Скупость является продолжением рачительности; или, правильнее сказать, она и есть сконцентрированная рачительность. Скупость становится пагубной, если кроме нее в человеческой душе нет ничего. Тогда, подобно злому огню, она шипит и разбрасывает вокруг всепрожигающие искры, оставляющие в телах черные дыры. Соединившись же с иными побуждениями и подчинившись благородным стремлениям, скупость придает всякой деятельности выверенность, а человека делает внимательным к средствам достижения цели и умелым в выборе этих средств.
      Уместно сравнить скупость с амброй, этим физиологическим отправлением организма китов. Амбра как она есть (в своем естественном виде) издает ужасное зловоние, а не приятный запах. Напротив, введенная в состав благовоний в малых дозах и надлежащих сочетаниях с другими веществами, она придает духам особо тонкое благоухание и, главное, стойкость.
      Так же и скупость, взятая изолированно от остальных чувств и побуждений человека, может произвести отвратное впечатление. Однако в союзе с прочими душевными склонностями, она придает действиям и мыслям точность, целенаправленность и разумную экономность. Скупость, тем самым, гарантирует максимальную эффективность деятельности, ибо даже малыми силами и способностями человека она распорядится наилучшим образом. Скупой не растратит жизнь попусту -- а не этого ли боится каждый?
      Агрессивность -- это невозможность оставить что-либо в неприкосновенности. На все, что его окружает, агрессивный стремится напасть. В нем живет неиссякающее желание вторгаться, разрушать, брать верх, захватывать в плен. Ничему он не позволяет следовать своим путем, во всем хочет утвердить себя или то, что принимается им за должное, надлежащее, приличествующее.
      Кажется, агрессивной натуре до всего есть дело, в любое событие она вмешивается и каждому диктует свое. И как редко, видя изобильные, опасные, энергично-жестокие проявления агрессивности, люди догадываются о ее тайне. А она есть и без труда открывается внимательному наблюдателю. Вот она: агрессивному до всего есть дело, потому что ему не хватает самого себя. Он делает собственную личность и свои ценности мерилом всего сущего, поскольку подспудно ощущает таящийся в себе изъян и неполноценность. Стремясь возобладать над окружающим миром, агрессивный тем самым хочет одного -восполнить самого себя.
      Поэтому агрессивность не может быть присуща никакому существу. Ведь всякое существо обладает изначальной, Богом данной целостностью. Сколь бы трудным или примитивным ни было существование живого организма, в нем взаимно увязаны телесные свойства и функции, органы и особенности поведения. Бегемот не ставит себе целью летать, а хорек не мечтает забраться в болото. У каждого организма, от бактерии или вируса до дерева и человека есть свой образ жизни -- основа его целостности, а значит неагрессивности.
      Надо полагать, этим небольшим научным рассуждением я доказал всем сомневающимся, что нет такого существа, которое можно было бы считать агрессивным. Агрессивность присуща только части, фрагменту, обломку живого существования. Или проще сказать, только поломанному существу. Поэтому не нужно сетовать на агрессивную личность, не нужно с ней бороться -- разрушая в ней даже то малое, что еще осталось. Ведь чем меньше обломок, тем интенсивнее желание себя восполнить, а значит -- сильнее агрессивность. Лучше постараться починить агрессивное существо: заменить негодные детали, добавить недостающие, смазать трущиеся сочленения. На месте моралистов, я бы открыл мастерские по починке агрессивных натур. Этим они принесли бы обществу больше пользы, чем напыщенными проповедями и недобросовестными стенаниями.
      Итак, не сражайтесь с агрессивным человеком. Чем больший урон вы ему нанесете, тем сильнее он станет. И потому не спешите радоваться своей победе. Она неминуемо окажется временной и агрессивный непременно одержит верх (если, конечно, не уничтожится совсем). Ведь он единственный, кто черпает силу в собственных поражениях, обретая в своих изъянах неиссякающий источник бытия. Ну и, конечно, всякая деятельность исходит из агрессивности и дышит ею. Ведь субъект -- это тот, кому чего-то недостает, кто в чем-то нуждается и делает окружающее предметом восполнения своей нужды. А кто не таков? И что бы окружало нас, не будь деятельности?... Но эта благотворная сторона агрессивности хорошо, слишком хорошо известна. К чему лишний раз говорить о ней.
      Тяготение ко всему возвышенному и уклонение от низменного -- вот сущность высокомерия.
