"Это хорошо, — подумала Лариса. — Дождь в дорогу — хорошая примета. Дрянь, Боже, какая же ты, Лариска, дрянь... Как легко тебя напоить, как легко... Каждый кретин, выставив бутылку коньяка, уже имеет у тебя большие шансы. Стерва ты, Лариска, стерва и больше ничего”.

Осторожно отодвинувшись от Колова и завернувшись в простыню, Лариса прошла в ванную, стала под холодную воду, но, не выдержав ее напора, тут же вышла. Стало легче. “Я найду убийцу! — клялся вчера пьяный Колов. — Я город переверну, но найду и брошу к твоим ногам!” Он, наверно, и сам верил себе в тот момент. Найдет он, как же... Бросит к ногам... Скажите, сложность какая. Да я и сама могу его найти за пять минут.

Лариса замерла — кажется, она произнесла вчера эти слова, кажется, сказала. Он ошалел. И единственное, что сообразил — вместо ответа выставил еще одну бутылку. Такой коньяк себе не покупают, такой коньяк только для взяток делают. Так бы и назвали “Взяточный”... И каждый бы знал — это лучший коньяк, который только сесть на белом свете, Медленно пройдя в комнату, окинула взглядом остатки пиршества, подсохшую уже икру, свернувшиеся за ночь ломтики балыков, надрезанные апельсины. — Как выгодно, оказывается, охранять покой граждан. А бедные граждане и не знают, во что им покой обходится.

Запахнувшись в махровую простыню, украшенную диковинными птицами с длинными клювами и острыми крыльями, она села в кресло, закинула ногу за ногу, придвинула хрустальный стакан с тонкими стенками и тяжелым толстым дном, поколебавшись, плеснула в него щедрую дозу коньяку. Повернув бутылку, прочитала на этикетке — “Двин”.

— Ну, что ж, придется двинуть, — и спокойно выпила. Замедленно, словно неторопливостью хотела смягчить безнравственность утренней пьянки, Лариса отрезала дольку апельсина. — За все надо расплачиваться, генерал, — проговорила вслух. — Это будет не самый лучший твой день, как, наверно, и ночка была не из лучших, — она усмехнулась, вспомнив его пьяный азарт и пьяную беспомощность. И еще вспомнила — в какой-то момент Колов сбросил свой роскошный халат и остался нагишом. “Ну как?” — игриво спросил, встав в позу и втянув живот. “При звездах ты лучше”, — ответила Лариса. Колов обиделся. “Что ты понимаешь в звездах”, — пробормотал. “Зато я понимаю кое в чем другом”, — рассмеялась она.

Утренний коньяк действует быстрее вечернего, и уже через несколько минут Лариса почувствовала себя готовой к действиям. Она быстро оделась, привела в порядок прическу. Заглянула в спальню — Колов спал, широко разметавшись на громадной кровати.

— Приятного пробуждения, дорогой, — пропела Лариса вполголоса и, пройдя на кухню, взяла из холодильника две бутылки “Двина”, решив, что генерал не обеднеет, ему должно быть даже лестно оттого, что ей так понравился его коньяк. Кроме того, он должен знать, что красивых женщин опасно приучать к красивой жизни. Обуваясь в прихожей, Лариса оперлась рукой о стену и наткнулась рукой на незнакомый предмет — это был ремень с кобурой. Колебалась она недолго — и пистолет охотно утонул в ее сумке среди платочков, рядом с зонтиком, под косметической коробочкой. — Чего не бывает в нашей жизни, полной тревог и опасностей.. — произнесла она с пьяной улыбкой, и уже хотела было толкнуть дверь, но, бросив прощальный взгляд в комнату, увидела, что на столе осталась бутылка с коньяком и такой соблазнительный апельсин, на котором пылал первый солнечный блик утра. Лариса на цыпочках прошла в комнату, налила себе еще “Двина”, вздохнула, как перед приятным испытанием, и выпила. Прихватив апельсин, не задерживаясь больше, вышла из дому.

Черная “Волга” стояла у порога, и сонный милиционер протирал стекла от вечерней пыли.

— Я вас приветствую в это прекрасное утро! — сказала она несколько нараспев.

— Здравствуйте, — почтительно сказал милиционер. — Как спалось?

