знакомо настолько, что ты можешь без труда предугадать то, что будет дальше, какой кандибобер выкинет этот человек, в какую пакость скатится, какое великодушие его может невзначай посетить. А он, бедолага, полагает себя единственным в мире, необычным, значительным, непредсказуемым, а он, бедолага, строит глазки, произносит слова, принимает позы, ждет восторга и умиления. И надо ли удивляться, что человек, который по долгу службы ежедневно общается с десятками людей, и не просто общается, а стремится вывернуть их наизнанку, узнать о них самое главное, то, что они и сами от себя скрывают, этот человек уверенно предсказывает нравственные изъяны по форме ногтей, невидимые физические недостатки — по цвету кожи, форме носа, может догадываться о половых устремлениях человека по форме его губ или подбородка...

Да, речь о Пафнутьеве.

Водилась и за ним такая слабость, или вернее будет сказать — сила. Случалось — смотрит Пафнутьев на девушку в троллейбусе, любуется изысканным цветом кожи, чувственными губами, густыми волосами, аристократическим профилем и вдруг понимает — у нее совсем неважные зубы. Чтобы проверить себя, произносил какие-то глупые слова, вынуждая девушку улыбнуться. И с грустью убеждался — все так и есть.

Так вот Пафнутьев...

Глядя на сидящего перед ним Амона, всматриваясь в его сероватое, обтянутое тонкой кожей лицо, на его руки, сцепленные наручниками, встречаясь с ним взглядом, он уже хорошо представлял себе этого человека. Мясник? Да, этот может быть мясником. Сильный, непритязательный, выносливый, хорошо переносит лишения и боль, но совершенно не переносит малейшего оскорбления или пренебрежения. Болезненная гордыня, замешанная на какой-то неполноценности. Да, в нем явственно просматривается изъян, о котором он, возможно, и сам не догадывается. Женщины? Да, скорее всего, у него с женщинами получается далеко не все и далеко не всегда. Но это не физический недостаток, это следствие образа жизни и отношения к женщинам. Он не ждет от них помощи, полагая что брать их можно только силой, только решимостью и мужественностью. И то, что произошло в лифте — болезненное проявление этого комплекса. Скорее всего, происшедшее — это все, на что он был способен, — подумал Пафнутьев. — Иначе все могло кончиться далеко не столь благополучно...

Конечно, он и сам не знает, какие скрыты в нем комплексы, что им движет в том или другом случае. А скажи ему — не поверит, озлобится, впадет в привычную ярость. Это привычная, естественная его реакция на все, чего не понимает, с чем не согласен, что ему попросту недоступно. Девушка, равнодушно прошедшая мимо, вызывает бешенство, человек, оказавшийся сильнее, бросает в злобную дрожь, и Пафнутьев вызывает в нем столь невыносимую ненависть, что Амон не может ее даже скрыть, или не считает нужным скрывать, упиваясь чувством, которое затопило сейчас все его существо. И Дубовик, со своим проникновенным голосом, с налитым неукротимой жизненной силой носом, со своей милой гнусавинкой, вызывает в нем настолько явное неприятие, что Амон даже отворачивается, чтобы не видеть этого человека, чтобы, по возможности, даже не слышать его.

Допрос вел Дубовик, а Пафнутьев, как начальник отдела, человек, принимавший участие в задержании, сидел в сторонке и, закинув ногу на ногу, слушал. Он не вмешивался в допрос, даже когда в чем-то не соглашался с Дубовиком, понимая, что главное сейчас даже не то, что скажет Амон, важно, как он себя ведет. А вел он себя вызывающе. Нет, он не дерзил, не хамил, не позволял себе каких-то рискованных шуточек, нет. Он тянул время, поглядывая на телефон, откровенно давая понять, откуда ждет избавления. Да, он ждал звонка, который избавит его от унизительного общества, прервет унизительный допрос, позволит уйти из этого заведения, унизительного для настоящего мужчины.

— Вас задержали в ресторане? — гнусавил Дубовик.

