— Спасибо на добром слове. Я тоже тебя люблю.

Отец отвел глаза.

— А теперь все выйдите и не заходите сюда, пока я не разрешу, — спокойно сказал Илья.

Они разом замолкли и уставились на него. Илья повторил:

— Все, уходите.

— Илья, ты ничего не сможешь сделать, — сказал отец. — И ничего не должен делать. Случилось то, что должно было случиться. Нам всем нужно уйти. И позвонить в Особый отдел.

Илья просто смотрел ему в глаза. Молча. Не двигаясь, не дыша учащенно, и вообще не выказывая ни малейшего волнения. Отец все понял. Ссутулился, шагнул к двери.

— Ты все-таки убьешь ее? — Котляков смотрел с неприкрытой ненавистью. — Мне покласть на мир, который ты спасаешь, Олю я тебе не прощу. Ты проживешь ненамного дольше. Я тебе это обещаю.

Илья чуть улыбнулся. Хороший парень Котляков. Добрый. Черненко ничего не сказал, но очень громко подумал. И произносить такое вслух можно было не при всяких грузчиках: смутятся.

— Паш, — с теплотой сказал он, — если у меня ничего не получится… Скажи особистам, чтоб положили нас с ней обоих. Я могу на тебя надеяться?

Котляков разом остыл, смотрел прозрачными глазами, потом молча кивнул и вылетел из комнаты. Илья проводил всех и для надежности заперся на замок.

05-08-2084, суббота

13:09 по московскому времени

Московье

Если положение в данных обстоятельствах безвыходное, то надо избавляться либо от положения, либо от обстоятельств. Илья решил обрушить Поле, раз другого выхода не остается. Это он со своей псевдотрешкой сумеет. Если войдет. И заставил свой вымотанный мозг породить пробойный разряд.

— Есть такое слово — “надо”, — твердил он сам себе.

И погружался в себя, отключаясь от внешнего мира. Поле было упругим, как резина. Маячило где-то впереди, не впуская в себя. Илья разозлился, подумал — а чего мелочиться? Набрал в грудь воздуху побольше, отошел на шаг — и побежал.

Илья несся вперед, пока в глазах не стало красно от нехватки кислорода. Но бежал. Потом начали болеть легкие — Илья напомнил себе, что это Поле, и никаких легких у него тут нет и быть не может, а потому нечего притворяться.

Серый туман по бокам коридора стал черным, а впереди уже поднималась Черта. Та самая, которую видят многие люди, умирая. И которую видят все до единого корректировщики. Знал бы человек, что никто не в силах запретить ему вернуться из-за той Черты…

Поле оставалось резиновым. Оно растягивалось под давлением его разряда, прогибалось внутрь, но не пускало. Настал момент, когда Илья вынужден был сбавить напор. И почувствовал, как медленно Поле начинает вытеснять его. Илья упал, попытался вцепиться пальцами в стенки коридора, но они были скользкими и гладкими, он только напрасно ломал ногти.

Его вышвырнуло с такой силой, что пришел в себя Илья не сразу. Очнулся, увидел себя на полу Олиной гостиной. Оля оставалась в прежнем состоянии. Дьявол, подумал Илья, ну почему всем удается, а мне — нет?! Почему другие умеют прыгать через голову, а у меня не получается?!

— Надо думать, потому, что их подвиги — никакие не подвиги на самом деле. Просто раскрылся скрытый потенциал, только и всего.

Илья поднял голову. Игорь сидел на диване, закинув ногу на ногу, и чувствовал себя великолепно даже без верхней части черепной коробки.

— А у меня, получается, этого скрытого потенциала нет? — насупился Илья.

— Почему же? Есть, конечно. Он у всех есть. Но раскрывается в строго определенных обстоятельствах. Савельев, к примеру, сам раскрыться не смог, потребовалась детонация. И Цыганков без вмешательства “рута” не обошелся. Так что, если смотреть беспристрастно, подвиги совершали не они. Да и вряд ли они что-то вообще смогли бы, если бы не такая сложная ситуация.

— У меня тоже — ситуация. И я тоже находился в зоне захвата тех же самых “рутов”.

