С этой горькой внезапной мыслью я достал из кармана ключ и на ощупь вставил его в замок. Ключ легко повернулся, - я прекрасно чувствовал это. Повернулся раз и другой, но вот тут меня ждал сюрприз, ибо дверь, непонятно почему, оставалась запертой. Я толкнул тогда дверь коленом и, совсем как Яшка-ростовец, стал дергать ее за ручку. Поразмыслив секунду, опять побренчал ключом... Ничего, конечно, не изменилось. Чертова эта дверь стояла твердо, как монолит. Обозлившись, я снова вставлял и упорно поворачивал ключ, как штопор, - безрезультатно... Мне казалось, я чувствую, я вижу сквозь дверь бутылку! Как какая-нибудь Роза Кулешова в экстрасенсном своем припадке (о ней много тогда писали)... Вот же, вот же она, бутылка, стоит за креслом. Возле самой ножки письменного стола!
      Тут раздался сзади тихий короткий смешок - я от неожиданности едва не прянул. В полумраке обозначилась Петракова. Приближаясь ко мне, она касалась стены рукой. Сердце прыгнуло у меня в груди, как большая праздная птица, в которую швырнули беззлобно камень.
      - Не тот ключ, - сказала Петракова. - По ошибке я дала не тот ключ.
      Тихий смех ее журчал, - тут иного слова не подберешь. Половина дальнейшей жизни, Сергей Василич, у меня ушла потом на разгадку факта: по ошибке она подменила ключ или сделала это с целью?
      Кстати, новый ключ, по известному закону подлости, очень долго дверь тоже не открывал. Что-то, видимо, я слегка повредил в замке при бесплодных первых своих попытках. Чертов ключ застрял в своей скважине, будто кость, попавшая в пасть собаки. Петракова тоже, конечно, как только могла, старалась беде помочь: наши руки постоянно соприкасались, бедра сталкивались, несколько раз она, должно быть, вполне нечаянно, припадала ко мне всей грудью. Наконец я не выдержал и крепко обнял ее за талию. Губы наши слились, и я с удивлением почувствовал, как за моей спиной вдруг довольно легко повернулся ключ. Так мы и вошли в кабинет - прижавшись. Как прославленные борцы, что схватились друг с другом в предсмертной начальной стойке. Наши губы не размыкались, наши плавные руки блуждали во мгле, как щупальцы. "Там, - шептала мне Петракова, отрываясь от меня на сотую часть секунды. - Вон там..." И при этом всплескивала нежданно оголенной гибкой своей рукой, как в старинном народном танце. В ту минуту я, как во сне, как запомнилось мне все это, не особо даже и понимал, что конкретно, что именно означает это странное короткое "там". Вообще, где "там"?.. То ли это выключатель, в лунном свете ясно торчащий за дверью справа, то ли спрятанная заранее на случай такой "наливка" - между старым высоким креслом и ножкой письменного стола?.. Я стремительно (телом!) вдыхал ее вкрадчивый, сладкий, какой-то бессмертный запах, ощущая притом все больше, как ватные ноги мои слабеют...
      Дальше все было так ужасно, Сергей Василич, что об этом, возможно, нельзя рассказывать. Помните, я вам еще вначале упоминал - правда, вскользь и весьма туманно, - о некоем личном опыте, о финале сего банкета? Так вот. Только вы, быть может, один поймете. Как врач. Раз уж выбрала судьба конфидентом моим вас лично (специально, должно быть, - как бы даже, скажем, для испытаний), так придется теперь, наверно, и здесь говорить всю правду.
      Говоря короче, дальше дело мое повернулось внезапно так, что я ничего не чувствовал. Понимаете, ничего... Согласитесь - это жуткий удар (по житейским меркам): в двадцать семь, то есть в самую пору обычной животной зрелости, вы имеете в руках подвижное плавное тело современной пикантной женщины и ничего... Никаких эмоций... Вы, со всей первобытной звериной сутью своей мертвы! Вы - как вата, как пуховая накидка на брачном горячем ложе. Словно символ привычно требовательной и живой, но почему-то погасшей плоти. И вот именно это надо, скажу я вам, осознать!
      Тут, конечно, все можно было списать на выпитое... Опыта коитуса в пьяном виде у меня к тому же вообще раньше не было: Алевтина, жена, в подобных случаях меня к себе старалась не подпускать на выстрел. Даже и прежде еще, когда алкоголь в наш дом потихоньку внедрялся, эпизодически. Так что не было тут, должно быть, характерных привычных связей причин и следствий. Да к тому же и обстановка в трагический сей момент непривычной была, уводящей все мысли к рабочей картине будней: в этом крохотном кабинетике утверждался мой личный рабочий план, внимательно изучались тексты передач и произносились нравоучительные сентенции. Вообще, согласится из нас любой, - кабинет начальства мало приспособлен в обычной жизни к совершению интимных веселых игрищ.
