— Ладно, пусть два. Там посмотрим.

— Береги себя, Паша.

Пафнутьев остановился у двери, постоял, не оборачиваясь, посмотрел на прокурора из-за плеча.

— И ты, Леонард, береги себя. Мы оба в зоне риска. Оба. И я не знаю, кто в более рискованном положении.

— Можно вопрос, Паша? Скажи, зачем тебе все это нужно?

— Скажу, — Пафнутьев снова приблизился к столу. — Мы вот живем. День за днем. Пьем водку, спим с бабами или им позволяем спать с нами, короче, блудим, хитрим, предаем и продаем ближних, убиваем ближних, кто ножом, кто словом, кто из обреза. Притворяемся дураками, дураками считаем других. И так привыкаем ко всему этому, что теряем ощущение настоящей жизни, забываем, кто мы есть, куда идем, чего хотим! А однажды происходит какое-то событие — большое или совершенно незначительное... Убийство, ночной дождь, бессонница, чей-то взгляд... И ты понимаешь, что вот сейчас, или никогда! Понял, Леонард?! — Пафнутьев с трудом сдерживался, чтобы не впасть в крик. — Сию секунду ты должен ответить самому себе — полное ты дерьмо или в тебе осталось еще что-то живое? Надо тебе дальше жить или кроме душистого парного дерьма ты в своей жизни ничего уже больше не произведешь! Прошу тебя, Леонард.. Не мешай мне. Я знаю, что делаю, знаю, на что иду.

— И надеешься выжить?

— Как и ты, Леонард. Как и ты. — Пафнутьев направился к выходу и обернулся, уже взявшись за ручку двери, — а Паховому ты напрасно умыкнул от меня, ох, напрасно. Ну, да ладно, теперь это уже не имеет никакого значения.

Сейчас, когда, казалось бы, имела значение каждая минута, Заварзин ехал медленно, покорно пережидая красный свет светофора, тормозил, едва начинал мигать зеленый. Поняв зыбкость своего положения, он вдруг почувствовал острую жажду надежности, неуязвимости. “Мерседес” давал такую возможность, и Заварзин невольно старался подольше оставаться в машине, понимая, что стоит только выйти из нее, тут же навалятся события, от которых он давно и безуспешно пытался уйти.

Поставив “мерседес” на площадке перед зданием управления торговли, Заварзин замедленно вышел из машины, захлопнул дверцу, и размеренно зашагал к выходу. Его здесь многие знали, он отвечал на приветствия, подчеркнуто вежливо, с необычной почтительностью здоровался, но никого не видел, никого не запомнил. Заварзин был если и не в полной панике, то в состоянии, близком к этому.

— На месте? — спросил у Жанны, забыв даже поприветствовать ее, прижать красно-завитую головку к своей груди, как делал обычно.

— Саша, там полно народу.

— Соедини, — Заварзин подошел к телефону, подождал, пока откликнется из кабинета Голдобов, взял трубку. — Илья Матвеевич? Заварзин беспокоит. Хочу проситься к вам на прием. Не возражаете?

— Подожди, у меня люди.

— Люди? И это люди?

— Через полчаса! — Голдобов уже хотел было бросить трубку, но Заварзин опередил его.

— Нельзя, — сказал он.

— Не понял?

— Будет слишком поздно.

— Для чего поздно? Для кого?

— Для нас с вами, Илья Матвеевич, — Заварзин неожиданно ощутил облегчение, осознав, что Голдобову сейчас будет куда хуже, чем ему, что не он один оказался в столь беспросветном положении.

— Да? — Голдобов был озадачен. — Но десять минут можно подождать?

— Лучше не надо.

— Даже так...

— Я не могу ждать ни минуты, — эти слова предназначались и секретарше, и Голдобову. Но если Голдобов мог понимать их буквально, то Жанна поняла лишь то, что Заварзин торопится.

— Ты хочешь сказать, что все так...

— И даже больше.

— Ну что ж... Заходи.

