Возвращаясь из командировки в объятия жены, после оных вприпрыжку торопился в гараж. Пусть даже просто посидеть внутри возлюбленной, подышать ее волнующими запахами. И всегда что-нибудь привозил ей из дальних поездок: новую свечу, резину, хотя бы безделицу для украшения салона.
Пролетели, просвистели годы. Юрий Власович уже не тот молодец с лихими усами, хотя сорок пять для мужчины отличный возраст. Тогда как для машины двадцать годков — глубокая старость. Ей бы гараж потеплее, бензин почище да скорость потише. Однако старость получилась не радость, беспокойнее беззаботной молодости. Жизнь взяла хозяина-инженера за горло, пришлось ему выйти на большую дорогу таксования. Старушка о четырех колесах в сравнении с «Мереседесами», «Вольво», «Фордами», конечно, проигрывала в скорости и комфорте, да ведь на «Мерседесах» никто и не таксует. Поэтому клиентура есть. Выходит Юрий Власович на большую дорогу после работы и в выходные.
— Ну что, подружка, — говорит Юрий Власович, отворяя ворота гаража, — крутанем?
…Гога махнул с обочины рукой, Юрий Власович остановился. Гога был с орлиным носом и бегающими глазками. В горах Кавказа взор его был тверже дамасской стали, туда-сюда забегал от плоских западносибирских пейзажей.
— На ярмарка, — заказал Гога.
«Тридцать тысяч как минимум», — прикинул счетчик, который включался в голове Юрия Власовича на тропе таксования.
— Зачем такой барахло ездишь? — спросил Гога.
— «БМВ» на покраске, — сказал Юрий Власович и попросил пристегнуть ремни.
— Чихать, — беспечно махнул рукой Гога, — ГАИ заплачу.
У ярмарки он пригласил Юрия Власовича помочь выбрать платье жене.
«Тысяч пятнадцать, как пить дать, за советчика должен отслюнить, — мгновенно отреагировал чувствительный счетчик. — А то и больше…»
Ярмарка за обе щеки наяривала жвачку, источала запахи галантереи с потом, шуршала ногами и денежной макулатурой. Гога бегал глазками по товарам.
— Во! — ткнул пальцем в платье Юрий Власович. — Пойдет?
— Мой свокэр! — представил Гога продавщице своего спутника.
— Я-я! — по-немецки согласился Юрий Власович.
— Интэрэсная невестка! — продавщица окинула ироничным взглядом усатого Гогу.
— Нэвэста пэрсик! — зацокал языком Гога. — Блэск.
Платье было тоже «блэск» с шиком и стоило три месячных оклада Юрия Власовича.
— Налезет на невестку? — спросила смешливая продавщица.
— Натянем, — заверил Юрий Власович.
После платья Гога выбрал туфли жене. Белый «блэск» на платформе в два оклада Юрия Власовича. Покрутив драгоценный башмак «свокэр» высказал сомнения:
— Барахло, развалятся.
— Туда-сюда сезон носить хватит! — отсчитал Гога два оклада.
Они ходили по этажам ярмарки, Гога покупал кроссовки, брюки, куртку, футболки… Полиэтиленовые пакеты-кули, которые верно таскал за Гогой Юрий Власович, становились толще и толще.
«Плюс за носильщика тысяч пятнадцать», — потирал руками неугомонный счетчик.
Наконец, они вернулись к машине. Когда Юрий Власович укладывал кули на заднее сиденье, Гога спросил:
— Ты зачем затылок лысый?
У Юрия Власовича на затылке была широкая безволосая полоса, похожая на пергаментную заплатку.
— Ракета на старте взорвалась, я в магазин мимо шел, — доходчиво объяснил Юрий Власович.
— Вай-вай! — сказал Гога и назвал свой адрес.
«Дорога туда-обратно шестьдесят, — сладко планировал доходы счетчик, — плюс тысяч пятнадцать за советчика, да столько же за носильщика. Итого девяносто, как минимум, а то и все сто…»
— Надо жене к лету тоже платье справить, — размечтался вслух Юрий Власович.