      Правда, это я сейчас рассуждаю с вами, Сергей Василич, а там я не рассуждал. Там я был в такой сокровенной, такой суматошной панике, что, казалось, не только глаза, но глазницы слепнут! Сами посудите: мы пьяны, Петракова рвет с себя (и с меня!) одежды, в лунном свете пышный ее бюстгальтер летит куда-то на подоконник, дома ждет меня беременная супруга, а в каких-нибудь пятнадцати метрах от нашей битвы, очевидно, Яшка-ростовец (черт бы его побрал!), возвратившись из холла, опять барабанит в дверь, в сатанинской своей печали, способной нагнать на округу страху, как на меня. Страх был гадок, животен, глух, мистичен и неизбывен. Как я мог работать потом, как входить в сию дверь? О каком дальнейшем самоутверждении в этом престижном храме вообще теперь могла идти речь? Малодушное бессилие, пустота, липкий холод, - провал, провал!.. И что было бы со мной в дальнейшем, если бы это вдруг закрепилось навек в сознании?.. Нет, поистине - сон во сне, пробуждение в котором вполне сравнимо лишь с внезапной отменой грядущей казни...
      К счастью, Петракова оказалась большой умелицей. Осознав ситуацию, хохотнув, убедившись на ощупь, что в принципе все в порядке, она приступила к делу с энергией, способной вернуть в этот мир усопшего. Бог накажет, если воспроизвести вслух то, что она мне шептала. Постепенно я был втиснут в небольшое кресло для посетителей, что стояло напротив двери, обочь стола где и был с превеликим искусством взят, разогретый своей начальницей, о которой я был готов слагать в те минуты гимны. Впрочем, кажется, и слагал. Петракова металась надо мной, как большая птица, крепко схваченная в точке одной капканом. Ее всхлипы и выкрики осыпали меня как дождик. До сих пор я не знал, что язык наш столь бесспорно обилен на междометия. Действо было долгим, как ночь, глубоким и повторяющимся. Просто поражаешься, на каких внезапных порой примерах нам приходится постигать осязаемый смысл абстрактных вполне понятий, вроде "сущность" и "бесконечность"...
      В понедельник на летучку я не пошел. Я не знал, как мне быть, как мне дальше работать, - вообще ничего не знал. Чтобы быть в надлежащей форме, в выходные даже не похмелялся. Представлял, как в конце рабочего дня мы закроемся с Ольгой - или вновь в кабинете, или здесь, в нашей комнате. Помню даже, подошел и внимательно осмотрел наш редакционный диван. Он был крут и просторен, как десять уютных кресел. Я поторкал пальцем в тугое его сиденье и усмехнулся. Словом, вел себя как тринадцатилетний подросток под окошками женской бани.
      Удивляться тут, кстати, нечему. В этом плане - чтo я в принципе видел прежде, Сергей Василич? Молчаливую супружескую кровать, в полуметре от которой - кровать восьмилетней дочери? Осторожную, всегда таящуюся любовь, где не то чтобы сладострастный глубокий стон и выкрик, но даже сам скрип неизбежный ложа и тот, по сути, кажется аморальным? В скольких семьях вообще ребенок ночью не спит, а слушает? Или, может быть, даже смотрит...
      Где-то около одиннадцати Петракова вошла в редакцию внезапно, как подводная лодка в бухту. Был у меня случай такой однажды, в бытность службы моей, на Севере. Мы сидели на валунах или, как мы знали, на самом краю Земли, - вдруг в ста метрах перископ... Пока бегали, суетились, звонили в полк, лодка ушла. Так и Петракова... Подошла к столу, кивнула, как какому-нибудь придурку - шурину из Великих Лук, бросила какой-то текст в обложке и говорит:
      - В пятницу ты спешил, сдал текст, а правки не перенес. И страницы не все подписаны. Надо, Палинька, работать: праздник кончился...
      Крутанула юбкой вишневой лихо - и в дверь... Это счастье, что в редакции не было никого: видел бы меня кто-нибудь в сей величественный момент! Вот уж подлинно сцена была немая, как в "Ревизоре"!
      Что же это было такое, Сергей Василич, - не знаю до сей поры. Только ведь ни единого разу более, ничего!.. Хотя нет, вспоминаю: был с ее стороны на той же неделе как бы один намек. Так - невинно с виду, - только для посвященных. Позвала в кабинет свой зачем-то (кажется, речь шла о планах) сразу нас троих: Судакову, Игнатия и меня, - я пристроился у сейфа, возле окна, - а Ольга Борисовна вдруг не глядя ручкой своей препохабной машет и указывает на то креслице:
      - Павлик, свет загородил. Пересядь-ка вот сюда. Здесь тебе будет удобнее...
      Вот уж, видно, и вправду это истинно говорится - нет предела коварству в мире, Сергей Василич! Просто каждый тебя норовит поддеть - да покрепче, покрепче, чтоб под ребро. Чтобы лишний раз посмешищем тебя выставить. То есть обязательно тебя посадить - ежели не в проклятую ту калошу из поговорки, так хоть именно в подобное такое вот креслице, видит Бог...