Дубровинский

      Это пока еще вопрос теоретический, но как повеселели пассажиры! Они поудобнее устраиваются на полках, лезут в баулы, выкладывают всевозможную снедь, улыбаются и даже не прочь пуститься в долгие дорожные беседы.
      Виктор Павлович Ногин и Дубровинский понимающе переглянулись. Иосиф Федорович только что перебрался в вагон к Ногину. Ну конечно же, жандармы более всего интересовались бородкой Ногина и пенсне. Два таких криминала на одной физиономии! Дубровинский может похвастаться лишь одним – начинающей лысеть со лба головой. Но и эту «уличающую примету» нетрудно скрыть под шапкой.
      Вскоре явился и Михаил Николаевич Покровский. Хмурый жандарм к нему придирался, и он не понимает, что развеселило его спутников? Слава богу, проскочили, а ведь как жандармы вились вокруг! Московский приват-доцент никак не привыкнет к «всевидящему оку». А уж кому-кому, а старому революционеру пора бы научиться на, «всевидящие» надевать шоры.
      Еще полчаса – и Куоккала.
      Дачный поселок на берегу Финского залива. Уютный. Дорогой. Раскинулся в заснеженном сосновом лесу, на высоком холме. А внизу замерзший залив и вольница для ветров. Здесь, у кромки льда, вечно метет колючая поземка и тоскливо, тревожно шумят сосны.
      Где-то здесь снимает дачу «лощеный инженер» Красин. Дубровинский давно не видел Никитича и рад предстоящей встрече.
      Тут рядом и репинские «Пенаты». К художнику они заходить не будут – слишком много там толчется народа, да и времени в обрез.
      Если все благополучно, то уже сегодня представители Москвы, Петербурга, Центрального района, а также и редакции «Пролетария» смогут встретиться на «Вазе».
      Неказистый домик с мезонином башенкой, веранда. Она пустует зимой, и только разноцветные стекла весело щурятся вслед угасающему солнцу, напоминая о тепле, лете и цветах. О цветах напоминает и что-то вроде большой вазы перед верандой. А может быть, маленького фонтанчика на высоком постаменте – не разобрать, все занесло снегом.
      Когда входили в воротца, Ногин показал на деревянный барельеф вазы. Это было единственное украшение, которым отметил свою дачу хозяин-швед. Хорошо протоптанная тропинка в снегу. Еще бы, дача эта никогда не пустует. Ее снял у шведа большевик-врач Гавриил Давидович Лейтейзеп-Линдов. Низ заняли Ульяновы, наверху разместились Александр Богданов и еще несколько товарищей. Оставаться в Питере больше было невозможно. Шпики обложили Ленина со всех сторон.
      Покровский остановился у ворот, близоруко вгляделся в барельеф.
      – Но позвольте, Ильичи живут под королевским гербом?
      В этот момент ни Дубровинский, ни Ногин не были склонны заниматься династической геральдикой. Им предстояла встреча с Лениным. Но в Покровском заговорил дух историка. Он определенно уверен, что хозяин дачи, швед, назвал свое владение «Вазой» в честь шведской королевской династии Вазов.
      Может быть… Иосиф Федорович не слушал приват-доцента. Они с Ногиным уже ввалились в узенький коридорчик, отделявший комнаты. У Ногина сразу запотели стекла пенсне, и он беспомощно тыкался, держа пальто в руках и стараясь пристроить его куда-либо на вешалку. Но вешать было некуда, и вышедшая из комнаты Крупская указала на стул.
      Все уже собрались в просторном кабинете Ильича. Дубровинский огляделся – железная кровать, небольшой стол, два стула, а по стенам стоят садовые скамейки. Их, видимо, внесли недавно, оттаивая, они подтекают лужицами у ножек.