— У меня «Мерседес» в Гантиади, — хвастанул в ответ Гога.
Они подъехали к пятиэтажке. Гога отсчитал пять «десяток».
— Малова-то, — разочаровался Юрий Власович.
— Дарагой, — глазки у Гоги забегали, — сам смотрел сколько я тратил! На хлэб самый чуть-чуть остался, крэдит лэзть будем…
«Ну что, моя радость, — обратился к машине Юрий Власович по уходу по-кавказски щедрого Гоги, — развели нас. Хотя пятьдесят тысяч тоже на дороге не валяются. Два кило колбасы мне или полбака бензина тебе. Что будем брать?»
Съезжая под уклон на нейтралке, машина старчески прошелестела колесами: «Колбасу!»
САЛОННЫЕ СТРАСТИ
Костя Окладников такой журналист, что телезрителя не в бровь, а в глаз норовит задеть за живое. В каждом материале достает любезного так, что тот лишь головой мотает у «ящика», во, дескать, дает Костя стране телеугля. Как-то в КПЗ остриженный наголо, в замызганной майке блатнечком пел в телекамеру: «Сижу на нарах как король на именинах». Делал передачу об этом заведении.
Другой раз по шею вылез посреди дороги из канализационного колодца и давай костерить в хвост и в гриву ремонтников: не закрывают люки, создают аварийные ситуации. Так вошел в обличительный образ, что, забывшись, топнул ногой: хватит! натерпелись! пора прекращать безобразие! Нога сорвалась со скобы и Костя улетел в канализационную преисподнею вместе с образом. Но и перебинтованный закончил репортаж. И тоже с прибамбасом — атлантом держал крышку люка над головой.
Нина Рябушина была не хуже Кости молодой журналист, а работала по-старинке, без наворотов.
— Придумай что-нибудь интересненькое? — ворчал главный редактор. — Телезрителя надо каждый день по мозгам долбать! Тогда и рейтинг повысится, от рекламы отбоя не будет.
Нина пораскинула умишком и придумала сделать репортаж с кондукторской сумкой на шее.
На конечной остановке вошла с оператором в пустой автобус, предъявила документы и получила шум и гам. В ответ на просьбу дать на три минутки сумку с билетами, тетя кондуктор раскричалась как резанная:
— Делать вам в телевизоре нечего! А вдруг выручка пропадет?! С кровью ее по крупицам вырываешь! Не дам сумку!
Нина начала разряжать накал ситуации, мол, если на то пошло, она может и с пустой сумкой поработать, а за билеты дать расписку.
И пусть водитель двери плотнее захлопнет.
Кондуктор зло выгребла деньги, забрала рулон с билетами и ушла на переднюю площадку с видом: нате! подавитесь!
Нина с сумкой на шее и оператором перед глазами разместились на задней площадке.
— Лет двадцать назад, — начала она, — еще при социализме, кондуктора вымерли из автобусов, как доисторические мамонты. На их смену в салонах появились кассы. Бросил пятачок, крутнул ручку, оторвал билетик. Однако и кассы со временем уступили место более экономичным компостерам. Жизнь шла вперед и вдруг армия сборщиков транспортной дани, армия бойцов с рулонами билетов вновь решительно заняла движущиеся плацдармы автобусов, троллейбусов и трамваев. Требовательно полетело в уши пассажиров: покупайте билеты! покупайте билеты! А никто не хочет. Мало того, что племя зайцев расплодилось, как саранча, новые зайцы такие волки — горло кондуктору перегрызут, только бы не платить. Какие помои злобы, угроз обрушиваются ежедневно на голову кондуктора. Будто он виноват в задержках зарплаты, безработице и высоких ценах. А ведь кондуктор, господа, тоже человек. Он тоже существует по принципу: хочешь жить — умей вертеться.
На этом Нина Рябушина закончила монолог.
— Готова дочь попова! — опустил камеру оператор. Но вдруг глаза его полезли на лоб в испуганном темпе, он ломанулся в закрытые двери.
За спиной у Нины раздался угрожающий топот.
Нина обернулась — свят! свят! свят! — вся в слезах, с разматывающимся рулоном билетов летела на нее кондуктор.
