Прошло всего полгода, как я попал на эту необъявленную войну, а кажется, минула вечность. Бесконечная череда боевых действий и бессмысленная глупость военной показухи в промежутках между боями. Но оглянешься — и вроде недавно прибыл из солнечного и цветущего Ташкента в мрачный средневековый Кабул. Почти как путешествие на машине времени!

Эх, Никифор Ростовцев, бедная твоя голова да несчастные ноги… И на кой черт тебя сюда занесло? Нет тут никакого интернационализма и не было, словечко просто красивое придумали для оправдания этой войны!

Итак, продолжаем…

— Ник, привет! Как здоровье? — схватил меня за руку на плацу прапорщик Айзенберг, очень внимательно и сочувственно посмотрев мне в глаза.

— Здоровье? Здоровье — хорошее, самочувствие — плохое. Скоро лопну от злости, пора куда-нибудь в горы уйти, подальше от этих проклятых проверок и комиссий. А что вид у меня неважный? — разозлился я.

— Да нет, нет! Я просто так, — отвел в сторону глаза начальник батальонного медпункта.

— Впервые за полгода, ты «папа», моим здоровьем интересуешься. Даже удивительно.

В столовой мне дружески помахал рукой старший лейтенант Митрошу и присел на лавку рядом.

— Ник, как самочувствие?

— Да иди ты к черту! Парторг полка, медик, теперь ты — далось вам мое здоровье. За месяц никто ни о чем не спросит, а тут вдруг все интересуются, кто не попадется на глаза. Прямо настроение испортили с утра.

В проходе с подносом двигался, вернее катился, пухлый, почти круглый, начмед полка Дормидович. Он поставил поднос на наш столик и вежливо попросил Митрошу:

— Мелентий, не будешь так любезен уступить мне место, я с лейтенантом Ростовцевым хочу побеседовать.

— Да, да, конечно, — засуетился Митрашу и быстро убежал, унося свои грязные тарелки.

— Товарищ лейтенант! Как дела? Почему прививочки не делаем, все время отлыниваем? Вчера опять через черный ход сбежал.

— Ой, да не сбежал, а потихоньку удалился. Я терпеть не могу эти уколы. Ни разу не прививался и не болею, а все, кто с прививками, уже и тифом, и энтероколитом, и гепатитом, и малярией, и дизентерией, и паротитом переболели. Что еще забыл и не назвал? Холеру и чуму!

— Прививки — дело обязательное для всех, не мной это придумано, не мне и отменять, делать их всем необходимо. А вы с Острогиным, да еще в третьей роте Афоня всячески отлыниваете. Приходится загонять офицеров в клуб и, заставлять становиться в очередь со спущенными штанами. Вы же дружной компанией опять сбежали, я что мальчишка за вами бегать?! Хорошо еще флюорографию сделали, не поленились, наверное, потому что не больно?

— Ага! Флюорография — это один снимок в год, а на уколы каждый месяц по несколько раз направляете. Если все вколоть, что вами прописано, то не задница, а сплошное решето получится.

— Вот подобными рассуждениями свое здоровье и загубите. Но мы по-прежнему будем вас заставлять делать вакцинацию. Я, вообще-то, по другому поводу. Как общее состояние здоровья? Как самочувствие, ничего не беспокоит?

— Да что это за утро такое: не беспокоит, не болит? Что случилось?

— Попрошу сегодня взять медицинскую книжку и съездить в штаб армии, в гарнизонную поликлинику. Что-то не нравится мне «флюшка», какое-то затемнение на левом легком.

— Затемнение? Такое небольшое овальное?

— Да! А что? Давно это у тебя?

— Аи, черт, балбес я балбес! Это перед съемкой, когда я грудью к аппарату прислонился, личный номер на веревочке забросил на плечо, а он, наверное, сполз еще ниже на спину.

— Да? Правда? Ох, тяжелый камень с души снял, а я уже командованию полка доложил о вашем заболевании. Мы с терапевтом смотрели, смотрели в медпункте, решили, что пятно — раковая опухоль. А метастазы — это, очевидно, шнурок?