Когда Заварзин, распахнув дверь, шагнул в кабинет, несколько человек, сидевших за приставным столиком, уже поднимались. Что сказал им Голдобов, чем объяснил решение прервать совещание, Заварзина не интересовало. С кем-то он поздоровался, кто-то приветственно похлопал его по спине, а он лишь механически кивал, улыбался, даже нашел в себе силы ответить на чью-то шутку, но Голдобов сразу увидел и окаменевшее его лицо, и серость губ, и ту непривычную для Заварзина вялость, за которой угадал смертельную опасность.

— Жду вас завтра утром, — говорил Голдобов, провожая сотрудников. — Ровно в девять. Тогда и продолжим. Срочное сообщение из Москвы, мне еще сегодня нужно подготовить отчет, поэтому вы уж... Простите, — он прошел к выходу вместе с замешкавшимся директором гастронома, плотно закрыл за ним дверь, вернулся на свое место и сел, положив на стол рыжеватые кулаки.

— Слушаю, — он вопросительно посмотрел на Заварзина. — Разогнал всех моих директоров, я вынужден извиняться, завтра придется все начинать сначала... Давай! Бей!

— Значит, так, Илья Матвеевич, — Заварзин сел в кресло у окна. — Значит, так... Дела обстоят плохо. Все идет к тому, что тот самый недоумок, которого Анцышка натравил на нас...

— Какой недоумок? — раздраженно спросил Голдобов — Говори так, чтобы я не переспрашивал тебя после каждого слова! Яснее надо выражаться.

— Следователь Пафнутьев.

— Ну?

— Он сел нам на хвост.

— Саша, ты паникер! — рассмеялся Голдобов. — Ну и что из этого следует? Махнем хвостом и нет его!

— Боюсь, долго махать придется, Илья Матвеевич. Сегодня он был в нашем кооперативе. Приехал, якобы, для того, чтобы увидеться со мной. Но при этом облазил весь гараж, контору, даже в ремонтные ямы заглядывал, представляете?

— Говори, Саша, я слушаю, — из голоса Голдобова постепенно исчезала напряженность. Он ожидал чего-то худшего.

— Мне крепко не нравится этот Пафнутьев. У него собачья хватка. А Анцышка... Или же он дурак и не знает людей, с которыми работает, или же... Илья Матвеевич, Пафнутьеву все известно.

— Что именно, Саша? — заботливо спросил Голдобов и в его вопросе промелькнула жалостливая нотка.

— Он знает все, что произошло в то утро, когда такое несчастье случилось с вашим бывшим водителем, Илья Матвеевич, — Заварзин произнес все это, стараясь, чтобы в его тоне заботливости и жалостливости было не меньше. — Он знает участников печальных событий, организаторов и исполнителей. Он знает на каком мотоцикле ехали убийцы и кто стрелял.

— И как же ему все это удалось?

— Мне он уже выписал повестку. Вы тоже получите.

— Я спрашиваю о другом.

— Когда он был в нашем кооперативе, Подгайцев, вы его должны помнить...

— Это который с немытыми волосами?

— Он самый. Так вот, Подгайцев отправил следователя в город на мотоцикле. Чтобы быстрее выпроводить из гаража. Повез его Андрей. На своем мотоцикле. На том самом, который...

— Понял, продолжай.

— Андрей сделал все, что от него требовалось — доставил Пафнутьева к прокуратуре. Но вместо того, чтобы тут же развернуться и уехать, он вошел вместе с Пафнутьевым внутрь. В прокуратуру. Как я понял, следователь затащил его в своей кабинет.

— Твой Подгайцев — круглый идиот.

— Я знаю, — кивнул Заварзин. — Ни при каких условиях нельзя было отправлять Андрея со следователем.

Он это сделал.

— Кого ты набрал, Саша? Кому доверился?

— Как бы там ни было, следователь и Андрей побеседовали с глазу на глаз.

— Откуда сведения?

— Сам видел.

— Ты тоже случайно оказался в прокуратуре?

