Множество прославленных творцов обладали этим свойством, заслужив у современников репутацию людей неуживчивых, вздорных, капризных. Но мы, их потомки, избавленные от тягот малоприятного повседневного пребывания рядом с великими людьми, мы, благодарно имеющие дело лишь с их замечательными творениями, мы можем с признательностью вспомнить эту прекрасную черту характера -раздражительность, сохранившую для мира наивные, эгоистично отданные своему занятию, неприспособленные к взыскательной строгости обыденной жизни души талантов и гениев.
      Суть строптивости в том, чтобы поступать вопреки. Строптивцем владеет демон несогласия. Он не терпит над собой ничьей воли и восстает против всякой власти, которая хочет над ним возобладать. Даже себе самому он подчиняется не вполне. Истинный руководитель его поступков -- дух неповиновения. Строптивость нельзя оправдать. Как можно обелять стремление всему стать поперек и поступать вопреки, даже не разобравшись: правильно или ошибочно то, против чего направляется протест?
      Строптивость ужасно утомительна. Она вечно создает препятствия, превращая простое в сложное, бесспорное -- в недостоверное, общепринятое -в неприемлемое. Все вещи и положения строптивый выворачивает наизнанку, а что открыто и доступно -- сворачивает внутрь. Как хочется бежать от строптивца к его противоположности -- покладистой натуре. Там на всякое наше "да" мы услышим желанное "конечно", на любое "нет" -- успокаивающее "разумеется". Покладистость многим по душе. Покладистый человек, дескать, приятен в общении; он надежен, как прочный стул; он охотно взваливает на себя любое дело, не особенно вникая в его смысл и даже не сочувствуя ему. О, да! покладистая натура мыслями и чувствами всегда с Вами! Как важно и полезно для психического здоровья почувствовать себя частичкой внушительного целого. Это действует подобно освежающему душу, который смывает усталость, копоть жизни, паутину забот и обстоятельств, омертвевшую кожу озабоченности. Ставший частью массы погружается в экстаз. Человек опьянен общим настроением, и это делает его безотказным и покладистым. Подобно верблюду -да простится мне это сравнение! -- везет покладистый человек любую ношу. Безропотность его просто поразительна!
      Покладистость приемлет все; в свете ее крайних проявлений вещи, кажется, вообще теряют отчетливые контуры и границы. "Пусть будет так",-"хорошо"; "а, может быть, этак?" -- "тоже неплохо". Мы начинаем замечать, что в обществе покладистых людей незаметно теряем свою волю. Она, как и все остальное, утрачивает свою форму и направленность. Раз все равноприемлемо, то все едино, как и чему быть. Мы обмякаем, избавленные от труда самоутверждения. Наша мысль становится немного ленивой, реакции -замедленными, а чувства -- вялыми. В ком еще жив инстинкт самосохранения, вскоре с испугом заметит, что окружающая нас покладистость оказывается удивительно едкой, разлагающей средой. Она лишает душу усилий, стремлений, потребности выбирать и, в конце концов, уничтожает основу основ личности -способность желания. И тогда, устрашенные вязкой, добродушной, бесстрастной покладистостью, всасывающей наше "я" с неотвратимостью трясины, мы бросаемся в стихию строптивости. Она -- как освежающий порыв ветра в застоявшемся воздухе; как капли дождя, разрывающие духоту жаркого дня.
      В строптивой натуре воплощается крайняя, нерассуждающая форма утверждения личностью своей независимости. Нужда в этом душевном свойстве чрезвычайно велика. Ведь окружающий мир непрестанно посягает на нас. У него всегда находится, чем занять каждого, и он с усердием предписывает всякий наш шаг.
      Склонный к покладистости даже не замечает этой агрессивности внешней среды. Всего сильнее в нем оказывается страх оторваться от других, ["Проявить свою самостоятельность. Даже если навязываемое поведение ему претит и даже тягостно, то все равно он кротко принимает его, мечтая о лучшей доле. Разве что легкое раздражение, да некоторая усталость возникнут в покладистой душе, никогда не поднимаясь, впрочем, до решительного протеста и гневного возмущения.
