Только пессимист знает истинную цену радости, только он способен глубоко насладиться приподнятым, свободным и веселым состоянием духа. Мы ценим лишь то, что редко и что дается нелегко. Пессимизм -- настойка радости; радость необходимо выдержать, как доброе вино. Только тогда она обретет свой пьянящий вкус. Скромное и благодарное умение дорожить мимолетной похвалой, добрым словом, незначительной помощью, ласковым взглядом -- присуще пессимисту как никому другому.
      Пессимистичный человек выглядел бы несимпатично, если бы собственные сомнения обрекали его на бездеятельность. Однако убеждение, что пессимист уклоняется от дел и событий, безусловно, ложно. Ведь недоверчивость пессимиста рождается из пристрастности и заботы о наилучшем исходе, и потому она не мешает действовать, а лишь обнажает всю сложность дела и величину препятствий. Пессимист, живя в вечном ощущении трудностей и неблагополучия, постепенно привыкает к этой атмосфере и оттого переносит невзгоды более стойко, чем неподготовленный таким образом человек. Когда иссякает воодушевление самого заядлого оптимиста, пессимист продолжает свое дело, ибо для него мало что изменилось -- ведь и начиная предприятие, он не надеялся на успех.
      Пессимизм может угнетать силы личности, но гораздо чаще он освобождает человека от пресса внутренних обязательств. Не веря в благополучный исход, пессимист действует с той раскованностью и бесстрастием, которые вернее обеспечивают успех дела, чем горячие надежды, исступленное стремление к цели и не всегда оправданная вера в свои силы. Пессимистичный человек склонен к фатализму. Он уважает судьбу, он благоговеет перед случаем, он рачительно и точно использует всякое благоприятное обстоятельство и счастливую случайность. Самонадеянная личность пренебрегает удачным стечением обстоятельств, упуская одну счастливую возможность за другой. Подобная расточительность чужда пессимисту. Его сосредоточенность на ходе событий беспримерна, и можно быть уверенным:
      пессимистично настроенная натура извлечет из ситуации все возможное. Были бы возможности...
      Ох, лень, блаженная лень... Ни одно чувство не охватывает нас столь легко и непринужденно, как она. Достаточно лишь подумать о ней, и вот она уже ластится, нежит, окутывает истомой. Редкую глубину наслаждения дарит нам леность. Она убаюкивает в блаженном сне, она приносит грезы наяву. Счастливая расслабленность души и тела -- вот что такое лень.
      Невежественные люди, у которых отсутствует вкус к жизни, часто смешивают лень с бездельем. Это глубочайшее заблуждение. Бездельем следует назвать уклонение от дела, бегство от него. Безделье несамостоятельно и тревожно; оно не имеет собственно содержания, ибо суть его -- в отрицании. Бездельник всегда помнит о деле, которое оставил. Дело тревожит его, преследует, рождая постоянную обеспокоенность. Одним словом, безделье суть та же деятельность, только вывернутая наизнанку и оттого еще сильнее закрепощающая. Лентяй, напротив, всегда самодостаточен и не признает диктат деятельного существования. Деятельные люди вызывают во мне светлое любопытство. Право, они забавны, очень забавны. В своей вечной и постоянной озабоченности, непрестанно устремленные к чему-то, они не ведают вкуса свободы. Счастливая незанятость жизни никакими побуждениями,-- для них лишь источник смятения, а великая воля-вольная, ничем не стесненный простор -всего лишь пустое пространство, которое они тщатся заполнить, во что бы то ни стало и чем угодно.
      Их доля -- самозабвенное рабство. Бедняги! они истово служат целям, которые непрестанно обманывают их. Им не дано насладиться сочной плотью жития, слиться с великой стихией неспешного, ровного, всеобщего существования. Увы! им не дано пережить хотя бы единого мгновения глубокой, всепоглощающей безмятежности. Только ленивцу, только ему -- счастливому избраннику -- доступна волшебная власть непринужденности; только он, баловень неземного покоя, изведал блаженство неги и довольства. Во всякой ситуации бытия лентяй располагается как в уютном родном доме, и потому лишь ему свойственна истинная независимость и раскрепощенность.
