ЧЕРЕЗ ГОЛОВУ ЗА БОРТ

При Советской власти на выборах не надо было мозги до посинения ломать — за кого крест ставить, а кому пустоту в квадратике? Бюллетень опустил — и голова ни до, ни после не мается. А сейчас каждый раз Нина Егоровна Мотькина за месяц до урны начинала вибрировать, к подружкам бегать, которые в политике такие же ни украсть ни покараулить.

В прошлый раз порешили уличным бабкомом за Быкова голосовать. Он всем пенсионерам в село подарки прислал. По килограмму сахара, муки, гречки и пряников. За него дружно бросили в клубе бумажки-бюллетени.

Через год двоюродная сестра Валя с газеткой дорогу перебегает:

— Нинка, ой взяли грех на душу! Быков-то мафиози, по нему всемирный розыск назначили. А мы «хороший человек, за пенсионеров биться будет». Забился, сердешный, в доску! Миллионами долларов ворочал в свой карман.

Обсудили бабоньки промашку. Как клюнули на дармовой сахарок с пряничком. А откуда знать? На лбу у кандидата «вор» не написано.

И вот опять выборы. Нина Егоровна достала листовки, что в почтовый ящик целый месяц бросали. Девять кандидатов, лбы у всех любо дорого смотреть — без сучка и задоринки. Как быть? Разложила на столе агитки, изучает фотографии с биографиями, гадает — кто будет за пенсионеров горой, а кому скорее бы они вперед ногами под бугорок проголосовали?

— Неужели Валера?! — пошаркала через дорогу к сестре Вале.

— Который тебя на танец пригласил, а ты сверкнула трусами в ответ?

— Ну!…

Давно это было. Нине Егоровне до Егоровны было еще расти и расти. Нинкой звали. А тот день перед глазами как сейчас стоит.

Складывался он исключительно полосато. Тут тебе полная полоса счастья, а вот уже слезы ручьем.

Началось с киселя. Послевоенная деревня, слаще морковки ничего не видели. Кисель проходил большим деликатесом. Мать делала объеденье какой. С сахаром. Сготовила, по тарелкам разлила. Нинке тарелка досталась на пару с младшей сестрой Любкой.

— Делить будем так, — сказала Нинка, — сначала половину ем я, потом ты. Ложку поставь и держи свою часть.

— Ладно! — похлопала глазенками сестра.

Нинка ест, нахваливает:

— Ух, хорош киселек!

У Любки слюнки текут:

— Нин, скорей, я тоже хочу, — ерзает от нетерпения на лавке .

— Успеешь, — подмигивает Нинка, — никуда твой кисель не денется.

Но Любка вдруг замечает обратное.

— Нин, у меня убывает, — забеспокоилась.

— Так ты крепче держи! — Нинка бессовестная учит. — Что ж ты мне в рот заглядываешь, ничего не держишь!

Любка сопит, ложка гнется, так старается сохранить свою долю.

А Нинка рада-радешенька, наворачивает за себя и сестру-глупышку.

— Ничего уже нет! — завопила Любка, когда дно показалось на отведенной территории.

Наподдавала мать Нинке. И прутом отстегала, которым корову в стадо гоняла, и танцы запретила. Последнее было похлеще прута.

Нинка никак не могла пропустить в тот день танцы. К Лешке Колотову, однокласснику, родственник приехал на лето — Валера. Ух, красивый парнишечка. Волосы черные, голубоглазый. Вчера Нинка с Валькой ходили по черемуху и у старицы встретили ребят. Валера пригласил:

— Приходите завтра на танцы. Придете?

— А куда они денутся! — сказал Лешка. — Припрутся.

— Мармелада с собой не бери, — отойдя на безопасное расстояние, крикнула Нинка.

— Ух, навешаю! — показал кулак Лешка.

Обидное прозвище он получил этой зимой. И никто другой, как Нинка, была тут замешана.

Русский и литературу у них в классе вел Елисей Федорович Марфин. Волосей звали его в школе, так как стригся непонятно где и неизвестно чем — всю дорогу из головы густыми клоками торчало во все стороны света. Прическа из серии «кипит мой разум возмущенный».