— Почти. Мне позвонил Подгайцев и сказал, что Андрей повез Пафнутьева в город. Не на чем было выехать из кооператива, вот Андрей и повез его на своем мотоцикле, — повторил Заварзин, стараясь втолковать Голдобову, что все произошло естественно и случайно. — Подгайцев попросил меня подойти к прокуратуре и посмотреть, как все будет происходить. Я был на месте раньше их и смог найти неприметное местечко.

— Что же ты видел? — на этот раз в голосе Голдобова прозвучало бесконечное терпение.

— Ровно через три минуты после того, как они вошли, из здания выскочил тощий тип с фотоаппаратом и принялся елозить в пыля вокруг мотоцикла Андрея. Больше всего его интересовало заднее колесо, протектор заднего колеса. Шива, которая и оставляет следы на дороге. Вам понятно, что это значит?

— Немного. Что дальше?

— Минут через десять, когда "этот тип уже скрылся в здании, вышел Андрей. И как ни в чем не бывало, подошел к мотоциклу, надел шлем, завел мотор и выехал со двора.

— Зачем следователь приглашал Андрея в прокуратуру?

— Он объяснил это тем, что хотел вручить тому повестку для меня.

— А почему нельзя доставить повестку обычным способом?

— Якобы долго. Почтой неделю идет. А тут оказия — парень из моего же кооператива.

— Причем здесь ты? Почему он вздумал встретиться с тобой?

— Понятия не имею!

— А я имею! — с неожиданной злостью сказал Голдобов и грохнул крупным кулаком по столу. — На "жигулях” надо ездить, а не на “мерседесах”, дерьмо собачье! Пешком надо ходить, на велосипеде жир сгонять, а не на теннисных кортах! Жизни красивой захотелось?! Он тебе устроит красивую жизнь!

Заварзин кротко выслушал начальственный гнев, сковырнул со стола прилипшую крошку, подышал на него, протер подвернувшейся бумажкой, глянул сбоку — не осталось ли на столе следов, даже рукавом протер. И только после этого, склонив голову к плечу, взглянул на Голдобова. Не было в его глазах ни страха, ни почтения. Это был слегка удивленный взгляд, в котором светилось даже нечто поощряющее. Давай, дескать, говори, что ты там еще припас для меня.

— Что касается дерьма собачьего, — тихо начал Заварзин, — то тут нужно разобраться... Мне так кажется, Илья Матвеевич.

— Заткнись. Потом будешь обижаться. Когда будет время, когда будет много свободного времени и много свободных денег. А пока заткнись.

— А что касается “мерседеса”, то я знаю некоторых уважаемых людей нашего города, которые тоже не прочь побалдеть на мягких сиденьях.

— Саша, я тебя прошу!

— Хорошо. Но следующий раз, Илья Матвеевич, такие выражения вам придется оплачивать. Я не возражаю, когда меня называют дерьмом. Но не бесплатно же! В минуту опасности я становлюсь обидчивым и жадным, Илья Матвеевич.

Голдобов молча положил плотную ладонь на руку Заварзину, пожал ее, встряхнул, и все это выглядело просьбой о прощении. Заварзин кивнул. Дескать, принимаю, поехали дальше.

— Скажи вот что... Это был тот самый мотоцикл?

— Да.

— Ты не припоминаешь... Говорил ли я тебе, что для таких дел нужен другой, ничей мотоцикл, говорил?

— Илья Матвеевич... Это было давно. А сегодня, сейчас — Андрей на крючке.

— Продаст?

— Он не продаст. Он расколется. Тем более, что мы с ним такую шутку сыграли. И если ему представится возможность восстановить справедливость...

— Надо сделать так, чтобы у него такой возможности не было.

Заварзин помолчал, посмотрел на свои ладони, поднял глаза на Голдобова.

— Вы уверены, что я вас правильно понял?

— Нам ничего не остается. Мотоцикл должен исчезнуть... Как и его хозяин. Нам ничего не остается. Уж если Пафнутьев дал нам время... Грех не воспользоваться.

— Воспользуемся, — обронил Заварзин. — Хотя... Возможны варианты.

— Какие?

— Надо кое-что прикинуть. Мне не дает покоя ночной гость. Кто это был? Случайный грабитель? Но целы все замки... Все комплекты ключей на месте...

