— А когда ему эти забавы надоедят, он уложит вас всех и выйдет через парадную дверь. И уедет на твоей машине, Шаланда.

— Да ну тебя, Паша!

Пафнутьев не стал отвечать. Бросив трубку, он снова открыл сейф, наспех влез в кожаную упряжь ремней, которые позволяли носить пистолет под мышкой, и, набросив пиджак, схватив в руку плащ, выскочил в коридор. Машина прокурора оказалась на месте и он с разгона плюхнулся на сидение рядом с водителем.

— Двенадцатое отделение милиции! Быстро!

— Анцыферов сказал, чтоб я подождал, он, вроде, собирается...

— Плевать мне на Анцыферова. Я ему потом все объясню.

— А мне нагоняй?

— Если ты сию секунду не сдвинешься с места, я выкину тебя из машины.

— Понял, — сказал водитель и через минуту машина уже неслась по проспекту, повизгивая тормозами на крутых поворотах. Машины шарахались в стороны от этой ополоумевшей черной «Волги» и Пафнутьев видел, как матерились водители «Жигулей» и всех этих разношерстных иномарок, когда им приходилось уступать дорогу, тормозить, съезжать чуть ли не на тротуар.

Пафнутьев опоздал.

Когда он вошел в отделение, навстречу, по длинному тусклому коридору шел Шаланда с извиняющейся улыбкой. Правой рукой он придерживал припухшую щеку, а в левой беспомощно позвякивали теперь уже ненужные наручники. Увидев Пафнутьева, он еще издали развел руки в стороны — вот так-то, брат, вот такие у нас тут дела. Остановившись у своего кабинета. Шаланда приглашающе раскрыл дверь — входи, дескать. Пафнутьев с интересом заглянул. Правильно, примерно это он и ожидал увидеть — стол перевернут, пол усеян бумагами, голубоватыми бланками протоколов, в углу свалены деревянные рейки — все, что осталось от стула. У окна на полу — россыпь битого стекла — то, что совсем недавно было окном.

— Вот так, Паша, — горестно проговорил Шаланда, с трудом ворочая языком.

— Что произошло?

— Мы его допрашивали...

— А он?

— Сначала ничего, а потом, вроде как засобирался куда-то. Мы, конечно, возражали, но он нас не послушался.

— Ты все сделал, что я тебе советовал?

— Все, Паша, в точности, все твои указания мы выполнили, — в голосе Шаланды была не только горестность, но и лукавство. Дескать, не одни мы виноваты, и ты, Паша, нам кое-что советовал.

— Сколько человек ввел в кабинет?

— Я вошел, со мной еще один парень, неплохой парень, семьянин...

— А я сказал — пятеро. Я был прав?

— Да, Паша, как всегда.

— Почему не послушал?

— По глупости, Паша, по самонадеянности. Происшедшее, видимо, произвело на Шаланду столь гнетущее впечатление, что он забыл о своих обидах, о своем неуправляемом самолюбии.

— Ты был прав, Паша, — повторил Шаланда, кисло улыбаясь и растерянно оглядывая свой разгромленный кабинет.

— А ты? — резко повернулся к нему Пафнутьев. — — А л не прав... Как всегда, — Шаланда опять попытался улыбнуться, но перекошенная щека придала ему столь горестное выражение, что Пафнутьев сжалился.

— Ладно, рассказывай.

— Ты все знаешь, Паша... Все получилось так, как ты сказал по телефону. Когда мы с дежурным вошли, нас оказалось трое... Как ты и посоветовал, я остановился в дверях, а дежурный блокировал окно...

— А на фига было его блокировать, если оно забрано решеткой из арматурной проволоки?

— Ты же сам сказал, Паша, — ответил Шаланда с уже привычной обидой. Значит, начал приходить в себя. — Допрос вел капитан Космынин...

— Где он?

— Мы отвезли его домой.

— Ясно, — вздохнул Пафнутьев. — Дальше.

— Когда этот тип увидел у меня в руках наручники... С ним что-то произошло... Паша, с ним случилось что-то совершенно невероятное... На стуле сидел спокойный молодой человек, скромно так, достойно держался... Посмеивался, рассказывал, с кем подрался, из-за чего... Тот о его маме сказал нехорошее... Как я понимаю, по матушке его послал... А этот тип по глупости все отнес к своей маме... В общем, понимаешь. И вот я вхожу с наручниками, и он на моих глазах превращается в какое-то дикое чудовище.