      Напротив, строптивец всегда готов поступить наперекор, и в этой готовности -- одна из гарантий свободы личности. Строптивый человек не боится
      оторваться от массы, общепринятой нормы, от всеобщего мнения. Нет ничего безусловного и святого, никакого авторитета, которому он не посмел бы оказать сопротивление. Он не страшится одиночества и жаждет самостоятельности. Даже против собственного суждения он способен вознегодовать; для этого достаточно лишь с ним сразу согласиться. Тогда с той же беспощадностью, с какой строптивец, противился чужому воздействию, он начинает обличать себя. Бестрепетного, добросовестного воителя за своеобразие и независимость личности представляет собой тот, кто строптив!
      Со строптивыми мы никогда не будем знать покоя. Но одного ли покоя жаждет наша душа? Мы родились, чтобы узнать, на что мы способны. Как поймешь это, если избегать препятствий и испытаний? Именно их -- препятствия и испытания, -- в изобилии воздвигает перед нами строптивость. Подчас они вздорные, пустые. Пусть! Одолевая их, закалится наша воля, тверже станет характер. Мы научимся терпению и выдержке, стойкости и гибкости. И еще мы научимся улыбаться. Ведь строптивость не одолеть, если все в ней принимать всерьез. Ирония, шутка, чувство юмора незаметно станут свойствами нашей души и речи. Сколько приобретений! и все благодаря строптивости. Нет тверже воли, чем та, которая смогла одолеть строптивость. Неужели не стоит ее за это поблагодарить?
      Каждая черта душевного склада придает жизни особую, неповторимую повадку. У чопорного человека жизненный процесс подобен выполнению череды изящных фигур, составляющих замысловатый танец. Любой его поступок, всякое побуждение, жест или слово, входят составным элементом в вычурное движение, начало и конец которого скрыты от глаз наблюдателя. Едва ли даже чопорному человеку дано знать их. Для него содержание жизни всецело подчинено ее ритуалу. Поэтому у тех, в ком чопорность вытеснила иные, укрощающие ее душевные качества, и заполнила собой все пространство внутреннего мира, жизнь исчезает вовсе и остается один лишь ритуал -- самодовлеющий и все себе подчинивший.
      Но чтобы по справедливости оценить чопорность, вспомним, что многое, составившее впоследствии самую суть нашей натуры, входило в нас путем почти бессознательного подражания, невольного подчинения обычаю и следования тому, чем нам хотелось бы быть, но чем мы вовсе не были. Не было ли это выполнением ритуала, достаточно чуждого нашим непосредственным побуждениям? Однако проходило время, мы свыкались с ним, выдуманное или непонятное становилось привычным; и то, что принималось по нужде, из боязни показаться смешным или в порыве дерзкой самоуверенности, постепенно становилось нашим "я".
      В каждом человеке живет странная привязанность к привычным формам действительности -- тем проявлениям ее, в которых она впервые возникла перед нами, была нами принята и сочтена за реальность. Никто не признает, к примеру, "ум как таковой". Каждый связывает с ним совершенно особый склад суждений и строго определенную манеру выносить их. Лишенный этих примет, ум едва ли будет признан; да и то лишь со снисходительным уточнением: "чудачество". Также никто не желает "вообще благодарности", получая удовлетворение лишь в случае, когда будет отблагодарен "как подобает". Мы не выносим счастья, о котором не знаем точно, что это счастье, и радости, которая не приняла вид, позволяющий ее опознать. Поистине, люди стремятся не к радости или счастью, благополучию или торжеству, славе или величию, а к удовлетворению своих представлений. Истинный предмет их вожделений -- те пусть скромные или даже ложные жизненные приобретения, которые для них узнаваемы и привычны. Только они приносят душе покой.
      Привычное делает нас своими безропотными слугами. Мы хотим лишь того, чему знаем цену и в реальности чего уверил нас прежний опыт. Нужно ли доказывать, что этот опыт совершенно случаен, что его право свидетельствовать реальность ничуть не больше, чем у прямо противоположного хода дел. Однако с трогательной кротостью мы следуем за раз явившимися нам формами жизни, повторяя все их очертания и желая лишь того, что заключено в их границах. Чопорная натура отличается от прочих только тем, что делает это всеобщее инстинктивное правило сознательным принципом поведения. То, чему другие следуют невольно, для чопорного стало явным пристрастием. Он не посягает на независимость поведения других людей. Его страсть к выдержанности манер и соблюдению церемониала, его привязанность к своим предрассудкам, которые он не считает нужным скрывать и делает нормами поведения, сочетается с невозмутимым приятием совсем иного стиля жизни. Без невозмутимости чопорность немыслима. Ведь всякое возмущение, негодование, раздражение подчиняют нас непосредственным чувственным импульсам, что делает невозможным неукоснительное, всегда и во всем, следование ритуалу. Чопорная натура -- образец самообладания, столь редкого в современных людях качества. Не потому ли сама чопорность выглядит сегодня реликтовой, почти исчезнувшей чертой душевного склада личности, о которой мы вспоминаем скорее как о старинной фигуре из музея восковых фигур, чем как о свойстве знакомых нам людей.