«Сумасшедшая!» — остолбенела Нина вместо того, чтобы следом за оператором рваться наружу.
— Доченька! — упала ей на грудь кондуктор.
— Отдам! Сейчас отдам! — хотела сорвать с себя сумку Нина. Ку да там! В кондукторских объятиях пальцем не могла шевельнуть.
— Прости меня, доченька! — облила Нину слезами кондуктор. — Прости дуру! Как ты сердечно сказала! Это каторга, а не работа. Я ведь раньше радиомонтажницей была. Первая передовица в цехе. Медаленоска. Уважаемый на всех собраниях человек. А сейчас как собака цепная с утра до вечера гавкаю: приобретайте билеты! предъявите проездные! За что каждый на тебя как на врага народа смотрит! еще и в душу норовит плюнуть. Где с этим зверьем план сделаешь? А ведь дома безработные дети и муж.
— Успокойтесь! — пыталась сдержать водопад слез Нина.
— На днях наркоман с ножом пристал отобрать выручку. Еле скрутила его!
Оператор не успел сломать двери и убежать, посему записал сцену объятий. Обалденный материал получился. Кондукторское лицо в горьких слезах… Нина, насмерть стиснутая благодарными объятиями…
Главный редактор кондукторские слезы зарубил.
— Переиграли вы, ребятки! — сказал по-отечески. — Зачем нам этот цыганский пережим. Берите пример с Кости Окладникова.
В это время Костя, вцепившись в балконные перила, висел на руках над бездной загаженного двора и вещал в объектив об обострении проблемы самоубийств. Обалденно получалось. Балкон на 14 этаже… Когда камера брала Костю, одетого в желтые плавки, с земли, сердце у зрителя екало — это ведь телекостей не собрать, если сорвется.
А внизу пожарники растягивали цирковую сетку, предстояло еще заснять свободный полет репортера.
ЛИФЕРЕНДУМ
В воскресенье главврача принесло. Сроду по выходным не было, тут приволокся с красным ящиком на замке, дырка в крышке.
— Сейчас, — говорит, — проголосуем лиферендум за резидента-президента.
— Кто, — спрашивает, — первый «за» будет? Барамыкин?
Барамыкину, дураку лежачему, один хрен, что первым, что на будущий год. Он ведь ни бэ, ни мэ, ни на горшок сам сходить. Ему бы только пожрать с ложечки литровой да еще храпит, как старый дизель. Сколько раз говорил главврачу: зачем это жвачно-жрачное держать, когда другие голодные?
Оказывается — для лиферендума.
— По глазам вижу, — главврач диагноз ставит, — ты, Барамыкин, «за» резидента.
И бросает бумажку в красный ящик. Тут в палату Александ Македонский заскакивает. Сабля наголо.
— Иго-го! — заржал.
Вчера у него швабру отобрали, он сегодня черенок от лопаты скомуниздил, на нем воюет.
Главврач не стал Македонского ругать, что его Бурцилез опять пола копытьями бьет, спрашивает:
— Ты, Македонский, «за» резидента?
— Ага, — Македонский отвечает, — «за» коня!
Главврач чиркнул бумажку, бросил «за» в красный ящик.
— Кто следующий? — зовет.
Все наши дебилы кувырком в очередь на лиферендум бросились. Первым Вовочка встал. Главврач гонит Вовочку:
— Ты голосовать не имеешь права!
Главврач Вовочку не любит. Мы как-то знакомиться начали, со всех углов представляются: Я — Наполеон! Я — Троцкий! Я — Чапай! А Вовочка как закричит:
— Встать! Я самый главный! Я — Ленин!
Все руки по швам вскочили, Троцкий честь отдал. И теперь на любую полундру: «Атас! Главврач идет!» — Вовочка плюет. Он все равно главнее.
За конкуренцию главврач его не переваривает.
— Отойди! — отгоняет Вовочку от лиферендума, — ты свою фамилию не знаешь! Тебя в списке нет!
— Знаю! — Вовочка грязным пальцем в список тычет. — Смотри лучше! Я — Ленин!