      Три дня совещались большевики, готовясь к V съезду. Нужно было заранее сформулировать, обсудить и уточнить резолюции по всей повестке дня заседаний съезда. Проекты резолюций предлагал Ленин. Четкие, ясные, точные формулировки Ильича приводили в восторг Дубровинского. Ему тоже приходилось не раз писать резолюции. Но никогда не удавалось их так великолепно сформулировать. Дубровинский чувствовал себя гораздо лучше на трибуне. И ему было неважно, стоит ли он за кафедрой в университете или на ящике в цехе, на площади или, на худой конец, на придорожной тумбе под открытым небом.
      Он не был литератором, но и оратором, во всяком случае блестящим, его нельзя было назвать. Но именно на людях, в живом общении с ними, он находил нужные слова, интонации, движения. Это было творчество трибуна, умевшего моментально зажигаться и знавшего, что умеет зажечь, повести за собой.
      Ленин вел за собой иным – мыслями, неопровержимой логикой правоты, умением охватить все и сразу выделить главное.
      …И когда вдруг раздался чей-то скрипучий, скучный голос, Дубровинский словно с разбегу стукнулся о глухую стену. А голос скрипел, голос пророчествовал – «революция кончилась, и нечего ожидать нового подъема, оживления работы. А потому и все эти блестящие резолюции нежизненны». Дубровинский так и не разглядел, кому принадлежал голос.
      Ленин не успел ответить. Все заговорили разом. И больше всех горячился Ногин. Он так отчитывал маловера, что только пух летел. Ленин был доволен – можно и продолжать. Но Виктор Павлович увлекся. И конечно же, заговорил о профсоюзах. Это его любимая и больная тема. Ведь IV съезд РСДРП как-то очень уж невнятно высказался о работе в профсоюзах. С одной стороны, меньшевики за нейтральность профсоюзов, их беспартийность впредь и на будущее, а с другой – они прибирают их к своим рукам. Этого никак нельзя допустить.
      Дубровинский ужедавно приобщен к профсоюзной вере, и Ногин считает это своей заслугой. Виктор Павлович уверен, что такое приобретение – большой залог успеха.
      Иосиф Федорович поддержал Ногина. Да, профсоюзы необходимо подчинить идейному руководству большевиков и резолюцию в этом духе тоже необходимо принять на съезде.
      Ленин согласен, но он напоминает москвичам, что уже имеется пункт, согласно которому члены партии должны входить в профсоюзы, связывать их с партией. Ногин и Дубровинский настаивают на более точной резолюции.
      Договорились на том, что Виктор Павлович подготовит проект.
      Прощались тепло и ненадолго. Ленин рассчитывал увидеть обоих в Копенгагене в апреле.
      Когда-то Желябов, прощаясь с Александром Михайловым, пошутил: «Не говорите „до скорой встречи“, не произносите „до свидания“, лучше скажите: „счастливо“ или „всего вам доброго“».
      Это была грустная шутка. И она прозвучала буквально накануне ареста Михайлова.
      Да, скорая встреча не состоялась. И в Копенгагене Дубровинский так и не побывал.
      Вернувшись из Куоккалы в Москву, он вновь окунулся в работу по подготовке V съезда партии.
      Московская партийная организация избрала Иосифа Федоровича одним из своих делегатов на съезд.
      11 марта 1907 года Дубровинский проводил районное собрание в Замоскворечье.
      И вместе с еще более чем сотней участников этого собрания очутился в тюрьме, в Лефортовской полицейской части.
      Март! Для легочных больных, для чахоточных этот первый весенний месяц очень часто оборачивается последней в жизни весной.
      А если прибавить к весенним дуновениям спертый воздух битком набитых камер, вонь и тюремную похлебку…
      Если вспомнить, что едва минул год с того времени, когда, обессиленный болезнью, этот сильный, мужественный человек вынужден был согласиться на пребывание в санатории, так как туберкулез уже истачивал легкие.
      Если вспомнить, что он не долечился, да и не отдохнул тогда как следует, а сразу ринулся в самую гущу событий – стачек, митингов, восстаний, то новое заключение могло кончиться тюремной больницей. А в них не лечили. И особенно чахоточных.