      Высокомерная личность ходит на ходулях. Эти ходули -- ее горделивое мнение о себе самой. Никогда высокомерной ноге не дано коснуться почвы. Она в вечном напряжении опирается на костыль. Мне кажется, что даже спать высокомерный не ложится, опасаясь более не встать. Он, должно быть, находит удобное дерево и прислоняется к стволу. Так стоит он на своих ходулях и тревожно дремлет, в непрестанной заботе сохранить свое высокое положение. Точно престарелый слон, ей-богу.
      У меня, признаться, есть совсем иное свойство. Я боюсь высоты. Стоит мне выйти на балкон выше пятого этажа, как тут же начинает казаться, что балкон вот-вот отвалится и понесется вниз, словно оборвавшийся лист. А иногда -- со страху, видимо -- возникает жутковато-сладостное желание самому ступить в раскинувшуюся под ногами бездну. Чур меня, чур!
      Неизвестно, откуда берется столь странное желание. Может быть, это какая-то болезнь, или врожденный страх, или инстинкт живого существа, привыкшего ступать по земле? Не знаю, но только свойство это совершенно безотчетное и врожденное. А у высокомерного такая же болезнь, только иной направленности. Он любит высоту и не переносит ничего низкого. Даже величайшую подлость творит он с видом благородства. Если случается ему солгать, то при непременном убеждении в собственной честности. И на неблаговидное действие он решится лишь тогда, когда уверится в полной своей невинности. Эти особенности поведения проистекают из того, что нет для высокомерной личности ничего страшнее, чем "себя уронить". Поскольку обычно, в силу своей природы, она стоит высоко и возносится еще выше, то такое падение всегда чрезвычайно болезненно и даже смертельно опасно. Все низкое, приземленное, обыкновенное для высокомерной натуры, словно микроб холеры или чумы. Соприкоснувшись с зараженным, того и гляди отдашь концы.-- Однако, постойте, что же это я? Какое неприличное выражение, нимало не подходящее к высокомерной персоне, вырвалось у меня невольно! Конечно же, высокомерный может только почить. Иная смерть проходит мимо него.
      Он также не ест. Да-да, совсем нисколечко. Он исключительно вкушает. И не спит. Представьте себе, ни минуты! Вместо сна у него отдохновение. Кажется, я завидую высокомерному человеку. Так хочется являться на свет, взирать, выказывать благосклонность, внимать, испытывать услады, дарить восхищением, ощутить волнение души и трепет тела, знать радость молодых лет и входить в преклонные лета. И почить, наконец! Не скончаться, не сыграть в ящик, не гигнуться, не врезать дуба, не помереть, не быть убитым, не гробануться, ни -- тем более -- не сдохнуть. А: по-чи-ть! Словно печальный колокольчик прозвенел. Нет, как хотите, а высокомерному человеку есть в чем позавидовать.
      Беспринципность выражает чрезвычайный динамизм человеческой натуры. Жизнь постоянно налагает на личность ограничения, делая ее в итоге косной, неповоротливой, малоподвижной. Напротив, в жизни беспринципного человека никогда не бывает этой рутины. Он всегда свеж, как сорванный с грядки огурчик, и столь же непосредствен, как детский смех.
      Обычно человека в его поступках, мыслях и желаниях что-нибудь вечно останавливает, тормозит, укрощает. Иногда таким тормозом становится робость, неуверенность в себе, страх наказания, стыд, а то и вовсе пустячное -какое-нибудь неудобство в одежде, общественная обязанность или воспоминания детства. Все эти сознательные и бессознательные границы своей жизни мы обычно именуем принципами -- так поступить проще, ибо это сразу избавляет нас от малоприятного анализа самих себя и могущих последовать из него беспокойных выводов.
      Беспринципный человек, напротив, по натуре отважен. Он окунулся в свое "я", проанализировал все основания своих поступков, все окружающие его нормы -- и не обнаружил в них ни последовательности, ни прочности. Главный девиз беспринципности: "Не остаться в дураках!" Кто, скажите мне, решится осудить такой девиз в нескончаемую эпоху всеобщего поклонения перед разумом, еще недавно выражавшегося в громком восхвалении разумных потребностей -- этой попытки общества оставить всех при том, что они имеют? На подобный шаг осмелится, пожалуй, лишь человек... беспринципный!