      Деятельный человек ищет собственное достоинство в чем угодно, но только не в самом себе. Любой предмет, свойство или отношение он сумеет подчинить своей воле, во всем он осуществит положенную цель. Быть может лишь в миг, когда достигнутое положение вещей станет прочным и неколебимым, лишь тогда, быть может, успокоится деятельный человек. Однако и в этом случае, боюсь, успокоение его не будет длительным. Скорее всего, ощутит деятельная натура несовершенство результата, смутное беспокойство овладеет ею, и она снова втянется в процесс деятельности, ибо ее внутренняя неустроенность -неистребима.
      Совсем не то человек ленивый. Он изначально полон смыслом бытия. В нем нет тревоги и никак не удерживаются заботы, стекая с него, будто капли воды со стеклянного шара. Едва лишь чрезвычайные жизненные обстоятельства заставят ленивца сдвинуться с места, как тотчас, повинуясь заключенной в нем силе, он как ванька-встанька возвращается в исходное положение. Так происходит, ибо центр тяжести жизни ленивца расположен в нем самом и его душевных предпочтениях, а не предметах внешнего мира. Леностью человек спасается от того, что ему не по душе.
      И в то же время там, где человек удовлетворен, где жизнь его наполнена смыслом и не терпит ущерба,-- там он ленив, там жизнь сладострастна.
      Справедливо говорят: наглость -- второе счастье. А когда нет счастья первого, естественного, тогда наглость вдвойне дорога.
      Поведение наглого человека выглядит вызывающим и обращает на себя искреннее возмущение и негодование окружающих. Однако на деле наглость не более, чем синоним человеческого самоутверждения и самостоятельности.
      Когда человек не сообразуется с внешними условиями, когда не смиряет свою волю согласно с обстоятельствами, когда не следит за тем, чтобы выражение его лица совпало с мимикой остальных лиц -- тогда его называют наглым. Но осуждение ли это?
      Вдумайтесь в нелепость фразы: "Он ведет себя вызывающе". Ею чаще всего определяют наглеца, однако, что за смысл в ней заключен? Кто поймет, что же в данном случае "вызывается": смех, слезы, радость, гнев или благодарность? Один лишь нелепый диктат видится за этим грамматически бездарным, оборванным выражением. В нем заявляет себя деспотическое стремление: всем и вся предписать определенное место, причем на совершенно непонятных и произвольных основаниях. Отвергая этот диктат, наглость выступает против конформизма, косности и нерассуждающего повиновения. Разве не это качество требуется сейчас, в эпоху пробуждения личной свободы?
      Наглость вызывает в нас протест, и вызывая его, она выманивает из теплой пещеры тела нашу истинную сущность. И если в ответ наглому выкрику раздается только подобострастное эхо, или стыдливо молчит пустота -- не узнаем ли мы тогда о себе нечто малоприятное, но немаловажное для дальнейшей жизни? Наглость служит символом дерзания и неукротимости; оттого именно в проявлениях наглости лучше всего видна природа человеческого материала, сущность людей. Встречаясь с заключенным в наглом существовании вызовом, мы лучше понимаем себя и учимся быть сами собою. Не к этому ли стремится каждый? А раз так, то встречу с наглецом можно смело назвать необходимой частью нашего личностного становления.
      Противоположность наглеца -- человек вежливый, терпеливый, обходительный. Однако всегда ли присущее наглецу противоположное стремление "ни с чем не считаться" заслуживает осуждения? Спору нет: обходительный человек, умеющий сообразовываться с принятыми в общении нормами и правилами поведения, никогда не преступающий меру дозволенного и стремящийся не вызвать неудовольствия окружающих, производит самое благоприятное впечатление. Однако в таком поведении одновременно таится невольное коварство. Ведь обходительный и деликатный своей манерой держаться поневоле внушает всем, с кем имеет дело, что таковы они должны быть. Он никогда не возбудит ни в ком опасений, не заставит другого задуматься: "А прав ли я? Вполне ли я справедлив? Правильно ли поступаю?" Всех оставляет в приятной безмятежности деликатная личность, тогда как, может быть, пора бить тревогу, усомниться в собственном "я", отбросить все привычное, превзойти себя и решительно перемениться. Именно наглец, органично неспособный считаться с общепринятым, выполняет эту возбуждающую функцию, которая нередко приносит немалую пользу.
      Хотя наглецы пользуются сомнительной славой людей, умеющих устроиться в жизни, однако часто наглость бескорыстна и вырастает из вполне благородных побуждений души. Ведь нередко проявления наглости -- это просто буйство заключенной в человеке силы, не желающей мириться с тесными или вовсе отжившими предписаниями извне.