      Завистник выполняет полезную жизненную миссию, вызывая в окружающих чувство глубокого удовлетворения и гордости собой. Уже за одно это каждый должен быть ему -- завистнику -- благодарен.
      Подлинно талантливый завистник безобиден и несчастен. Государство должно поддерживать его существование; ведь влачимая им жизнь тягостна и насквозь социальна, поскольку целиком отдана другим. Одаренный завистник совершенно поглощен своим чувством и тонет в нем, неспособный предпринимать никакие действия, нацеленные на приобретение предмета своей страсти. По правде сказать, он и не хочет его приобретать или отнимать у другого. Как подлинный гурман, он болезненно наслаждается собственным чувством зависти и само это страдание доставляет ему губительное удовлетворение.
      Когда же случай или снисходительность окружающих дают ему то, чего он жаждет, завистник становится обескуражен и преисполнен грусти. Теперь он не знает, чем занять себя. Ведь единственное увлекавшее его чувство нашло свой исход, пролилось на землю и впитано сухой почвой -- роль которой играет попавшая ему в собственность вещь, положение в обществе или иное приобретение. Настоящий, осознавший свою природу завистник, вовсе не стремится к приобретениям, а находит скорбное утешение в одном липшь чувстве зависти -- этой превращенной форме радости за других.
      Только еще не нашедший себя завистник, раздираемый непоследовательностью, воспаленный злобою, являет собой силу разрушительную и негодную. Тот, действительно, способен преступить все нормы человеческого общежития во имя обладания вожделенным. Даже готов уничтожить предмет своего упоения, если им владеет другой и нет шансов обрести его. Таков "злобный завистник" --эта нелепая карикатура на подлинно глубокий и последовательно завистливый характер.
      Настоящий завистник имеет еще одну чрезвычайно привлекательную и симпатичную нам в людях черту. Он чрезвычайно неравнодушен, и потому с ним никогда не бывает скучно. Чем развитее в нем способность завидовать, тем более многогранную личность являет он. Нет на свете ничего сколь-нибудь примечательного, к чему бы не устремлялся острый взгляд его и что бы не возбуждало его глубокий, страстный интерес. Любой эрудит будет посрамлен, если вознамерится состязаться со зрелым завистником, ибо даже самое горячее стремление к образованности выглядит вялым шевеление души рядом с неудержимым чувством зависти. Поистине, завистники движут миром, и от зависти получает он стимул своего развития. Всякое человеческое начинание, все сколько-нибудь необычное и еще никем не признанное -- и неизвестно, обретущее ли признание в будущем -- получает в душе завистника мгновенный живой отклик. Мир еще сомневается, снисходительно смотрит на новое явление, лениво и угрюмо прикладывает его к старому и готов с раздражением отбросить его, а завистник с воодушевлением неофита уже принял, уже завидует, уже желает иметь и тем упрочивает в творце достоинство, ибо как будто говорит ему: Ты сотворил нечто славное".
      Так же человек, влачащий самую ничтожную жизнь и не имеющий в ней ничего себе дорогого, встречаясь с завистником, вдруг обнаруживает неизвестные себе краски в собственном существовании. Ведь завистник ни к чему не бывает спокоен, и во всяком встречном найдет, чему позавидовать, возбудив гордость в обладателе ничтожного, никому более не интересного достояния.
      Потому я назову завистника славным именем "великого утешителя всех и каждого", и призову всех быть его защитниками и покровителями дабы не исчезло из нашей жизни это редкое существо, дабы не истребили его безжалостные условия нашего существования, дабы черствость окружающих людей и государства не нанесли непоправимый вред его характеру, превратив столь замечательную личность в пагубного урода -- "злобного завистника".