Игорь помолчал. Встал, прогулялся по комнате.

— Тебе не приходило в голову, что отсутствие действия — тоже подвиг? Вот смотри: не влез бы Савельев со своей инициацией — и не пришлось бы сейчас спасать мир радикальными методами. Да, Оле пришлось бы тяжело. Но Стрельцову не пришлось бы выкладываться в минус. Отдохнул бы сутки-другие, помог бы тебе сублимировать ступень, глядишь — и откатил бы ты Олю спокойно. Да? А Савельев все испортил, полез спасать мир, никого не слушая. Так ты подумай — может, тебе и не надо сейчас трепыхаться?

— Да? И что, по-твоему, мне делать?

— Ну-у… Позвони Стрельцову, пусть он что-нибудь придумает.

— Стрельцов в глубоком минусе. У него сил даже на вход сейчас не хватит.

— Но у тебя же почти хватило? А у него опыта побольше, он не раз хвастался, что с Полем может делать все, что угодно. И говорил, что лучше него Поле не знает никто. Вот пусть и докажет. На деле.

— А если не докажет?

— Куда он денется? — Игорь пожал плечами.

— Он умрет во время этого прорыва.

Игорь посмотрел тяжело и серьезно:

— Илья, ты когда-то мечтал спасти мир. Сейчас все зависит только от тебя. Это не шутка, ты сам все прекрасно понимаешь. Одно решение ты реализовать не смог. Оля тебе показалась дороже мира. А теперь ты жалеешь Стрельцова. Илья, а он тебя жалел? Я не говорю уже о том, что он помешал тебе покинуть Землю, обреченную на гибель, — просто закрыл космодром. Сам-то работал с безопасного расстояния. А тебя бросил в котел. А вспомни свою командировку! Ведь Стрельцов же просто подставил тебя под удар антикорректора. Как мишень. Антикорректор стрелял в ответ на любой прорыв, вот Стрельцов и подумал: я “рут”, я нужен. А таких, как Моравлин, — полно. И сделал из тебя приманку. Да, конечно, потом повез в Мораву. Но по справедливости ему стоило бы отплатить тебе той же монетой — спасти жизнь.

— Я знал, на что шел.

— Совершенно верно. Тебя эта вертихвостка, — Игорь показал на Олю, — довела до того, что ты стал искать способ красиво пожертвовать собой. А Стрельцов воспользовался моментом. Он всегда умел поймать ветер. Ты корячился, блокировал Фильку, — за просто так. Потому, что чувствуешь долг перед человечеством. А Стрельцов не такой. Он свою выгоду не упустит. Независимость под шумок выбил, и рейтинг венерианским спецам приподнял. А это все денежки. И власть. Стрельцов, в отличие от тебя, про человечество только рассуждает. А заботится исключительно о своей выгоде.

Господи, ошалело думал Илья, неужели у меня действительно были такие подлые мысли?! Неужели я хоть когда-нибудь думал об этом?! Какой позор… Если б знать, что все запретные мысли отражаются в Поле, то… То — что?

Нет, это все не то. Да и черт с ними, из песни слова не выкинешь, неважно, в конце концов, были ли у него такие мысли или нет. Важно не то, что человек думает. Важно, что он сделает. Илья почувствовал, что находится где-то рядом, нащупал нечто очень важное. Человек, человек, повторял себе Илья, человек, который делает…

— Стрельцов выйдет в Поле, сделает широкий жест, спасет мир. Он сейчас в безвыходном положении: ему либо жертвовать собой, потому что второй прорыв окажется для него смертельным, либо расписываться в своей беспомощности и терять весь наработанный авторитет, — разглагольствовал Игорь.

— Слушай, а тебе-то какой интерес в смерти Стрельцова?

Илья шарил взглядом по комнате. Наткнулся на бутылку. Зачем Витька всучил ему вино? Дуракам и пьяным везет… но только не в Поле. В Поле пьяным не войдешь. А почему, кстати? И зачем Илье эта бутылка, если пить он не станет всяко?

— Да мешает он мне, — легко признался Игорь. — Просто мешает. Надоело это ощущение его превосходства.