— Спасибо, хорошо. Генерал сказал, что вы можете подбросить меня в город.

— Прямо сейчас?

— Да. Он еще отдыхает, и вы успеете вернуться за ним.

— Он спит?

— Да, ему нужно отдохнуть.

— Понятно, — ухмыльнулся милиционер. — Понятно... Тоща прошу, — он распахнул дверцу.

— Спасибо! — Лариса села на переднее сиденье, положив сумку на колени. Бутылки предательски звякнули, но водитель, кажется, не услышал.

— Что-то вы рановато, — проговорил он, трогаясь с места. — Седьмой час утра... Спать и спать, — он сладко зевнул.

— Что делать... Такова жизнь... Я опущу стекло?

Свежий утренний воздух ворвался в машину, мягкой волной ударил в лицо, отбросил назад волосы. Водитель осторожно поглядывал на Ларису, но молчал, не чувствуя права заговорить первым.

— Ну что? — спросила Лариса. — Неважно выгляжу?

— Да нет, ничего... Вполне. На уровне.

— На генеральском уровне?

— Вы меня, конечно, извините... Может, я не в ту степь...

— Валяй, чего уж там!

— Я так скажу...Чем выше звание, тем ниже уровень. Так что вы не на генеральском уровне... Выше. На лейтенантский тянете.

— Ну, спасибо! — Лариса рассмеялась. — Самые приятные слова за последний месяц.

— Да?! Так я таких слов наговорю, что обалдеете! Вы таких еще не слышали.

— Нет уж, хватит. Слишком хорошо — тоже нехорошо.

Город был пустынным, редкие прохожие торопились к трамвайным, автобусным остановкам. Жара еще не навалилась душно и потно. В центре им встретились две поливальные машины — сильные струи воды сметали с улиц следы ночной жизни.

— Направо и во двор, — сказала Лариса. — Все, приехали. Я благодарю вас за эту прекрасную поездку! — она улыбнулась. — Всего доброго!

— До скорой встречи! — попрощался водитель.

— А вот этого, боюсь, не будет.

— Жаль! — он помахал рукой, когда она оглянулась с крыльца. — Очень жаль.

И черная “Волга”, хищно скользнув через двор, выехала на простор широкой улицы. Через полчаса она снова въезжала на дачу генерала Колова. Солнце поднялось выше и теперь его лучи пробивались не через доски забора, а сквозь колючие ветви сосен.

А Лариса, войдя в сонный еще и гулкий подъезд, открыла почтовый ящик, положила туда пистолет, прикрыв его газетами, снова заперла. Теперь сквозь дырочки железной дверцы был виден только газетный шрифт. Стараясь не задерживаться, она, никем не замеченная, скрылась в квартире. “Можно считать, что ночное приключение закончилось вполне благополучно, — подумала Лариса. — Без жертв. А вообще-то, смотря что называть жертвой”.

.У Заварзина были свои представления о жизни и он им неуклонно следовал. Касалось ли это женщин и их повадок, общественных нравов, капризов начальства — обо всем он имел мнение, хотя сам часто об этом и не догадывался. Но когда приходилось принимать решение, оказывалось, что он прекрасно знает, как поступить, у него есть понимание событий и опасностей, которые могут ему чем-то угрожать. Получив повестку, он почесал затылок, хмыкнул под нос, шало глядя на Андрея, хмуро стоявшего перед ним, и, наконец, кивнул.

— Скажи своему приятелю Пафнутьеву, что я приду.

— Приятелю?

— А что, разве вы незнакомы?

— Да вот вчера познакомились.

— Очень полезное знакомство, — одобрил Заварзин. — Такие встречи ценить надо. Люди платят большие деньги, чтобы обзавестись связями, а тебе даром дается.

Андрей отошел в гараж, занялся каким-то делами, а Заварзин бухнулся на сиденье “мерседеса”, захлопнул дверцу, но так и не сдвинулся с места. Вынув скомканный листок бумаги, еще раз вчитался во все предупреждения, пояснения, потом вышел из машины и поднялся в контору.

— Что ты думаешь по этому поводу? — спросил он Подгайцева, протянув повестку. Тот бегло взглянул на нее, пожал плечами.

— Надо идти.

— Думаешь, надо?