Главврач смотреть не стал. Обидел дурака. Я в отместку воздержался.
— Так и запишем, — бросил главврач бумажку в ящик.
А как с ним ушел, Вовочка перестал плакать, сказал, что сам проведет лиферендум против главврача.
Хотел с улицы красную урну принести, но она приваренная оказалась. Тогда Вовочка красную утку нашел.
— В утку, — говорит, — проголосуем.
Сидит, рвет газету на бумажки для лиферендума, а я лежу и думаю: против голосовать или опять воздержаться? Я ведь все-таки не псих в отличии от этих дебилов. Знаю — не взаправдешний лиферендум, а так — дурдомовский.
ДИВО ДИВНОЕ
По улице шла беременная Женщина. Не с театральных подмостков с подушкой в подоле. Настоящая. Живот до подбородка, лицо в пятнах. Махонькая, в сандалевидных туфлях, и походка утиная. Но на лице гордо написано «а вот я какая!»
Подслеповатая бабулька, молодость которой прошумела в царскорежимные времена, со скамейки уставилась на беременную.
— Эт че эт с бабочкой сделалось? — спросила у своей молодой (лет семьдесят) подруги. — Болесть кака?
— Ага! Болесть! — засмеялась подруга. — Передается постельным путем. Смотри ночью со своим старичком не заразись!
— Че буровишь-то, анделы тебе в сердце!
— Че-че, ниче! Тяжелая бабочка.
— А че еще рожают? — сказала бабулька и перекрестилась. А потом перекрестила Женщину:
— Спаси тебя Господь.
В магазине, куда зашла Женщина, кассир от удивления впервые за двадцать лет безукоризненного стажа передала сдачу. Сильно передала. А покупатель, увидев Женщину, вернул излишек… Дома бил кулаками по голове, а головой об стену…
Видная мадам, завершающая период жизни, который называют средним возрастом, столкнувшись с беременной, крупно заволновалась и, забыв про солидность, забегала от одного телефонного автомата к другому, найдя исправный, зазаикалась в трубку:
— Антон, тут, Петрович, такое, понимаешь… это… в сторону института идет, забыла как… беременная! Давай аврал по институту, студентов-гинекологов и всех на улицу, пусть посмотрят.
Медицинский взорвался вулканом. Студенты сыпанули на крыльцо, гроздьями высунулись из окон. Живых беременных многие в глаза не видели, а кто и видел — забыл как выглядело.
Выглядело впечатляюще. Студенты раскрыли рты на такое чудо природы, а чудо шло гордо выпятив живот.
«Эт че такая пузатая? — удивился первокурсник. — Тройня что ли трехклеточная у нее, то есть — трехъяйцовая?»
«Все, не дамся ему, — твердо решила первокурсница, — с сегодняшнего дня никаких рук ниже пояса и поцелуев взасос!»
«Ой, предохраняться надо! — зашептала про себя пятикурсница. — Не залететь бы под аборт после вчерашнего».
А преподавательница смахнула сладкую слезу о беременной молодости…
Водитель «КамАЗа» затормозил, поравнявшись с Женщиной, аж задок взбрыкнул.
— Слушай, — высунулся из кабины, — поехали моей тебя покажу. Она как спать так заливает: отменили беременных. Предохранитель спиральный поставила и таблетки для подстраховки пьет. Поехали, а?
На отказ Женщины тяжко вздохнул:
— Эх, времена! — и газанул, дым от колес заклубился.
Да уж, времена! Город, который еще недавно даже не умилялся на мамашу с двумя карапузами, с уважением смотрел, когда вела трох, с восхищением, когда их было пятеро, — теперь на беременную разинул рот как на чудо-невидаль.
А Женщина шла… Ух, как она шла!.. Эх, как она шла!..
Спаси тебя Бог, Женщина!