Илья взял в руки бутылку, зачем-то встряхнул. Подумал, что Виктор мог сунуть ее в качестве напоминания. Или подсказки. Эта бутылка должна навести Илью на мысль. На какую?

— Между прочим, если ты сейчас выпьешь, это будет самое оно, — подсказал Игорь. — Конечно, идиоту понятно, что в поддатом состоянии ты в Поле войти не сможешь. Но зато ты всегда сможешь оправдаться тем, что последовал совету Витьки-библейца, а потому с тебя спрос невелик.

“Пьяные за столом, под столом, на полу, в туалете — везде. Трахаются, рыдают, дерутся, блюют… Я им говорю — вы чего, вы ж люди, нельзя так. А они мне — да чего ты, все равно выхода нет, мы ничего сделать не можем”, — вспомнил Илья и чуть не хлопнул себя по лбу. Вот оно! “Когда ты ничего не может сделать — это значит, что делать ты можешь все, что угодно! Когда человеку говорят, что все, кирдык, у человека снимаются все запреты и тормоза с психики!” Господи, как же я сразу не догадался, едва не закричал Илья. Везет дуракам и пьяницам… Все дело в том, что у дураков психика расторможена от природы, а у нормальных людей психику растормаживает алкоголь! Бутылка должна напомнить, что для победы в безвыходной ситуации надо растормозить психику! Желательно до аффекта.

— Если ты мне поможешь, я обещаю откатить Олю, в том случае, если Стрельцов не успеет. У меня же высшая ступень пост-режима, я смогу. И все довольны будут. Мир спасен, Оля жива, ты герой. Ну как, поможешь?

— Слушай, Иуда, — не выдержал Илья. — Ты сам продал своего напарника, а теперь тебе моей компании захотелось? Думаешь, что в обмен на Олину жизнь я предам Стрельцова?

— А разве нет? — удивился Игорь-Иуда. — Не ты ли говорил, что твои тридцать сребреников — это возможность спасти мир? Тот шанс, ради которого ты предашь все и всех? Илья, а хочешь, я скажу тебе, кто такой Стрельцов?

— Я это и без тебя знаю.

— А раз знаешь, чего ты его жалеешь? Вы с Олей вдвоем прекрасно справитесь и без него. С любой проблемой. Я могу сделать так, что у тебя будет четверка пост-режима. Высшую, извини, не могу — Равновесие еще никто не отменял. А четверку — запросто. Ну и скажи мне, с какой проблемой вы вдвоем не справитесь?! С ее-то предвидением, с твоей основательностью? Ну тебе самому-то не обидно сидеть в тени Стрельцова? Я тебе на полном серьезе говорю: позвони Стрельцову. Ты на самом деле ничего не можешь сделать в данной ситуации. Обойдись малой кровью, черт возьми! Ты пойми, жизнь Стрельцова — слишком малая цена за жизнь всего человечества!

— Это и есть мой шанс? Убить Стрельцова?

— Или Олю. Выбирай. — Иуда встал. — Два высших “рута” — это слишком много. Один должен уйти, иначе мир погибнет. Выбирай, кто. Если ты действительно хочешь спасти мир, ты должен сделать этот выбор.

“Мне нечего терять, — Илья старательно медитировал на бутылку. — Мне вообще по фигу все. Я сейчас возьму и сделаю то, о чем всю жизнь мечтал. Я ничего не могу сделать — ну и хрен с ним, тогда я буду делать то, что хочу”.

05-08-2084, суббота

13:12 по московскому времени

Московье

Ждать пошли домой к Моравлину. Бондарчук, не спрашивая разрешения, подключил сканер к кабинетному компьютеру хозяина, вытащил из кармана минидиск и погрузился в свои расчеты. Нельзя сказать, что Моравлин был в восторге от такой бесцеремонности.

Спустя двадцать минут сканер отметил “постовую” попытку входа. Моравлин вздрогнул: вход был сразу почти на третьей ступени.

— Ого! — со скрытой завистью воскликнул Котляков.

Моравлин метнул в него гневный взгляд. График сигнала полз вверх. Заинтересовался Бондарчук:

— Дьявол… Чему еще, интересно, его на Венере научили?! Я слышал, что там ступень сублимировать могут, но не в два же раза!