— Вероятно.

— Но ничего не попишешь, все равно необходимо сделать контрольный снимок.

— Не обойтись без него никак?

— Нет. Это приказ! Таков порядок.

— У меня сегодня работы на целый день. И из батальона никто не отпустит.

— Передай комбату, что это распоряжение командира полка. Сейчас же после завтрака подходи к санчасти, и тебя на машине подбросят до развилки, в штаб армии. В кафе сходишь, мороженого покушаешь, вопросы, может, какие личные решишь, в магазинах дефициты всякие купишь. — Что ж, если приказ, то, пожалуйста, отправлюсь сразу, прямо из-за стола.

Я догнал на плацу Мелентия.

— Ты чего темнил, о здоровье интересовался, кругами ходил. Не мог откровенно сказать о слухах в полку про мою «раковую опухоль»?

— Да неудобно как-то. А что стряслось у тебя, на самом деле рак?

— Ничего особенного, я жетон за спину перебросил, он и засветился на снимке пятном. Нет никакой опухоли.

— О, Ник, как я рад, а то уже сплетники заговорили — будто не жилец ты, вот-вот умрешь.

— Угу, я всех вас переживу. Лучше скажи, как орден будешь обмывать? «Красная звезда» не каждый день вручается, а сегодня торжественное построение по этому поводу. За что получил?

— В общем, ни за что-то конкретное, а за год службы в нашем первом батальоне. Вот выстраданный первый орден за Панджшер, когда в горах полгода умирал безвылазно и чуть дистрофиком не стал, его просто нагло украли.

— Украли? Из чемодана, из сейфа?

— Нет, в штабе полка или в дивизии увели.

— Как это так получилось?

— В начале той операции ротного и взводного «духи» ранили, позже еще два взводных заболели, остался из офицеров я один. Должность заместителей командиров роты ввели на полгода позже, совсем недавно. Вот я да еще пара прапорщиков — все руководство потрепанной и замученной роты. В других — положение было не лучше. Ужас как тяжело было! В разгар кампании решили поощрить офицеров, прапорщиков, сержантов, солдат наградами. Представили и меня к «Красной звезде», а после Панджшера второй батальон из гарнизона закинули в «зеленку» на посты. Зимой приезжает начальник штаба батальона Семенов ко мне на заставу и поздравляет: «Видел наградные списки в дивизии, пришел тебе орден, накрывай стол командованию». Я, конечно, очень обрадовался. Поехал в дукан, закупил фрукты, овощи, мясо, водку, зелень. Закатили пир на КП батальона. Через неделю попадаю в полк, а строевик мне говорит: «Нет, никакого ордена не было». Помнишь, служил такой красавчик, холеный, мордатый, надменный, начальник строевой части капитан Шалавин? Надо сказать, фамилия соответствует его сущности на сто процентов. Не выходя из штаба полка, получил он два ордена, но главное — за определенную «мзду» солдат увольнял пораньше. Плати пять тысяч «афгани» и езжай домой, да еще не как простой стрелок, а как сержант, командир отделения или механик, вдобавок на три месяца до срока. И преступления вроде нет — не подкопаешься. Жулик и разгильдяй звание получал и увольнялся, прослужив ровно два года, а не два года и три месяца, как рядовые в Афганистане служат. Вот и весь фокус. Послал меня Шалавин подальше, даже разговаривать не стал.

— А как же ты так лопухнулся? Надо было орденские книжки посмотреть, список награжденных потребовать, — возмутился я.