      Наглым является всякое стремление к независимости. Представим, в какую беду попал бы мир, исчезни наглость. Ведь если бы люди не преступали меру положенного, тогда ничего не менялось бы от века: не родились бы необычайные произведения искусства, не свершились бы революции, не появились бы неожиданные, меняющие жизнь открытия. Мир замер бы в косности, смирении и недвижности, не будь живительной наглости!
      Корыстолюбивый человек по всем найдет свою положительную сторону. Всякий предмет или лицо он приспособит так, что они начнут приносить хоть какую-нибудь пользу. В этом искусстве извлечения полезности корыстолюбец не знает себе равных. Нужно ли объяснять, какую неоценимую выгоду государству могут принести люди, обладающие столь выгодным качеством? Всякое хозяйство держится на корыстолюбии.
      При этом, следует с сожалением признать, корыстолюбие делает личность развитой весьма односторонне. В этом смысле корыстолюбец -- несомненный урод. Однако не таких ли однобоких натур требует современная жизнь, в которой только польза, выгода, расчет принимаются за силы, с которыми следует считаться? Вероятно, так. Потому-то корыстолюбивая личность имеет все шансы достичь высоких чинов общественного служения -- ведь его способность извлекать пользу беспрецедентна и изумительна. Нужно лишь внушить ему истинное сознание собственного "я" не как отдельного, но всецело социального существа. Какие заманчивые перспективы откроются перед обществом, сумевшим привлечь к себе на службу корыстолюбивых людей!
      Однако есть в корыстолюбии тона не только социально значимые, но и более теплые, интимные. Подлинный корыстолюбец весьма мил. Сущность его натуры обнаруживается перед более-менее внимательным наблюдателем довольно скоро и ясно. А это значит, что всякий сколь-нибудь разумный человек может быть спокоен в отношении корыстолюбца. От него нечего ждать подвоха, его действия надежно предсказуемы, возможная направленность его поступков не вызывает сомнений. В отношениях с корыстолюбцем требуется одно: не становиться у него на дороге, не мешать удовлетворению его корыстного устремления, и тогда он становится столь же безопасен и беспомощен, как перевернутый на Спину неповоротливый жук.
      Однако если вы с опрометчивой небрежностью отнеслись к характеру корыстного человека, если неверно определили предмет его устремлений, если стали раздражающим препятствием к вожделенной ценности... тогда мне жаль вас, читатель. Корыстолюбец обладает бешеной энергией, он неразборчив в средствах, и хотя диапазон его движений узок, однако в этой узкой полосе он обладает дьявольской мощью и совершенно неудержим. Он прокатывается по траектории, определенной корыстью, подобно тяжелому катку, и горе всему живому, оказавшемуся на пути всеподминающей глухой массы.
      Но отойдите в сторону, приблизьте его немножко к предмету его притязаний, удовлетворите слегка его корыстное чувство -- словом, побудьте к нему чуть-чуть снисходительны и бескорыстны. Тогда не окажется более безопасного и надежного товарища, чем корыстный человек. Только не показывайте ему, что вы угадали его характер, только не требуйте от него малейшего проявления жертвенности -- и вы легко получите от него все, что для него ничего не стоит. Однако для вас-то как раз это и может значить многое, очень многое. Не так ли?
      А он, даже увидев, что вы бессовестно используете его, останется к вам доброжелателен. Ведь, по уже обнаруженным нами свойствам корыстолюбия, корыстный человек устремлен в каком-то одном направлении, только в нем он патологически активен. Все же иные ценности и отношения, не сулящие прямой зримой выгоды, оставляют его равнодушным и оттого делают неожиданно щедрым и вялым. Удовлетворив свою корыстную страсть, он становится подобен напитавшейся кровью пиявке, которую ничто более не способно возбудить и которая мерно покачивается на воде. Так и корыстолюбец позволяет вам приобретать все, к чему сам не испытывает интереса; и не только позволяет, но нередко и помогает, ибо испытывает естественное сочувствие собрата к тому, кто ищет своей выгоды. Корыстный человек не обязательно жаден. Он стремится к определенной выгоде и чрезвычайно упорен в этом стремлении, но вместе с тем действует весьма избирательно и не пытается присвоить все вокруг. В отличие от жадины, поглощающего все сколь-нибудь стоящее, корыстолюбец душевно опрятнее, вкус его строже и лучше развит; расчетливость воспитывает в нем благотворную брезгливость. Все вне круга своих интересов он легко отдает на откуп другим людям, с холодным недоумением наблюдая кипение их страстей вокруг предметов, его не привлекающих.