      Виктор Павлович Ногин, Михаил Николаевич Покровский, Анна Адольфовна подняли на ноги Московский комитет. Иннокентий не может оставаться в тюрьме. Он уже не встает с нар. И с каждым днем ему все хуже и хуже.
      Московский комитет решил: Дубровинский и Анна Адольфовна должны подать прошение на имя министра внутренних дел.
      Они должны настаивать на том, чтобы взамен любого наказания Дубровинского выслали из пределов России.
      Конечно, все это должно аргументироваться состоянием здоровья. Иосиф Федорович обязан найти силы и обратиться официально к тюремному врачу за справкой. Пусть его освидетельствуют.
      Иного выхода тогда не было.
      Конечно, отвратительно снова писать «ваше высокопревосходительство… покорнейше прошу…». И это после 1905 года, после Пресни…
      Ничего, он не должен сейчас расстраиваться по таким пустякам. Товарищи считают, что Иннокентий им очень нужен. А это лучшее лекарство.
      И он написал. Он обратился к врачу.
      Дубровинский не тешил себя напрасными иллюзиями. И менее всего верил в гуманность палачей. Сколько безвестных могил разбросано по Руси, могил, оставшихся последней скрижалью тем, кто был «гуманно» умерщвлен царскими опричниками! Вспомнился Ванеев. Он не был с ним знаком, о нем рассказывал Ильич. Енисейская ссылка доконала этого чудесного человека. И стража милостиво дала ему умереть «на руках» товарищей. А Леонид Радин?.. Не стоит перечислять…
      Прошение написано. И он его пошлет. Это приказ Московского комитета, а он привык подчиняться партийной дисциплине.
      И конечно, Анна немедля поддержит его ходатайство. Но прежде всего, что скажет доктор Савицкий? Ведь он как-никак тюремный врач. И наверное, проводил в мир иной не один десяток таких вот, как Инок, чахоточных. Ему ль привыкать?
      Да и министры внутренних дел отнюдь не милосердные сестры. Об охранке и говорить нечего. Если уж что и поможет, так это отголоски былого страха у царских чиновников. Они еще не верят в свою победу, хотя уже и затопили Россию рабочей кровью. Конечно, департамент полиции хорошо знает, кто такой Иосиф Дубровинский. Его «Дело» пухнет год от года. Но с оружием в руках он, слава богу, не попался, «анархизм» ему не пришьешь. Значит, нельзя с ним расправиться по законам карателей. Нужно судить. А это волокитно, тем более что жандармские следователи прекрасно усвоили его манеру разговора с ними. Разговор простой – молчание.
      Сгноить в Лефортовском полицейском доме? Не дадут. Охранка понимает – за Дубровинским стоит армия рабочих-партийцев. За его судьбой следят.
      А ведь революция еще продолжается, и кто знает!..
      Слабая, конечно, надежда. Но все же, может быть, правительство и пойдет на то, чтобы удалить из страны такого опасного, неисправимого смутьяна.
      И приговор ему поспешили вынести – ссылка в Вологодскую губернию. Но ведь полицейские и сами не верят, что Дубровинский задержится там надолго. Сбежит!..
      Большевики наловчились бегать. Ловят немногих, большинство благополучно уходит за границу или в подполье.
      Иосиф Федорович не считал дней. Ему показалось, что минула неделя, а может быть, и полмесяца с того момента, как доктор Савицкий освидетельствовал его в приемном покое той же Лефортовской части.