ЗАЩИТА РЕАКТОРА
В студенчестве у Жени Прыткова был бзик — кровь из носа платить за проезд в общественном транспорте. Друзья-товарищи не особо считали копейки, когда касалось пива попить или вина в ресторане, зато в автобусе было делом чести сберечь студенческий пятачок. Женя принципиально брал билет всегда. Ну ладно бы, когда с девушкой едет, вроде как неудобно скупердяйничать. Джентльмен, в конце концов, не должен быть скрягой. Хотя даже в подобной ситуации имелись ухари экономии: на девушку билет берет, а сам зайчишкой…
Давненько это было. Восемнадцать лет назад закончил Женя мехфак университета. После чего кандидатскую защитил. Не задницей, надо сказать, вымучивал ее, головой написал. Светлую Жене Бог дал голову. И с годами не темнела она. Однако солидности это не прибавляло. Лоску и презентабельности Женя не имел ни без степени, ни остепенившись. Он был по жизни всегда гонкий, звонкий, пацанистый. И спортивный, в любой момент оторви от стула, дай кроссовки, километров десять пробежит, не запыхается.
Особенно в последние годы в форме был. Летом с метлой каждое утро разминался в соседнем дворе. Зимой в этом же дворе с лопатой и снегом регулярно тренировался.
И не потому, что на олимпиаду метил попасть — с деньгами туго стало. И опять бзик, теперь относительно работы в НИИ. Не брошу, говорит, ее ради коммерции. Я, дескать, ученый, пусть не семи пядей во лбу, но тоже делами государственной важности занимаюсь. Даже, если государству сегодня наплевать с горки на эту важность.
Через это бзик юношеский в отношении платы за проезд пришлось урезать. На работу Женя добирался с пересадкой. В день на транспортные расходы уходило в пересчете на харч больше двух буханок хлеба, или 200 граммов хорошего мяса, или два литра молока. Молоко Женя не пил, а мясо ел, когда были деньги. В НИИ их по полгода не давали. Женя перебивался за счет метлы и лопаты. За метлу платили не больше, чем в НИИ, зато аккуратно.
Тем не менее, ездить полным зайцем Женя все равно не мог — покупал студенческий проездной.
Женя подрабатывал дворником, Коля Селезнев — контролером. Был он, вообще-то, студентом. Учился неважненько, приходилось часто перед преподавателями дурочку гнать, юлить и лебезить. Зато в автобусах он был кум королю, зайцев не щадил. Физиономия «восемь на семь» и рост 188 позволяли многих брать за «шкварник», вытряхивая штраф. Обычно быстро делал дневной план, и навар оставался пиво попить.
— Предъяви студенческий билет! — потребовал Коля, когда Женя показал свой проездной.
Прищучил Коля Прыткова на конечной остановке, в опустевшем салоне.
— У меня нет студенческого, — по-заячьи заколотилось Женино сердце.
— Тогда давай сюда проездной! — строго сказал Женя. — Приедешь за ним со студенческим.
— У меня нет студенческого.
— Что значит нет? — сурово свел брови Коля.
— Откуда быть в моем возрасте.
Коля внимательно посмотрел на Женю и согласился: староват пассажир для сессий и зачетов.
— Почему тогда по студенческому ездишь?
— Потому, что он в два раза дешевле.
— У тебя че, ку-ку замкнуло? — вышел из себя Коля, ему порядком надоела эта волынка. — Тогда тебе в дурдом надо на излечение. Но сначала штраф заплати!
— Какой дурдом? — петушком прокричал Женя. Он страшно обиделся на «дурдом». — Я, если хотите знать, рассчитываю надежность автомата защиты ядерного реактора!
— Кого ты можешь рассчитывать? — презрительно бросил Коля. — Ты на себя посмотри, тебе только по теплотрассам бомжевать. Академик нашелся! Плати штраф, а то в мильтонку отвезем.
Хочешь не хочешь, а контролеры тоже встречают по одежке. На Жене были старенькие брючишки, рубашка пятилетней выдержки, кроссовки, оттоптавшие не одну сотню пыльных километров. Оно вроде как и не бич, но и на ученого слабо смахивает.
— Реактор он рассчитывает. Это когда бутылки по помойкам собираешь?
В этот момент открылась задняя дверь автобуса, водитель решил проветрить салон. Женя не хотел в милицию. Он отбросил контролера и ломанулся на свежий воздух.