Волосей высокопарно именовал себя учителем словесности. Тем не менее, частенько выражался вразрез со словесностью. Авторучек в ту пору еще не изобрели, писали чернилами. Кто принесет в школу чернильницу, а кто и забудет. Или по дороге потеряет. В дурном настроении Волосей гнал с урока, кто без чернильниц, в хорошем мог разрешить: «У кого нет своей, мочайте в зад». То есть — в чернильницу соседа за спиной. На шум в последних рядах, где, как известно, в любой школе есть проблемы с поведением, Волосей всегда возвышал голос: «Кто там у меня в заду копошится?»

Чаще всего этим «в заду» занимался хулиганистый Лешка Колотов. Как-то на уроке Волосея «копошась» в известном месте, порядком мешал «учителю словесности». Который не стал строжиться «кто там у меня…», а подловил на мякинке. Прочитав фразу: «Он совершал вечерний променад», — вызвал Лешку к доске.

— Что совершал? — спросил издевательским тоном.

Лешка в сторону Нинки посмотрел. Выручи, дескать. Язва Нинка «выручила».

— Мармелад, — прошептала.

— Мармелад совершал, — победно произнес Лешка.

И стал Мармеладом. За что Нинка, конечно, получала подзатыльников.

В тот день она все же сумела упросить мать отпустить на танцы. Для компенсации проделки с киселем пришлось дрова в поленницу сложить, пол выскоблить, стайку убрать…

Зато вечером побежали с Валькой на главное молодежное мероприятие. Танцплощадка представляла из себя тесовый настил, огороженный по краям деревянной решеткой. На ограждение Нинка с Валькой, недолго думая, и взгромоздились. А че — хорошо. Всех видно как на ладони.

Мармелада с Валерой еще не было видно.

Девушек не смущало, что за их спинами обрыв начинался. Земля, густо поросшая крапивой и другими лопухами, круто уходила вниз метров на двадцать с гаком. И гак метров десять… Лететь и лететь при случае. Девки, во избежание неприятностей в тылу, ногами не болтали, а зацепились ими за решетку ограждения.

Внизу не передать картина открывалась. Во все стороны обширный заливной луг. Как и полагается, упирался он в заливавшую его по весне реку. Даже в две реки. Сначала в одну с километр упирался, а потом в другую не так длинно. Дело в том, что за спинами у девушек две реки сходились. Та, что поменьше, называлась Улуйка, она спешила к месту впадения не с пустыми руками, с заливным лугом. Чулым благосклонно принимал ее вместе с подарком, но, показывая, кто главнее, заливной презент у села ограничивал высоченным берегом. На верхотуре и стояла пятачком некрашеного дерева танцплощадка.

Красота за спинами девушек, сидящих на решетке, разворачивалась в тот вечер исключительная. Улуйка, речка еще не таежная, а за Чулымом уже тайга. Туда солнце, полыхая пламенем, после которого гари не бывает, село. К кульминационному моменту нашего рассказа оно утихомирило пожаронеопасный огонь, последние краски сворачивало над тайгой… Чулым под ними солидно воды катил. Улуйка уважительно к нему поспешала…

Но сестрам было не до красот в тылу. Главная впереди появилась — Валера пришел. Но сразу к сестрам не проследовал. Пригласил на вальс Верку Кишечникову. Один раз, второй… У Верки фамилия не дай Бог, зато девка писаная. Не чета нашим сестрам. Нинка с Валькой как на подбор — невысоконькие, мордашки кругленькие, конопатенькие. Никто их в тот вечер не приглашал. Сестры виду не подавали, будто задевает их обидное обстоятельство, болтали, сидя на своем насесте, хихикали, обсуждали Кишечникову, вырядившуюся в малиновую кофту. «Дураки красное любят».

Когда патефон заиграл «Утомленное солнце», Валера вдруг через всю танцплощадку, мимо Кишечниковой, пошел в сторону сестер. «Меня?» — затрепыхалось сердечко у Вальки. «Меня?» — аналогичные изменения произошли под ребрами у сестры. Трепыхания в десятки раз усилились у Нинки, когда Валера пригласил ее.

— Сейчас, — засветилась девушка всеми конопушками и высвободила ноги из решетки.

Но, спеша на танец, чересчур резко выдернула их. Конечно, можно понять девушку — такое счастье подвалило.

А оно как подвалило, так и отвалило…

Освободившись от решетки, Нинка потеряла равновесие и, задрав в лицо кавалеру ноги, продемонстрировав молочную белизну подъюбочных телес, бесхитростное бельишко, сделала сальто-мортале в сторону описанной выше и находящейся ниже красоты. Первое, что попалось на пути — заросли крапивы. Они сдержали кувыркающийся полет. А так бы промерить Нинке боками все крутые двадцать с гаком метров. Проделав в зарослях просеку шагов в десять, ошпарив злой крапивой ноги до самого основания и физиономию до последней конопушки, Нинка завершила кувыркания.