— Вывод?

— Не на крючке ли я, Илья Матвеевич... Вот что меня смущает.

В этот момент дверь открылась и вошла секретарша. Она молча остановилась в отдалении, ожидая разрешения говорить. Голдобов знал, что так просто она не зайдет, когда Заварзин в кабинете.

— Что случилось?

— Звонят из прокуратуры... Следователь Пафнутьев.

— Что ему нужно?

— Хочет поговорить.

— Нет меня. Так и скажи — нет. И в ближайшие дни не будет. В командировке я. Все.

Но не успела секретарша выйти, Голдобов остановил ее.

— Постой! — он несколько мгновений сидел набычившись, потом сонно посмотрел в окно, снова поднял глаза на Жанну. — Соедини.

— Правильно, — кивнул Заварзин. — А то потом думай — зачем звонил, что имел в виду.

Голдобов с некоторой опасливостью взял трубку, подержал на весу, как бы прикидывая на вес.

— Слушаю, — сказал он значительно и с долей раздраженности, как может сказать человек, которого оторвали от важного дела.

— Илья Матвеевич? — голос Пафнутьева, смазанный динамиком, прозвучал в кабинете неожиданно громко. — Приветствую вас! Что хорошего в жизни?

— Простите... С кем имею честь? — Голдобов решил сразу поставить нахала на место.

— О, виноват! Мне показалось, что секретарь доложила.. Следователь Пафнутьев из прокуратуры. Павел Николаевич, с вашего позволения. Занимаюсь расследованием убийства Николая Константиновича Пахомова. Надеюсь, это имя вам известно?

— Чем могу быть полезен?

— Видите ли, Илья Матвеевич, нами проделана большая работа, пришлось поговорить со многими людьми... Надо бы и с вами увидеться.

— Телефона недостаточно?

— Дело в том, что нужно составить протокол, подписать его, оформить соответствующим образом...

— Протокол чего?

— Протокол допроса.

— Вы собираетесь меня допрашивать?

— Придется, Илья Матвеевич.

— В качестве кого? Надеюсь, не обвиняемого?

— Что вы! Моя мечта довольно скромная — в качестве свидетеля.

— Но меня не было во время убийства в городе.

— Да я знаю, вы были в Сочи, отдыхали, как говорится, под солнцем юга. Завидую! А если и присутствовали здесь, то только мысленно. Но, видите ли, убит давний ваш друг... Мне говорили, что у вас с ним были добрые отношения, вы хорошо знакомы с его женой... Она, кстати, была у нас сегодня и дала весьма интересные показания. С документами приходила, с письмами покойного мужа.

— С какими письмами? — спросил Голдобов и тут же пожалел об этом. Но уж больно многословно говорил Пафнутьев, как-то угодливо говорил, все время нестерпимо хотелось его перебить, а когда упомянул о письмах, Голдобов не сдержался.

— Да и не письма в общем-то, так, черновики, наброски... То, что после мужа осталось... Так вот, надо бы нам с вами поговорить. Сегодня я подписал повестку одному вашему приятелю... Заварзин его фамилия. Жду его завтра с утра.

— А он какое отношение имеет к убийству?

— Видите ли, Илья Матвеевич, есть убедительные данные, что он частенько подвозил жену Пахомова на своем лимузине, надо полагать, они хорошо знакомы, плотно, как говорится. Вы, может быть, не поверите, но все ее соседи в один голос уверяют, что Заварзин — ее любовник, с вашего позволения.

— Любовник с моего позволения? — взревел Голдобов.

— Нет... С вашего позволения — это у меня проговорочка такая, от робости, Илья Матвеевич... А кроме того, Лариса Пахомова часто ездила с вами в командировки... Некоторые утверждают, что без производственной необходимости. Тут все так перепутано, что без вас, боюсь, и не разобраться. Кстати, я сегодня был в кооперативе, которым руководит этот самый Заварзин. Странное, должен вам сказать, заведение, очень странное. Ну, да ладно, разберемся. Так что вопрос, Илья Матвеевич... Когда сможем увидеться?