      И вот, наконец, заключение:

      «Осмотр № 336
      1907 года, апреля 3-го дня, вследствие отношения господина смотрителя Лефортовского полицейского дома от 3 апреля за № 875, в приемном покое Лефортовской части свидетельствовал я состояние здоровья мещанина Иосифа Дубровинского, содержащегося в камерах для арестованных при Лефортовском полицейском доме, причем оказалось: Дубровинский, 29 лет от роду, малокровный, среднего телосложения, слабого питания, жалуется на кашель, боли в груди и на лихорадочное состояние. По словам Дубровинского, он около шести лет страдает кашлем, который по временам осложняется кровохарканьем. При осмотре в 10 часов утра температура тела несколько повышена (37,7); пульс слабого наполнения, учащен, 120 ударов в минуту. В верхних долях легких замечаются рассеянные сухие и влажные хрипы. На основании исследования следует полагать, что Дубровинский страдает катаром легочных верхушек. Продолжительное содержание Дубровинского под стражею при неблагоприятной гигиенической обстановке может обострить легочный процесс, которым он страдает.
      Врач Лефортовской части Савицкий».

      Дубровинскому не нужно было притворяться больным, он был болен. Очень болен. Заключение тюремного врача скорее смазывало действительную картину его заболевания, нежели что-то преувеличивало. Савицкий прямо не настаивал на изменении условий «содержания под стражей», он констатировал только – процесс в легких может обостриться. Остальное на усмотрение начальства.
      Дубровинский еще раз перечитал заключение, приложил его к прошению на имя министра внутренних дел и… горько улыбнулся. Ведь он обрадовался этой справке! Как печально звучит старая истина, что нет худа без добра. Он не обманывал себя, знал, что если даже ему и на сей раз удастся вырваться на волю, то это не поможет его здоровью. Но не о нем он беспокоился. И не кашель, и боли в груди, и кровяные пятна на платке будут заботить его там, за стенами тюрьмы.
      Прошение пошло по инстанциям. Дубровинский заставлял себя не думать о нем, не возлагать на эту бумажку особых надежд.
      Опять потянулись унылые тюремные дни. И снова утром он заходился в кашле, а потом мучительно долго не мог отдышаться, не мог найти сил, чтобы встать с нар.
      Приближалась середина апреля. В иные годы апрель в Москве бывает даже жаркий, но в том году и можайский лед прошел, а небо бороздят серые, не по-весеннему низкие облака. И землю исхлестывают злые, холодные дожди. По стенам камеры, особенно в углах, расползается плесень. Дубровинский часами сидит на табуретке, упершись руками в колено, – так немного легче втягивать в себя воздух.
      И снова гулкий кашель. Потом долгие хрипы.
      16 апреля, наконец, появилось солнце. В окно камеры оно не заглянуло, но даже его отраженный свет обещал тепло и напоминал о зелени. В этот день Иосиф Федорович почувствовал себя бодрее. Он почти не кашлял, и даже захотелось поесть.
      Конечно, полицейские харчи не могли возбудить аппетита, но Дубровинский все же съел кусок полусырого хлеба и выпил кружку кипятка. За эти недели отсидки, приступов, упадка сил он почти ничего не читал. Рука потянулась за книжкой. Но не читалось.
      Наверное, после обеда предложат прогулку. Сегодня он пойдет и во дворе полицейской части встретится с солнцем.
      – Выходи!..
      Это могло означать что угодно. И даже этап, ведь он назначен в вологодскую ссылку.
      Но его вызвали без вещей…
      В тюремной канцелярии вручили бумагу.
      «Осип Федоров Дубровинский, обвиняемый в прикосновенности к деятельности революционных организаций, подлежит высылке в один из северных уездов Вологодской губернии под гласный надзор полиции на три года…»
      Дальше можно не читать. Все же как хорошо, что он не связывал с этим прошением министру никаких надежд.
      А Вологодская губерния… не привыкать. Если дойдет, то непременно убежит.
      Но нужно расписаться. Иосиф Федорович взял ручку… и дочитал:
      «…считая срок с 16 апреля 1907 года, но вместо высылки разрешить Дубровинскому выехать за границу, с тем что, в случае возвращения его в пределы России ранее 14 апреля 1910 года, настоящее о нем постановление в первой его части будет подлежать исполнению».