— Конечно, дорогой. Твой друг и задержал, — он кивнул на Пафнутьева.

— Надо составить протокол, — бормотал вроде про себя Дубовик, обкладываясь бланками.

— Составляй, дорогой, составляй. Все что нужно делай, чтобы начальник был доволен.

Амон сидел, откинувшись на спинку стула и вытянув перед собой ноги. Поза вызывающая, но Пафнутьев не делал замечания, решив, что раскованная поза вызовет у Амона и внутреннюю расслабленность. Пусть почувствует какое-то там превосходство, неуязвимость, пусть все что угодно почувствует. Тем легче из него будут литься слова, тем скорее он скажет что-нибудь существенное. Люди невысокого умственного пошиба не могут удержаться от соблазна сказать о себе что-то значительное, возвышающее их над окружающими.

— Вы были не один? С друзьями? — спросил Дубовик, склонив голову к плечу и глядя на Амона даже с некоторой угодливостью, желанием задать ему приятный вопрос.

— Какие друзья! — Амон передернул плечами. — Подсел к ребятам, они не возражали. Первый раз их видел.

— Но они так решительно бросились вас защищать... Совершенно незнакомого человека?

— Дорогой, ты не знаешь законов стола... Мы сидим вместе, за одним столом, мы уже братья. И если кто вмешивается, он становится общим врагом.

— Вы подсели к Павлу Николаевичу, — Дубовик показал на Пафнутьева, — и к его другу... С ними вы тоже сделались братьями?

— Не надо меня путать, дорогой... Я подсел, чтобы задать несколько вопросов...

— И опрокинули столик?

— О! — Амон досадливо скривился. — Чего не бывает в ресторане! Ты что, не знаешь, как бывает, когда люди выпьют?

— Итак, вы утверждаете, что вас начали избивать? — уточнил Дубовик.

— Ну... Не так чтобы уж избивать, — даже при допросе Амон не мог признать, что кто-то его избивал. Драка — да, пусть будет драка. Но чтобы его, Амона, избивали в ресторане какие-то пьяницы?! — Начальник, что говоришь? Какие вопросы задаешь? Что случилось? Кто-то подрался в ресторане, я оказался замешанным... Какая беда? Штраф? Пожалуйста, возьми с меня штраф. Нужен стол? Будет хороший стол. В том же ресторане... Он виноват, я виноват, ты виноват... Все виноваты. Встретимся, обсудим наши обиды, выпьем и разойдемся. Зачем все эти протоколы, вопросы, допросы...

— Кури, — Дубовик придвинул к Амону пачку сигарет.

— Спасибо, не курю. Но ради тебя, начальник, закурю. Чего не сделаешь для хорошего человека!

— На что живешь, Амон? — неожиданно вмешался в разговор Пафнутьев.

— А, дорогой! Друзья помогают, земляки не забывают... Перебиваюсь кое-как.

— А друзья... Большие люди?

— Какие большие?! Совсем маленькие люди. Но если это настоящие друзья, значит, большие люди.

— Давно в городе?

— Неделю уже... Может, меньше. Совсем недавно.

— Раньше никогда здесь не был?

— Почему не был... Был. Когда приедешь, когда уедешь, разве запомнишь?

— Где живешь?

— Где придется! В гостинице удасться поселиться — хорошо. Добрый человек переночевать пустит — опять хорошо. Девушка-красавица полюбит на ночь — совсем хорошо.

— Жалуются на тебя девушки...

— Кто жалуется? — глаза Амона прищурились.

— Есть такие... Нехорошо себя с девушками ведешь. Как по вашим законам должен поступить ее отец, брат, жених, если ее кто-то обидит?

— А, наши законы! Предрассудки, начальник! Чего не бывает между парнем и девушкой... Сегодня она плачет, завтра смеется. Все, что случается между мужчиной и женщиной — только они могут разобраться. Все остальное не правда.

— Хорошие слова, — кивнул Пафнутьев.

— Отпускать меня надо, начальник.