      За нерешительностью скрывается мужественная способность жить в неопределенности. Обычно люди тяготеют к четко определенной Жизненной ситуации. Они желают твердо знать, что их ждет, на что они могут опереться, каковы обстоятельства их дела и какие исходы возможны. Длительное ожидание, зыбкость результата, отсутствие точек опоры, негарантированность собственного положения повергает человека в уныние и угнетает его душевные силы. Подобно тонущему, он, повинуясь слепому инстинкту самосохранения, стремится выбраться на твердое, неподвижное, надежное место. Но ведь реальный жизненный процесс являет собой нечто прямо противоположное идеалу неколебимой тверди. Это смена лиц и действующих сил, это неожиданная перемена обстоятельств, это вдруг явившийся причудливый случай, это смятение и неопределенность, из которых выныриваешь внезапно, когда уже перестаешь на что-либо надеяться. Иными словами, жизнь движется к неизвестному, она ничем не предопределена. Судьба человека зависит от мужественного умения пребывать в этой неопределенности, не скрываться от стихии жизни, но отдаваться ей, стремясь совладать с ее прихотливым течением. Иначе неминуемо рождается тягучая скука; ведь следуя изведанным путем, приедешь только к давно известному, а значит не стоило и отправляться в дорогу.
      Перед человеком возникает выбор: предпочесть, ли известные, отработанные формы жизни и, следуя им, обрести гарантированное существование, -- или же отдаться непредсказуемому течению событий, погрузиться в стихию неапробированного и неверного существования, из которого неизвестно что выйдет. В первом случае почти наверняка воспоследует жизненный успех (и даже точно известно, какого рода и вида успех); но при этом -- увы! -- будет прожита безликая, не своя жизнь. Ведь великое достоинство отлаженных форм существования состоит в том, что они принимают в себя всякого человека и каждый раз выдают одинаковый гарантированный продукт.
      Во втором случае, напротив, ничего нельзя сказать заранее и не на что положиться; но зато личность обретает верную (и даже единственную) возможность состояться: обрести свое лицо, свою жизнь, собственную -- а не чью-то -- судьбу. Эта вторая возможность является естественной формой течения жизни.
      Неопределенностью полно все живое: мысль, которая движется к изначально неведомому знанию; поступок, которым человек вторгается в противоборство множества сил, исход из которого никогда не ясен; чувство, которое следует самому себе, даже если оно безрассудно. Словом, все проявления живого существа требуют отдаться неопределенности, уметь стерпеться с этой ^прихотливой стихией, научиться плыть в ее бурном течении. Иначе -- нет жизни, нет своего лица, нет судьбы.
      Нерешительность -- лучшее приготовление к жизненной действительности. Нерешительный никогда не остановится на чем-нибудь одном. Он опробует и одно, и другое, и благодаря этому будет расширяться его жизненный горизонт. Одна какая-нибудь сбывшаяся и заполнившая жизнь возможность будет вечно тяготить его, оставлять неудовлетворенным, требовать иного. И, подобно вечному мученику Танталу, нерешительный человек будет сомневаться, колебаться, склоняться ко все новым возможностям и соблазнам. И в этой непрестанной, обременительной, его самого унижающей слабости он выказывает неожиданную мощь и силу. Он -- неисправимый изменник, неперевоспитуемый предатель, неблагонадежный, непрестанно предающий то, что есть, колеблющий всякое наличное состояние. Он -- скромный герой, не дающий жизни застыть и завершиться в отлаженных прочных формах. Он -- страдалец, сам не ведающий, сколь оздоравливающе действует на мир. Нерешительный человек -- вечное брожение жизни, привносящее дух смятения и расстройства во всякое устоявшееся течение дел. Тем самым он все сущее подвергает испытанию на прочность -- и удивительно, сколь многое, казавшееся бесспорным и неколебимым, не выдерживает вялого прикосновения нерешительности.
      x x x
      Нерешительный человек лишился бы значительной доли обаяния, если бы он колебался, что предпочесть, имея в чем-то твердую гарантию, этакую "синицу в руке". Но нет, нерешительный человек никогда не знает "как надо", он ни в чем не уверен, ничего не предлагает наверняка, но именно эта неуверенность, колебания и робость делают его удивительно недогматической и творчески стимулирующей личностью. Он способен разбудить спящих и самодовольных, а это уже немало.