      Корыстолюбец не будет навязывать вам своего мнения, он не станет горой на защиту отвлеченных и никому не нужных идеалов, он мил и удобен, как домашнее животное, как корова в хлеву -- не обижай, корми ее-- и всегда будешь иметь молоко.
      Самодовольство подобно бодрым маршам, торжественным созвучиям духовых оркестров. Изящно и задорно маршируют под звуки удалой, искрящейся музыки стройные девушки в красочных мундирах старинных времен. И воздух наполнен воодушевлением, и все светло, радостно, здорово и здорово! Нет места унынию, печали, тревоге, страданию. В едином звуке, в слаженном ритме, в общей мелодии сливаются души всех и торжествуют одинаковыми чувствами.
      Самодовольство действует столь же свежо и очищающе. Самый истовый оптимист будет посрамлен самодовольным человеком. Он -- самое бодрое существо на свете, и оттого -- лучшая забава души.
      Нечего, конечно, ждать от этого существа глубокого анализа действительности, внимания и сочувствия к окружающим, поддержки и помощи слабым. На эти действия самодовольная личность органически не способна. Как капли воды не могут проникнуть сквозь пропитанную жиром ткань, так точно все заботы и смуты скатываются с лоснящейся кожи довольного собой.
      Из всех способов самовыражения самодовольство предпочитает торжественные песнопения, гулкие скандирования, упоительные выкрики. Или, наоборот, подчеркнутое, полное значительности молчание и тихие веские слова. Самозабвение, которого достигает довольный собой, одновременно трогательно и отвратительно. Я склонен думать, что самодовольство -- редкий случай душевной болезни. Это -- парадоксальная болезнь от здоровья. Бывает, что здоровья накапливается столько, что его некуда девать; оно давит само себя, и тогда само здоровье становится болезнью или тяготой. Оно угнетает своего обладателя, а в окружающих вызывает тошноту.
      Но сделайте самодовольному человеку целительную прививку неудачей, огорчением, легкой обидой. И вы увидите тогда, как безалаберное самодовольство закаливается, зреет, постепенно формируясь в столь желательные для каждого качества -- уверенность в собственных силах, стойкость духа, способность не теряться в сложных ситуациях. Самодовольство, прошедшее испытание жизненным опытом, становится скромнее и крепче. Оно теряет способность вызывать злую панику, ведущую к жестоким и несправедливым поступкам. Зрелое самодовольство придает человеческому существованию притягательную прочность и даже известное благородство. Но по-прежнему заразительно бодрой остается самодовольная жизнь, и мы любуемся, глядя на нее!
      Равнодушный человек -- это тот, кто раз и навсегда оставил нас в покое. Боже, окружи нас равнодушными людьми!
      Они при любых обстоятельствах остаются невзыскательны к нашим недостаткам; они игнорируют наши слабости и ошибки; они никогда не помешают нам заниматься тем, что мы сами выбрали, и никогда -- слышите: никогда! -не нарушат назойливым вниманием наше душевное равновесие -- столь редкое и хрупкое достояние в нынешнее бурное время!
      Мне жаль равнодушного -- этого столь достойного человека, никогда не посягающего на нашу жизнь и не стремящегося подверстать ее под свою мерку. Жаль, потому что равнодушие превращается в тяжкую душевную болезнь, развитие которой приводит одержимого этим недугом к полнейшей безучастности ко всему. Разросшееся равнодушие делает человека безучастным даже к самому себе. Он оказывается по ту сторону всех происходящих на его глазах событий, и даже коллизии собственной жизни не колеблют его безмятежности. Что, казалось бы, проку в таком состоянии? Бесплодность и отрешенность его очевидны.
      Однако именно потому, что силой своего душевного недуга безучастный человек становится потусторонен миру, именно по этой причине он превращается в идеального созерцателя действительности. Равнодушный -- искусный наблюдатель чужого волнения и изощренный ценитель его. Собственная бесстрастность помогает ему лучше угадывать тончайшие оттенки движений чужой души. Оттого именно равнодушный человек, который по натуре своей не испытывает к людям интереса, парадоксальным образом оказывается отменным знатоком человеческих душ.