— Он не прорвется, — сказал Моравлин. — Невозможно. У него вторая исходная ступень. Он умрет раньше, чем прорвется.

Все молчали. Моравлин неуверенно посмотрел на Бондарчука, повторил:

— У него ничего не выйдет. Его надо увести оттуда. И позвонить в Особый отдел.

— Он корректировщик, — лаконично пояснил Бондарчук. — Ему видней.

График дополз до четвертой ступени.

Моравлин посмотрел на Котлякова, тот отвел глаза. На Черненко — тот отвернулся.

— Ребята, вы же блокаторы. Вы же умеете такие вещи. Его надо увести. Он напрасно погибнет.

Черненко молчал. Котляков решился:

— Иван Сергеич, он, конечно, ваш сын. Я вас не осуждаю. Но я хотел бы оказаться на его месте — там. И все-таки я туда не пойду. Я собственными глазами видел, как Илюха укатал антикорректора четвертой ступени.

— Вы боитесь, да? — Моравлин встал. — Тогда я сам это сделаю.

— Остановитесь, Иван Сергеич, — сказал Бондарчук. — Ребята правы. Туда лучше сейчас не ходить. Корректировщик тоже человек, может ошибаться. Вот только ошибка корректировщика может слишком дорого стоить человечеству.

— Мне все равно, Шура, — твердо сказал Моравлин. — Я должен остановить это безумие, это средневековое жертвоприношение.

Он встал и направился к двери. Дорогу загородили Котляков и Черненко. Моравлин не мог подумать о том, чтобы драться с ними или закатить истерику. Молча вернулся в кабинет.

— Илюха уже вылетел из Поля, — убито сказал Бондарчук. — Так что напрасно вы волновались. Сейчас сам придет.

Текли минуты. Моравлин сидел, как на иголках. Сын не торопился. От нечего делать Моравлин следил за Бондарчуком.

А тот зачем-то полез в общепланетную сеть, нашел что-то, увлекся чтением. Затем взгляд его скользнул в верхний левый угол экрана и застыл. Бондарчук нахмурился, пошевелил губами, уточнил:

— У нас с Сиднеем какая разница во времени?

— Плюс десять к GMT, — отозвался Моравлин механически. — Семь часов разницы с Москвой.

— Значит, там должно быть полседьмого вечера, да? — Бондарчук метнулся к окну, выглянул.

И посерел. Обернулся:

— Ребят, мы когда шли по улице, кто-нибудь обратил внимание, где солнце?

Моравлин почувствовал, как обрывается все внутри. А ведь ему тоже показалось, что с дневным освещением что-то не так.

— Иван Сергеич, у вас механические часы есть? — спросил Бондарчук. — Не на батарейках? Нет? Дьявол… — И сорвался с места, вылетел в коридор.

Моравлин приподнялся, взглянул на экран. Увидел какой-то австралийский новостной сайт. И все понял.

Часы в Сиднее показывали ровно на пять часов больше. Там уже наступил следующий день.

А солнце за окном стремительно клонилось к западу. Что лучше приборов доказывало — сейчас не половина второго, а почти половина седьмого.

Сложить несколько цифр в уме Моравлин успел раньше, чем Бондарчук справился с замками на входной двери, пронесся по лестничной клетке и принялся ломиться в дверь квартиры напротив с криком:

— Илюха!!! Илюха, в нашей зоне что-то с часами!!! Илюха, осталось всего несколько минут!!! Илю-у-уха!!!

Но ответом ему было молчание.

— Все, — без интонаций сказал Черненко и спрятал лицо в ладонях.

05-08-2084, суббота

13:24 по московскому времени

Московье

Проклятый аффект Илье не давался, как он ни старался. Еще Иуда отвлекал своими рассуждениями.

— А теперь самое важное, Илья, — вещал тот. И улыбка его стала торжествующей. — Пара слов о непредусмотренном эффекте. Твоя Оленька ненароком задела часы… Да-да, те самые, атомные. Не сами часы, разумеется, — компьютер, по которому выставляется время в единой часовой сети. И в телефонной, и в комьютерной… Ты не знал, что все эти сети на один компьютер замкнуты?

