Глава 2

Треснувшее зеркало.

29 октября 2081 года, среда

Селенград

— Ну что, Игорь Юрьевич, — Моравлин поднялся, — не скрою, работать с вами было очень, очень интересно.

Савельеву было грустно, и он не очень-то старался это скрыть. Обнял Моравлина, к которому за четыре года привык, как к брату:

— Не забывайте нас.

— Да уж… — Моравлин сдержанно усмехнулся.

До старта стратолета оставалось десять минут. Жена и дочь Моравлина давно ушли на посадку в сопровождении угрюмого Ильи. Парень оставался в Селенграде. Он учился на втором курсе Академии Внеземелья, уже три года работал в Службе и на этом основании считал себя взрослым. Но горечь от расставания с родителями скрыть не смог.

— Приглядите за моим балбесом, — тихо попросил Моравлин.

Савельев торопливо кивнул, стараясь не замечать боли в глазах Моравлина.

Четыре года они работали вместе. За четыре года их усилиями Бурятское региональное управление выбилось в десятку лучших по Союзу. Савельев приехал сюда майором, а через полгода будет полковником. Но останется здесь до самой пенсии. А Моравлина отзывали обратно, в Московье. На место ведущего прогнозиста Центрального управления. Реабилитировали, значит. Вместо него уже прислали молодого, по совместительству являвшегося врачом-психиатром, прогнозиста из Петербурга. Хороший парень, из настоящих евреев, — черный, кучерявый и веснушчатый, с огромными печальными глазами, наивными, как у ребенка. Как он сам говорил, “евреи бывают двух видов. Все они любят считать. Так первый вид считает деньги, второй — цифры. Из первых выходят циники-ростовщики, из вторых — романтики-ученые”. Звали его Алексей Альбертович Лихенсон. Ребята тут же перекрестили его в Лоханыча. Лихенсон совершенно не обиделся, даже обрадовался. “Когда люди дают тебе кличку, это значит, что они признали тебя своим и хотят поучаствовать в твоей судьбе. Лучшего способа соучастия, чем присвоение нового имени, еще никто за всю историю человечества не придумал. Потому-то так часто влюбленные и члены масонских лож выдумывают друг для друга необычные имена: это подчеркивает особую доверительность их отношений”, — сказал он.

— Я знаю, вы меня осуждаете за то, что я бросил сына, — неуверенно, тоскливо сказал Моравлин. — Наверное, вы правы. Только я не могу больше жить в этом страхе. Каждое утро он уходит в Академию, а я думаю: вот позвонят мне через два часа и скажут — “погиб во время инициации”. Пусть уж, если это случится, я хоть не буду видеть. Чтоб в довершение не понять, что я не могу его спасти. Больше не хочу, чтоб от меня что-то зависело.

— Вы звоните, если что, — сказал Савельев.

— Обязательно. И… вот еще что. Насчет Вещего. Я договорюсь в Центре, чтоб аппаратуру заменили. С нашей техникой все-таки шанс на удачу маловат. А рисковать нельзя. Если мы ошибемся, или не выдержим…

Савельев покачал головой. Посмотрел Моравлину в глаза:

— Мы выдержим. И мы не ошибемся.

Моравлин ушел на посадку. Савельев дождался его сына, вместе постояли, пока стратолет стартовал. Снаружи выл пронизывающий ветер, несущий тучи ледяной крупы. Подняли воротники, но, пока добрались до монорельса, соединявшего стратопорт в Улан-Удэ с Селенградом, за шиворот успело насыпаться порядочно снежных иголок. Было тоскливо и ужасно хотелось напиться.

03 марта 2082 года, вторник

Селенград

Спокойно попить чайку Илье не удалось. Приехал вдрызг расстроенный Бондарчук:

— Все.

— Что — все? — не понял Илья.

— Потеряли стихийника.

— Опять?!

Чай пить расхотелось. И настроение из неплохого превратилось в отвратительное.

— Утром был “рутовый” разряд. Слабый, на половинку ступени, — жаловался Бондарчук. — Сигнал размытый. Только и удалось определить, что в районе первого корпуса Академии. А там народу — полторы тыщи. Я, по правде говоря, рассчитывал, что у нас хоть три дня в запасе есть, обычно ж между первым пробоем и инициацией вообще неделя как минимум проходит… Илюх, ну ведь правда, да?! Всегда было время на работу. Кто ж знал, что он через шесть часов… Ну, и все. Набрал полуторную ступень и завис. И сигнал опять неровный. Там двенадцать жилых корпусов в этом месте! Локализовать — никак.