— Объясняю: в строевой отдел приходят перечень награжденных, незаполненные орденские книжки, ордена и список их номеров. Только уже здесь в части вписывается номер ордена и фамилия того, кто награжден. А список всех награжденных — секретный, его обратно отправляют в штаб. Вот меня в нем вроде бы и не оказалось. Документ этот Шалавин показать наотрез отказался, сказал, что его якобы вернули в наградной отдел армии. А там все повязаны, одна шайка-лейка. Прапорщики-делопроизводители через год по одному или два ордена себе тайком оформляют, в зависимости от степени наглости. Все следы, в конце концов, замели; бывшие командир полка, начальник штаба и замполит, наверное, в доле были, вот и покрывали. Недели через две комбат Папанов приезжал, беседовал с руководством, вернулся и представил документы на орден вновь. Сказал, что все напутал наш капитан Семенов — ордена не было. Не было и точка! Но по лицу видно — оправдывается и скрывает, что произошло на самом деле. Ну, как можно такую фамилию, как моя, спутать? Что у нас в полку каждый второй Мигранту? А новое представление через месяц строевик вернул без реализации, как не правильно оформленное. Потом меня перебросили в первый батальон вместо погибшего Масленкина. Перевели в наказание: за грубость и неуважение к офицеру, старшему по званию и должности, то есть к капитану Шалавину. Он как-то пьяный мне на плацу попался и принялся отношения выяснять, дал я ему в глаз и слегка попинал. Судить меня не стали, огласки побоялись. А представление мое к ордену прошло только после замены Шалавина, с приходом Боченкина. И не поздравляй раньше времени, опять «сглазишь». Когда вручат, тогда только поверю. После вручения наград, вечером, милости прошу к столу в бытовку второй роты.

Штаб армии пребывал весь в движении, как муравейник в хорошую погоду. Тут располагалась группа представителей Генерального штаба, часть наших советников, служивших в Афганской армии, а также разведывательный центр, полк связи и множество других управленцев и тыловиков.

А я потихоньку личный вопрос надумал решить — вдруг получится. Знакомый подполковник отдела кадров узнал меня и удивленно спросил:

— Тебе чего, лейтенант?

— Да вот с бумагами приехал и хочу с вами побеседовать по личному делу.

— О чем?

— Нельзя ли перевестись в другую часть?

— Какую часть? Куда? Воевать уже надоело? Устал от первого батальона?

— Да нет. Устал, но не от войны, а от нашего образцового полка. В спецназ или десантуру, куда-нибудь подальше от Кабула нельзя ли перейти?

— В спецназе капитанские должности, а это повышение, его надо заслужить!

— Заслужить повышение? Так я с капитанской на старлейскую в Афган прибыл, добровольно, да вроде бы никто и не спрашивал, согласен на понижение или нет.

— Это совсем другое было дело — выполнение интернационального долга, но если бы какие иные обстоятельства открылись. Для повышения повод необходим, заслуги нужны, награды.

— Меня к ордену полгода назад представили, возврата не было, по срокам в апреле-мае должен прийти.

— Ну вот, как наградят, так и приходи, подумаем под коньячок. Понятно?

— Легче легкого, хоть ящик, лишь бы из этого «дурдома» сбежать.

— Думаешь в спецназе легче? Там боевых выходов, может, даже больше, чем в восьмидесятом полку.

— Я не от войны бегу, а от показухи вперемешку с войной.

— Ну-ну, беги. Подумаем, попробуем. Все же, может, лучше не срываться с места? Как в коллективе обстановка?

— Рота отличная, батальон хороший, но я морально устал без отдыха после боев, психовать начинаю, скоро «крыша поедет». Бирки, планы, в третий раз ленинскую комнату переделываю, сколько же можно?

— Хорошо, хорошо, иди, еще думай, пока время есть.

В поликлинике возле кабинета флюорографии вдоль стены сидела длинная очередь из солдат и офицеров. Я взял номерок на прием и решил прогуляться в «стекляшку», кафе-мороженицу.

Порция пломбира в чашечке напомнила детство. Лимонад, пирожное, музыка… Все столики заняты штабными офицерами, женщинами-вольнонаемными. Никто никуда не торопится, отдыхают люди, веселятся, в распорядке работы заведения вечером предусматривались даже танцы. А у нас никакого света в конце туннеля. Каторга какая-то… Однажды на мой вопрос об отсутствии выходных после рейда я получил строгое внушение от инспектирующего: «В воюющей армии отдыха и праздников быть не может! — рявкнул солидный полковник. — Выходные планируйте после войны, в Союзе!» А стало быть, рядом, в километре от полка — для кого-то полный набор развлечений.