      Из бесстрастности и природной успокоенности равнодушного рождается беспристрастность -- столь редкое и ценное в человеческих отношениях качество. Равнодушие, порождая беспристрастность, делает личность способной к справедливым оценкам и хладнокровным решениям. Равнодушный человек оказывается замечательным судьей в споре. Его холодность удачно остужает горячность спорящих.
      Однако не закралась ли в наше описание нелогичность? Ведь начали мы с того, что восславили равнодушного за невмешательство в жизни людей. А теперь приписали ему роль идеального судьи -- этого символа наиболее бесцеремонного участия в человеческой судьбе. Впрочем, никакого противоречия в сказанном нет. Равнодушный действительно не предпримет по своей инициативе ничего и не станет вмешиваться в жизнь других. Иное дело, когда люди, подпавшие под обаяние его беспристрастности, сами призывают его рассудить их или дать совет. Ведь я не хочу сказать, что равнодушный человек лишен гордости, и даже тщеславие бывает ему не чуждо. Оттого он, я полагаю, не без удовольствия демонстрирует свой характер, занимая благодаря этому среди людей почетное положение.
      Редко к кому относятся столь хорошо, как к человеку последовательно равнодушному и мало кто получает от окружающих такое уважение, как он. Впрочем, и уважение людей, и достигнутое среди них почетное положение мало беспокоят и мало вдохновляют его. Нехотя, играючи, отстраненно перебирает он свое достояние, глядит на собственную жизненную участь удивленно, как будто не с ним это все происходит. Через все, что творится вокруг него и что творит сам равнодушный, проступает для него ощущение скуки. Никакая оценка -- ни стояния. Тускло мерцает огонек чувств равнодушного человека, высшим счастьем которого есть тихое удовлетворение, а вечным неотступным спутником -- тоска.
      Эгоизм -- основа жизненных основ. Нет эгоизма -- нет человека. Причем, благодаря эгоизму, каждый начинает существовать не только для себя, но и для окружающих. Кто сам себя не замечает, на того и другие не обратят внимания.
      Вопреки расхожему мнению, эгоист -- чрезвычайно приспособленное для дружбы существо. Он с редкой непринужденностью принимает заботу о себе, отчего заботящийся получает полное удовлетворение и возвышается в собственных глазах. Люди совестливые и предупредительные нелегко принимают заботу о себе; на всякое проявление внимания они стремятся ответить сторицей. Это чрезвычайно хлопотная в общении вещь; и она вдвойне досадна в общении дружеском. Эгоист, к счастью, начисто лишен подобного недостатка. Он, следовательно, способствует росту чужого самоуважения и гордости. Эгоист лишен угодливости и потому его отношения к окружающим наполнены редким здоровьем. Он никогда никого не обижает, ибо никто от него ничего не ждет. С полным основанием, поэтому, мы можем всех, кто упрекает эгоиста в подавлении чужой личности, объявить лжецами.
      Главная особенность эгоиста -- полное подчинение собственному "я". Его исходный завет -- "не считается ни с кем, кроме себя!" Поэтому эгоизм, говорят, порождает рознь. А я скажу: "Хвала этой розни!" Не способны к единению те, кто прежде розни!" Не способны к единению те, кто прежде не обрели сами себя. Лишь тот, кто для себя есть; кто знает, в чем его собственная суть, достоинство и смысл, способен ощутить нужду в другом и объединиться с ним. Нет единства без уважения к достоинству каждого. А только тот способен увидеть и ценить достоинство другого, кто имеет достоинство в себе: кто знает, что значит "я" и сколь нелегкое дело это "я" иметь.
      Мечтающие о славном объединении, в котором все забудут отличия друг от друга, на самом деле мечтают либо о том, чтобы мир танцевал под их погудку, либо о том, чтобы нашлась рука, которая распорядится их судьбой. Это мечты о массе, и выдают они человека массы, который не хочет к себе иного отношения, чем отношения к частице, пылинке, комочку грязи. Ему страшно и одиноко в жизни, требующей от него собственной ответственности, собственного выбора, своего суждения. Инстинктивно ищет он, кому передоверить жизнь и участь свою, а не найдя -- злобствует. Не найдя, кому подчиниться, он начинает повелевать. Ибо и повелением своим он отказывается от ответственности, и повелением он возлагает судьбу свою на другого. Лишь в роли раба или господина -- а это одна и та же роль -- успокаивается мечтающий о "единстве".