— Сколько он в Поле?

Бондарчук только махнул рукой:

— Два часа. Да нет, труба дело. Сигнал уже слабеет. Все, не вытащим. Ну, ты сам подумай: сколько нам эти корпуса шерстить!

Бондарчук поплелся жаловаться на жизнь к Савельеву. Илья остался в дежурке, втайне надеясь, что Савельев сейчас прикрикнет на Бондарчука, тот возьмет себя в руки, и начнется работа. Два часа — еще не так много. В конце концов, выживали же как-то эпические корректировщики!

Его надежды оправдались в том смысле, что Савельев действительно распорядился искать. “Вручную”, обходя с мобильным сканером все двенадцать жилых корпусов.

На выходе Илья, Бондарчук и Лоханыч — присутствие врача на таких выездах обязательно — столкнулись с милицией. Наряд волок убитого горем роботехника то ли со второго, то ли с третьего курса.

— Я его убил! — стонал тот, размазывая по лицу слезы. — Я не хотел, честно!

В первую секунду Илья подумал, что вот он — стихийный “рут”, за которым они собрались ехать. Оказалось, наоборот.

— Сдается, ваш клиент, — сказал милицейский лейтенант. — Несет такое, что его или к вам, или к психиатру. Вы посмотрите, мы на месте происшествия еще не были, если он ваш — вы и возитесь.

Делать нечего, Илья взялся опрашивать клиента. Опрос показал следующее: доставленный под конвоем Кирилл Прохорцев, студент второго курса роботехнического факультета Академии Внеземелья, поссорился со своим однокурсником Юрием Семеновым из-за девушки. После уроков Юрий поехал с Кириллом “поговорить”. Выбрали укромный уголок. Потом Кирилл ничего не помнил.

— Вот только белым перед глазами полыхнуло — и все! — всхлипывал он. — Очухался, а Юрка лежит и не шевелится. Я его в подвал затащил и дверь прикрыл. Там никто не видел… Домой пришел, а он как живой перед глазами стоит. Ну, блин, никак я не мог… Да хрен с ней, с Юлькой, баб полно! Выходит, я из-за какой-то куклы человека убил!

— Белая вспышка точно была? — строго спросил Илья.

— Точно!

— А Юрий дышал, когда ты его в подвал тащил? У него с лицом все в порядке было?

Прохорцев задумался:

— Не знаю, не дышал, по-моему. Да если б дышал, я его в больницу бы сам повез, честно! С лицом — нет. Вся рожа в крови. Там рядом доска с гвоздями валялась, я решил, что я его той доской в аффекте приложил, наверное…

— Где подвал?

— Там, на набережной. Ну, на Бобровой Плотине.

Илья посмотрел на Бондарчука, тот кивнул: нужный район.

— Поехали, — сказал Илья. — Покажешь.

— Ваш клиент? — уточнил лейтенант.

Бондарчук пожал плечами:

— Похоже. Только не этот, а тот, который в подвале. Вы с нами держитесь, так, со слов, не поймешь, что там произошло.

Под дверью упомянутого подвала сканер тоненько и противно запищал, заставив Илью поежиться. Сумрачный Бондарчук отключил его, демонстративно посмотрел на часы, потом, отчего-то неодобрительно — на Илью.

Илья толкнул подвальную дверь, она оказалась запертой. Перепуганный Кирилл тут же принялся сбивчиво объяснять, что постарался хлопнуть посильней, чтоб замок защелкнулся сам. Лейтенант, стоявший рядом с Ильей, послал молодого из своей группы за дворником. Дворника на месте не оказалось, совместными усилиями искали еще двадцать минут. И еще десять минут все по очереди пытались открыть замок. Дворник ругался и утверждал, что он тут ни при чем.

— Слышь, начальник, — говорил он Илье, — этот замок всегда заедал, я уже три жалобы написал, только замок так и не заменили. Ты там посодействуй, а?

— Делать мне больше нечего, — сказал Илья. — Отойдите.

Примерился и ударил ногой в область замка. Со второго удара дверь распахнулась.

— Давно бы так, — одобрительно заметил лейтенант.