— А где дежурный, с которым ты вошел?

— В туалете... Примочки делает. Наверно, ему придется недельку-вторую на больничном побыть... У него такой вид, что его можно только в ночные засады посылать.

— Почему?

— Чтобы люди его не видели, чтобы дети не пугались, — Шаланда опять скривился в страдальческой улыбке.

— Значит, вы вошли в кабинет, постояли, потом ты вынул из кармана наручники.

— Да, все так и было. Я, честно говоря, вначале подумал, что ты слегка паникуешь, когда сказал, чтоб мы входили числом не менее пяти... Паша, это не человек. Это зверь. Это самый настоящий зверь. Я так говорю не потому, что сравниваю его со зверем, нет, я не сравниваю. Он действительно, в самом полном и прямом смысле слова зверь.

— Значит, это был он, — проговорил Пафнутьев. — Протокол хотя бы успели составить?

— Успели, — печально кивнул Шаланда.

— Он его подписал?

— Подписал... Но он взял протокол с собой.

—  — Не понял?

—  — Когда этот тип уходил, он взял протокол допроса с собой, — пояснил Шаланда, маясь от позорных пояснений.

— Вы не возражали?

— Мы возражали, но он нас не послушал. Я сам сказал ему, чтоб он не трогал бумаг...

— А он?

— А он мне вот сюда, — Шаланда показал на щеку, которая за время их разговора увеличилась вдвое.

— Он сказал как его зовут?

— Сказал... Амон.

— Омон? — удивился Пафнутьев.

— Паша, А! Амон.

— Дальше.

— Как только он увидел наручники... Взрыв. Понял? С ним произошел взрыв. Помню, что он вскочил, вдруг вижу — на капитана, вроде как сам по себе опрокидывается стол, стул летит в окно, но там решетка и он вместе с битым стеклом падает на пол... Потом оказалось, что я все это наблюдаю, лежа вон в том углу... Когда он начал бумаги собирать, я сказал ему, строго так сказал, чтоб он не смел этого делать.

— А он?

— Ногой в скулу, — пожаловался Шаланда. — И унес протокол с собой.

— Хорошо, что он тебя не захватил... А ведь мог.

— На кой я ему?

— Заложником. Как заложник, ты очень даже неплох. Без пищи месяц можешь. Продержаться. На подкожном жиру.

— Обижаешь, Паша.

— Неужели достал? — рассмеялся Пафнутьев.

— Ладно, Паша. Замнем. Как ты думаешь, что он сейчас сделает? Как поступит?

— Ляжет на дно. Постарается выехать... А скорее всего... Завтра утром жди — в сводке происшествий обязательно будет угон машины с тяжкими последствиями для владельца.

— Ты думаешь?

— А ты?

— Ладно, Паша. Остановись. Потоптался по мне и хватит. Побереги силы. Жизнь продолжается. А то, я смотрю, ты был настроен на легкое решение... Позвонил Шаланда — иди, Паша, забирай своего опасного. Ни фига. И тебе попотеть придется. Ишь, какой шустрый! — Шаланда немного оправился от шока, нащупал довод, который, если и не оправдывал полностью, то позволял вести себя с достоинством.

— Ладно, Шаланда... Выздоравливай, — Пафнутьев похлопал майора по плечу. — Все хорошо кончилось. Могло произойти и худшее. Поправятся твои ребята, вспомнят подробности... Теперь он засветился. Вы его видели, узнаете в случае чего... Напиши подробный словесный портрет. Сделаешь?

— Распишу. Уж я его распишу... До родинок под мышкой.

— Родинки, может, и не стоит, а вот все остальное — ты уж поднатужься. Когда поймаю твоего Амона — приглашу. Пойду на нарушение — позволю тебе съездить его по морде. Не откажешься?

— Не откажусь, — ответил Шаланда, сосредоточенно глядя в угол разгромленного кабинета. — Ох, не откажусь, Паша. Всю душу вложу.

Сысцов сидел под громадной липой, в плетеном кресле, закутавшись в мягкий свитер и расслабленно наблюдал, как медленно и одиноко падают один за другим желтые листья. «Скоро зима, — думал он, — скоро зима...» У ног его, прямо в листьях, стояла открытая бутылка, в руке он держал тонкий стакан с густым красным вином.