Танцплощадка громовым хохотом проводила акробатический переворот через голову под откос.

Сгорая от стыда и крапивы, Нинка побежала домой.

На танцы в то лето не ходила. И Валеру больше никогда не видела…

— Ты за него должна голосовать, — сказала сестра Валентина, — раз тогда опозорила.

— Я за Фетисова склонялась. Он уголь в больницу и церковь прислал.

— Че он из своего кармана выложил? Ему как директору глиноземного комбината уголь раз плюнуть.

— А-а-а!

— Нет, я за Валеру буду, — сказала Валентина. — Может, про наш Богом забытый угол вспомнит.

— А я еще подумаю, — поднялась с табуретки Нина Егоровна.

— Индюк тоже думал, да в суп попал.

— Какой из нас, старперов, суп… — сказала Нина Егоровна. — Главное теперь — дожить до смерти.

— Вот и выбирай правильно, чтобы дожить.

На крыльце своего дома Нина Егоровна вдруг вновь вспомнила тот полет с танцплощадки за борт. Как боялась после этого столкнуться с Валерой и как хотела, чтобы нашел ее и еще раз пригласил на танцы… Но увы…

ШВЕЙЦАРИЯ НА ПОЛКРОВАТИ

— Не буду шмутье твое драное стирать! Хватит! — кричала Клавдия. — Жадишься денег давать!

— Нету, — бубнил Витя Фокин, мужчина средних лет.

— И на кормежку не ходи! Нашел дурочку с переулочка!

— Твоей фигуре вредно много есть, плывет.

— Как лапать, так пойдет! А тут сразу не топмоделистая! Че тогда квартирантом на полкровати пристроился?..

— Нету денег.

— Не надо было клад сдавать?! — плюнула солью в старую рану Клавдия. — И вообще — побаловались и буде, сделай тете ручкой!

— Не возьму тебя в Швейцарию! — обиженно бросил с порога Витя.

— Ой-ей-ей! Напугал козу морковкой! На носу боком ты в нее поедешь!

Витя подхватил узелок с бельем и поднялся к себе, двумя этажами выше. Последние семь месяцев он частенько квартировал у Клавдии «на полкровати». И вот получил от ворот поворот. Или облом, по-современному.

Жил Витя берложно. Однокомнатная квартира была обставлена односпальной кроватью. Выпущенная ширпотребовским конвейером лет тридцать назад, она давно обезножела, горизонт спальной поверхности держали куски шпал.

— Паровозы не снятся? — вышучивала кровать Клавдия.

— Проводницы и стрелочницы, — отвечал Витя. — Вот с такими стрелками.

Проблему постельного белья Витя решал с завидной изобретательностью. Чистая простыня складывалась вдвое. Сначала эксплуатировалась одна половина конструкции, через пару недель — вторая. Затем простыня перегибалась на другую сторону, что обеспечивало еще две смены. С наволочкой такой номер экономии не проходил, посему Витя спал на плюшевой подушке.

Из мебели имелись также гвозди по стенам, исполняющие функции платяного шкафа.

Окна украшали музейных времен занавески с ретро-выбивкой 60-х годов.

Вместо ковра над транссибирской кроватью был прибит флаг. Но не персидский, то бишь — иранский, а швейцарский. Красное полотно с белым крестом.

Вернувшись от Клавдии, Витя лег на железнодорожное ложе. «Зря ей про клад болтанул», — подумал с закрытыми глазами.

Клад был печальной промашкой давних лет. Витя нашел его на кладбище мамонтов. Как эти вагоны с хоботом в доисторически древнем году оказались на кладбище, Витя не знает. Может, стадо ловило дремотный кайф после водопоя. Стояло на высоком, с которого сдувало комаров, берегу, а тут ледник снегом на голову. Не успели толстокожие сообразить, что в природе катаклизм, как перешли в свежемороженую фазу. И мех не спас.