— И что? — насторожился Илья.

— А то, что сейчас не половина второго. Сейчас половина седьмого. Почти… — Иуда расхохотался. — Твои тридцать часов истекают через минуту! Все, вы проиграли!

По ушам ударил звонок. Во входную дверь. Илья слышал голос Бондарчука, но не мог сдвинуться с места. Слышал рыдания шифровальщика, чувствовал, как ползет от коленей леденящая слабость.

— Вот так-то Илья. Тебе осталось ровно шестьдесят секунд, чтобы позволить миру умереть. Или спасти его. Достаточно только сказать Стрельцову, — подначивал Иуда. — А ему на вход хватит нескольких секунд.

Илья молчал.

И тут Иуда вытащил из-за пазухи телефон. Илья застыл. Он все еще не мог поверить, что времени больше не осталось. Иуда с мерзкой улыбочкой начал набирать номер. Илья откровенно, до тошноты и головокружения испугался. Он вдруг понял, что от него действительно больше ничего не зависит.

Время истекло.

Он прекрасно слышал длинные гудки в трубке и чувствовал, как волосы на висках намокают от пота. Иуда протянул трубку Илье.

Щелчок соединения. Спокойный, очень усталый голос:

— Стрельцов.

В тоне Стрельцова Илья ясно расслышал обреченные нотки. Стрельцов знал, что Илья сейчас предложит ему умереть. Он же провидец, этот нынешний губернатор Ольговой Земли. И вот он-то умрет, без колебаний заплатив запрошенную цену, умрет, спасая мир, который его предал. Как когда-то умер на кресте Христос…

Илья со всей дури врезал ногой Иуде в солнечное сплетение.

Нога прошла сквозь Иуду. Телефон упал на пол, оглашая комнату сиротливыми воплями коротких гудков.

Илья опешил. Отошел на шаг назад, присмотрелся. Иуда оказался нарисованным, как знаменитый очаг в каморке Папы Карло. А сквозь прореху сочился темно-серый туман. Вот ведь действительно, дуракам и пьяным везет, обалдело думал Илья. Папа Карло был умным и трезвым, а потому не догадался хоть раз проткнуть свой холст. Это сделал Буратино, самый везучий дурак мира. Нет, не так — самый везучий, самый дурак, и мозги у него деревянные. Илья решил не изобретать велосипед и последовать примеру дурака.

С треском разодрал холст посильней. Евангельский предатель Иуда, бывший пост-корректировщик высшей ступени, превратился в лохмотья. Туман тут же полился сильней, заполнив уже всю комнату.

— Ты ошибся в одном, — сказал Илья разорванному Иуде напоследок. — Я действительно мечтал спасти мир. В последний момент.

Потом пролез через дыру в Иуде, по привычке вдохнул поглубже и шагнул вперед.

И тут же понял, что под ногами нет никакой опоры, а он падает в бездну, стремительно набирая скорость. Падает, а мимо него с ужасающей скоростью проносятся видения. Одно из них — огромная площадь, подиум, и на нем — лиловые мумии Равновесия…

05-08-2084, суббота

13:24 по московскому времени

Московье

Бондарчук ввалился в комнату с окаменевшим лицом. Никто не задал ни одного вопроса.

— Молиться кто умеет? — глухо спросил он, по привычке усаживаясь за компьютер. — Тогда молитесь. Осталась минута.

И никогда в жизни не было еще так, чтобы секунды тянулись часами…

Тишина. Даже дыхания не слышно.

— М-мать!!! — заорал Бондарчук, вскочил, с грохотом опрокинул стул.

— Что?! — в один голос закричали Котляков и Черненко.

Моравлин схватился за сердце.

Бондарчук трясущимся пальцем тыкал в сканер. Он побелел, губы тряслись.

Сканер информировал о том, что в соседней квартире состоялся прорыв на высшей ступени пост-режима. И почти сразу с сухим щелчком оборвался “рутовый” сигнал.

У Моравлина потемнело в глазах. Бондарчук хотел рухнуть на стул, но забыл, что стул упал раньше, потому он ссыпался на пол. Наверное, боль помогла ему собраться с мыслями и вернуть себе дар речи.