— Даже не знаю, что и сказать... Боюсь, что в ближайшее время не смогу. Очень много работы.

— Может быть, я подъеду? Назначайте, готов в любое время, даже в нерабочее.

— Не знаю, не знаю... Я вообще не уверен, что смогу сказать что-то полезное.

— Не беспокойтесь, Илья Матвеевич, позвольте уж об этом судить мне, — сказал Пафнутьев все с той же предупредительностью, но фраза получилась весьма дерзкая, и Голдобов сразу это почувствовал.

— Не понял?

— Я сказал, уважаемый Илья Матвеевич, что не надо беспокоится о том, принесут пользу ваши показания или окажутся бесполезными. Поскольку я ищу убийцу и у меня есть все основания полагать, что найду, то я бы хотел среди многих томов уголовного дела видеть и ваши показания. Тем более, уважаемый Илья Матвеевич, что у меня в деле копии всех писем, которые Пахомов рассылал во многие инстанции. А в этих письмах частенько упоминается ваше имя, причем, в таком смысле, что возникают разные мысли.

— Какие же мысли у вас возникают.?

— С удовольствием поделюсь с вами, уважаемый Илья Матвеевич, когда вы придете по моей повестке в прокуратуру.

— Вы уверены, что я приду? — хмыкнул Голдобов.

— А как же, Илья Матвеевич! А как же! Я просто хотел посоветоваться, когда удобнее... Но раз такого часа нет, то, думаю, повестка освободит вас от непосильных служебных обязанностей.

— Почему вы решили, что они для меня непосильны? — прорычал Голдобов.

— Простите, сорвалось. И потом... Если уж вы не можете выкроить часик для столь важного дела, как разоблачение убийцы близкого человека... Согласитесь, моя оплошность простительна. Не судите строго, Илья Матвеевич.

— Мне не нравится, как вы со мной разговариваете!

— О, Илья Матвеевич! Как вы правы! Как проницательны! Должен признаться — очень мало людей на белом свете, которым нравится, как я с ними разговариваю. Так ли уж удивительно, что и вы не попали в их число. Такова работа. Когда же мы встретимся, Илья Матвеевич?

— Я подумаю. Мой секретарь позвонит вам. И Голдобов положил трубку, с силой вдавив ее в аппарат.

— Хамло! — сказал Заварзин с такой злостью, будто Пафнутьев разговаривал с ним столь дерзко и непочтительно.

Голдобов не успел ничего ответить — на пороге снова возникла секретарша.

— Опять Пафнутьев, Илья Матвеевич.

— Слушаю! — Голдобов поднял трубку с нескрываемой брезгливостью, он даже держал ее не всей рукой, а двумя пальцами, остальные оттопырив в сторону, чтобы не запачкаться.

— Простите, Илья Матвеевич, опять я... Дело в том, что вы не совсем поняли... Если вы собираетесь вместо себя прислать секретаршу, то... Не надо этого делать. Мне нужно поговорить именно с вами. И мне бы хотелось надеяться, что не придется прибегать к крайним мерам, или, как сейчас говорят, непопулярным, что мы с вами будем придерживаться цивилизованных отношений, — несколько церемонно произнес Пафнутьев.

— Какие меры вы называете крайними? — насторожился Голдобов.

— О, Илья Матвеевич, их перечисление недостойно нашего приятного разговора. Я имел ввиду принудительный привод, который допускает в отдельных случаях даже применение наручников. Но я уверен, что у нас с вами до этого не дойдет.

— Спасибо, Павел Николаевич, я все понял. Мой секретарь свяжется с вами и сообщит, когда я смогу приехать. Но мне кажется, вам вообще не стоит беспокоиться. Я позвоню Анцыферову и мы решим. Вас поставят в известность.

— Ну, что ж, как говорится, до скорой встречи! — с подъемом произнес Пафнутьев, и в кабинете оглушающе раздались частые короткие гудки.

Некоторое время Голдобов и Заварзин молчали. За это время заглянула и исчезла Жанна, солнечный квадрат переместился в самый угол кабинета, несколько раз подолгу звонил телефон.