      Беспринципный человек, в отличие от принципиального, исходит не из отвлеченного правила, а из своеобразия натуры каждой личности, из конкретных обстоятельств ситуации и соизмерения различных мотивов поступка. Оттого в беспринципном человеке мы зачастую находим куда больше живой и теплой человечности, чем в ригоризме человека принципиального.
      С естественностью дикаря -- этого "дитяти природы" -- беспринципный человек отдается наиболее сильным побуждениям. За это и еще более от проистекающих из этой установки последствий, он нередко получает имя "негодяя", тогда как нам более справедливым представляется закрепить за ним репутацию "человека искреннего". Он не воспринимает всерьез общество, в котором живет, а также сложившиеся нормы отношений между людьми; разве этим он не заставляет нас задуматься над "природой вещей"? разве не выполняет он тем самым достойную просветительскую миссию?
      Однако остановимся на этом; и сказанного, думается, достаточно, чтобы увидеть обаяние беспринципности.
      Неблагодарность приучает нас к важнейшей нравственной норме, суть которой выражена в словах: доброе дело противится расчету.
      Благодарность окружающих невольно приучает нас ждать воздаяния за добрые дела, отчего все ростки великодушия и бескорыстия в нашей душе незаметно глохнут. Теперь уже мы притязаем на ответное добро; на собственный дар мы ждем подобного ответа. Так наше наивное, но возвышенное стремление творить благо постепенно вырождается в простые отношения обмена. И приходит день, когда не найдя в таком обмене эквивалентности, мы вскипаем благородным негодованием, считая себя обманутыми. Мы вздорим, обижаемся и делаемся неприступны и холодны. Словом, душу нашу охватывают низменные чувства. Так благодарностью иссушаются возвышенные порывы, великодушные поступки и все поведение становится подчиненным расчету.
      Напротив, проявления неблагодарности охраняют нас от этой опасности. Неблагодарные поступки окружающих настраивают нас на возвышенный лад. Они приучают нас к простой мысли: мы живем сами для себя, и то, что совершаем, совершается нами в конечном счете для себя самих. В самом поступке мы должны найти всю полноту жизненного содержания, и ждать вдобавок от мира какого-либо дополнения в виде одобрения и сочувствия -- излишняя и даже пагубная роскошь.
      Быть самим собой -- в этом заключено высшее благо. Крайне наивно ожидать, что к этому великому счастью будет добавлена поддержка и радушие окружающих. Гораздо естественнее счастливому человеку вызвать раздражение и зависть тех, кто рядом. И скажите: разве эти недобрые чувства чрезмерная плата за подлинное счастье7 Да, конечно, неблагодарность вызывает душевную боль. Но это -- целительная боль, освобождающая нас от шор и ложных надежд, внушающая истинную меру ценностей.
      Только не рассчитывающий на благодарность -- благодарен. Лишь когда мы с неблагодарностью смирились и приняли за норму, тогда формируется истинное благородство души. И разве появление в нас этого замечательного качества -великодушия -- не стоит того, чтобы мы с благодарностью отнеслись к тому, кто был к нам неблагодарен. Человек живет, себя отдавая и даря: как этот великий закон жизни осознать, исчезни неблагодарность?
      Тупица -- это великий хранитель мироздания, неприметный Атлант, поддерживающий на своих плечах сложившееся строение жизни. Не будь тупости, действительность подверглась бы страшной опасности погибнуть. Представим себе: все общество устремилось бы в едином порыве... куда? не знаю "куда", да это и неважно. Существенно, что это стремление к новому образу жизни разом вырвало бы людей из прежних устоявшихся форм существования, и наступила бы сумятица, и ни в чем нельзя было бы найти опору.
      А если цель, к которой устремились, на поверку оказалась пустой? Если идеалы показали себя несостоятельными, а упования -- напрасными? Тогда и вовсе гибельным стало бы положение общества, и разрушилось бы оно до основания, оставив по себе руины и печальные воспоминания в помутившемся сознании одичалых людей.
      Но никогда, при самых решительных поворотах общественной жизни не случается этаких живописных трагедий. И все потому, что существуют тупые люди. Они -- сберетатели и спасители мира. Оттого, что нормы поведения и способы действий, знания и стремления входят в их косное сознание с величайшим трудом, от этого они усваивают самые простые, чаще всего повторяющиеся, наиболее устоявшиеся элементы общей жизни. Тем самым они впитывают и сохраняют именно те человеческие проявления, которые прошли суровейший естественно-исторический отбор и всеми сменявшимися формами человеческими общежития признаны за необходимые. А что тупица усвоил, тем не в силах пренебречь; от своего он не откажется никогда. Всем творцам, в каких бы областях человеческой деятельности они ни дерзали, хочется мне сказать: овладейте симпатией тупого человека, снищите его признание. И только тогда радуйтесь, только тогда восклицайте: "Я добился многого, меня не забудет мир!" Да, только в этом случае он вас не забудет.