      Нерешительного нередко упрекают в стремлении уйти от ответственности, и это весьма суровый упрек. Однако справедливые критики нерешительности не замечают, что сама безответственность имеет совершенно разное содержание. Есть безответственность и деланная нерешительность бюрократа, который на самом-то деле потому и нерешителен, что давно все в своей жизни выбрал и все его "колебания" на самом деле представляют собой жестко целенаправленные и решительные действия, устремленные к одному -- сохранить свое выгодное и благополучное положение, отстоять свой отлаженный образ жизни. О какой нерешительности и безответственности здесь может идти речь!
      Напротив, последовательно нерешительный характер не надевает маску колебаний, сомнений и лживых забот, когда это выгодно; не может он и столь же легко сбросить ее и действовать жестко и расчетливо, когда такой образ действий предпочтителен. Подлинно нерешительный человек душой срастается с колебаниями и неуверенностью; он безответственен потому, что всей душой противится подавлению одного за счет другого. Он видит весь спектр возможностей и понимает привлекательность каждой из них, и поэтому -- именно поэтому -- не в силах отдаться ни одной. Своим существованием нерешительный человек постоянно напоминает нам о неиспользованных потенциях, о неосуществившихся перспективах. И когда, самоуверенно выбравшие лучший путь, мы вдруг упремся в тупик и растеряемся, тогда поспешим вспомнить досадные колебания нерешительного человека. Вернемся к ним мысленно, обратившись к истокам этих сомнений и тогда, очень может быть, забрезжит для нас желанный свет и откроется выход из тупика.
      Но, увы! и тогда не поблагодарим мы нерешительного человека, с возродившимся воодушевлением устремившись по новой траектории. А он останется позади, за нашей спиной -- он, невольно подсказавший правильный путь. Его роль будет забыта и торжествующий победитель пожнет все лавры. Так разве можно не помянуть добрым словом этого бескорыстного помощника, столь несправедливо обойденного?
      Беспощадный -- существо, чинящее расправу. Вся суть его выражена в неумении прощать, в стойком и постоянном немилосердии.
      Беспощадному человеку претит оказывать милость. "Что значит снисхождение?" -- недоумевает он. "Отчего, по какому праву?" Из этого искреннего недоумения видно, что беспощадный человек -- идеальный исполнитель и неумолимый страж. Он не дает поблажки не только другим, но и самому себе. Он ревностный почитатель высших ценностей, во имя которых можно ни к чему не испытывать сожаления, ни о чем не задумываться и ничего ни с чем соизмерять.
      Всесокрушающее стремление к ясности живет в душе беспощадной личности. Враг всяческих недомолвок, неопределенности, свободы выбора, беспощадный тяготится ситуациями, где требуется проявить собственную волю, творческое начало, поступить раскованно и непринужденно. Любая неокончательность приводит его в бешенство. Он -- исступленный проповедник окончательных решений и незыблемых установлений. Без них беспощадный человек жалок. Тоскует и томится тогда душа его, и он напрягает все силы ума, воли, тела, чтобы рассеялась смятенность и установилась желанная однозначность. И тогда... О, тогда...
      Тогда со счастливым облегчением, словно одержимый манией, выверенно, ловко и расчетливо действует беспощадный человек. Ничего он не жаждет больше, чем человеческой вины. Учиняя справедливую (только справедливую! как иначе разгуляться беспощадности?) расправу, он испытывает сладострастнейшее чувство. Ловкости, изяществу и холодности его в эти минуты может позавидовать самый искусный щеголь. Как лунатик бессознательным чутьем избегает пропасти, так и личность, одержимая бешеной страстью немилосердия, ловко одолевает все преграды на пути к жертве. Какое бы препятствие ни встретилось на пути беспощадного человека, какая бы хитрость и изворотливость ни противостояли ему, он словно клинком рассечет все мешающее и поразит жертву. Невозможно ускользнуть от не знающего пощады. Он, словно рок древних, настигает обреченного в самый, казалось бы, безопасный момент.
      Нет, трудно не восхититься беспощадным человеком! Пусть он довольно примитивен и в основе своей, я бы сказал, даже глуп. Однако сколько наслаждений и ярких впечатлений даровано ему! Сладострастие расправы может быть острее, чем упоение любовным соитием. Сноровке, утонченности, холодной отваге не знающего пощады нельзя не позавидовать. Какую силу духа, страстность и остроумие проявляет он в преследовании своей жертвы! А поскольку для беспощадного все люди (и даже он сам) существуют не иначе как в виде жертвы, то можно лишь вообразить, сколь красочно его существование, наполненное вечной и неутихающей расправой.