С некоторых пор он пил только красные грузинские вина — «Оджелеши», «Мукузани», «Киндзмараули». Этих вин не бывает в продаже, их делают слишком мало для того, чтобы продавать. Не появлялись они в магазинах еще и по той простой причине, что у них не было цены. Люди, разбиравшиеся в винах и имеющие деньги, платили за них столько, сколько запрашивали — тысячу рублей, десять тысяч, сто тысяч рублей за бутылку. Поэтому и продавать их не было смысла, их можно было только дарить. Ящиком такого вина можно было расплатиться за зарубежную поездку, вызволение родственника из тюрьмы, за министерскую должность или приличную квартиру. И люди, которые хотели привлечь на свою сторону Сысцова, знали, что для этого достаточно подарить ящик красного грузинского вина. Никакие испанские, французские, итальянские, греческие вина по качествам своим, по вкусу, запаху и цвету даже близко не могли приблизиться к «Оджелеши» или «Мукузани», не говоря уже о «Киндзмараули». Поэтому эти вина даже сравнивать с лучшими зарубежными, было бы просто нечестно, потому что они являли собой уже нечто другое, нечто более высокое и ни с чем не сравнимое.

Сысцов их и не сравнивал. Грузинские красные вина — единственное, что его интересовало в оставшейся жизни. Все что он делал, к чему стремился и что искренне ценил — это красные грузинские вина. Ради них он наказывал и поощрял, возносил и ниспровергал, ради них, в конце концов, ввязывался в кровавые схватки, рисковал жизнью и благополучием.

Конечно, был и авантюризм натуры, укоренившаяся привычка управлять, была животная жажда властвовать, но если спросить — чего хочет для себя лично, он задумается, поводит в воздухе ладонью с обвисшей кожей и ответит примерно так: «Разве что пару ящиков „Оджелеши“... Ну и, конечно, „Киндзмараули“...»

И улыбнется виновато, словно по оплошности выдал что-то важное о себе, словно раскрылся в чем-то заветном.

Хмель, который давали эти вина, не мог сравниться ни с чем. Водка попросту оглушала и рассчитана была в общем-то на молодой организм и безудержный аппетит. Коньяки из тех же грузинских подвалов, лучшие коньяки мира, сравнивать которые с «Наполеонами», «Мартелями», «Камю» было бы тоже нечестно по отношению к этим зарубежным суррогатам, так вот эти настоящие коньяки тоже не трогали душу Сысцова. Он любил хмель легкий, воздушный, хмель, который можно было поддерживать достаточно долго, сидя в низком плетеном кресле и наблюдая за угасанием природы. И чтобы неяркое солнце пробивалось сквозь редеющую листву липы, и покалывало бы глаза, щеки нежными несильными уколами, и постепенно все легче становилась бы бутылка у его ног, но это бы его нисколько не огорчало, потому что Сысцов знал — в подвале дома стоит ящик точно с такими же бутылками, едва начатый ящик. И достаточно махнуть рукой, как красивая девушка в сером свитере и синих джинсах сбежит по ступенькам его дома и будет у нее в руках тяжелая, только что открытая бутылка божественного «Оджелеши». А на лице у девушки будет улыбка, не осуждающая, нет, упаси Боже, не угодливая или заискивающая, это еще страшнее, у нее будет просто радостная улыбка. Она будет счастлива оттого, что он, Иван Иванович Сысцов, на какое-то время поставил ее на один уровень с «Оджелеши», оттого, что пусть совсем недолго они являли собой одно целое — тяжелая бутылка лучшего в мире вина и радостная красивая девушка с легкой походкой. Да, она искренне радовалась за Сысцова, который чувствует себя настолько хорошо, что душа его, усталая и могучая, мудрая и утомленная, потянулась к ней и ко второй бутылке. Возраст и уходящие, подыстощившиеся силы не позволяли Сысцову дать этой девушке все, что полагалось ее юному, любвеобильному естеству. Но сил, чтобы принять ее ласки, чтобы ответить на них, этих сил у Сысцова было еще достаточно. И красные грузинские вина, девушка в великоватом свитере делали даже эти его годы счастливыми и чувственно наполненными.