— Зачем светиться, доводить дело до скандала.

— Может, протянуть время?

— Лучше сходить, поговорить, узнать чего он хочет, чем интересуется... А уж потом можно и слинять, если что-то серьезное.

— Тоже верно... А вдруг возьмет подписку о невыезде?

— Ну и что? Возьмет и пусть тешится. Если нет ничего серьезного, можно и не уезжать, а если что-то вынюхал, все равно придется когти рвать.

— Михей, уже вынюхал! Они засняли все рубчики на колесах Андрея. Он уже у них на крючке! Ты понял?!

— Саша... Послушай меня... — Подгайцев сидел, сутулившись, в углу. — Я не хочу ничего советовать. Это опасно — советовать. Тем более тебе. Но если ты спросил мое мнение, то скажу. Если Андрей действительно влип, то влил Андрей, а все мы с тобой. Ему отвечать, какие у него колеса, те эти колеса побывали, где следы оставили... А Андрей будет молчать.

— Ты уверен?

— Ему только нужно шепнуть пару слов о его девочке. И все. Дескать, в случае чего, девочка наша будет, общая. Кольнем ее раз-другой и отвыкнуть уже не сможет. Сама за нами бегать станет. И он будет молчать, как могила. Больше скажу — он на себя все возьмет и отсиживать пойдет, сколько бы ему ни дали.

— Что-то в этом есть, — с сомнением проговорил Заварзин. — Что-то есть...

— Единственный человек, на которого можно положиться — это Андрей. Другие могут дрогнуть, потому что у них есть возможность вывернуться, хотя и они... Но Андрею уже не выбраться. Ему сейчас что угодно поручи и он выполнит. Но с ним надо поговорить.

— И задание ему нужно подобрать, — сказал Заварзин.

— Можно подобрать, — согласился Подгайцев. — Можно и повременить... Это уже не имеет слишком большого значения не имеет. Но об этой я еще подумаю. А по повестке схожу, так и быть. Схожу.

И говоря это, Заварзин уже знал, когда пойдет, что скажет, и во что будет оцет. Он полагал, что знает категорию людей, к которой относил следователя, и был уверен, что за их силой, возможностями, властью стоит самая обыкновенная завистливость — они не могли пить, что хотели, спать с кем хотелось, надеть на себя то, о чем мечтали. Но все это мог Заварзин.

И когда он сидев перед Пафнутьевым, на нем был просторный великоватый пиджак, создававший ощущение легкости, свободы, удобства, просторные брюки, мягкие кроссовки. А на Пафяутьеве все выглядело тяжеловато, ему было жарко, неуютно в кабинете, за этим маленьким поскрипывающим столом.

— Мне передали вашу пометку, — Заварзин положил на стал скомканный листок бумаги. — И вот я здесь.

— Очень рад.

— Честно говоря, я не совсем понимаю, чем привлек ваше внимание, зачем вообще понадобился.

— Сейчас объясню, — Пафнутьев достал бланк протокола, аккуратно расправил его, вписал анкетные данные Заварзина. Тот охотно отвечал на все вопросы — о дате рождения, месте работы, семейном положении и постепенно настороженность все более охватывала его, а от того превосходства, с которым зашел пятнадцать минут назад, не осталось и следа. Заварзин с опаской поглядывал на зловещие несуразные предметы, торчащие из-под шкафа, разложенные на полках, валявшиеся прямо под ногами. А Пафнутьев, о, этот лукавый Пафнутьев прекрасно знал, какое впечатление производят на нового человека все эти вешдоки, и не стремился очистить от них свой кабинетик.

— Ну что, Александр... Вот мы с вами и встретились, — проговорил он удовлетворенно.

— Да я, в общем-то, и не скрывался.

— Да? — удивился Пафнутьев. — Надо же... Интересно, — он произносил слова, которые не значили ровно ничего для человека невиновного, но того, кто в чем-то замешан, они явно нервировали. — Скажите, в каких отношениях вы находились с убитым? — Пафнутьев склонил голову, приготовившись слушать.

— Каким убитым? — отпрянул от неожиданности Заварзин.

— С Пахомовым, которого застрелили на прошлой неделе.

— А я его и знать не знаю.