— Это кто? — изумленно спрашивал Котляков. — Это Илюха на пятерке прорвался?!

Бондарчук трясущимися руками тянулся к монитору, тут же отдергивал их, скрюченные от волнения пальцы срывались с клавиатуры, а белые губы прыгали, силясь что-то вымолвить…

Стенные часы в гостиной пробили половину второго. Бондарчук уронил голову на клавиатуру и заплакал. Моравлин оглянулся — слезы были и у Котлякова, и у Черненко.

— Ребята, — шептал Черненко, — все получилось, да? У Илюхи ведь все получилось? Мы уже не умрем, правда? — Сорвался с места, сбегал на кухню и принес из холодильника бутылку водки. Моравлин купил ее неделю назад, собирался горе залить, когда сын на Венеру эмигрирует… Сейчас ему не хотелось пить, тем более в этой компании, но Черненко вцепился в него, как клещ: — Иван Сергеич, но ведь чудо! Чудо же!

Моравлин залпом проглотил полстакана, даже не заметив. От него отстали. Котляков повис на Бондарчуке:

— Шур, а как это он — сразу на пятую?! Это ж невозможно, да?

— Невозможно, — подтвердил сияющий Бондарчук. — А возможно, по-твоему, что Цыганков из антикорректора в “постовщика” превратился? А что Савельев в сорок пять лет инициировался — возможно?

— Ну ведь какое-то объяснение должно быть? — не унимался Котляков.

Бондарчук жал широкими плечами:

— Наверное.

— Иуда опять в пролете! — порадовался Черненко. — Все его кинули.

— Какой Иуда? — удивился Моравлин.

Ему тут же рассказали про визит Игоря в офис Селенградского отделения. И конечно, Моравлин узнал в их госте того самого Игоря, который приходил и к нему.

— И с чего вы взяли, что это именно Иуда? — не понял Моравлин.

— Цыганков рассказывал, — охотно сообщил Черненко. — Мы по описанию узнали. А вот кстати интересно — кто ж это такой? Или что это такое? А, Шур?

Бондарчук, уже оправившийся настолько, что ему захотелось поработать, оторвался от расчетов, внимательно оглядел всех. Потом выпил свою водку, поморщился, мужицки занюхал рукавом.

— А не знаю я, что это такое, — сказал он. — Илюха вернется, спросим.

И Моравлин отчетливо понял, чего Бондарчук не сказал. И почему не сказал.

Потому что этот Игорь действительно был Иудой.

Моравлин молча встал и ушел на кухню. Встал у окна. Внизу расстилался обыкновенный московский двор. Старые ясени, пыльные снизу, желтые на верхушках. Сейчас во дворе было пусто. И виновен в этом был не дождь, лениво сыпавшийся с равнодушного неба, а минувшая жуткая ночь. Ночь, которая могла стать последней… и которой могло не быть вообще.

05-08-2084, суббота

Московье

Очнулся Илья в знакомом коридоре из серого тумана. Справа была Черта. Справа, а не слева, как обычно. Значит, я за нее перешагнул, сообразил Илья.

В метре от него светился маленький шарик. Шарик неуверенно подскакивал на месте, не зная, как Илья на него отреагирует. Шарик устал, ему было очень страшно, он заблудился в Поле и хотел, чтобы Илья отвел его домой. Он даже был согласен на трепку за проявленную самодеятельность. Заметив, что Илья обратил на него внимание, выпустил тоненький протуберанец в его сторону.

— Допрыгалась? — сурово спросил Илья.

Протуберанец тут же втянулся обратно, а шарик отодвинулся, расстроенный. Он вообще расплакался бы, если б умел.

— Иди сюда, — сказал ему Илья и протянул руку.