      Когда я смотрю на тупицу, умиление охватывает меня. Это чувство, разливаясь в душе теплой волной, быстро гасит то естественное раздражение, которое вызывает тупость. "Господи, -- думаю я, -- есть все-таки в этом мире островок незыблемой, неколебимой тверди", и разумею под этим островком жизнь и сознание тупого человека. Как утомленный путник приходит в оазис, так мы возвращаемся к тупому, ограниченному, примитивному существованию после странствий по нетореным дорогам к манящим целям. Если на этом пути мы добились успеха, то хочется погордиться достигнутым, сравнивая его с примитивностью предшествующего. Ну а если, мы потерпели поражение, то, гонимые и измученные, спасаемся в прежнем существовании, как в надежной гавани. Слезы раскаяния и растроганности выступают на наших глазах, и нет тогда ничего милее прошлой незатейливости нашей жизни. И при успехе, и в случае неудачи нуждаемся мы в тупом, ограниченном, косном, пережитом, но именно поэтому знакомом, ясном и спокойном существовании. В тупости и незатейливости бытия вечная наша надежда и вечное утешение.
      Нелегко, натужно усваивает тупой человек жизнь и ее законы. Но уж что усвоил -- то неистребимо. Можно жуткой пыткой выдавить клевету у героя, можно честнейшего человека вынудить к неблаговидному поступку, можно мать настроить против своего дитя. Но нельзя, совершенно невозможно выбить из тупого человека однажды усвоенный им навык. Пытайте и жгите его, расставляйте ему коварные ловушки, погружайте его в трясину нищеты и ничтожества -- тупой человек лишь будет оглядываться в недоумении, не понимая, чего от него хотят. Он не властен над своей натурой, и то, что стало его содержанием, стало таким навсегда, до скорбного момента его кончины.
      Да, тупица -- неуничтожимая надежда наша. Пусть рушится вокруг мир, пусть возвещают новое социальные реформаторы, пусть изгаляются тираны -тупой человек будет неукоснительно продолжать раз начатое существование. По-моему, тупицу даже убить нельзя, поскольку смерть не присутствует в его душе и сознании; ведь там есть лишь то, что многократно повторялось в его жизненном опыте. Приди смерть, и с ней, кажется, обойдется тупой человек по-свойски. И оттого начинаю думать я, что тупость -- бессмертна, так же как тупица -- посланец вечности!
      Нахальство подобно пене на гребнях волн. Как пена образуется на поверхности бурлящей стихии, так и нахальство выдает чрезвычайную жизнерадостность личности и кипение в ней жизненных соков. Но так же, как пена быстро лопается и сходит на нет, так и нахальство нестойко. Впрягите человека в круг житейских обстоятельств, заставьте его непрестанно трудиться, подчините его стабильному ритму и распорядку -- и не останется в нем ни сил, ни возможностей для нахального поведения. При том условии, конечно, если вам удастся его поймать в перечисленные ловушки. А это не так-то просто.
      Ведь нахальная личность ускользает от всего стесняющего с такой же легкостью, с какой менял свои обличья вещий старец Протей -- морское божество античных мифов. Коль скоро возникала нужда, он мгновенно превращался в рыбу, скалу, водоросли; в льва, в человека, в божество. И во всяком образе чувствовал себя прекрасно. Нахал не менее ловок. И коль уж он получил сравнение с пеной, то вспомним: пена быстро исчезает, не оставляя следа; однако она так же быстро появляется, стоит стихии заволноваться. Заволнуется море -- и вот уже снова вспениваются волны, пенные клочья разносит ветер: торжествуй, стихия! Пока будет она -- пена неистребима. ***
      В нахальстве заключена способность не смущаться ничем (и ничего не стесняться). Там, где всякий здравомыслящий и благовоспитанный человек отступает -- там нахал действует. Каждый ощущает определенные рамки своего поведения, мыслей и желаний. Нахалу же подобные ощущения неведомы и он с непосредственностью ребенка творит все, что ему заблагорассудится. И что самое удивительное -- часто добивается своего. Нахальство, коротко говоря -это достижение успеха без достаточных к тому оснований.