Все места в кафе оказались заняты, и пришлось перекусить прямо у стойки. И тут мы чужие на этом «празднике жизни».

Очередь к врачу тем временем дошла и до меня.

— Что случилось, что беспокоит, товарищ лейтенант? — спросил встревоженно толстый, круглолицый майор, читая направление из медпункта.

— А ничего не болит. Произошла нелепая случайность, скажем так: недоразумение. Мне кажется, что затемнение на снимке — это личный номер, я его не снял, вот и получилось пятнышко.

Медик заулыбался, вглядываясь в снимок.

— А хочешь, мы сейчас его увеличим и сможем прочитать?

— Хочу!

— Сейчас, подожди немножко.

Он поколдовал над аппаратурой и торжественно объявил:

— МО СССР номер Р-307648. И еще что-то нацарапано неразборчиво. Правильно?

— Точно, нацарапанное — это имя и фамилия. Я же говорил об этом в полку, но медицина решила перестраховаться.

— Как служба, как воюешь? Тяжело? — участливо спросил рентгенолог. — Нет желания отдохнуть в отпуске? Могу помочь с путевочкой в Крым, в Сочи или еще куда-нибудь. В полку такой возможности нет и не будет.

— Конечно, конечно, хочу! В отпуск вот-вот выгонят.

— А чтобы путевка была наверняка — пойми, я ведь не сам все решаю, нужно для ускорения процесса две с половиной тысячи «афошек».

— Да у меня нет «пайсы».

— Как нет? В рейдовом батальоне и нет «афганей»? Вы же деньгами сорите.

Я сердито встал, взял медкнижку и пошел к выходу, обернувшись, со злостью ответил:

— Это мародеры деньгами сорят и тыловое ворье, а у нас боевое подразделение, а не шайка грабителей. А если и пьют, то свою получку пропивают.

И вышел, хлопнув дверью, не прощаясь.

Балбес, теперь за свой счет отдыхать придется, не сдержался. Но ведь какое мурло сидит тут в тепле и чужие деньги считает, ребят, которые из «зеленки» не вылезают, обирает. Крыса тыловая!

— Ник! Живой! А сказали: ты издох, — весело встретил Острогин мое возвращение. — Гуляешь по штабам, а мы тут в рейд собираемся.

— Куда? Когда?

— В район Дехи-Нау, послезавтра!

— Вот это хорошо, развеемся. Скорей бы отсюда, подальше от начальственных глупостей. Над чем корпишь?

— Журналы боевой подготовки за все взвода необходимо до выхода представить. Эдик расписание занятий и ротный журнал унес показывать. Кстати, тебя уже спрашивал Муссолини.

— Зачем?

— Планы какие-то принести и листовки получить.

— Черт! Знают же, что в поликлинику ездил, бумаги полковые отвозил, мороженого спокойно не поесть.

— Мороженого? Где?

— В кафе. Там и мороженое, и танцы, и коньяк вечером подают.

— А как же фраза «мы все на фронте, а на фронте не отдыхают». И про сухой закон забыли? Да, Ник?

— «Каждому свое», как в Бухенвальде. Еще и путевку на курорт медик купить предлагал.

— Купил?

— Нет, у него сдачи не нашлось! Я так хотел его физиомордию по столу размазать. В полку, говорит, таких путевок не бывает. Они у них в штабе все «застревают».

— Ерунда. Подойди к начмеду и попроси, я вчера оформил путевку в Ялту. В июне поеду отдыхать: море, девочки, сухое вино… Мечта! Завидуй! Облизывайся!

— Завидую, прохиндей! Как выпросил?

— Да никак. Пришел, поговорил по душам — и порядок! Я с ним в Панджшер на броне входил…

— Трепач. Пойди, попроси… Все у тебя легко! Связи кругом: дядюшка в посольстве, папа в Совмине. Как ты тут очутился с такими «волосатыми лапами»? Не понимаю. Одним словом — князь! Ладно перебьюсь без путевки, в Сибирь поеду загорать.