      Нет, право, я пленен этим патологическим свойством. Если бы по желанию можно было приобретать душевные качества и меня бы спросили: "Желай, исполним...", то я бы всеми силами души пожелал никогда не знать пощады. К тем, кто сам ее не знает, разумеется. Вот бы вышла схватка!
      Признаюсь, это чувство всегда внушало мне благоговение, подобное тому, какое производит в нас загадочно молчащий сфинкс. Я не устаю поражаться исключительному неравнодушию к миру, заключенному в жадности. Мало назвать это неравнодушием:
      в жадности воплощено поистине бескорыстное приятие всего, что есть на свете. Бескорыстное, ибо жадный человек, не колеблясь, согласен весь мир назвать своим, ничего не требуя взамен. Редкая самоотверженность!
      По сравнению с жадностью всякое иное отношение к действительности выглядит вялым и сытым снобизмом. Жадность с неиссякающей энергией преследует все сущее, и ничто не в силах остановить ее. Всякое препятствие, ставшее перед ней, заранее обречено, ибо жадность, выпучив на него свои беспокойно шныряющие глаза, тут же воспламеняется вожделением к этому препятствующему ей предмету. И вот уже препятствие бежит, спасаясь от настигающей его жадности. Однако тщетно: всепоглощающая, жадность втягивает в себя и изначально намеченный предмет, и все препятствия к нему. Удовлетворенно урча, жадина оглядывается вокруг, Прикидывая, к чему бы еще устремиться.
      В жадности конкретные вещи теряют контуры, свою особенность -- отличие и отделенность от других. Жаркое пламя вожделения расплавляет их. Они оплывают, становятся текучи, сливаются в единую вязкую субстанцию -раскаленную магму, которую поглощает зияющая бездна. Эта бездна не в глубинах океана, не в недрах земли. Она -- в груди жадного человека. Воистину, жадина -- самая глубокая личность на свете. Он способен поглотить все, обращая бесконечное многообразие существующего в единый субстрат удовлетворения своей воспаленной потребности. Расплавленный, слитый в общий поток мир, тяжко наполняет чрево, которое удовлетворенно оседает под этой тяжестью. Вобрать, поглотить, соединить все в себе -- таковы побуждения жадности.
      Она не терпит дистанции: ведь та напоминает о неприкосновенном. А все, что ему не принадлежит, тревожит и возбуждает жадину. Жадности не нужно глаз -- ибо зрение отличает одно от другого; ей не нужно слуха -- ибо звуки сообщают об отдельности существ и предметов; ей мешают ощущения -- ибо они доносят воздействия извне и напоминают о границах жадного существа. Жадность неудержимо вдыхает, впитывает, упивается запахом -- ибо запах легок и покорно втягивается в нас; она наслаждается вкусом, ибо в нем сокрыт миг высшего торжества -- разложения веществ и их впитывания собственным организмом. Слепая, глухая, всепоглощающая, втягивающая в себя, непрестанно насыщающаяся, и вместе с тем ненасытная -- такова жадность.
      Есть у жадины еще одна черти, на которую почти никогда не обращают внимания. Ему, жадине, претит причинять ущерб, он не выносит разрушений, зряшных потерь и любого рода убытков. Жадина не любит нарушать ход дел и порядок вещей; он жаден за всех, и потому ко всему бережен. Он, в сущности, чрезвычайно жалостливая натура, и самое негодное он стремится сберечь, и любую мелочь приспособить к делу. А если приспособить не к чему -- что ж, пусть лежит впрок. Авось пригодится.
      Ни одно чувство, ни одно душевное состояние не обладает такой неиссякающей энергией. И если развитие личности складывается так, что жадность получает сообщение с другими чувствами, то она наполняет их невиданной силой активности. Тогда явится необузданно страстная любовь, не щадящее себя горение ученого, неиссякающая пылкость предпринимателя. Нужно только суметь развязать таящуюся в жадности энергию и дать ей выход к другим чувствам, которым она сообщает упругость и силу. Благословенная забота "не успею!", придающая жизни должный накал -- откуда явилась бы ты, не будь жадности?