— Странно... Весь город знает, а вы не знаете. Весь город об этом гудит, а вы слыхом не слыхивали. Люди про колбасу забыли, про мыло, про водку — только и трепу об этом убийстве, а вы будто с Луны свалились!

— Ну, я слышал, конечно, что кого-то стрельнули...

— Ага, все-таки слышали. Это меняет дело. Так и запишем. Значит, решили отказаться от первоначальных своих показаний.

— Послушайте... Не надо мне пудрить мозги! — взъярился Заварзин. — Получается, что я вроде бы одно говорю, потом другое... Не надо.

— Значит, об убийстве вам известно?

— Да. Но никакого Пахомова не знаю.

— Очень хорошо. Так и запишем. Вы не возражаете, ели я так запишу?

— Ради Бога! Пишите, что хотите!

— Подпишите, пожалуйста, ваше заявление. Вот здесь... Что Николая Константиновича Пахомова вы знать не знаете. А о том, что кого-то убили в городе на прошлой неделе — слышали. Я правильно изложил ваши слова?

— Более или менее, — сказал Заварзин и небрежна расписался на рыхловатой бумаге протокола. Но была я его движениях и нервозность. Он насторожился, поняв, что ухо нужно держать востро. А Пафнутьев был, казалось, беззаботен.

— Значит, с Пахомовым не знакомы и о его существовании никогда не слышали?

— Да. Именно так.

— Прекрасно. Скажите тогда, в каких вы отношениях с его женой?

— Не понял? — Заварзин отшатнулся на спинку стула.

— Повторяю... В каких отношениях вы находитесь с Ларисой Пахомовой, женой человека, застреленного на прошлой неделе?

— Вы что, путаете меня, ловите, никак не пойму?

— А мне непонятно, что вас настораживает? Если вы не знали мужа, если впервые услышали его фамилию... То как быть с женой? Как нам быть с Ларисой? — Пафнутьев склонился над столом, стараясь заглянуть Заварзину в глаза.

— Не пойму, что вы хотите?

— Хорошо. Разобью вопрос на несколько, чтобы он был более доступен, — пустил Пафнутьев первую шпильку. — Знакомы ли вы с Ларисой Пахомовой?

— Нет.

— Слышали ли когда-нибудь это имя?

— Нет.

— Знали ли вы о ее существовании на белом свете?

— Нет.

— Подпишите вот здесь... Благодарю. Из всего этого следует, что вы не знаете, где она работает, где живет, с кем общается?

— Я ее вообще не знаю! — заорал Заварзин.

— Распишитесь.

— Слушайте, что-то много подписей... Так не бывает!.

— А откуда вы знаете, как бывает? Вы уже сталкивались со следователем? Привлекались к уголовной ответственности? Были в конфликте с правосудием?

— Никогда. Ни разу. И не собираюсь!

— Почему же вас смущает, что приходится подписывать свои собственные заявления? Обычная практика. Правда, чаще она применяется во время очных ставок, когда требуется устранить противоречия в показаниях нескольких свидетелей или подозреваемых. Но поскольку вы делаете очень важные заявления, а они находятся противоречии с данными, которыми располагает следствие, то я, чтобы устранить эти противоречия, в прошу подтвердить сказанное. Что же в этом плохого? Ведь таким образом вы полностью устраняете мою предвзятость, если она каким-то образом проявится. И ваша позиция на суде будет неуязвима, разве нет?

— Что-то вы рановато о суде заговорили, — растерянно пробормотал Заварзин.

— Ничуть. По-моему, в самый раз. Да и зачем вам-то об этом думать? Это мои проблемы.

— А о каких противоречиях вы говорили?

— А! — Пафнутьев махнул рукой. — Дело в том, что некоторые люди утверждают, будто вы не единожды катали на своем роскошном “мерседесе” вышеупомянутую Ларису Пахомову.

— Мало ли кого я мог подвезти! Сотня на бензин никогда не помешает.

— Дело в том, что свидетели утверждают, что будто вы заезжали за Пахомовой к ней домой, где она проживала вместе со своим мужем Николаем, тем самым, который был застрелен на прошлой неделе, о чем вы ничего не слышали, хотя весь город...

— Хватит! — не выдержал Заварзин. — Хватит надо мной издеваться!