— Рановато, — обронил Дубовик.

— А если.., позвонят? Отпустишь?

— Смотря кто позвонит.

— Тогда ладно, тогда хорошо, — Амон улыбнулся, пустив дым в сторону Дубовика. Следователь писал протокол и не заметил этого. Но Пафнутьев все увидел и сразу почувствовал, как тяжело дрогнуло сердце, налились тяжестью руки. Подобного пренебрежения Пафнутьев не прощал никому, подобное он всегда замечал, даже когда нечто похожее происходило без злого умысла. Самое невинное пренебрежение заставляло его забывать о всякой служебной субординации. Этого вот дыма в лицо он не простил бы ни Анцыферову, ни Сысцову, а уж Амону...

— У нас есть несколько заявлений, — медленно проговорил Пафнутьев. — В некоторых упоминаетесь вы, Амон.

— Хорошие заявления?

— Неплохие. В одном говорится об убийстве при угоне машины, в другом о разгроме отделения милиции, в третьем о попытке изнасилования в лифте...

— А что произошло в лифте? — Амон выбрал самое невинное обвинение.

— Речь идет о вашей соседке...

— О, начальник! Мало ли где каких соседок приходится трахать за гостеприимство, за доброе отношение, за вкусный обед. — Амон посмотрел на Пафнутьева как бы свысока, прищурившись — вот, дескать, как с вашими красотками разговариваю. — Лимон подаришь, она уже готова на что угодно. Банан гнилой с базара принесешь... Счастье девичье. Как-то пару гранатов подобрал у мусорного ящика... Поверишь, начальник, сколько ходил за девушкой — никакого успеха. Гранаты отдал — сама в постель потащила. Щедрость красит настоящего мужчину, верно, начальник?

Не стоило произносить Амону этих слов, ох, не стоило. Не знал он, простодушный, что наделал, какого зверя разбудил негромким своим голосом. Теперь перед ним сидел совсем не тот человек, который был всего минуту назад. Пафнутьев опустил голову, спрятав и от Амона, и от Дубовика свой взгляд.. Некоторое время он молчал, сжав зубы и пытаясь совладать с собой, не дать выхода тому гневу, который распирал его изнутри. Дубовик уже сталкивался с чем-то похожим и сразу понял, что произошло, почему сник Пафнутьев — со стороны могло показаться, что тот действительно сник. И лишь усмехнулся про себя, удовлетворенно усмехнулся, потому что всегда радовался, когда ему удавалось видеть, начальство в таком состоянии. Дубовик испытывал те же чувства, правда, были они не столь ярко выражены, не столь сильно приправлены гневом и страстью. Но чувства были те же и Дубовик улыбнулся Амону сочувствующе, даже соболезнующе. Не ощутил Амон, не увидел, что потолок в кабинете затянуло" тяжелыми тучами, не слышал, как громыхнуло у него над головой, как сверкнуло зловеще. Он все еще думал, что над ним ясное небо, и продолжал выпускать дым, усмехаться своим мыслям, своим наблюдениям над повадками местных красавиц.

— Соседка, говоришь? — Амон решил продолжить приятную для него тему. — А у нее как, с женским вопросом все в порядке? А то ведь некоторые такие; фантазии сочиняют... У любого мужика член встанет от этих девичьих фантазий, а, начальник?

Пафнутьев облегченно усмехнулся.

Сомнения, колебания — отпали.

— Вот ее заявление, — Пафнутьев положил тяжелую ладонь на несколько листков, лежащих перед ним. Это не было заявление Вики, она не успела его еще написать. Пафнутьев всего час назад узнал, что Амон — именно тот человек, который куражился над Викой и в лифте. — Вот ее заявление, — повторил Пафнутьев. — Пригласим потерпевшую, проведем опознание... Соберем несколько человек, таких же корявеньких и гнилозубых, как ты, чтоб все были немного похожи... И предложим потерпевшей указать человека, который пытался изнасиловать ее в лифте.