      К чести нахала надо отметить, впрочем, что он не склонен уязвлять окружающих. В нем нет злобы и болезненных амбиций, и оттого он "осаживается", отступает, если всерьез заденет кого-либо. Нахал инстинктивно уклоняется от неприятностей. В отличие от наглеца нахал редко наносит оскорбление, обиду или вызывает гнев. Гораздо чаще проявления нахальства возбуждают удивление, недоумение и, самое большее, досаду. Причем она тем сильнее, чем удачливей оказался нахал. В досаде на нахала благоразумный человек старается потопить собственное разочарование тем, что "вот мог бы, а не решился; так просто, но не сделал". Нахалу многие чуть-чуть завидуют.
      Нахальство -- это поведение без задней мысли, скрытых мотивов и таинственных целей. Нахал -- весь здесь; в том, что он делает, говорит, желает, он явлен сполна, во всем содержании своей натуры. Это не всегда приятно, но, как правило, безобидно, ибо у нахала натура легкая, воздушная, порхающая. Ведь иначе он не смог бы обращаться с жизненными обстоятельствами, людьми и проблемами с той непринужденностью, с какой он это делает.
      Нахальный человек готов увильнуть от малейшего давления, он не вступает в противоборство, но как-то очень ловко занимает место победителя. И приходится недоумевать: как он туда попал?
      Чрезвычайная подвижность нахала -- подвижность, разумеется, души и поведения, а не обязательно тела -- делает его похожим на ртутный шарик. Он всегда выскользнет из рук, пытающихся его удержать, Однако, выскользнув, непременно окажется именно там, где он хотел быть. Нахал склонен играть с жизнью в прятки, и бывает чрезвычайно забавно наблюдать за этой веселой игрой. Будем же радоваться, глядя на нахала, а если он вам надоел и нужно подействовать на него, то не напрягайте мускулы и не срывайте голос. Он не обратит внимания, а если будете слишком допекать и "принимать меры", то извернется и снова будет вас игнорировать. Не нужно, право, тратить столько сил; тем более впустую. Я дам добрый совет, как избавиться от нахальства, если оно станет Вам невыносимо. Просто подуйте на него, и дело с концом! Не верите? Попробуйте!
      Печальной жизни лучше всего соответствует угрюмое состояние души. Даже если погруженный в печаль человек воспламеняет себя безудержным весельем, то и в этом веселье видится угрюмая тоска.
      Все в мире для угрюмого человека утяжелено. Даже свет кажется ему блеклым, сероватым, льнущим к земле. Все трудно. Сделать шаг -- трудно, вымолвить слово -- трудно; ответить на улыбку -- невозможно. Свинцовая тяжесть хмурости все придавливает к почве; для угрюмой натуры жизнь протекает в поле тяготения, в несколько раз превосходящем обычное. Оттого неохотно и через силу проявляет угрюмец активность. Оттого не откликается он на живость и радость других людей. Он, хоть и находится рядом с ними, живет в другом мире, в котором сила притяжения много больше: и потому малейшее движение дается большим усилием, и любое падение опасно.
      В душе угрюмого человека лежит камень. Бывают камни в почках, в желчном пузыре. А угрюмость -- камень в душе. Иногда люди рождаются с этой тяжестью, но чаще она образуется вследствие трагических и горестных событий жизни. Беды и тревоги, заботы и печали никогда не уходят в прошлое. Они скапливаются в душе человеческой, слепляясь в единый ком и окаменевая. Так возникает угрюмость.
      Внешность угрюмого человека лучше всего характеризуют неторопливость и неподвижность. Кажется, что его душа не подвержена никаким колебаниям, что вечно он остается одним и тем же. Его поступки, мысли, чувства непроницаемы для постороннего взгляда. И он сам столь же нелюбопытен. Замкнутость освобождает от назойливости. Но напрасно думают, что угрюмец по натуре равнодушен. Нет, в угрюмости проявляется особая форма душевной деликатности. Человек замыкается в себе и становится угрюм, чтобы собственным унынием и тяготами не обременять других. Все печальное он несет в себе -- отчасти из гордости, отчасти из неверия в других.