— Простите, — Пафнутьев виновато склонил голову. — Если у меня невзначай сорвалось какое слово непотребное, если нечто неуважительное сорвалось... Прошу меня извинить. Я старался следить за своей речью, потому что знаю — некоторые свидетели очень болезненно относятся к словам следователя и могут истолковать их превратно, поскольку сама обстановка...

— Прошу вас, хватит, — простонал Заварзин. — Ничего обидного вы не произнесли. Нет у меня на вас обиды! Нет!

— А как же нам быть с Ларисой?

— Тут какое-то недоразумение.

— Ну что ж, давайте разберемся... Скажите, в каких отношениях вы находитесь с Голдобовым?

— Это кто? — Заварзин не смог так быстро переключиться, ему требовалось время.

— Тот самый, который оплатил вашу роскошную покупку.

— Какую покупку?!

— “Мерседес".

— Что вы несете?!

— А разве нет? Тогда извините, прошу великодушного прощения. Скажите тогда, за какие деньги вы купили “мерседес”? Я бы не стал задавать этот вопрос, но дело в том, что этот злополучный “мерседес” постоянно участвует в наших беседах, его поминают свидетели, на нем раскатывает Лариса Пахомова, а се муж падает, сраженный кабаньей картечью, в то время, как Голдобов... Впрочем, я увлекся. Голдобова вы, оказывается, тоже не знаете.

— Я этого не говорил!

— Значит, знаете?

— Слушайте, как же я устал от вас! — искренне воскликнул Заварзин. Это обычная манера допроса?

— Какое допроса?! Мы просто беседуем, но дело в том, что мои вопросы вы воспринимаете как-то настороженно. Совершенно напрасно. Вам незачем меня опасаться. Все мои устремления направлены лишь на то, чтобы узнать правду. И больше ничего. Так что у вас с Голдобовым? Вы что-то хотели сказать, но я вас перебил... Слушаю, — Пафнутьев приготовил ручку, чтобы вписать слова Заварзина в протокол.

— Ничего у меня с Голдобовым...

— Но вы с ним знакомы?

— Слегка.

— Это как?

— Ну как... Здрасте-здрасте... Вот и все.

— То есть отношения чисто приятельские?

— Вы знаете, кто такой Голдобов? — со значением спросил Заварзин, намереваясь пойти в атаку.

— Какая-то шишка из торговли... Он тоже пользовался вашим “мерседесом”?

— С чего вы взяли?

— Сам видел, — широко улыбнулся Пафнутьев.

— Вы видели, как Голдобов ехал в моем “мерседесе”?!

— Ага, — кивнул Пафнутьев.

— Не помню. У него своих машин хватает.

— Если вы отрицаете, я так и запишу.

— Я сказал, что не помню.

— И Ларису не помните?

— Не помню.

— И мужа ее?

— И мужа не помню.

— Так и запишем.

— Да подождите вы писать! Давайте выясним... Какая-то бестолковщина идет, у меня все смешалось!

— Будем выходить на прямую дорогу. Среди ваших приятелей есть человек по имени Олег Жехов?

— Жехов?

— Да, тот самый, который, однажды перепившись, неосторожно вывалился с балкона... Хотя некоторые утверждают, что ему помогли сорваться. Впрочем, извините. Это случайно листок из другого уголовного дела мне под руку попался. Извините. Забудем о Жехове, мир праху ему. В каких отношениях вы с Николаевым?

— А это еще кто такой?!

— Как же! Ваш работник, член кооператива...

— А, Андрей... Господи! Я же говорю — все перемешалось. А какие отношения... Он у нас работает недавно, я его толком еще не знаю. Вроде, ничего парень. У нас зарплата хорошая, многие рвутся, но выдерживают требования не все. Отвыкли работать за годы Советской власти, — Заварзин улыбнулся, словно извиняясь за политическую дерзость. — А чем он-то вас заинтересовал?

— Да вот подвез меня на мотоцикле... Хорошо водит, этого у него не отнять.

— Рокер. Бывший, правда.

— Вон оно что... Тогда ясно. Он механик?

— В моторах разбирается.

— Сколько ему платите?

— Десять тысяч, — ответил Заварзин, поколебавшись.

— Неплохие деньги. Мне таких не платят. Меня возьмете? Я ведь тоже неплохой механик, а?