Илья зашел первым и едва не споткнулся о лежавшее почти на пороге тело. Ноздри защекотало: спертый воздух пропитался ароматом сандала. Включил свет, склонился над неподвижным парнем. Лоханыч потеснил Илью, присел рядом на корточки, перевернул парня лицом вверх. Илье стало не по себе. Иссушенный, обтянутый восковой кожей череп с выпирающими глазными яблоками, обрамленный буйной порослью волос. На скулах кожа расслоилась и торчала бескровными чешуйками, обнажая желтые высохшие мышцы. Лоханыч вынул бритву, глубоко разрезал мумифицированную руку парня. Ни кровинки.

— Поздно, — сказал Лоханыч. — Часа на полтора раньше бы… Давайте сюда носилки.

Кирилл, глядя на то, что осталось от его однокурсника, шептал:

— Это как же… Как же я так… Я не знаю, честно…

— Свободен, — сказал ему Бондарчук. — Ты его и пальцем не трогал. Завтра заедешь к нам в офис, дашь показания для отчета. Свидетельские.

Лейтенант помог Илье вставить носилки в специальное гнездо в багажном отделении электробуса Службы.

— Слушай, а как это его угораздило? — спросил он, когда Илья закрыл дверцы.

— Силы не рассчитал.

— А зачем? Не проще морду набить было?

Илья не ответил. Уже никто не сможет сказать, почему Юра Семенов отказался от драки и решил обойтись “несиловыми” методами. Хотел как лучше, наверное. И чего хотел — тоже останется тайной.

До больницы ехали в молчании. Илья тупо смотрел на содержимое носилок. Там лежал труп давно умершего человека. Мумия. Но это был живой человек. Именно так — живой, но был. Он умрет только через месяц. Но фактически он умер уже, потому что спасать его слишком поздно.

Корректировщики вообще иначе умирают, чем простые люди. С людьми все просто — теряют сознание, потом останавливается сердце. Разом. Корректировщики умирают долго, постепенно растворяясь в сумерках небытия. Сначала высыхают, каменеют, потом замедляется пульс, с нормальных восьмидесяти ударов в минуту падая до одного. От них начинает пахнуть сандалом: чем суше тело, тем сильней пахнет. И в таком состоянии корректировщик живет еще почти сутки. Правда, сознание они теряют сразу, еще до мумификации. А потом сердце начинает биться все медленнее, сначала один удар в полтора часа, потом в два… Окончательная смерть наступает только через двадцать-тридцать дней. Страшно. А хуже всего то, что Илья прекрасно знал: такая смерть ждет его самого.

— Совсем ничего нельзя сделать? — тихо спросил он у Лоханыча.

— Только в теории, Илюха. “Рута” можно спасти откатом, если рядом окажется “постовщик” высшей ступени. Но таких нет нигде в мире.

— А четвертая ступень? Они ж даже ядерный взрыв откатить могут…

— Ядерный взрыв — да. А “рута” — нет. Потому что откатывать придется не только человека, но и весь тот клубок потоков, которые он правил.

Илье не хотелось заходить в приемный покой больницы: ждал обвинений. Но в больнице никто не удивился. Врач приподнял покрывало над лицом Юрия, покачал головой, потом с упреком посмотрел на Лоханыча:

— Еще один? Пятый, если не ошибаюсь? За полгода. Ладно, кто у вас старшой?

— Я, — сказал Илья.

— Пошли документы оформлять.

Илья проследил, чтобы Юрия сдали на руки медперсоналу. Конечно, они попытаются что-то сделать. Будут вливать физраствор, чтобы пополнить запас жидкости в клетках. Если физиологические изменения перехода еще не сказались, Юрий проживет лишнюю неделю. Просуществует в этом мире. Потом все равно умрет. Безнадега, думал Илья, заполняя больничные файлы, какая же безнадега!

В офис вернулись почти в восемь вечера. Илья сдал пост сменщику, поднялся наверх. В общей зале его ждали. Савельев собрал весь личный состав отделения — двадцать восемь человек разных способностей. В-основном, молодых, почти пацанов вроде Ильи. Две женщины, обеих Илья не знал. Петр Иосифович Жабин, в просторечии Иосыч, самый мощный блокатор если не Союза, то Сибири точно, — разумеется, самый мощный среди тех, кто не обладал корректировочной ступенью. Леха Царев, негласный ответственный за внешние контакты на неофициальном уровне. Шурик Бондарчук, шифровальщик, хотя правильней было бы назвать его специальность “расшифровальщик”, — он расшифровывал информацию о состоянии магнитного поля, на котором отражались малейшие подвижки в поле информационном. Дима Птицын, он же Митрич, и Дима Слободкин, иначе Дим-Дим, блокаторы. Илья здоровался с теми, кого знал, знакомился с теми, кого не знал.