— Иди к начмеду, он звонил, тебя спрашивал, а путевку обязательно попроси, гарантирую, все будет нормально — поможет.

— Как дела? Все хорошо? — встретил меня с надеждой в голосе Дормидович.

— Так, как я и думал, пятно на спине — это номерок. Но рентгенолог — сволочь!

— Почему? Что такое?

— За взятку путевку предлагал — в любое место и в любое время.

— Ох, негодяй! Из штаба носа не высовывает, а на ребятах наживается! А куда хочешь поехать?

— Да это просто так, к слову, я у него ничего даже и не просил, он сам навязывался. Вообще-то, готов хоть куда, меня в конце месяца отправляют в Союз, на море делать нечего, может, в Пятигорск?

— Есть путевка в Кисловодск, отложить?

— С боевых вернусь и зайду оформить, можно?

— Конечно, подходи. Рад, что ты здоров, удачи и долгих лет жизни.

— Спасибо!

Довольный, я вышел из санчасти. Везет.

Здоров и отдых обеспечен. Ура!

Вечером комбат производил осмотр офицеров.

— Предупреждаю в последний раз! Быть в уставной форме — в х/б. Не как анархист Ростовцев, в «песочнике» спецназовском, в маскхалате. И Луковкину запрещаю выделяться, рейнджер нашелся, выпендривается в горном костюме.

— Товарищ майор, могу подарить комплект, — встрял Юрик в речь Василия Ивановича. — А то вы в «афганке» да в «афганке».

— Вам слова никто не давал. Еще раз перебьешь — получишь выговор. Далее: тельняшки, футболки, кроссовки носить запрещаю! Только сапоги и ботинки, нательное белье, все в касках и бронежилетах. Прежде чем требовать, сами должны являться примером подчиненным, особенно замполиты! Капитан Лонгинов, проведение строевого смотра офицеров и прапорщиков назначаю в семь тридцать утра.

— Сразу с мешками и оружием? — встревоженно спросил лейтенант Шерстнев. — Не успеем.

— Да, Шерстнев, попался ты наконец-то на глаза! Пожалуйста, не ходи моей тропой, не люблю, когда пьют из чашки комбата. Моя чашка священна! Стоящие в строю громко засмеялись.

— О чем вы, товарищ майор?

— Прапорщики могут быть свободны.

— Вот так, опять облом на самом интересном месте, — громко вздохнул Бодунов.

— Итак, продолжаю: зашел я сегодня в одно место, а там Шерстнев в моих тапочках и чай пьет из моей любимой чашки! Сегодня тапочки одел, кружку облизал, а завтра что будет, а, Олежек? Что еще оближешь?

— Ничего не будет.

— А женщина может понадеяться, поверить. Даже думать не моги об этом, ишь, молочный брат объявился. Жилин, ты его чаще в караул ставь. Все караулы третьей роты с сегодняшнего дня Шерстнева. Это мой приказ!

— За что? Я к ней туда случайно заглянул, чай попить с вареньем. В первый раз, ей богу!

— Куда, куда ты заглянул? Что за гнусный намек?

— Ха-ха-ха, — вновь засмеялся весь строй.

— Вот теперь второго раза точно не будет, под халатик не залезешь, и котлеты комбата будут в целости и сохранности.

— Вы не правильно поняли, я оговорился, не то хотел сказать. Только одну котлетку съел и то чуть не подавился под вашим строгим взглядом.

— Я тебе эту котлетку до замены не забуду. Оговорился он! Разойдись!

Все гурьбой обступили Олега. Похлопывали по плечу, смеялись, успокаивали как могли.

— То-то Василий Иванович взбешен, сам не свой от злости почему-то, а это Олежка его с кровати «стюардессы» теснит, — ухмыльнулся Афоня.

— Никого я не теснил, даже и не думал, случайно получилось.

— Все в жизни случайно и совсем не специально, — улыбался Мелещенко. — Теперь комбат заест роту на боевых. Ну, ты и смельчак! Подорожнику дорогу перешел, в кровать залез.