Подняв из желтых листьев бутылку, он, не торопясь, наслаждаясь цветом вина, хмельным духом, которым пахнуло, едва он вынул длинную, пропитанную вином пробку, упиваясь звуком тяжело льющейся в стакан рубиновой жидкости, бросил взгляд в сторону дома и еще раз убедился — сквозь занавеску за ним наблюдает радостная девушка и ждет его сигнала принести вина. А Сысцов оттягивал этот момент и все тело его купалось в девичьем взгляде, как в теплых солнечных лучах. Он бы расстался с девушкой немедленно, улови хоть раз недобрый практичный прищур, улови брезгливость, подневольность, угнетенность, разочарование в нем, в Сысцове. Все это было бы тем более нестерпимым, что он знал — для всего этого у девушки были основания, всего этого он заслуживает и вполне мог вызвать все эти чувства в человеке молодом и красивом. Но девушка оказалась не менее сильной, чем он, и не давала Сысцову самого незначительного повода усомниться в ней.

И Сысцов был благодарен ей за это. И баловал.

И любил — как мог.

Неожиданно запищала лежащая на столике трубка радиотелефона.

—  — Слушаю, — сказал Сысцов, поднеся трубку к уху. В голосе его прозвучало еле уловимое недовольство — звонок нарушил его одиночество.

—  — Иван Иванович! Дорогой! Как я рад тебя слышать! Как здоровье! Как дела? Как успехи?

— Отвечать на все вопросы или можно выбрать только один? — усмехнулся Сысцов, сразу узнав собеседника по восточному ритуалу.

— Ответь на главный, дорогой — как здоровье?

— Держусь.

— О! Иван Иванович! Остальное приложится. Главное — чтоб здоровье было, остальное мы преодолеем.

— Откуда звонишь?

— Дорогой! Я совсем рядом! Из машины звоню... Хочу видеть тебя, хочу обнять тебя!

— Обними, — сказал Сысцов, смиряясь.

— Прямо сейчас?! — обрадовался собеседник.

— Зачем откладывать хорошие дела? Свидания с этим человеком тяготили Сысцова, он понимал, что их дружба не может продолжаться слишком долго, но проходил месяц за месяцем, а в стране не случалось ничего такого, что заставило бы его насторожиться и пресечь эти встречи. С некоторых пор Сысцов даже поощрял Байрамова к дальнейшим встречам, тем более, что никто не приходил к нему с такими дарами.

И все-таки Байрамов его тяготил. При встречах с ним Сысцов не чувствовал своего всевластия, более; того, он ощущал растущую зависимость. Сысцов все понимал и имел мужество называть вещи своими именами — его подкармливали, его покупали, с ним расплачивались. Опыт подсказывал — все это не могло продолжаться слишком долго. Их дружба должна или прекратиться полностью или принять другие формы. А измениться их отношения могут только в одном направлении — он станет полностью зависимым, полностью управляемым.

Сысцов ни на мгновенье не заблуждался, что Байрамов — если и не убийца в полном и прямом смысле слова, то преступник весьма опасный и уж во всяком случае законченный.

Ему хорошо запомнилась их первая встреча... Байрамов записался на прием, терпеливо прождал несколько часов в коридоре, не отлучаясь и не пытаясь как-то скрасить затянувшееся ожидание — он сидел на стуле, поставив чемоданчик на колени и глядя прямо перед собой. Можно было подумать, что он присел на минутку, хотя просидел в такой позе не один час. Это было достаточно унизительно для его положения, но Байрамов, казалось, шел на это сознательно — пусть высокое руководство знает, как много" он готов перенести ради нескольких минут приема. Встреча Сысцова и Байрамова действительно продолжалась десять минут, а если уж точнее, то одиннадцать. И единственная его цель была — познакомиться. И больше ничего. Представиться первому человеку города.

— Мы будем с вами встречаться, дорогой Иван Иванович, — сказал Байрамов на прощание. — Я очень, благодарен за то, что вы нашли время принять меня. Я отнял у вас, — он посмотрел на часы, — ровно одиннадцать минут. Да, ровно одиннадцать минут, — повторил Байрамов, видимо, придавая этому обстоятельству важное значение. Так все и оказалось.