— Этот Пафнутьев меня достал, — мрачно произнес наконец Голдобов. — Саша, он меня достал, — повторил Голдобов, капризно выпятив губы.

Колов выглядел точно так, как и должен был выглядеть генерал, командующий милицией города. Обилие всевозможной информации, которая стекалась к нему о похождениях последних пьяниц и первых лиц, о детях, женах, любовницах тех и других, о скрытых и явных пружинах всех событий в городе, сделало его лицо чуть усталым, чуть снисходительным, но во взгляде оставалась жесткость, позволявшая везде чувствовать себя уверенно. Он был не стар, следил за собой, вовремя посещал парикмахерскую, врача, парную, не забывал о спортивном зале, где подготовленные ребята раз в неделю мяли его, осторожно бросали на ковер, отворачивались, когда он поднимался, но, надо сказать. Колов далеко не всем позволял бросать себя через плечо. И уж если ему удавалось провести прием, делал он это охотно и всласть. Поэтому у тренеров выработалась опаска, когда они выходили на ковер против генерала — и не бросить того слишком круто, и самому не подставить бок.

Когда вошла Пахомова и остановилась у порога, ничто не дрогнуло в лице Колова. Он все так же сидел за своим столом и умудренно, слегка недовольно, смотрел на женщину. Она должна была проникнуться и неуместностью своего появления, и собственной незначительностью.

— Слушаю вас, — произнес Колов.

— Моя фамилия Пахомова. Я только что была у прокурора. Он сказал, что...

— Знаю. Проходите. Садитесь, — создавалось впечатление, будто приход этой женщины нарушил все его планы. — Слушаю.

— Моего мужа убили неделю назад...

— Мы ищем убийцу, по пока сказать ничего не могу.

— Я о другом... Он оставил записки... Может быть, они вам пригодятся, — Лариса раскрыла сумочку и вынула конверт.

Колов нахмурился, принялся просматривать бумаги, но тут же отодвинул их в сторону, поднял трубку телефона.

— Ко мне кто-нибудь есть? — спросил он.

— Нет. Никого, — раздался голос из динамика.

— Вы свободны.

Колов положил трубку, рассеянно пошевелил бумаги, которые принесла Лариса, отодвинул их в сторону. Но в его движениях ощущалась разочарованность.

— Все это мы знаем, — сказал он. — Эта версия отработана в первый же день. Искать надо в другом месте.

— Ив них нет ничего... существенного? — спросила Лариса обескураженно. Если бы Колов знал ее чуть лучше, он бы понял, что не только растерянность прозвучала в ее голосе. Была в нем и настороженность.

— Выпить хотите? — спокойно спросил Колов. И, не ожидая ответа, подошел к сейфу, открыл его, вынул початую бутылку коньяка, две маленькие хрустальные рюмки на высоких ножках, большое красное яблоко. — Знаете, Лариса...

— Анатольевна.

— Знаете, Лариса Анатольевна... Конечно, то что случилось с вашим мужем — это ужасно, и я прекрасно вас понимаю, — Колов перенес рюмки к маленькому столику, у которого стояли два кресла, разрезал на несколько частей яблоко, легонько коснулся локтя Ларисы. — Пересядьте вон туда, — усадив гостью в низкое кресло, сам сел в соседнее, наполнил рюмки. — Но должен вам сказать... В этот кабинет стекается столько всевозможных бед, трагедий, столько смертей, что к вечеру уже не знаешь — жив ты сам или тоже... Мне кажется, вам не помешает глоток коньяку. — Колов поднял рюмку и Ларисе ничего не оставалось, как взять и свою. — Держитесь, — проникновенно сказал Колов, зная, что от такого тоста мало кто сможет отказаться. Конечно, он увидел и сомнение в глазах женщины, и ее намерение уклониться от коньяка, но слова его прозвучали так дружески и участливо, на плечах так значительно сверкнули расшитые золотом звезды, а лицо сделалось столь печальным и безутешным... Лариса взяла, рюмку. — Держитесь, — повторил Колов. Их рюмки коснулись. Раздался мягкий звон. — Пока все, что я могу вам сказать. — Держитесь. — И одним глотком выпил коньяк. И подумал — “А почему бы и нет?"