— Болваны, сразу у всех черные мысли.

— Нет, не у всех, — улыбнулся Арамов. — Я уверен: у тебя были только чистые помыслы — объесть комбата, отомстить за обиды через желудок. Ха-ха-ха!

— А ну вас, идите к черту! — и он ушел, громко матерясь.

— Попал Олег в немилость и надолго, — глубокомысленно изрек Афоня. — Не ложись не в свои сани, особенно без презерватива! Молочный брат! Ха-ха-ха…

В казарме стоял невероятный шум и галдеж-Рота суетилась, комплектуя мешки и набирая боеприпасы.

Что же делать с обувью? Имеются только кроссовки и туфли, сапоги сгорели у костра в Баграмке — подошва правого «дутыша» полностью расплавилась.

— Ветишка, Серега!

— Что? — откликнулся взводный.

— Тебе на сборах по горной подготовке ботинки выдали?

— Выдали.

— Не уступишь?

— Они сорок третьего размера. Тяжелые. Подков с шипами на них накручено штук по шесть на каждый, но по леднику ходить будет удобно. А там снежные вершины вроде придется штурмовать.

— Великоваты немного, но выбирать не из чего. Давай, черт с ними. Сам в чем пойдешь?

— В полусапожках. Пошли в каптерку, бахилы старшина куда-то спрятал.

Шипов и подковок, действительно, было очень много. Тяжелые, гады, каждый ботинок весом килограмма полтора. Ноги мои ноги, как вас жаль.

Осторожно постучав, в дверь кто-то вошел. Я оглянулся и обомлел — в проходе, опираясь на палочку и при этом раскачиваясь, стоял самодовольный Сашка Корнилов.

— Откуда ты взялся, Саня?

— От в-верблюда! Из отпуска по б-болезни, после двух операций. М-мениски оперировали на обеих ногах, вот теперь п-прибыл для дальнейшего прохождения службы Н-назначен во второй б-батальон замом командира шестой роты. По горам х-ходить здоровье не позволяет.

— А что, комиссовать не могли? — удивился я.

— Н-нет, признали г-годным. В полку, п-правда, п-пожалели, вошли в мое п-положение — перевели, колени-то еще п-побаливают. А как д-дела в роте? К-кто вами командует?

— Эдик Грымов.

— Ух, ты? Б-быстро растет!

— Ротный вообще-то не он, а Сбитнев, помнишь взводного из третьей роты? Но он в госпитале, ранен в лицо, осколком полчелюсти снесло.

— Д-дела… А п-почему не Острогин?

— Почему, почему. Серж ведь как «князь», то в одном месте характер покажет, то в другом. Одним словом, не благонадежен, не внушает доверия руководству. Тебя, Сашка, честно говоря, со времен последнего твоего рейда в Майданхшехре, не чаял больше увидеть.

И я, улыбнувшись, вспомнил давние события.

Сашка в тот раз ушиб колено, выпрыгивая из вертолета, а после еще и оступился. Позже на подъеме к задаче еще раз подвернул ногу и совсем захромал. Вздыхал, стонал, скрипел зубами, но шел — а куда денешься! — благо высота была рядом от места десантирования. Неделю Корнилов лежал на вершине, и даже прочесывать кишлак с его взводом пошел я.

Возвращаться пришлось к броне километров двадцать пешком, и не по прямой, а вниз-вверх. Вертолеты, жаль, не прилетели.

— Лейтенант, Корнилов! Берешь провожатым Худайбердыева и спускаешься впереди роты, — распорядился капитан Кавун. — Через нас пройдет весь батальон, а уж только потом мы. Чтобы тебе не отстать, иди-ка ты, дружище, впереди всех.

Здоровенный сержант подхватил вещмешок взводного, и они ушли по хребту, в сторону приближающейся техники. Идти по горам и без груза тяжко, а навьюченному — и подавно. Внизу, в ущелье, лежал, растянувшись до самой долины, огромный кишлак. Возле домов бродил скот, женщины работали на крошечных земельных участках, бегала детвора. Почему-то население не ушло, наверное, не успели, очень уж мы внезапно и быстро окружили район, блокировав вершины и проходы.