— С испытательным сроком.

— В чем же вы хотите меня испытывать? Заварзин усмехнулся, достал из кармана сигареты, вопросительно посмотрел на Пафнутьева. Тот согласно кивнул — кури, дескать, не возражаю.

И допрос продолжался.

И чем больше он длился, тем более успокаивался Заварзин. Если раньше у него были какие-то сомнения, надежда отвертеться и уйти чистым, то теперь он понимал, что выход у него один — спасаться надо немедленно. Если этот увалень выпустит сегодня, уже никакие силы не заставят его снова прийти в этот кабинет. И больше всего угнетало — Пафнутьеву каким-то образом удалось связать в один узел погибшего Пахомова, его шалопутную бабу Ларису, Голдобова, этого недотепу Андрея, мелькнула даже фамилия Жехова...

Пафнутьев почувствовал перелом в настроении Заварзина. Если в начале допроса тот пытался все представить каким-то недоразумением, то теперь его поведение изменилось. Он часто задумывался, уточнял вопросы, интересовался, в какой связи и для какой такой надобности это необходимо знать следователю. Свои показания подписывать не торопился, ссылаясь на плохую память — дескать, насколько помню, если не ошибаюсь, боюсь ввести в заблуждение. Пафнутьев понял, что перелом произошел не только в настроении Заварзина, но и в ходе следствия. Можно сказать, что он раскрыл некоторые свои карты и показал, что намерения его достаточно серьезны. Теперь он наверняка столкнется с круговым молчанием, его будет подстерегать опасность куда большая, чем до сих пор. Но он и противника заставит подняться из окопов. Несколько раз Пафнутьев поймал выражение Заварзина не то чтобы угрожающее, а приглядывающееся. Да, он, похоже, успокоился. Он просто пережидал этот допрос.

Выйдя от следователя, Заварзин не увидел ни роскошного цвета своей машины, ни ее форм и даже звука захлопывающейся дверцы, которым всегда наслаждался, не услышал. И момента, когда заработал мотор, не почувствовал, хотя прежде это было одно из самых радостных его ощущений. Посмотрев в зеркало, Заварзин увидел сзади отвратительного типа, того самого, который недавно ползал вокруг мотоцикла Андрея. Теперь он совершенно откровенно, расставив тощие кривоватые ноги, фотографировал его, Заварзина.

— Во дурак-то! — воскликнул Заварзин и не удержался, подъехал к Худолею. — Слушай, как тебя там... Если нужны мои портреты, поехали ко мне домой — дам сколько унесешь!

— Нет, мне важнее мои любительские фотки. Они более подходят для уголовного дела, — Худолей тоже мог при случае произнести несколько слов из прокурорского набора.

— Для какого уголовного дела?!

— Которое находится в производстве, — не задумываясь ответил Худолей и щелкнул Заварзина, выглядывающего из машины. После этого тому оставалось только чертыхнуться. Мощный мотор в секунду вынес машину со двора прокуратуры.

Заварзин продолжал материться про себя, когда через десять минут входил к Голдобову. Он не спросил разрешения у секретарши, а на человека, который сидел в кабинете, даже не взглянул. Подошел к приставному столу, сел и положил на него тяжелые руки.

— Ну? — произнес Голдобов.

— Похоже, папаша, мы на крючке.

— У кого?

— У Пафнутьева, этого гада!

— А кто это?

— Следователь!

— Разве он еще жив?

Заварзин медленно повернул голову и встретился со спокойным, почти безмятежным взглядом Голдобова.

— Вы говорили, что его отстранят от дела?

— Его отстранили. Он просто хулиганит. Дело уже поручено другому.

— Но он меня допрашивал! Собирается допрашивать вас! И, похоже, умеет это делать. Анцышка нас дурит! Он не отстранял Пафнутьева от расследования.

— Анцышка подписал приказ. С завтрашнего дня Пафнутьев уходит в отпуск. Поэтому, если с ним что-то случится, то случится с отпускником, а не с человеком, который распутывает страшные преступления. И шума не будет. — Голдобов посмотрел Заварзину в глаза. — Мне кажется, ты чего-то недопонимаешь.

— Чего там особенно понимать... — Заварзин поднялся и, не сказав больше ни слова, вышел.