Лариса тоже выпила, осторожно поставила рюмку на стол, тихонько отодвинула подальше от себя, говоря этим, что больше пить не намерена. Колов, словно думая о своем, для других недоступном, снова наполнил рюмки, и, прежде чем Лариса успела сказать что-то, заговорил сам, не глядя на коньяк, не видя его, забыв о нем.

— Вы когда-нибудь выезжали на место происшествия? — спросил он.

— Куда?

— Не место, где совершено убийство, — Колов снова задумался. — Это страшно, — сказал он и голос его дрогнул. Лариса с удивлением посмотрела на генерала, но не заподозрила ничего лукавого. — Я понимаю, вы потеряли близкого человека, но поймите и меня. Если выезжаешь на убийства изо дня в день многие годы... Наступает момент, когда начинаешь думать — Господи, да есть ли места, где не бывает убийств, есть ли вообще на белом свете люди, которые не совершают убийства... Это по-настоящему тяжело, Лариса.

— Кажется, я вас понимаю, — откликнулась женщина.

— Тогда поддержите меня хотя бы в этом, — Колов поднял рюмку. — Давайте выпьем за простые, нормальные, человеческие отношения между людьми. Именно этого нам всем не хватает, именно к этому все мы стремимся, — он подождал, пока она справится со своим колебанием. — Безуспешно стремимся, Лариса Анатольевна.

Лариса с удивлением увидела, что рюмка ее пуста, значит она выпила. Усмехнулась про себя, но не возникло в ней ни сожаления, ни опасливости. Она как бы хмыкнула — “Ну, дает баба. С генералом коньяк хлещет..."

— Мои бумаги вам не понадобились, я, пожалуй, их возьму, — это была последняя вспышка здравого смысла, она сделала попытку подняться, но Колов властно остановил ее.

— Не поднимайтесь, — сказал он. — Усеется. Да и пусть они, в конце концов, остаются. Чего не бывает... Вдруг пригодятся, — Колов пристально посмотрел на Ларису. — Кстати, я могу вас подбросить, если не возражаете.

И лишь после этих слов Лариса обратила внимание, что к ним за все это время никто не зашел, не позвонил, что солнце, просто ломившееся в окна, ушло, в кабинете царил вечерний сумрак, бутылка, которая была почти полная, теперь опустошенно стояла на полу. Колов сидел перед нею в распахнутом кителе, а генеральский галстук лежал на столе.

"Однако же...” — подумала Лариса, но ничего не сказала. Поднялась, одернула платье, чуть пошатнулась, но Колов успел ее подхватить.

— Осторожней, — сказал он.

— Спасибо, — она беспомощно оглянулась — что-то было у нее в руках... Да, сумочка, в которой принесла бумаги. — Вы оставляете эти записки?

— Какие? — удивился Колов, — Ах, вы про это... — он махнул рукой, полагая, что этого ответа вполне достаточно. Генерал надел галстук, сбросил в ящик стола все, что находилось на столе, пустую бутылку поставил в сейф и запер его. Потом сел к столу, задумался, по памяти набрал номер. — Новостей нет? — спросил, не представляясь. — И все? Отлично. До завтра. Если что будет, я позвоню. — Положил трубку, помолчал, видимо прикидывая услышанное, и широко улыбнулся Ларисе. — Не заскучали?

— Да нет, ничего.

— Тогда поехали. Вы домой?

— Куда же еще...

— Ох, простите! Я и не подумал... Простите великодушно за солдатские замашки. Знаете что... Прекрасно понимаю — возвращаться в пустую квартиру... А если нам немного прокатиться? Проветритесь, поболтаем о жизни, а? Не оставляйте старого генерала в такой вечер, а, Лариса? Поехали! — сказал он, будто уверившись в правильности принятого решения. — И Колов направился к выходу из кабинета. Лариса невольно пошла следом. По губам ее блуждала шалая усмешка. “Ну-ну!” — как бы говорила она. — “Ну-ну”.