Пехота неделю просидела наверху, осматривая только отдельные дома и развалины, а населенный пункт прочесали афганцы: «ХАД» (госбезопасность) и «царандой» (МВД). Они немного постреляли, что-то сожгли. Затем ушли дикой, галдящей толпой, напоминающей цыганский табор.

И вот взвод за взводом батальон проходил через мои позиции. Впереди двигались управление батальона и новый замполит, капитан Грицина, он приветливо помахал мне рукой. Капитан только сменил ушедшего на повышение Сидоренко. Неплохой мужик, но очень суетливый. Да еще с Семеном Лонгиновым сдружился и стал брать с него пример. В рейд тогда Константин Николаевич шел в первый и, как оказалось, последний раз. Натянул на себя, сдуру, тяжелый двенадцатикилограммовый бронежилет, каску, высокие горные ботинки, к автомату прицепил подствольник и взял снаряжение с гранатами к нему. В мешке тащил больше тысячи патронов — весь цинк по совету Семена высыпал.

Сумасшедший! Рост у него, конечно, приличный. Наверное, сто девяносто сантиметров, но силы он все же не рассчитал. Я слышал, как на плацу зам, комбата его инструктировал, что, мол, взять нужно с собой восемь гранат, патронов побольше, «муху», бинокль, дымовые шашки, ракеты.

Тяжелый бронежилет в горы нести на себе — это уже слишком. Он бы еще артиллерийский, двадцати четырехкилограммовый, с толстыми пластинами для защиты паха, нацепил. Эти «латы», когда на броне едут, иногда одевают. Кто очень боится. В таком бронике зам. по тылу полка Ломако, чтобы получить орден, проехал единственный раз — когда назначили его старшим колонны «наливняков» — в Хайратон и обратно. Неделю потом о своем «подвиге» в полку при каждом удобном и неудобном случае офицерам напоминал.

И вот ушел батальон, а затем и наша рота. Часов через пять мы спустились с хребта. В замыкании вновь я, командую «умирающими».

Степа-медик нес вещмешок Царегородцева, а я — его автомат, самого же солдата под руку тащил сержант Назимов. Хорошо, что ослабел только один боец. В долине медленно передвигался взвод обеспечения. Последним шел высокий сержант с двумя мешками и двумя бронежилетами, далее еще один с двумя автоматами и «мухой». Во главе отряда, загребая ногами песок, судорожно дергая при передвижении, всем телом, шествовал замполит батальона. Его гимнастерка на спине насквозь пропиталась потом.

— Константин Николаевич, что случилось? — взволнованно и с участием спросил я. — Чем помочь?

— Все х…хр…х…, нормаль.., хр.., но, — ответил Грицина еле слышно и с надрывом. Хриплое дыхание вырывалось изо рта, на губах пена, бледное лицо цвета серой застиранной солдатской простыни. Он слабо махнул рукой и побрел вперед. До техники оставалось метров пятьсот, ну да ладно, сам дойдет.

Возле машин нас встретил зам.комбата Лонгинов, как всегда самодовольный, похожий на древнего рыцаря из музея, в своем неснимаемом бронежилете и каске. Здоровья у человека на троих!

— Как дела, Николаич? — с легкой насмешкой поинтересовался он у Грицины, с трудом передвигающего ноги.

— Семен.., х…хр…х. Это было хр…х.., ужасно…, — и, схватив поднесенную полулитровую кружку с компотом, осушил ее до дна. — Семен.., хр…х… — это кошмар. Ноги хр…х.., онемели, мышцы.., хр…, как камень.

Зам, комбата снисходительно улыбнулся в ответ и переключил свое внимание на меня.

— Все вышли? Никто не отстал?

— Нет, вот Царегородцева вынесли, больше позади никого нет. Лонгинов поднес к глазам бинокль и нацелил его в сторону кишлака.