      Видимая отчужденность угрюмого человека от забот и радостей остальных людей вовсе не означает, что душа его пуста и окружающие безразличны. Напротив, угрюмая душа способна раскрыться, как створки раковины, и тогда удивленному взору предстанет переливающаяся светом жемчужина. Согласимся, что такое случается редко, ибо разочарование, боль и горечь, породившие угрюмое состояние души, не склонны отпускать ее. Угрюмость выдает способность личности глубоко переживать события жизни, ее травмированность ими. Не очень счастливая, очевидно, способность. Но если кого-то и следует обвинять за неприятные последствия угрюмого характера, то не самого угрюмца, а горестные обстоятельства бытия, которые внушили ему столь печальное восприятие мира. Рассеются сумерки существования, и вся страстность души угрюмого человека выкажет себя. Прекрасным в своей жажде жизни предстанет он... Но что разгонит ненастье? Что сильнее горести и печали?...
      Ложь возникла в первобытные времена, когда наши пращуры, убив зверя, творили торжественные заклинания, песнопения, ритуальные пляски в причудливых масках, что должно было внушить убитому, будто он пал жертвой кого угодно, но не этих любящих его и благоговеющих перед ним людей. С тех пор смысл лжи, в сущности, не переменился. Все так же, как в древности, ложь возникает из страха и трепета перед более сильным. Как и в давние времена, ложь остается молением, заклинающим и отводящим от человека могущественные, опасные силы.
      Тот, кто не способен справиться с людьми и обстоятельствами своими силами, непременно лжет. Ложью спасаются, в ней открывают магический способ приращения собственных сил, в ней живет способность оборотничества и превращений. Благодаря лжи человек уклоняется от того естественного течения событий, которое они приобрели бы, не стань им поперек лживость. Ложь -- это первое, древнейшее достояние человеческой культуры, шаг на пути из дикости в цивилизацию. Многие считают, что лгун отстоит от истины дальше, чем кто-либо из людей. Величайшее заблуждение. Напротив, именно тот, кто лжет, лучший знаток истины. Лжец изведал все заблуждения -- ведь он сам творец их. Он изучил природу всех ошибок и слабостей разума. Он, усердно протаптывающий ложные тропы, хорошо знает истинный путь. Нельзя обманывать, не ведая правды: а ну как промахнешься ложью своей и угодишь в самое истину! Но зная истину, вовсе не обязательно ее раскрывать.
      Нетрудно представить, сколь многие события и процессы, предоставленные собственной воле, привели бы к итогам печальным и пагубным. Что случилось бы, например, начни люди искренне и честно относиться хотя бы к своим гражданским обязанностям? Пришло бы время братства и процветания, полагаете вы? Нет, скажу я Вам, пошел бы всеобщий разлад, порвались бы связи между людьми, и началась бы в итоге война всех против всех. Так непременно случилось бы, ибо до сих пор человечество не придумало и тем более не создало совершенного общества. Гражданские же обязанности заключают в себе требования вполне совершенного социального устройства, а значит добросовестное исполнение их обнажает ущербный характер строя. Закономерно, что из этого рождается недовольство людей обществом, растет их желание переменить порядок жизни. В конце концов, людское негодование достигает такой остроты, что озверелые граждане начинают чинить насилия и впадать в буйство. Так возникает гражданская война.
      Лгущий бессознательно и инстинктивно совершает мудрое и горькое открытие существа жизни. Он постигает, что не может человек стать ответственным за весь свет, не в силах его дать всему верное основание и правильный ход. Мир сильнее человека, и жестоко наказывает всякого, стремящегося быть мироустроителем. В минуту высшего торжества, он готовит победителю скорбный яд поражения, который безудержно честным человеком будет выпит до дна. И поделом, добавлю л, ибо в честности и искренности, ни с чем не соизмеряющихся, есть нечто безумное. В этих неистовых благородных стремлениях заключена такая жестокость, такое немилосердие к человеческой природе, что никакая подлость, кажется мне, не способна столь бесповоротно уничтожить и унизить личность, как не знающее сомнений чистосердечное стремление к честности.