      Можно только гадать, какими мотивами руководствовались департамент полиции и министр внутренних дел, разрешая Дубровинскому выезд за границу. Арестовав его 11 марта, жандармы тем самым предупредили поездку Дубровинского на V съезд РСДРП. А ведь 16 апреля съезд еще не начинал своей работы. И жандармы хорошо понимали, что Дубровинского на съезде примут и без мандата. И без бумажки – делегат. А в результате ему просто облегчалась поездка на съезд. Ведь Иосифу Федоровичу не придется нелегально переходить границу, как это делали остальные делегаты из России.
      Дубровинский теперь уже не мог дождаться того дня, когда вновь откроется дверь и на сей раз ему скажут: «Выходи! С вещами!..»
      Съезд не задержался в Копенгагене. И снова делегатам пришлось путешествовать, да еще с приключениями, в Лондон.
      В Лондон спешил и Дубровинский. Кратчайшим путем. Не заезжая домой. Только бы успеть.
      Качало в Ла-Манше. Укачало и в поезде. И Лондон встретил так, как он встречал всякого, кто впервой вступал на его панели. Туман и копоть, суета вокзала и Сити. А невдалеке, в районе Вестминстер, неторопливая чопорность прохожих и старомодные экипажи, знакомые по России трамваи и непривычное множество чадящих автомобилей.
      Но Дубровинский торопился. Ему некогда разглядывать британскую столицу.
      Он потерял слишком много времени. Потерял? Нет, он-то не потерял ни часу. Но департамент полиции не спешил с выдворением за рубеж нежелательного элемента. Пока оформляли документы!..
      Иосиф Федорович попал па последнее заседание V съезда РСДРП, буквально в Последний день. И был тепло встречен Лениным, делегатами.
      И как высшая награда, как величайшее доверие – он избран членом ЦК.
      В Центральный Комитет вошли не только большевики. Там оказались и меньшевики и представители национальных социал-демократических организаций, которые были неустойчивы, часто колебались. Правда, сторонники Ленина имели в ЦК большинство.
      И все же состав ЦК не обнадеживал. И это понимал Ленин. Поэтому еще в ходе съезда большевики на специальном совещании создали свой большевистский центр. И Иосиф Федорович также был введен в этот руководящий орган.
      Несколько дней в Лондоне – как мираж, как сон. И не столица Британской империи тому виной.
      Ведь Дубровинский впервой на съезде. Этот – пятый. А ведь он по праву мог бы участвовать в работе четырех. И не участвовал. Сидел в тюрьмах, отбывал ссылки. Одно дело читать протоколы съездов, резолюции, а другое – хотя бы один-единственный день провести в атмосфере заседаний.
      В последний день уже поставлены все точки. Уяснены все позиции, но еще продолжает действовать инерция прошлых дней. Еще не угас полемический задор, и потому так ясно видно, кто чем дышит.
      В эти дни отступили куда-то на задний план тревожные думы. А ведь еще несколько недель назад он был в их власти.

Глава IX

      К тому времени, когда V съезд завершил свою работу, уже не за горами был «последний день» первой русской революции. «Последним» называют 3 июня 1907 года. Условно, конечно. 3 июня 1907 года высочайшим указом была разогнана II Государственная дума и был издан новый избирательный закон. К разгону Думы можно было бы отнестись и спокойно. Ведь первую тоже разогнали. Но издание основного избирательного закона без санкции Думы означало, что царизм разорвал манифест 17 октября 1905 года. Ведь по этому манифесту ни один закон не имел силы без утверждения его Думой. В условиях России манифест 17 октября играл роль какой-никакой, а конституции. Когда же в государстве рвут конституцию – это означает уже государственный переворот.
      И 3 июня 1907 года вошло в историю как день «3-июньского государственного переворота».
      Он свершился в то время, когда реакция уже более года наступала широким фронтом. Она снова справляла тризну.