Шарик быстро прыгнул ему в ладонь, облепил пальцы. Теплый такой, доверчивый. Притих, послушно прижался к ладони и слегка пульсировал, будто дышал. Илья растерянно думал: между прочим, одного разряда этого шарика хватит, чтобы выжечь половину Поля. Однако у шарика на этот счет было свое мнение. Шарик наотрез отказывался воспринимать себя “рутом” высшей ступени и вообще расписывался в своей слабости. Илья ошалело рассматривал его:

— Слушай, это какая же у меня ступень, если я тебя вижу?! А если вижу, то и вывести могу… Ну, дела-а… — Бесцеремонно покрутил шарик, разглядывая со всех сторон, растерянно спросил: — А как я тебя откатывать буду, если у тебя поток — шаровидный? Ни начала, ни конца…

Шарик тут же развернулся в ленту и повис у него на ладонях, легонько подрагивая то ли от страха, то ли от волнения. Илье стало смешно:

— Знаешь, Оль, если б я точно не знал, что это ты, никогда бы не поверил. Ну не мог я представить ситуации, в которой ты делаешь то, что тебе говорят! — Пальцы побежали по ленте, прощупывая, отыскивая тот узелок, с которого и надо будет откатывать. Ту главную точку, где была возможность поступить иначе. Где любой фактор мог повлиять на вероятность того или иного варианта развития событий. — Ты всегда перечила. Людям, традициям. Теперь даже информатику переспорила. — Нервные окончания вскрикнули от электрического зуда, когда пальцы нащупали нужное место в ленте. Илья глубоко вздохнул: — Ну, поехали…

Лента затвердела в пальцах, превратившись в проволоку, и Илья, прикрыв глаза, резко перегнул ее в найденной точке…

Перед глазами все было не серым, а почти черным. Как будто в угасающие сумерки, и некому свет включить. Поле сползало с него лоскутьями прогнившей овчины, цепляясь за волосы, прилипая к рукам.

Все. Вышел.

Возвращались цвета — какие-то зеленые пятна на стене, с желтыми вкраплениями… ах да, это же ковер.

Сандалом не пахло.

Оля сидела в том же положении. Только кисти рук сочились свежей кровью. И кожа была серой, но не бумажной. Трехлитровая банка на столе, ранее наполненная водой, опустела. И флакон с фристалом был пуст.

Илья, опираясь на стол, встал. Сил хватало только на то, чтобы стоять на ногах без подпорки, и то хорошо. Запрокинул Оле голову назад. Кровоточившие губы, содранная кожа на скулах. Ничего, это вылечат, даже шрамов видно не будет, по первому разу заживает бесследно, а второго он уже не допустит. К счастью, она была не совсем в отключке. Через какое-то время даже открыла глаза — мутные, ничего не выражающие, как у мертвецки пьяного человека.

— Оля, — позвал Илья.

Она с трудом повернула голову на звук.

— Привет, — сказал он ей.

Почерневшие от засыхающей крови губы дрогнули, сложились в подобие улыбки:

— Илья? Как здорово… Я тебя звала, звала… Ты все-таки пришел.

Через несколько минут она оклемалась настолько, что смогла с его помощью встать.

— Пойдем, — уговаривал он.

— Куда?

Идти она не хотела, а вот поговорить — пожалуйста. Правда, язык заплетался так, что почти ничего нельзя было разобрать. Кроме отдельных слов.

— Пойдем, там тебе помогут.

— Мне… хорошо. Я… немного поспю… поспю… посплю.

— Нельзя спать.

— Я хочу…

— Нельзя.

Он вытащил ее в коридор. К счастью, в весе она потеряла заметно, к несчастью, он тоже был не в лучшей форме. В коридоре посадил ее на кушетку, чтобы передохнуть. Оля попыталась улыбнуться, нижняя губа лопнула, по подбородку стекла капелька густой крови. Она дотронулась пальцем до губы, потом — до правой скулы, поморщилась, охнула:

— Кровь…

— У тебя инициация была. Ничего, привыкай. У всех корректировщиков губы, скулы и руки в шрамах.

— Я знаю, почему женщина не бывает… рил-там…

— Реал-тайм корректировщиком. “Рутом”.

— Да… Потому что шрамы на лице. А я некрасивая. Мне все равно.

— Это тебе кто сказал, что ты некрасивая?

— Зеркало. Меня только… Цыганков говорит “красивая”… — Подавилась смехом: — Он плакал… а-а, я никому не нужен… я ему сделала, он теперь будет нужен всем! Пусть знает…

— Он на седьмом небе от счастья.