— Я не пытался! — заорал Амон, которого унизили так спокойно, так между прочим, словно и не заметив этого. — Если я собираюсь кого-то трахнуть, то я трахаю!

— И на старуху бывает проруха, — развел руками Пафнутьев, чрезвычайно довольный своим ударом. — И кажется мне, что ты вообще, слаб по этому делу.

— По какому делу?

— По мужскому.

— Не слаб, — обронил Амон. — Слово даю.

— Слово свое можешь запихнуть себе в штаны. Сзади. Только там ему и место. — Нанес Пафнутьев еще один удар.

Амон не ответил, только сейчас начиная понимать, что атмосфера в кабинете изменилась. Он прищурившись смотрел на Пафнутьева, поигрывал желваками. Недокуренную сигарету выплюнул на пол. Дубовик с некоторым изумлением проследил за полетом окурка, склонил голову к плечу, словно пытаясь осмыслить увиденное.

— Напрасно, начальник, ты так говоришь, — наконец произнес Амон.

— Простоват, — усмехнулся Пафнутьев. — Не каждый день таких князей приходится допрашивать... Которые в лифте кончают при виде юбки.

— Не надо, начальник, — уже кажется, попросил Амон. — А то я за себя не отвечаю.

— А тебе и не надо отвечать. За тебя сейчас я отвечаю. Слушай меня, дорогой... Тебя взяли в ресторане, где ты затеял драку с представителем прокуратуры, то есть со мной. История с лифтом — это два. Есть люди, — Пафнутьев положил ладонь на листки, лежащие на столе, — есть люди, которые видели тебя при угоне машины. Там, во дворе, остался труп. Удар ножом нанесен сзади, в спину. Козел вонючий, — вырвалось у Пафнутьева.

— Кто козел вонючий? — тихо спросил Амон.

— Убийца.

— А я тут при чем?

— Ни при чем. Ты же не козел? Или козел?

— Не надо, начальник. Прошу тебя — не надо.

— Это уже мне решать. Будем проводить опознания. Если тебя узнают... Плохи твои дела.

— О моих делах не надо думать. О своих лучше думай.

— С некоторых пор, Амон... Твои дела — это мои дела.

— Звезду хочешь?

— Хочу. И вот он хочет, — Пафнутьев кивнул в сторону Дубовика. — И еще одно... Недавно произошла очень неприятная история в двенадцатом отделении милиции. Сбежал преступник. Очень опасный преступник. Перед этим нанес тяжкие телесные повреждения начальнику отделения майору Шаланде, другим сотрудникам. Нанесен большой материальный ущерб помещению. Оскорблена честь, достоинство офицера при исполнении служебного долга, — Пафнутьев сознательно заговорил казенными словами, понимая, что Амон лучше воспримет именно такие слова.

— А я причем? — спросил Амон без прежнего напора, это Пафнутьев уловил сразу. — Что где случилось и все на меня вешаешь?

— Сейчас сюда придет майор Шаланда... Он уже выздоровел, врачи разрешили ему выходить на улицу, вот с ним и поговори... При чем ты или ни при чем.

— А что там во дворе произошло? Машину угнали? — спросил Амон несколько фальшивым голосом — это ясно услышал Пафнутьев.

— Машина — ладно... Человека убили.

— Хорошего человека? — усмехнулся Амон.

— На глазах у его дочки... Дочке семь лет...

— Очень жаль, — произнес Амон.

— На месте преступления убийца оставил следы.

— Какие следы?

— Следы, которые позволяют твердо, обоснованно, документально сказать, кто именно убил.

— И кто же убил?

— Ты, Амон.

— И докажешь?

— Уже доказал.

— Мне докажи!

— Это в мои обязанности не входит. Главное — чтоб суд поверил. На вышку тянешь, Амон.

Амон откинулся на спинку стула, скованные наручниками руки лежали на коленях. Он долго смотрел в окно, потом взгляд его, ленивый и какой-то отсутствующий взгляд скользнул вниз, на наручники, потом он быстро и как-то воровато взглянул на Дубовика, на Пафнутьева, лицо его слегка оживилось, как у человека, принявшего спасительное решение.