      И снова маловерам казалось, что «вихрь покрутился и все осталось по-прежнему», что жизнь – это темный коридор, из которого нет выхода. И никогда, никогда эту тьму уже не прорежет луч солнца. Только кривляются какие-то рожи, хрипло выкрикивая: «Да скроется солнце, да здравствует тьма», – и из царского дворца несется гнусавый припев: «Боже, царя храни». И охраняемый богом помазанник принимает из рук главарей черносотенных банд титул почетного члена партии «Союза русского народа».
      Бог охраняет бандитов, убийц, вешателей.
      По империи рыщут каратели. С Дальнего Востока на запад идет Ренненкампф, оставляя сожженные села, безвестные могильные холмы. С запада на восток движется Меллер-Закомельский, отмечая дорогу качающимися на фонарях трупами в рабочих блузах.
      За людьми охотятся среди белого дня. Для них нет убежищ, нет законов, нет права на суд, на защиту, «не говоря уже о неприкосновенности личности».
      Заседают только военно-полевые суды, и только для того, чтобы расстреливать. В Москве расстреляли 2 тысячи, и еще алчут крови «усмирители восстания».
      На Кавказе день и ночь работают кинжалы. «Союзу русского народа» удалось стравить «инородцев» в дикой резне. «Союз» довольно потирает руки. Пусть себе режут друг друга: чем больше крови, тем меньше сил.
      Новый министр внутренних дел Столыпин тоже хочет крови. Над левыми скамьями Государственной думы обвалился потолок. Обвал подготовил Столыпин, и теперь он негодует, что по чьей-то оплошности обвал произошел минутой раньше, чем депутаты вошли в зал.
      В ответ на выкрики возмущенных левых, что он кровавый убийца, министр, нагло улыбаясь, сравнивает себя с врачом и под восторженный визг черносотенцев заявляет, что он делает «врачующее кровопускание».
      5 тысяч казненных по официальным данным и 7,5 тысячи по данным прессы.
      30 тысяч умерших в тюрьмах от голода, пыток, болезней.
      Это было «врачующее кровопускание».
      Его рецепт капиталист Рябушинский сформулировал так: «Пролетарии должны быть рабами. Если кто мятежничает – убивать. Крестьяне жгут усадьбы? Перестреляйте тех, которые нападают, и сожгите десять усадеб кругом, и мужики поймут, что у вас есть право на землю».
      Столыпин наступал на крестьянскую общину. Разгромить ее, расслоить, отделить кулака от революционно настроенного бедняка, отдать земли беднейших кулаку, сделать сельского буржуа твердой опорой царизма в деревне.
      А бедняков – в Сибирь, на Дальний Восток по принципу: «дальше едешь, тише будешь».
      Тех же, кто сопротивляется, кто не смирился, – тех в тюрьмы, на каторгу.
      А какая неразбериха, смута царили в умах российской интеллигенции! И эта смута была побочным продуктом политической реакции.
      Расправились кукиши в карманах. И бывшие попутчики, левацкие крикуны, «народные радетели» отплевывались, отмежевывались, открещивались от «революционного наваждения».
      Они теперь «не могли понять», не знали, «как это могло случиться…». И вообще, с каких это пор истинный русский интеллигент занимается политикой… Куда лучше осетрина под хренком…
      Крутились и трещали столики. И в спиритическом угаре нетленные духи императоров назидательно поучали, что безбожие, умственный разврат и отступничество от истинно русских начал – православия, самодержавия и народности – породили «безумные мечтания», «ложные надежды» и «преступные содеяния».
      Но в этом хоре ренегатства громче всех, противнее всех и подлее всех вопили вчерашние «легальные марксисты» – булгаковы и струве, бердяевы и их философствующие подпевалы вроде Гиппиус.
      Ольминский – «Галерка», – замечательный большевистский публицист, припечатал к позорному столбу и это время и эту публику: «Место политики заняла якобы эстетика, а на самом деле – интерес только к самому глубокому разврату… Воистину печально время, чьим духовным знаменем стал роман Арцыбашева „Санин“».