      Догмат абсолютной честности есть не что иное, как перенос в сферу нравственности заветной мечты упорного рационализма, в соответствии с которой все в мире покоится на единых основаниях и согласуется с ними. Достаточно выяснить эти основы бытия, полагает рационалист, и все дальнейшее станет, как говорится, "делом техники", или "метода". С нравственной точки зрения честность и представляет собой правильный метод надежно держаться определенных оснований -- того должного, истинного, доброго, на чем зиждется человеческая жизнь. И все было бы хорошо, если бы прихотливое течение жизни не обманывало всякую моральную систему, возомнившую себя абсолютной. Только-только философ, политик, проповедник, моралист, изощрив свою мысль, установит некоторые надежные и бесспорные основы человеческого общежития, как тут же в чем-нибудь случится изъян. Так уж странно выйдет, что где-нибудь неминуемо обнаружится вопиющее несоответствие между моралью и ее последствиями. Словно дьявол ворожит!
      Однако нечего припутывать нечистого там, где он даже кончиком хвоста не касался. Это жизнь выказывает свой подлинный нрав, разоблачая заключенные в слепой, чистосердечной, безапелляционной честности жестокость, несправедливость и тайную злобу. Рядом с такой честностью ложь выглядит просто способом самосохранения человека, избегающего посредством лжи насилия над собственным "я".
      Еще Сократ выявил разницу между множеством прекрасных вещей и сущностью прекрасного. С тех пор человеческая мысль напряженно пыталась постигнуть сущность красоты, одновременно собирая тайную коллекцию проявлений прекрасного. Вряд ли мне удастся внести вклад в разрешение первой проблемы, но вот на один из странных случаев любования прекрасным хочется обратить внимание. Речь идет о человеческой натуре, способной пленяться и очаровываться... рабством; будто оно художественный шедевр, замечательное лицо или выдающийся подвиг.
      Поистине удивительно разнообразие человеческих страстей и эта -раболепие -- одна из наиболее вычурных, но и широко распространенных. В раболепии заключено умиление и восхищение рабством, причем не со стороны господина, а, как это ни покажется странным, со стороны раба. Глубокая униженность стала нормальным самоощущением этой натуры, а безропотная покорность -- вторым ее естеством.
      Напрасно думают, будто рабское состояние -- примета давно ушедших древних времен. В моральном смысле рабом становится всякий, кто отрекся от свободы, беспрекословно и полностью передав свою волю в распоряжение другого лица, которое отныне получает имя господина. Однако человеку, по природе обладающему свободной волей, в рабстве жить противоестественно. Следовательно, его необходимо облагородить хотя бы своим чувством, сделав приемлемым и нормальным. Лишь раболепие, любовь к своему рабству спасает от смерти рабское "я".
      Известно, что крайности сходятся. Это правило действует и в отношении любви. Это чувство, принято считать, возвышает личность, сообщает ей ощущение собственного достоинства. Но рабство, угнетение, уничтожение личности также способно внушить любовь жертве рабства и насилия. Раб, чье достоинство сломлено, падает в любовь к своему господину. Он, разбитый и униженный, самосохраняется в этом извращенном чувстве. Никакое действие -свое или чужое -- раболепный человек не может представить без указки господина, и оттого всякое проявление самостоятельности тревожит, возмущает и раздражает его. В независимости других людей он чувствует молчаливый укор собственному ничтожному состоянию, и оттого такие люди вызывают его неукротимую злобу и ненависть. Нет для него ничего сладостнее, чем подтвердить, что все люди -- рабы. Единственно, в чем раболепный человек оказывается смел и инициативен, так это в повсеместном насаждении рабства. Эта обуянная раболепием личность -- "холоп", составляет основной ингредиент верноподданного, обескураживающе бескорыстного в своей преданности.
      Но разве способен человек жить, нисколько не любя своей жизни? А если жизнь такова, что не оставляет иной возможности, как быть рабом? Отказаться от нее? Умереть, уничтожить себя? Вероятно, именно так поступают герои. Но будь все люди героями -- обезлюдел бы мир. Не будем же хвалить раболепие, нет. Однако и осуждая его, не забудем -- именно оно помогало человечеству выжить в условиях, в которых выжить -- нельзя!
      Мне неловко оправдывать глупость, ибо я сам неразумен, о чем искренне поведал в предисловии к этой книге. Преодолевая себя, начертал я название "Глупость". Неловко и стыдно мне. Ведь имей я разум оправдать глупость, то солгал бы, назвавшись дураком. И в то же время, зная о малых силах своих, не могу оставить глупость без утешения, а глупцов, родных братьев своих, -неприкаянными. Хорошо ведаю, сколь печально быть глупым, как часто причиняют неумному унижение и как горько оно для личности с убогим сознанием, лишь много спустя после нанесения обиды понимающей, что с ней в самом деле стряслось.