Все было против него в тот день, — двери захлопнулись перед носом. Женя ухватился двумя руками за створку и рванул что было мочи. Дверь подалась, приоткрывая путь к свободе от контролеров, милиционеров, позора. А уж на свободе попробуй его догони! Не пьет, не курит, с метлой тренируется. Шаг осталось шагнуть до воли вольной, когда последовал страшный удар в поясницу. В глазах потемнело, на сознание тоже пало затмение.
И что обидно — ладно бы послал в нокаут контролер. Нет. Родной радикулит отключил от внешней действительности. Капризный и своенравный, он требовал уважительного отношения к себе в любой ситуации. Не переваривал резких телодвижений. И вдруг такое пренебрежение к его персоне — скачки, рывки, напряжения…
Пришел Женя в себя от чужих рук, проворно обшаривающих его карманы. Коля-контролер надеялся найти штраф.
— Уйди! — грозно сжал кулаки Женя.
Однако махать ими радикулит не позволял. Не то, что махать — пошевелиться было невмоготу.
Коля-контролер беспрепятственно нашарил удостоверение кандидата наук.
— Ты че, кандидат? — Коля сверил фотографию с оригиналом, скривившимся от боли.
И пожалел оригинал.
— Ладно, Евгений Михайлович, в милицию вас не поведу.
«Бомжуйте дальше», — хотел сказать, но сдержался из уважения к ученым. А вдруг Прытков знаком с его преподавателями?..
Неся, как хрустальную вазу, свой радикулит, Женя вышел из автобуса, доковылял до ближайшей стенки, притулился к ней с невеселой думой: «Надежность автомата защиты реактора я и в ракообразном состоянии рассчитаю, — прикрыл глаза от боли, — а вот метлой на пару с радиком много не наработаешь…»
А без метлы только бомжевать оставалось в этой жизни…
ВЫБИРАЙ, НЕ ТО ПРОЛЕТИШЬ
Ситуация была «прощайте, красотки, прощай небосвод». Дуло пистолета холодно уперлось в грудь Владимира Арсентьевича Горячего.
«От сессии до сессии живут студенты весело». Остальным россиянам тоже скучать не приходится. Выборы не реже, чем у студентов сессия. Только успевай лапшу агитационную с ушей стряхивать.
Владимир Арсентьевич не стряхивал, сам развешивал направо-налево. Как-никак глава администрации сельского района, а губернатор Хазаров всей душой болел за победу демократии на местах.
Но как ни бился Владимир Арсентьевич, его район в последнее время подкачивал.
Сам Горячий голосовал за коммунистов. «Да ну?» — скажите вы.
«Загну!» — ответил бы Владимир Арсентьевич, коснись вслух этого вопроса. Но вслух даже родимой жене не говорил правды, в чью копилку бросал свой голос.
Данное явление можно расценить, как тщательно скрываемый политический мазохизм. Иначе как объяснить вопиющий парадокс? Да, при коммунистах Горячий, будучи директором совхоза, конечно, с хлеба на воду не перебивался, но слаще Болгарии с Венгрией ничего не видел. И то за свой счет. А тут на дармовщинку поглазел как в Пекине китайцы живут, в Нидерландах голландцы поживают. Коттедж двухэтажный дала новая власть, дочь любимица училась в коммерческом вузе с международным уклоном.
И этот же самый папа, заходя в кабинку, голосовал за вчерашний день. Но агитировал за демократию и лично президента Ельцина.
В день его выборов, 16 июня, Владимир Арсеньтьевич взошел на сцену клуба, в зале вместо кресел стояли кабинки для голосования, толпился народ. Взошел и произнес яркую речь. Дескать — выбирай, а то пролетишь мимо кассы. Решается судьба страны. Куда ей, болезной, оглобли направить — взад к застойному социализму или вперед — от него. И призвал голосовать за «вперед» и лично…
Не дожидаясь рукоплесканий, Владимир Арсентьевич ушел за кулисы, где вместо аплодисментов уперся ему в грудь пистолет.
— За что? — оборвалось сердце.
Оборвется — пистолет находился в руках сержанта милиции.