— Хорошо, начальник, — вздохнул Амон. — Поговорили и ладно. Попугали немножко друг друга, обидели немножко... Миллион хочешь? Каждому из вас по миллиону? А?

— А что на него купишь, на миллион? — уныло спросил Дубовик, даже не подняв голову, не оторвав взгляда от бумаг, которые лежали перед ним.

— Да? — Амон посмотрел на Дубовика с уважением. — Но миллион и есть миллион.

— Колесо от машины, — обронил Дубовик.

— По костюмчику нам предлагают, — заметил Пафнутьев. — Правда, по хорошему костюмчику. Раньше такие костюмы стоили не меньше ста рублей.

— Хорошо, — тихо произнес Амон. — Если все закроете без следов... По машине. Даю слово.

— По какой машине? — спросил Пафнутьев, опасаясь, что дрогнет его голос при этом вопросе, что замолчит Амон, что-то почувствовав или испугавшись. Но голос не дрогнул, Амон ничего не заметил.

— По любой, — ответил он. — Выбирайте. Любая советская марка машины.

— Сколько же у тебя их, если можешь любую предложить?

— Мое дело. Сколько надо, столько и есть, — Амон горделиво вскинул голову.

Все-таки слишком много выплеснулось на него за два часа допроса, слишком много было перепадов в настроении, в обвинениях. И Амон уже не мог контролировать себя, осознавать — говорит ли он нечто оправдывающее его или усугубляющее подозрения следователей. Ему казалось, что он ведет выигрышный для себя торг, что он обводит вокруг пальца этих, двух замухранных следователей и не замечал, не замечал, простая душа, дитя гор, что только сейчас прозвучали самые важные вопросы. Два часа Пафнутьев не решался задать их, и вот надо же, Амон сам помог, предложив торг, предложив взятку. Своими неосторожными словами Амон подтвердил самые смелые предположения и подозрения. Конечно, не все слова лягут в протокол допроса, но работал магнитофон, и Пафнутьев в эти секунды искренне благодарил тех неведомых ему законодателей, которые позволили, наконец, магнитную запись считать документом, доказательством, уликой.

— Новая? — спросил Пафнутьев.

— Почти, — честно ответил Амон.

— Что значит почти? Сто тысяч пробега? Тридцать тысяч? Пять тысяч?

— Зачем сто... Десять, двадцать... Не больше.

— Пять! — с вызовом произнес Пафнутьев, не давая возможности Амону осознать суть торга, в котором он зашел слишком уж далеко, чтобы можно было на ходу, без раздумий, осознать суть выскакивающих слов.

— Можно и пять, — поморщился Амон — слишком уж капризничал следователь. — Бери, начальник. Можно «девятку», «восьмерку»... «Семерка» тоже хорошая машина, — Амон улыбался по-свойски, полагая, что дело сделано, что наживку следователи заглотнули. Да и кто откажется от машины, если стоит юна десяток миллионов.

— И «семерка» есть? — спросил Дубовик.

— Бери «девятку»! У «семерки» кресла высокие, девочку не положишь... Девочке неудобно будет лежать.

— Какая девочка, — покраснел Дубовик — не часто ему, видимо, приходилось говорить на подобные темы.

А Пафнутьев понял другое — «семерки» почти не выпускались, и найти машину с пробегом в пять-девять тысяч километров было трудно. А «девятку» — проще, они шли с конвейера потоком.

— Но тогда полная «девятка», — выдвинул Пафнутьев новое условие. — Девяносто девятая.

— Могу, — кивнул Амон. Он не сказал, что у него есть такая машина, не сказал, что знает человека, у которого есть такая машина, он сказал «могу». Это были слова не хозяина, это были слова угонщика.

— И мне «девятку», — напомнил о себе Дубовик. — Тоже полную.