— Илья, я та-акая дура! Я тогда не поняла тебя, наорала…

Илья протянул руку, подставил ей плечо:

— Пойдем. Потом поговорим. У нас будет много времени.

— Илья, ты такой хороший, — вдруг довольно четко сказала она. — Я тебя люблю.

— Тогда слушайся.

— Буду, — охотно кивнула она. — А ты меня не бросишь?

С трудом, одной рукой держа Олю, справился с входной дверью.

— Ни-ког-да. Обещаю.

Илья, придерживаясь за стену, повел ее вперед. Как жаль, что, придя в себя, она никогда не повторит этих слов. И даже не вспомнит, что говорила ему, находясь между жизнью и Полем.

05-08-2084, суббота

13:45 по московскому времени

Московье

Шарканье на лестничной клетке Моравлин услышал раньше других. Шарканье и два голоса. Два. Но у двери первым оказался Черненко. Выскочил наружу, подставил плечо, тут же Моравлина отпихнул Котляков, предлагая себя в качестве второй подпорки…

На них было страшно смотреть. Серые, с провалившимися глазами. Волосы скрывали лицо Оли, но кровоточившие скулы, губы говорили сами за себя. Все ранки, образованные лопнувшей от высыхания кожей, сейчас наполнились кровью. Она двигалась как во сне, но все-таки двигалась. Их посадили на диван в коридоре, Оля мотала головой, заваливалась набок.

Бондарчук набирал телефон, вызывая перевозку из госпиталя Службы. Моравлин краем уха слышал: “два места… да, двойная инициация… нет, не обезвожены, они еще даже в сознании, да, оба… да, хорошо”.

— Иван Сергеич! — крикнул Бондарчук. — У вас фрискал есть?

Моравлин опомнился. Как он мог забыть, конечно же… Схватил флакон, высыпал в графин, не считая, разболтал. Перелил в два стакана.

Илья держался из последних сил. Но пил сам. Олю пришлось поить, придерживая ей голову и осторожно вливая в горло, следя, чтоб не захлебнулась. Через несколько минут она снова приоткрыла мутные глаза.

— Оля, ты меня узнаешь? — спросил Моравлин.

Она молчала, безуспешно пытаясь разлепить потрескавшиеся губы.

— Меня узнала, — похвастался Илья.

— Оля? — еще раз позвал Моравлин.

— Д-да… — шепнула она.

— А меня? А меня? — тут же влезли Котляков с Черненко.

Она медленно улыбнулась. Хотела что-то сказать, глаза закатились под лоб, она сползла набок.

— Не спи! — вдруг тряхнул ее Илья. — Не смей спать!

Она вздрогнула, блаженно улыбнулась, не открывая глаз. Илья обнял ее, чтоб не заваливалась, она тут же уютно устроилась у него на плече, прижалась всем корпусом, обвила его руками за талию. Котляков прыснул.

— Она сейчас ничего не соображает, — сказал Илья, зачем-то оправдываясь за нее.

— Соображаю, — пробормотала Оля.

Все сдержанно засмеялись.

— Не спи, слышишь? — Илья легонько дернул плечом, не позволяя ей впасть в оцепенение. — Потерпи еще чуть-чуть. А я открытие попутно сделал, — похвастался он всем. — Я выяснил, что это все вранье насчет того, что Полю можно повредить чьей-то инициацией. Поле вообще обрушить нельзя. Это все равно, что резать воду. Поле просто не позволяет опасному корректировщику выйти на критическую ступень, только и всего. Есть там внутри такая штука — Равновесие. Вот оно за устойчивость Поля и отвечает.

Приехала бригада скорой помощи. Моравлина оттеснили вглубь квартиры, пока Илью и Олю укладывали на носилки, подключали к ним системы биокоррекции, уносили. Бондарчук, Котляков и Черненко поехали с ними.

А когда его оставили в покое, когда наступила тишина, Моравлин бессильно обмяк на табуретке, опустевшими глазами шаря перед собой. Вот и все. Все закончилось. И даже сил радоваться не было. Все ушло на эту выжигающую боль, терзавшую его семь последних лет.