— Предъявите ордер на арест! — возмутился Горячий.
— Вот тебе ордер! — сунул под нос «макарова» сержант. — Ты за кого агитируешь, гад? Вы мне 4 месяца зарплату не платите! Жена вообще разучилась, что такое деньги получать. Детские и то зажали…
— Переходный период, — начал объяснять Горячий, — надо затянуть пояса.
— А ты че его распустил в два обхвата? Я бы так всю жизнь в вашем переходе жировал! А нам заработанное не даете!
— Пойдемте я из своих заплачу, — пытаясь разрядить обстановку, предложил Владимир Арсентьевич, — за все 4 месяца…
— Хватит подачек. Нужно менять курс реформ. Сейчас ты у меня будешь за коммунистов агитировать.
Милиционер снял пистолет с предохранителя, приставил к спине Горячего и повел главу администрации на сцену.
— Принародно застрелю, если что не так, — грозно прошептал в ухо. — Давай за Зюганова!
И Владимир Арсентьевич дал! Ух, как дал!
— Какая это к чертям собачьим демократия? — кричал он. — Зарплату задерживают по 4 месяца. Детские не платят. Когда я был директором «Октября», у нас в молочном стаде насчитывалось 500 голов, а сейчас одни рожки да ножки остались. Срамота — доярки в безработных ходят? Наркомания на селе появилась…
Народ ушам своим не верил, про урны с бюллетенями забыл. Такое несет глава-голова! А он нес, пока не зашел начальник милиции.
Горячий вниз головой прыгнул в толпу.
— Вяжите его! — кричал на лету. — Он хочет меня застрелить!
Клуб грохнул от смеха так, что пару листов шифера сорвало с крыши, унесло за реку. Сержант в момент, когда Горячий сиганул со сцены, упирался ему в спину уже не вороненым дулом, а прокуренным пальцем.
Горячий не видел этого позора. Уходя от пуль, он зайцем петлял между сельчанами к выходу. Вынырнув за порог, резво заперебирал ногами вдоль села, невзирая на возраст, шестипудовый вес и весомую должность. Вырвавшийся из-под пиджака галстук, красным языком бил по животу, чуб лез в глаза. В голове кипели слезы: «За что судьба собачья? Сверху губернатор Хазаров, снизу пистолет Макаров».
Заскочив домой, закрылся на все запоры и бросился к телефону.
— Ты в своем уме? — с полоборота заискрил Хазаров. — Демократ лучше умрет стоя, чем на коленях перед коммуняками! Ты и под пулями должен был кричать: ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЕЛЬЦИНА! Иди агитируй снова!
— Сегодня нельзя!
— Если хочешь жить хорошо, то можно!
Владимир Арсентьевич поправил галстук и побрел в клуб.
Тихохонько проголосовал за Зюганова, потом решительно поднялся на сцену агитировать за демократию…
У ДЕДУШКИ МОРОЗА СНЕГУРОЧКА ЖИВЁТ
Перед Новым годом директор фирмы «Фарт» постановил: поздравить «фартовых» деток Дедом Морозом. Не лицемерно-заказным — со стихами и бородой по прейскуранту, а чтоб от души и с экономией.
— Дед Мороз, Дед Мороз, борода из ваты! — продекламировал маркетолог Александр Блохин. — Ты подарки нам принес, баламут лохматый!
— Дед Мороз есть, — сделал первое праздничное назначение начальник.
— С хорошенькой Снегурочкой и Кощеем могу выступить!
— Снегурочкой назначили спеца по рекламе Светку Горохову.
Мужчины позавидовали Блохину. Только не Новоселов, он однажды получил от Светкиных ворот резкий поворот.
И наступил день поздравления.
Новоселова Валюша, шести лет от роду, с утра прилипла к окну в ожидании Деда Мороза. Но на маршруте гостей из леса их дом стоял последним.
Первая остановка — внук начальника «Фарта». Дед Мороз со Снегурочкой вывернулись наизнанку под елкой главного внука фирмы: в песнях, плясках и хороводах. После чего довольный начальник изрек:
— У Деда Мороза в лесу руки-ноги озябли, чайком их надо погреть.