А может, кладбище возникло по другой причине — первобытная скотобойня на данном участке располагалась? Местные, не менее чем мамонты ископаемые, люди с дрекольем, камнями и шестоперами заманивали пропитание с бивнями в ловушки — оврагов кругом немерено, — ломая ноги, срывались простодырные травоеды с кручи вниз, а там уже плотоядно раскочегаривали костер двуногие мясоеды. И вскоре обглоданные кости весело разлетались от первобытной трапезы в разные стороны, создавая это без памятников кладбище. На коем Витя наткнулся на клад, хотя искал вместе с классом доисторический скелетный материал.

Весной, когда бивни и другие останки вешние воды вымывают на обозрение, школьники пошли пополнять свой музей. Поисковый день у Вити складывался из рук вон. Всего одну кость обнаружил, и та из более позднего периода захоронения — собачья. Уже под вечер спустился в овраг и глядь — торчит экспонат. Не собачьего происхождения, без экспертизы видно, от мамонта. Витя хвать-похвать, а кость не вытаскивается из доисторического кладбища в музей. Заметался юный археолог, чем бы подковырнуть находку? Туда-сюда дергается, а под ногами поисков пенек березовый путается. Пнул с досады, чтоб не мешался. На что пенек зазвенел от обиды.

— Ах, ты, пень-забубень! — рассердился Витя и еще раз пыром приголубил помеху на тропе археолога.

Пень вылетел из земли, сея на лету ложки, вилки, деньги, кольца, кулоны и цепочки.

— Ничего себе пенек! — раскрыл рот Витя, разглядывая березовый туес и его содержимое.

А потом заорал на все кладбище, наверно, так мамонты ревели, когда летели вниз бивнями в ловушку:

— Клад! Клад!!

Класс, конечно, сбежался на чужое добро…

— Я клад нашел! — примчался домой Витька.

— Где он? — мелко завибрировал отец.

— Отдал! — сиял Витька.

— Кому? — крупно завибрировал отец.

— Учительнице, она сдаст куда надо!

Отец заходил ходуном.

— Пенек! — закричал он. — Зачем орал на всю округу?! Зачем?! Сунь клад в рюкзак, и концы в воду!

— Это достояние государства! — возмущался дремучести родителя комсомолец Витя.

— Государство его закапывало? Ты кошелек на улице обронил — тоже достояние государства?

— Мне по закону полагается 25 процентов.

— Всыпать тебе полагается 225 процентов по заднице! — хватался за ремень отец.

Ременных процентов Витя не получил, мать отстояла. Как, впрочем, и законных. Клад, согласно полученным из Москвы бумагам, в разряде лома пошел на переплавку.

— Золотые цепи, кресты, «десятки», «пятерки», броши, кулоны в переплавку! — снова крупно вибрировал отец. — Пенек! Ой, пенек! Наделают из них разъемов и проволоки!

Отец и через десять лет не успокоился.

— Пенек стоеросовый! — обзывался время от времени. — На миллион человек одному-разъединственному в 100 лет такая жар-птица!.. А ты? Пять килограммов золота и серебра своими руками в прорву! Ой! пенек!

— Куда бы я их дел?

— Я бы реализовал! А деньги на книжку! Они бы уже страшными процентами обросли!

— Ты и так засолил их навалом!

— Не твоего, пенек, ума дело!

Отца всю жизнь разрывали две огненные страсти. Деньги и водка. Страсть как любил пополнять вклады на сберкнижке и был чересчур склонен к питию. Взаимно-уничтожающие чувства. Первое трупом ложилось на пути второго в водочный магазин. Если на свои покупал. И в то же время на дармовой выпивон никаких шлагбаумов. Тут и возникала заковыка — стоило отцу помазать губы, как душа щедро начинала выворачивать карманы, деньги радостными голубями летели в водочный отдел… На следующий день не так с похмелья страдал, как жаба давила — столько угрохал. До сберкассы не донес.

Трезвый тащил туда все что можно. К 1991 году имел вклады в объеме трехкомнатной квартиры. Когда ее коровьим языком слизала либерализация цен, чуть инфаркт не шандарахнул старика.

— Ой, пенек! — истязал себя. — Ой, пенек!

Отвлекла от инфаркта вторая страсть. Попил водки, снял стресс, а вскорости начал играть в «Русский дом Селенга». Закладывал туда всю пенсию и что с сада-огорода выручал. Гараж продал. Жил по-вегетариански: без мяса, с черно-белым телевизором.