Колов распахнул перед Ларисой заднюю дверь машины, с силой захлопнул ее, сам же сел впереди. Сесть на заднем сиденье он позволить себе не мог. То, что он впереди, придавало поездке служебный вид, а окажись он рядом с женщиной — и характер поездки сразу менялся. Колов никогда не забывал, что он на виду, что за ним неотступно наблюдают тысячи глаз, он может их не замечать, может на них не обращать внимания, но они всегда есть — в ночной темноте, на пустынных улицах, в толпе, где, казалось бы, его не знает ни единая живая душа. В этом был важный урок власти, известности, который вынес Колов из своего положения. Поэтому сразу за стенами кабинета его поведение резко изменилось. Ларису он почти не замечал, шел впереди, даже не огладываясь, когда сзади, перед самым ее лицом, хлопала брошенная им дверь. И даже приоткрыв заднюю дверцу машины, чтобы помочь ей войти, а скорее, отрезать иной путь, он сделал это с заметной брезгливостью — вот, дескать, еще чем приходится заниматься, вот с кем вынужден иметь дело.

Машина тронулась, Колов сидел все так же непоколебимо глядя перед собой в ветровое стекло. Никто не смог бы обнаружить в его поведении интереса к сидящей на заднем сидении женщине. И, лишь отъехав на некоторое расстояние. Колов заговорил, не оборачиваясь и не обращая внимания на водителя...

— Видите ли, уважаемая Лариса Анатольевна... У нас сложились своеобразные нормы поведения, и каждый играет свою роль. Она может понравиться новому человеку или не понравиться, но мы ее исполняем и не можем ничего изменить. Да и не хотим менять, если уж откровенно, — он глянул на нее в зеркало. — Эта роль позволяет... Она все упрощает и ставит на свои места. Поэтому я могу показаться вам невоспитанным, неумным, прямолинейным... Не доверяйтесь первому впечатлению, Условия нашего существования вынуждают к этому. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю?

— Вполне, — ответила Лариса.

— Вы уверены? — переспросил Колов, уловив иронию.

— Конечно. Вы говорите очень внятно. И человек даже менее подготовленный, нежели я, в состоянии все понять.

— А в чем вы чувствуете себя подготовленной?

— Видите ли, генерал, — она позволила себе такое обращение, справедливо рассудив, что коньяк подействовал не только на нее. И потом Лариса знала, что генералам нравится, когда их называют генералами. Колов нахмурился, но, похоже, больше для водителя, чем для нее. — Видите ли, мне иногда приходилось общаться с самыми разными... руководителями. И систему взаимоотношений... если позволите так выразиться...

— Позволяю!

— Систему отношений в верхах я представляю.

— Хм, — сказал Колов и, покосившись на водителя, добавил. — Ну что ж... Пусть так.

— Куда едем? — Лариса прекрасно сознавала дерзость вопроса, но решила, что имеет на это право. Она не могла сказать, когда это произошло, но само собой пришло понимание — можно.

— Тут недалеко, — ответил Колов.

"И я совершенно уверена — там будет, что выпить”, — подумала Лариса, но ничто не возмутилось в ней этому открытию, даже пришло удовлетворение. Она уже знала дальнейшие события, знала коловские намерения, в которых, возможно, и себе еще не признавалась.

Ничто в этот долгий вечер ее не удивило, не озадачило. Самые, как казалось Колову, неожиданные его слова, предложения, шалости она воспринимала чуть снисходительно, но, в общем, благосклонно. Ее предвидение полностью оправдалось — на генеральской даче действительно было что выпить, было чем закусить, а окружающий лес надежно охранял от посторонних глаз.

И только утром, когда в большое окно начал просачиваться серый, разбавленный листвой рассвет и Лариса проснулась с тяжелой головой и гадливостью в душе, к ней пришло другое настроение. Скосив глаза, она увидела возвышающуюся тушу голого генерала, услышала его надсадное сопение. Повернув голову, увидела окно, листву, мелкие капли дождя на стекле. Оказывается, был ночной дождь.