И пригласил на кухню.
На месте самовара стояли коньяк и шампанское.
Впереди Деда Мороза понеслась весть: ручки-ножки у путников зябнут, начальник обогревал конечности изнутри.
К средине праздничного маршрута Дед Мороз уже не смущался при появлении на кухне ребенка.
— О, летит! — тыкал в окно посохом.
И пока ребенок таращил глазенки в поисках летательного аппарата, Дед Мороз лихо вздергивал бороду на лоб, вбрасывал в освободившийся от маскарадной волосни рот отогревающую «ручки-ножки» жидкость и возвращал декорацию на место. Грех дите обманывать, да и разбивать сказочные иллюзии о бутылку не меньший.
Вскоре в «жигулевской» повозке Дед Мороз горланил: «В лесу родилась телочка!» — и декламировал: «Ручки-ножки не озябнут, если будем мы дерябнуть!» Заходя в дом, вместо: «Где тут елка?» — бухал: «Где тут дерябнуть?» А когда Снегурочка все же заворачивала его к зеленой красавице, падал в кресло и сидел красноносым истуканом пока внучка, злясь на немычачего деда, развлекала «фартовых» детей.
Разнаряженная в пух и прах Валюшка Новоселова томилась у окна.
— Наверное, Дед Мороз растаял, — успокаивали ее.
— Нет! — кричала Валюша. — Не растаял.
Уже в сумерках радостно посыпалась со стула:
— Приехал! Приехал!
Поднимаясь к Валюшке в искушающе-тесном пространстве лифта, Дед Мороз решил: Снегурочка за время поздравительного круга удалилась от кровосмесительных границ на безопасное расстояние, превратилась из девоньки-внучки в девицу-штучку. Отбросив посох и мешок, навалился на белоснежную красавицу, запустил руки под серебристую шубку. А вытянутые губешки нацелил в сахарные уста.
Прицел был сбит ударом по ребрам.
— Ну, че ты? — продолжал рваться сквозь шубу к плоти Снегурочки Дед Мороз. — Че как неродная!
Они вывалились из лифта. Дед Мороз на Снегурочку. Поверженная на лопатки та и не думала сдаваться. Аэробически гибкая, всадила колено в живот пожираемого страстью Деда. Тот ухватил ее за прицепную косу…
Выбежавшая встречать дорогих гостей Валюшка приняла возню перед лифтом за начало новогоднего действа, начала декламировать:
У дедушки Мороза
Снегурочка живет,
Ее он гладит косы,
И умницей зовет.
Под стихи Дед Мороз оторвал косу и пропустил еще одну болезненную оплеуху.
— Бл… — открыл ругательно рот.
Гадость не успела вылететь, Снегурочка заклепала оскорбление бородой до самых гланд.
Валюшина мама прыгнула в жар схватки разнимать новогодний турнир и словила под глаз удар, предназначавшийся Деду Морозу. С воплем:
— Как я с синяком на праздник?! — побежала к зеркалу.
А Дед Мороз, законопаченный до гланд бородой, синел, пучил глаза, задыхался. По щекам текли слезы.
— Дед Мороз тает! — закричала Валюшка.
— Кобелина он сивый! — возразила Снегурочка и закрепила сказанное коленом в дедушкин живот. Борода от удара вылетела, как пробка из бутылки, прямо внучке в глаз. Брызнули слезы.
— И Снегурочка тает! — запаниковала Валюшка.
— Не растает, — сказал Валюшкин папа, он с наслаждением наблюдал сцену борьбы. Деда Мороза-Блохина не переваривал — выскочка, а Снегурочка-Светка — ломака.
За спиной дерущихся тупо открывался и закрывался лифт, заклиненный валенком Деда.
Сам Дед хотел одного — вырваться живым из этой переделки.
Верткая и цепкая внучка руками-ногами молотила его по всему лежачему фронту. Французская тушь, американские тени, итальянская помада не выдерживали жаркого русского боя — стекали, сползали, размазывались, превращая щекастое чалдонское лицо Снегурочки в жуткую индейскую харю.