      Эгоист органически не способен к такой жизни. Хорошо зная себя, и зная то, что ему недостает, он ценит качества, которых сам лишен. Единство для него -- восполнение собственной ограниченности, преодоление ее. Эгоист хорошо знает, кто ему нужен, и потому он объединяется лишь с тем, кто ему поможет. Общность, достигаемая эгоистичными людьми -- всегда конкретное единство, делающее их сильнее и не подменяющее сущности их самих. Этим они разительно отличаются от человека массы, для которого "единство" -- способ сохранить себя в своем безмятежном ничтожестве: в слиянии с тем, что превыше его. Напротив, для эгоиста "единство" -- всегда свободный союз. Во всяком, самом глубоком и прочном объединении с другими, он сохраняет свободу воли. Эгоист -- вот подлинно свободное существо. С эгоистического самоощущения начинается обретение каждым свободы.
      В эгоизме человеческая натура является во всей ее полноте и содержательности (или бессодержательности, если натура такова). Эгоизм противоположен лжи: он беспощадно обнажает человека. Тогда -- если личность душевно богата, если в ней живет нечто, интересное людям,-- глазам нашим явится талант, самобытный характер, необыкновенная судьба. Не будь же эгоистичности -- этого беспечного, своевольного и безоглядного следования своей натуре -- люди находились бы в опасности навсегда остаться среди чужих, давно сношенных и пустых форм существования, покорно принимая их за свой мир. Но нет! берет свое эгоистическое чувство и человек отвергает довлеющие над ним формы бытия, и не боится общественных предписаний, и не робеет перед неисчислимыми толпами, чье существование, даже будучи рутинным и бессмысленным, желает представить себя нормальным. И более того: чем оно бессмысленнее, с тем большим Жаром желает выдать себя за образец. Только эгоист способен удержаться от следования ему. Священная заповедь: "Быть самим собой" -- ты осталась бы пустым суесловием, не будь мощного душевного импульса, заключенного в эгоизме!
      Тщеславие, о сколь ты ярко и наивно! Подобно ребенку, ты тянешься к блестящим предметам, радуясь безделице и упиваясь сущим пустяком. Человек тщеславный ищет славы, ему неможется без ее света -- пусть неяркого, бледного света, или хотя бы отблеска. Так простейший организм оживает под солнечным лучом и, наоборот, застывает недвижно в сумерках.
      Под тщеславием понимают человека, увлеченного вещами пустыми. Однако не торопитесь выказывать презрение. Это весьма благодетельная склонность, ибо как бы без нее существовала социальная жизнь, предлагающая людям никчемные цели и занятия?
      Тщеславный человек обычно простодушен, и мы должны быть благодарны ему, что он находит удовлетворение в простом и малом. Он не соперник честолюбцу, не конкурент мыслителю, от него нечего ждать подвоха -- если, конечно, учитывать особенность его характера. Достаточно усладить тщеславца небольшой порцией лести -- и, право же, он превратится в приятнейшего человека. С ним легко, не нужно напрягаться и трудиться над установлением добрых отношений. Тщеславный человек сохраняет и оживляет наши силы -- подобно красочной кинокомедии; он забавен -- как мыльный пузырь; он мил, любезен и легко становится полезен -- спасибо ему за это!
      Милое тщеславие! ты -- поплавок, за который можно ухватиться в жизненных бурях; ты -- та щепочка, которая авось, да и выручит.
      Чревоугодием называют насыщение плоти, минуту ее неприкрытого торжества. Первое ощущение вкуса жизни мы получаем благодаря пище. Здесь, в процессе еды, большой внешний мир впитывается и усваивается людьми, превращаясь в основу основ Их "я" -- в телесность.
      Изысканной пищей человек возбуждает свое тело и приводит его в желательное для себя расположение. Тончайшие запахи разнообразных яств... Не только в теле, во всем человеческом существе возбуждаете вы вожделение. Противно природе живого не повиноваться зову того, что питает жизнь. И потому не знает исключений закон телесного пристрастия: для всякого человека есть тот вид яств, которому он так же покорен, как суровейшему требованию долга, как заветной своей мечте, как желанию любимого существа.