— Будет, — кивнул Амон, не сознавая, что цена заломлена слишком высока. Тем самым он подтвердил, что деньги для него значат не слишком много, что он вел счет не на рубли, а на машины.

— Не обманешь? — спросил Пафнутьев, чтобы не допускать перерыва, не дать Амону возможности спохватиться.

— Нет, начальник. Не обману.

— Как докажешь?

— Не знаю... Если обману, всегда можешь взять меня снова, верно?

— А если уедешь к себе, в свои горы, степи и долины?

— Не уеду. Мне здесь нравится.

— Машина с документами? — вставил вопрос Дубовик, подхватывая затею Пафнутьева — не давать передышки.

— Ты что же, документы не можешь себе сделать? — усмехнулся Амон. И это был вопрос угонщика. Он подтвердил, что его машины будут без документов, то есть, ворованные.

— А ты можешь?

— Могу.

— Ну и сделай! — уже с вызовом сказал Дубовик, понимая, что допрос идет хорошо, что доказательства, пусть косвенные, получены, что причастность Амона к машинным делам установлена.

— И сделаю! — завелся Амон.

— Фальшивые?

— Зачем, начальник! — Амон уже не мог остановиться. — Зачем фальшивые? Настоящие. Только фотографию дай, остальное — мои проблемы.

Ответить Пафнутьев не успел — зазвонил телефон.

Трубку поднял Дубовик. Послушал, склонив голову к плечу, выразительно посмотрел на Пафнутьева.

— Тебя. Он, — Дубовик показал пальцем в потолок.

— Слушаю, — настораживаясь, сказал Пафнутьев. Знал — не будет Анцыферов звонить по пустякам во время допроса, а о задержании Амона уже знала вся прокуратура.

— Зайди ко мне, — сказал Анцыферов холодновато и повесил трубку.

Пафнутьев повертел трубку перед глазами, бросил взгляд на Амона — тот улыбался. Анцыферов нервничает, — подумал Пафнутьев, — Амон улыбается, что-то затевается. Дубовик тоже почувствовал неладное, заерзал на стуле.

— Вы тут поторгуйтесь без меня, — сказал Пафнутьев, — а я скоро приду. Свидетели, наверно, подошли, — повернулся он к Дубовику. — Начинай опознание. И не тяни. Чем быстрее, тем лучше.

— А может, обойдемся без этих процедур, а, начальник? — приподнялся со стула Амон.

— Должны же мы подстраховаться, — усмехнулся Пафнутьев. — Не бойся, это не больно.

— Я боли не боюсь, — мрачно ответил Амон.

— А чего боишься?

— Ничего.

— Я тоже, — ответил Пафнутьев.

Анцыферов нервно ходил из угла в угол, изредка бросая придирчивые взгляды на самого себя в стеклах шкафов. Был он тщательно причесан, с четким пробором, из чего Пафнутьев заключил, что совсем недавно здесь была девочка из парикмахерской. Золотисто-вишневые томики Ленина из прокурорских шкафов были с позором изгнаны, снесены в сырые подвалы, а за стеклянными дверцами горками выросла брошюровочная шелуха нынешних вождей — как они шли по жизни, как презирали власть, которая поднимала их все выше и выше, как они тяготились ею, как стремились из роскошных поликлиник в районные медицинские забегаловки, описывали, насколько приятнее им было добираться на службу в потном месиве трамваев и троллейбусов, нежели в этих отвратительных правительственных «Чайках» с кондиционерами, барами, телевизорами и опять же ласковыми девочками на задних сидениях...

И надо же, находились люди, которые верили! Истеричные дамочки, потрясенные сексуальными прелестями новых вождей, готовы были бросаться на каждого, кто позволял себе усомниться, усмехнуться, вскинуть в недоумении бровь. И бросались. И царапались. И визжали, выплескивая на случайных, ни в чем невиновных попутчиков остатки нерастраченных в молодости чувств, неудовлетворенных срамных желаний и вожделений. Кстати, страсть к вождю — это и есть вожделение.