      Малодушие проявляется прежде всего в зависимости личности от мнений и действий других людей. Сочтите малодушного человека глупым -- и более абсурдных поступков, чем те, которые последуют от него, вы не увидите. Скажите ему, что он зауряден, бездарен, труслив -- и точно: все его проявления станут невыносимо скучны, примитивны и отвратительно робки. Однако по этой же причине, если Вы отнесетесь к малодушному человеку уважительно, он продемонстрирует редкие образцы ума, самоотверженности, мужества. Внушите ему, что он смел, и перед Вами явится герой, изумляющий своей доблестью и отвагой. Глядя на него, Вы не сможете поверить, что сами, собственным влиянием вызвали на свет столь яркие проявления человеческого характера.
      Малодушие означает, что человек в себе самом не имеет опоры и потому непрестанно нуждается в поддержке других. Только от чужого мнения и внушения обретает он веру в собственные силы. Но уж если малодушный получил столь необходимую ему поддержку, откуда только в нем все берется! Более вдохновенного человека тогда трудно сыскать. Мысли его становятся гибки и остроумны, действия -- дерзки и отважны, а характер -- стойким и сильным.
      Оттого мы вправе сделать вывод, что не малодушный человек виновен в своих недостатках; не сам по себе его душевный изъян приводит к постоянной уступчивости, слабости духа и унижающим достоинство поступкам. В неприглядных проявлениях малодушного характера виновны прежде всего окружающие, использующие во зло природную податливость и мягкость его душевного склада. Окружите малодушного человека людьми храбрыми, умными и достойными; поверьте в то, что ему, малодушному, присущи лучшие нравственные качества -- и тогда вы станете свидетелем чуда. Силой вашего убеждения гадкий утенок превратится в сильную, прекрасную птицу, которая умчится в свободном полете!
      Ханжество сводится, в сущности, к одному движению: а именно к тому, чтобы делать вид добродетели там, где хозяйничает порок. Типичным проявлением этого качества служит наставление других "на путь истинный", тогда как сам наставляющий куда как от него далек.
      Ханжа родствен лицемеру, однако отличается от последнего тем, что не только сам носит маску, но и навязывает ее другим. Причем требует, чтобы определенная им личина стала человеческим естеством. Если лицемер не преминет себя выставить в выгодном свете, то ханжа не упустит случая поучать любого, как если бы он, ханжа, сам был образцом добродетели.
      Обычно ханжа требует от других то, что не в силах выполнить сам. Относительно каждого предмета, лица, события он точно знает, каким тому должно быть, и неодобрительно поджимает губы, когда окружающий мир не спешит исполнить этот священный долг. К себе, разумеется, ханжа не предъявляет претензий, или предъявляет только такие претензии, которые не выставляют его в постыдном виде. Иногда ханжа любит каяться. Этим он выказывает свою глубокую справедливость и беспристрастность. Стоит, впрочем, заметить, что ханжа удивительно ловок в подборе собственных недостатков и прегрешений. Как-то так странно оказывается, что все проступки ханжи извинительны и потому он растроганно прощает себя. Попеняв на свое несовершенство, ханжа находит в этом моральное право всех обличать и всем устанавливать образец поведения. Объяснение столь причудливой манеры обращения с собой кроется в главной страсти ханжи -- стремлении выглядеть добродетельным. Он полагает, что подобное стремление извиняет многие недостатки, и потому, расценив себя как стремящегося к добродетели, ханжа заранее отпустил себе все грехи.
      Ханжески настроенный человек ничего не принимает в том виде, в каком оно есть. Под простейшие свои поступки он неизменно подставляет самые возвышенные мотивы. Непосредственность отвратительна ему. Все происходящее рядит он в какие-то вычурные одежды, и даже самым элементарным действием что-то изображает.
      Когда ему чего-то хочется, он никогда не говорит об этом прямо, но делает все, чтобы окружающие догадались о его желании. Тогда ханжа со снисходительным видом, слегка капризничая, соглашается получить желаемое. Если ханжа к чему-то исступленно стремился, и наконец-то добился, то сразу делает вид, будто все произошло само собой и не стоило ему никаких усилий. Всегда он желает показать себя человеком наилучших качеств, во всем блюдущим нравственные правила. Трудно найти существо, живущее столь недействительной жизнью, как ханжески настроенный человек.