      В том, чтобы съесть что-нибудь -- первое утешение наше и первая поддержка в час невзгоды. О нет, я не хочу унизить помощь преданного друга, совет мудрого наставника, самоотверженность бросающегося на выручку. Перед всяким, даже самым скромным проявлением искреннего сочувствия и бескорыстной помощи я благоговейно склоняю голову. Но мне непонятно в то же время, почему в пренебрежении остаются многие неприметные мелочи, которые оказывают нашей душе столь необходимую поддержку? Еда -- одна из таких "мелочей", и роль ее в стабилизации человеческой жизни -- и не только жизни, самой судьбы! -трудно переоценить. Благодаря трапезе наша жизнь вновь входит в колею привычного, размеренного существования. И пусть это только иллюзия, пусть на самом деле случилось непоправимое, пусть наша участь печальна -- но трапеза внушает нам надежду жить. Даже ложная, эта надежда не может не согреть на мгновение нашу душу, не может не внушить хотя бы мимолетной бодрости. Даже приговоренный к смерти, быть может, благодарен последнему ощущению вкуса жизни, которым дарит его незатейливая пища. Однако не будем говорить о вещах столь печальных...
      В чревоугодии многие религиозные проповедники исстари усматривали греховное угождение плоти, губящее человека. Презирая все телесное, они, разумеется, не могли отнестись терпимо к той изысканной заботе о наслаждениях тела, которая заключена в чревоугодии. Согласимся, что спасение души -- главная забота человека. Однако он -- существо во плоти; тело -- не менее существенная его часть. Тот, кто в этом сомневается, пусть попробует обменять свое тело на вторую душу. Забавно и грустно будет смотреть на его существование, лишенное прелести видеть, слышать, осязать, впитывать запахи, чувствовать тепло и холод, каждой минутой бытия ощущать свою смертность, и оттого неистово желать жить! Как убога личность того, кто безразличен к наслаждениям любви, кто лишен возможности кожей ощутить благосклонность или неприятие окружающих. Удручающая картина перед глазами! Долой двоедушие! Да здравствует тело и источник его силы -- здоровый желудок!
      Здесь мы должны развеять несколько наветов, облыжно возводимых на чревоугодие. Первый -- отождествление чревоугодия и прожорливости. Спору нет, умеющий угождать своему желудку, умеет ублажать его обильно. Однако важнее в чревоугодии -- разнообразие яств, умение соткать тонкое полотно вкусовых ощущений, не смешать их в неверных пропорциях и не нарушить строгих закономерностей сочетания различных блюд. Изысканная пища воспитывает умеренность потребностей и утонченность их. К сожалению, искусство чревоугодия давно захирело. В нашем тусклом мире от него остался жалкий ублюдок -- обжорство, тем отвратительнее, чем голоднее предающийся ему. Разве угадаешь в этом постыдном потомке изящного, утонченного предка?
      Второй поклеп -- в неопрятности чревоугодия, в неэстетичности его проявлений. Я убежден, что чревоугодие -- не менее высокое искусство, чем живопись, литература или музыка. И напрасно думают, что все имеют к нему способности -- было бы что есть. Нет, как и во всяком ином виде человеческого самоутверждения, здесь необходима особая одаренность; но и она приносит плоды лишь после долгого труда. Угождающий чреву, если он достаточно воспитан своей страстью, весьма переборчив в еде, и уже поэтому опрятен. Даже удовлетворяющее его вкус блюдо он никогда не станет есть как попало. Ведь каждому яству присущ свой церемониал его отведывания. В процессе принятия пищи должна установиться гармония между едой и человеческим организмом. В открытии законов этой гармонии и следовании им -смысл чревоугодия. И потому вполне развившееся чревоугодие порождает гурманство -- эту искусную поэтизацию еды.
      Из изложенного ясно, что чревоугодники -- вовсе не те, кто бездумно набивают себе брюхо. Среди тех, кто никак не может быть обвинен в чревоугодии, встречаются и такие, кто ест сверх меры, и те, что недоедают. Как тех, так и других объединяет равнодушное, пренебрежительное, невнимательное отношение к собственному телу и задаче установления гармонии между ним и средой. Они не понимают, что в трапезе заключен один из высоких смыслов человеческой жизни, и что обеденный стол способен обогатить личность не меньше, чем самый прекрасный концерт, пейзаж или незаурядный поступок. И так же, как не приученные к музыкальной гармонии уши слышат в изысканных мелодиях лишь шум, так и за разнообразнейшим столом лишенному дара чревоугодия дана лишь одна скудная возможность -- насытиться. Одна слепая мысль -- "наедайся!" -- придет в голову такому человеку. Но сколь бедно, сколь ничтожно это стремление по сравнению с теми возможностями, которые таит наше чрево!