      Были и другие хоругви.
      Если буржуазные ренегаты несколько позже со страниц сборника «Вехи» вылили поток помоев на демократию, то доморощенные философы вроде Розанова, Минского, Философова уже потели над ликом нового боженьки. Эти новоявленные богомазы пытались перемалевать старых святых. А старые были живучи.
      Но как бы густо они ни клали мазки, выводя нимб «нового бога» и ангелов «новой религии», древние иконы с их «смирением» и «непротивлением» не уступали своего места на иконостасе существующих порядков.
      И что обиднее всего – в среде социал-демократов появились партийные «богостроители». Они не призывали к исповеди и не обожествляли «Троицу». И любили цитировать Белинского насчет горшков и икон, которыми их прикрывают.
      Но богостроители социализм провозгласили религией. А ведь религия зиждется на слепой, безрассудной вере в бога.
      Социализм и Бог. С большой буквы при этом!
      Это была попытка примирить социализм с религией. Но вместо ангелов старых икон в росписи богостроителей порхали бессмысленные, красивые, лживые и вредные словеса.
      Когда-то, в годы примиренчества, Анатолий Васильевич Луначарский взял на себя «обязанность быть главным пером соглашательского ЦК». А теперь он глаза богостроителей.
      Даже Плеханов, привыкший улаживать «семейные конфликты» домашними средствами, заявил, что Луначарский устраивает на свой фасон «утешительную душегрейку». И не для рабочих, конечно!
      Для самгиных. Для русской интеллигенции.
      Но была и худшая опасность для партии пролетариата. Ведь в РСДРП наряду с большевиками состояли и меньшевики. А они-то в условиях реакции поддались панике, не отступали, чтобы отдохнуть от боя, реорганизовать силы, перевооружиться, а просто панически бежали.
      Меньшевики готовы были поднять руки перед столыпинским режимом, они втайне мечтали приспособиться к нему, ужиться. А большевики мешали. Чтобы отделаться от большевиков, меньшевики завопили, что не нужна нелегальная партия, что не нужно подполье – этот «допотопный» вид организации.
      Ликвидировать нелегальную партию – заявили эти трусы и предатели.
      Ленину, большевикам для того, чтобы идти вперед, нужно было ликвидировать ликвидаторство.
      А это было нелегко. И потому нелегко, что и в среде большевиков нашлись скрытые ликвидаторы, «ликвидаторы наизнанку». Их называли отзовистами.
      Отзовисты били себя в грудь и кричали о своей революционности. Они считали, что социал-демократы революционеры не могут сидеть в одном зале вместе с кадетами, октябристами и монархистами. Они обязаны уйти из Государственной думы. Отозвать социал-демократическую фракцию из Думы, покончить с легальными формами борьбы – вот чего требовали Алексинский, Вольский и иже с ними.
      Отказ от легальных форм борьбы, от легальных связей с массами практически означал также ликвидацию партии пролетариата.
      Отзовизм имел оттенки. Были и «стыдливые отзовисты». Их иначе величали «ультиматистами». Они прямо не настаивали на том, чтобы социал-демократическая фракция покинула Таврический дворец, в котором заседала III Дума. Но если эта фракция не будет подчиняться всем партийным директивам? Тогда отозвать!
      Возглавлял «ультиматистов» Богданов. С ним вместе оказался и Красин.
      Луначарский, который в это время грешил и богостроительством и отзовизмом, позже, одумавшись, писал:
      «Все эти группы ультиматистов, отзовистов и т. д., за которыми, собственно говоря, скрывалось нежелание считаться с длительным периодом реакции, романтическая вера в то, что не сегодня-завтра опять подымется мятеж, – все это было головное, выдуманное, все это было от прошлого, все это не учитывало живой действительности».