— Еп…ть. Есть еще люди, твою мать! Замполит, как никого? Ты посмотри, что творится: ваши мародеры из кишлака выбираются! — и протянул мне бинокль.

Мимо убогих строений, опираясь на автомат и какой-то тонкий шест, медленно возвращался Сашка Корнилов, поддерживаемый сержантом. Шли не спеша, о чем-то мирно беседуя, да и как можно торопиться, хромая на обе ноги.

— Лейтенант! Ты почему спустился в кишлак? — бешено заорал капитан, когда они подошли к нам поближе.

— А что н-надо было идти обратно в г-горы? — ухмыльнулся Сашка.

— Вы должны были следовать в составе колонны батальона по хребту, в горах. Это «духовской» кишлак, а вы, как последние идиоты, поперлись в него. Кто разрешил?

— Ротный с-сказал, идите вперед, а то х-хромаешь, отстанешь, а с-сержант — мой сопровождающий. Я еле-еле д-двигаюсь, обе ноги п-пов-редил.

— Вы, товарищ лейтенант, лучше бы голову повредили, может, она думать бы начала. Ротный! Кавун, ко мне!

Иван подошел и спросил:

— Что произошло? Что за крик?

— Почему твой лейтенант самовольно по кишлакам бродит?

— Чего ты на меня орешь? — резко ответил Иван.

— Я на вас, товарищ капитан, не ору, — сразу понизил тон Лонгинов и перешел на «вы». — Разберитесь с офицерами, не рота, а сброд.

— Полегче на поворотах, не сброд, а лучшая рота в полку. Разберемся, товарищ капитан.

Бронежилет (Лонгинов) ушел с Константином Николаевичем, о чем-то переговариваясь, а Иван внимательно посмотрел в глаза обоим «следопытам» и рявкнул:

— Сержант, отнеси все вещи на свое БМП!

Подождав, когда Худайбердыев отошел подальше, взял за пуговицу Сашку и, притянув к себе, сказал:

— Дуракам порой везет. Идиот! Пойми, там «духов» больше, чем извилин в твоих мозгах!

— Что всего-то д-десяток «духов»? — попытался смягчить ситуацию глупой шуткой Корнилов.

— Дать бы по твоей физиономии хорошенько. Не строй из себя полного идиота. Чтобы вас обоих найти, в случае чего, целая армейская операция нужна. Горло перережут и в яму с отбросами кинут. Как и не было вас на земле никогда. Иди и думай.

— Иван! Т-ты же сам велел, иди в-вниз, впереди роты.

Вот я и п-п — пошел.

— Думал, что сказал для умных, а оказалось…

По прибытию в полк Корнилов исчез — быстро и надолго растворился в госпиталях. Зачем нарисовался сейчас, спустя полгода? А Константин Николаевич после того похода тоже слег: сердце не выдержало, а потом нашел «лазейку» и перевелся в штаб, в другой полк.

Зачем Саня сейчас пришел, чтобы злорадствовать? Может, завидует или скучает по нашему коллективу? На заставе два года сидеть почти безвылазно тоже не сахар, а тоска смертельная. Это как два года в колонии общего режима. От однообразия такой жизни можно чокнуться, завыть и на стенку полезть.

— Сашка, извини, но мне с тобой трепаться некогда, завтра уходим, а дел невпроворот.

— Да, да, п-понимаю! У вас «с-своя свадьба, у нас своя». А ж-жаль… Х-хорошо, зайду, как-нибудь позднее… — и он ушел с грустным лицом. Сдваивать буквы в словах так и не прекратил! Балбес рисующийся.

Ох, и красотища! Если бы я был художником или туристом, наверняка бы так выразился. Горные вершины стояли в снежном обрамлении и искрились в солнечных лучах.

«Какой кошмар! — однако подумал я, так как был пехотинцем. Опять спать в снегу, как в прошлый Новый год».

— Эдик, нет возражений, если я пойду с Мараскановым?

— А почему именно с ним?

— Взводный — человек в роте новый, только из отпуска, душа его расслаблена и настроена еще на мирный лад. Людей не знает, местность ему не знакома.