Уходя, он скромно, но с достоинством положил на сысцовский стол красивый, с золотым тиснением конверт. Сысцов пренебрежительно передернул плечами, пожал руку уходящему гостю, а конверт сдвинул в сторону, чтобы не мешал разговаривать с другими посетителями. Сунуть конверт в ящик стола Сысцов не решился. Мало ли... И весь этот приемный день Сысцов искоса поглядывал на конверт, опасаясь прикоснуться к нему, словно чувствуя исходящую от него заразу, словно тогда уже предвидел, что отношения с этим человеком будут долгими и чреватыми. Вечером он смахнул все скопившиеся за день, бумаги со стола в ящик, причем, так расчетливо, что золотистый байрамовский пакет оказался в самом низу — Сысцов так и не прикоснулся к нему.

Потом он сделал несколько контрольных звонков — Колову, Анцыферову. Те были на месте, в их тоне, в их словах он не почувствовал опасности. И лишь тогда взял конверт и вскрыл его. Там лежали одиннадцать новеньких тысячедолларовых бумажек. Одиннадцать тысяч долларов. Вот почему Байрамов; несколько раз повторил эту цифру. Номера на купюрах шли подряд, что говорило о весьма важном обстоятельстве — деньги были получены в зарубежном банке. Тысячедолларовые бумажки, это Сысцов знал, были чрезвычайно редки и в обращении их почти нет. Слишком крупна купюра, чтобы можно было ею где-то расплатиться, получить сдачу. Ею пользуются только в таких вот случаях. Сысцов прикинул — это больше двадцати миллионов рублей.

Круто, — подумал он тогда.

Из разговора с Байрамовым он знал, что тот хочет кое-что приватизировать в центре города. Ну что ж, Сысцов рассчитался с ним сполна — тому удалось приобрести не слишком дорого обкомовский особняк, несколько магазинов, авторемонтные мастерские. Чем больше перемен, тем больше все остается по-прежнему, — эти слова Сысцов знал и последние годы еще раз подтвердили их справедливость. Несмотря на перемены в обществе, Сысцов как и прежде мог помогать хорошему человеку.

— Чем круче перемены, тем бесспорнее все остается по-прежнему, — проговорил Сысцов вслух, любуясь девушкой, бежавшей к нему по щиколотку в шуршащих осенних листьях, прижимая к груди темно-зеленую бутылку с красной этикеткой. Полюбовавшись ее лицом в осеннем золотистом свете, коснувшись ладонью ее щеки, проведя рукой по ее бедру, он сказал:

— Сейчас машина подойдет... Надо впустить. И это... Стакан и легкую закуску... Будь добра, а? Для юных ножек это только забава, верно?

— Это мои-то юные? — засмеялась девушка.

— Нет, мои, — пробормотал Сысцов, чуть смешавшись от срамных своих мыслей и возникших вдруг желаний. Стараясь побыстрее погасить неловкость, он поглубже утонул в плетеном кресле, а девушка безошибочно поняла — что-то будет сегодня, что-то будет... И лицо ее приняло шаловливое выражение — «Ну-ну, Иван Иванович, ну-ну...»

Управляемые чьей-то невидимой рукой, ворота открылись и на территорию дачи медленно, неслышно въехала машина темно-серого цвета с затемненными стеклами. Почтительно остановившись в отдалении, у самых ворот, чтобы даже близостью своего разогретого мотора и горячими выхлопными газами не осквернить высокую задумчивость хозяина. Дверца машины тоже распахнулась неслышно и на желтые листья ступил человек в черном костюме, черном плаще. Он сразу вписался в колорит участка — золотая оправа очков, широкая золотозубая улыбка, черный чемоданчик, поблескивающий бронзовой отделкой. По мере приближения к Сысцову, который все также сидел в кресле, Байрамов разводил руки все шире, пока они не приняли горизонтальное положение. В одной руке болтался чемоданчик, в другой посверкивали на солнце целлофановыми бликами розы. Байрамов умышленно шел медленно, делая маленькие шажки. На ногах его были черные остроносенькие туфельки на явно увеличенных каблуках — хотелось, хотелось Байрамову выглядеть выше и стройнее. Был он широколиц, его можно было назвать и щекастым, а если уж не побояться обидеть, то и мордастым. И было брюшко. Да, обильная, отборная пища, широкие постели, изысканные напитки, безбедная жизнь — все это давало о себе знать. Но он принадлежал к тем людям, или лучше сказать, к тем нациям, где полноту считали достоинством, полнота говорила о том, что этот человек зарабатывает себе на хлеб отнюдь не лопатой, а умом, талантом, высокой образованностью.