— Нет, не пеньки мы, — во множественном числе навеличивал себя, ведя подсчеты бешено накручивающихся процентов, — все вернем! Эх, Витек, зачем ты клад в рюкзак не сунул. Сейчас бы на нем такие деньги наварили. Золотые цепочки метровых размеров, платиновый перстень в форме кошачьей головы, кольцо с изумрудом…

Отец знал наизусть весь перечень клада

От удара с крахом «Селенги» и водка не помогла.

«Я пойду другим путем», — хороня отца, решил Витя.

…А сейчас, лежа на транссибирской кровати, с удовлетворением думал: «Верным путем иду».

Зазвонил телефон.

— Выезжаю, — коротко бросил в трубку Витя. Надел джинсовый костюм, взял самый приличный во всей квартире предмет — кожаный дипломат…

Не подумайте, что «другой путь» у Вити — это антисанитарная дорожка деклассированного элемента. Витя располагал актуальным рукомеслом. Вскрывал сейфы. Как консервы. И не воровским, среди ночи с пистолетом за пазухой, способом, а официально — по вызову в бессилии плачущих перед ящиком с деньгами хозяев. Когда близок рублик, а не достанешь.

При всеобщей банкотизации страны сейфов на душу народонаселения стало больше, чем денег у большей части народа, которой сколько кредит в очной ставке с дебитом не своди — сальдо карман не тянет. А у кого «тянет», те норовят его в сейфы упрятать от посторонних глаз и карманов. Но раз в год и палка — гранатомет. То есть ляжка размечталась, чтобы ее деньги жгли, а в закрома их хранения доступа нет. И хоть ты мозоль на языке набей: «Сим-сим, открой!» — Сима бессильна. Надо за Витей бежать. А он такой мастер, что дунет, плюнет, перекрестит заартачившийся замок и… берите ваши сбережения, отслюните специалисту…

Не всегда в деньгах запертое под заевшим замком счастье заключалось.

Был случай. Новый год на носу. Совсем на кончике, а Витю от телевизора срывают. Господин с толстой мошной из Европы шампанское привез. И не простое, что на рупь ведро, а из королевских погребов. Легче иной автомобиль купить, чем бутылку такого алкоголя. В гараже его держать не будешь. В сейф поставил. В Новый год захотелось выдрючиться. Назвал гостей, закуски накупил. Побежал к сейфу, дескать, не бормотье в честь праздничка под елкой употреблять будем! Готовьте бокалы под эксклюзив.

Гости всегда давай. А близок сосуд, да не нальешь. Хоть автогеном сейф режь. Взбрыкнул тот по причине, что вместо буфета используют, и обрезал хозяину кайф. Гости подначивают: «Нагнал про супершампань!»

И стрелки на часах блохами скачут на встречу друг с другом в высшей точке. Срам, позор и стыдоба.

Хозяин за Витей послал.

Шепчет мастеру по прибытию: «Откроешь до двенадцати — хорошие бабки получишь и напою». За две минуты до курантов Витя обеспечил доступ к королевским пузырькам. Чести отведать напиток земных богов удостоен не был, зато 200 долларов отхватил.

Ему больше ничего и не надо. Пить-то Витя давно ни-ни.

В тот раз, когда вызвали после размолвки с Клавдией, тоже не из-за денег сыр-бор вокруг замка с секретом разгорелся. Босс водочной фирмы в Нью-Йорк собрался, билет на берега Гудзона в сейф засунул. Из расчета: подальше от ревнивой жены положишь — ближе возьмешь. Эта истеричка может и порвать, если узнает, что с переводчицей летит.

Целее целого лежит билет в сейфе, и хоть вместе с ящиком тащи его в аэропорт, чтобы на рентгеновский просвет зарегистрировали. Иначе никак. Бьется путешественник с замком, матершинными выражениями на нет исходит, а проездной документ с каждой минутой все ближе к ценности фантика от съеденных конфет приближается. Можно выкинуть, а можно в семейный архив сдать.

Витя на то и мастер, чтобы остановить процесс девальвации. Поковырялся с зауросившим замком, не дал улететь самолету за океан без билета из сейфа.

100 долларов за оперативность отхватил.

Сунул их в тайник под транссибирской кроватью. Но не все. Один понес к Клавдии с узелком белья.

— Клав, постирай, а! Хотя бы рубашки.

— А в Швейцарию возьмешь? — сунула доллар в карман фартука Клавдия.

— Конечно! — с готовностью сказал Витя. — Цюрих, Берн, Женевское озеро.

Кстати, о девочках, Швейцария была не для запудривания женских мозгов.