Савельев, мрачный, достал из сейфа водку:

— Стаканы на подоконнике, закуска в холодильнике. Сами берите.

Водку разлили по стаканам. Илья к алкоголю относился с подозрением, потому рисковать не стал, налил на полглотка. Савельев встал, держа налитый до половины стакан:

— Помянем Раба Божия Юрия Семенова. Поле забрало его. Пусть ему там будет лучше. Пусть попадет там в свой рай.

Молча выпили. Илья поморщился: водка провалилась вниз, а горячие спиртовые пары ударили в носоглотку, вызвав неприятное ощущение.

— Родителям я уже сообщил, — сказал Савельев и тяжко рухнул на свой стул.

Постепенно атмосфера разряжалась. Кто-то уходит, а у остальных продолжается жизнь. Большинство пользовалось редким случаем, когда весь личный состав в сборе, и торопилось уладить дела.

Илья, слегка опьяневший, потому что пришлось выпить еще два глотка, тихо выскользнул в коридор, сел на подоконник за большим сейфом. Интересно, кому в офисе потребовался этот антиквариат? Небось, и замок еще немагнитный. Но вставать и рассматривать не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Прислонился виском к холодному стеклу и застыл.

На подоконнике было нацарапано “Алла”. Потрогал буквы, прикрыл глаза. Он нацарапал здесь это имя год назад. Тогда он еще верил, что Алка его любит. Все вокруг твердили ему, что Алка просто издевается над ним, но он все равно любил ее. Мучительно и безнадежно, так, как обычно и случается, если встречаются корректировщик и антикорректор. Ангел и бес.

А в середине февраля Алка его бросила. С обычной своей загадочной полуулыбкой сказала, что ей больше не нужны их отношения. И даже не постаралась сберечь его иллюзии, сказав, что никогда не питала к нему особенной симпатии. Так, терпела от скуки. Вот и все.

Но крах иллюзий — еще не самое поганое в этой истории. Куда хуже Илья переносил издевки своего однокашника, Васьки Цыганкова. Тот откровенно ликовал, при каждом удобном и неудобном случае поминал Алку, а Илья старался лишь сохранить лицо.

Скрипнула дверь общей залы. Илья глянул, увидел Савельева и Лоханыча. Они встали рядом, за сейфом, не заметив притаившегося в углу Илью. Порядочный Илья предупредил о своем присутствии.

— Ну так и топай к нам, — сказал Савельев.

Подумав, Илья последовал совету и сменил один угол подоконника на другой. Здесь тоже было имя — “Ольга”. Красиво написано, не чета его каракулям. Интересно, кто тут сохранил имя возлюбленной для истории? Вроде ни у кого даму сердца Олей не звали, и сотрудниц таких не наблюдалось. Хотел спросить у Савельева, но передумал: начальнику явно не до того, чтоб копаться в личной жизни подчиненных.

Савельев был пьян. Илья ни разу не видал его таким. Глаза налились кровью, руки дрожали, лицо покраснело. Но голос звучал ровно, хотя и с непривычными нотками веселого отчаяния.

— Если помрет еще хоть один, застрелюсь, — пообещал он. — Я больше так не могу.

— Напрасно. Гош, ты относишься к этому со своей, человеческой точки зрения, — мерно заговорил Лоханыч. — А ведь ни Поле, ни корректировщики по человеческим меркам не живут. Вспомни легенду о Кроносе, пожирающем своих детей.

— А я должен смотреть на это, да? — рявкнул Савельев. — А потом утешать родителей по принципу — Бог дал, Бог и взял?

Лоханыч пожал плечами:

— А что ты мог сделать? Ну вот если так посмотреть — что? Если б Семенов был зарегистрированным — другое дело. А он же стихийный. Понимаешь, отвечать за стихийников — все равно, как если хирург начнет корить себя за то, что не может поднять на ноги человека, которому перед этим оторвало все по самые яйца. Если у него на столе помер плановый больной — это одно. А если привезли явно безнадежного, с улицы, — совсем другое.

— Ты не понимаешь…

— Это ты не понимаешь, что у корректировщиков свои отношения с Полем. И нам их никогда не понять.

— А родители? — взвыл Савельев.

Лоханыч развел руками:

— Ничего не поделаешь.