      Иногда и «мыльные короли» помогают революционерам. Если бы не мистер Фелс, крупный английский мыловар, то еще неизвестно, как бы делегаты V съезда выбрались из Лондона. На счету у съезда ни шиллинга. Иосиф Фелс готов дать в долг 1700 фунтов – целое богатство. Но Фелс был чудаковат. Прежде чем подписать чек, он явился на заседание съезда в «социалистическую церковь» на Саутгейт-Роод. И три часа отсидел на хорах, приглядываясь, принюхиваясь: а вдруг это антихристы какие…
      Но когда в перерыве к нему поднялся Плеханов, мыловар успокоился. «Тамбовский дворянин» производил впечатление.
      Делегаты разъезжались кто куда – в Москву, Питер, на Урал.
      Иосифу Федоровичу ехать было некуда. Путь в Россию для него закрыт. Во всяком случае, легально он не имеет права там появляться до 14 апреля 1910 года.
      Три года в разлуке с дочками. Три года оторванный от привычных дел. Невесело!..
      Владимир Ильич уезжал в Финляндию, в Стирсудден, на дачу к Лидии Михайловне Книпович. Туда же, поближе к России, на дачу старого друга и наперсника, приехал и Дубровинский.
      Здесь он мог, наконец, хоть немного передохнуть. Здесь был Ленин, с которым никогда не наговоришься и который, оказывается, умеет прекрасно ухаживать за цветами. А дача Лидии Михайловны утопает в цветах.
      Но увяли цветы. И с севера все чаще и чаще задувают холодные ветры.
      Финляндия поздней осенью – унылая, неприветливая страна. Департамент полиции, охранка дотянулись и до финляндских дач, городов, поселков.
      Владимир Ильич вынужден из «ближайшей эмиграции» уехать в дальнюю, в Женеву.
      И Дубровинскому полиция не дает задержаться под боком у России. Финляндия – часть Российской империи, а ведь Иосифу Федоровичу «воспрещено» в ней показываться.
      Пришлось уезжать. И тоже в Женеву, туда, где Ильич.
      В эмиграцию Иосиф Федорович уезжал впервой. Финляндия не в счет, ведь она рядом с Россией. Уезжал, не ведая, чем он будет заниматься там, в незнакомой Женеве. Не знал он и на какие средства будет жить.
      С деньгами у большевиков вообще было плохо. Партийная касса могла выдавать самые мизерные суммы, да и то нерегулярно. Конечно, были еще и переводы. Но это так, спорадически. Дубровинскому не привыкать жить впроголодь, жить где-нибудь и как-нибудь, лишь бы подушка была под головой. Но в Женеве и ее могло не оказаться.
      Страшно было думать о семье, оставшейся на родине. Как они будут жить? Ведь он ничем не может помочь Анне Адольфовне.
      Если до 1905 года женевские, берлинские, парижские колонии эмигрантов жили в ожидании революции, верили в ее скорый приход, победу и близкое возвращение домой, то теперь было ясно, что новая и победоносная революция произойдет не через год и но через два – нужно свыкаться с положением эмигранта, как-то устраиваться.
      Дубровинский хорошо знал свои возможности как партийного работника. Он организатор-практик, он оратор. Но ведь все эти качества в эмиграции могут пригодиться в очень незначительной степени.
      Сейчас за границей развернется борьба с отзовистами, ликвидаторами, богоискателями, поборниками модных философских течений – эмпириокритиками, махистами. Но это будет борьба прежде всего теоретическая, полем битвы станут страницы газет и журналов, столкновения произойдут в кафе, клубах, на диспутах, рефератах.
      И в эмиграции Дубровинский открылся товарищам с новой, незнакомой им стороны. Организатор-практик стал острым полемистом, оратор сделался усидчивым сотрудником газеты «Пролетарий» и показал себя вдумчивым, эрудированным философом.
      Борьба на философском фронте в эти годы выдвинулась на передний план партийной работы. Новейшие открытия в естествознании ломали старые представления о материи.