Жизнеописания византийских царей

Когда она как-то туда явилась, Михаил с Вардой, послав ее брата Петрону, постригли ее вместе с дочерьми и заключили в Кариане во дворце. Позже они дважды отправляли людей, чтобы забрать их богатство, и не позволили женщинам жить по-царски, а лишь как частным и обыкновенным лицам. Но Феодора вскоре покинула этот мир, а достославный царь Василий велел перенести ее тело и перевести дочерей для обитания и святой жизни в монастырь, именуемый Гастриев[47]. Так скончалась она, в отличие от них, завещав сыну имя не мерзкое, а почтенное и доброе. В предыдущей книге рассказывалось, откуда и от кого [77] она произошла, как пришла во дворец и каких дочерей породила от чрева. Пусть эта книга поведает об остальной ее родне. Были у нее два упомянутых уже брата: Петрона, стратиг Фракисия и в то время патрикий, и упомянутый Варда, который был уличен Феофилом в каком-то проступке и во время обычного царского выхода бит шестьюдесятью ударами возле орология[48]. Сестер же у нее было три: названная благозвучным именем Каломария, Софья и Ирина[49]. Софью выдали замуж за Константина Вавуцика, Каломарию — за Арсавира, тогда патрикия, позже магистра, Ирину — за брата Ирины, матери будущего патриарха Фотия. Родив с ним двух сыновей, магистра Стефана и его брата Варду, тоже магистра, зятя стратига Сицилии патрикия Константина, сына Кондомита (почему и сам получил прозвище Кондомита), сохранила она родство с Фотием, ибо оба магистра были его двоюродными братьями, а она их матерью[50]. Когда умер ее первый муж, предпочла не увидеть напрасной смерти второго и осталась жить во дворце вдовой вместе с сестрой; одетая в скромное, бедное, черного цвета платье, она в начале каждого месяца, взяв за руку эпарха, а также тихнота, в сопровождении нумера, шла пешком через схолы[51] к тем, кто содержался в тюрьмах Халки: Претория и Нумер[52], спрашивала одного за другим, за что его заключили, пеклась о них или сама, или ходатайствуя перед сестрой, и каждого узника одаривала благословением и жалостью. Вот что касается женщин.

23. Варда ведь погрузился в попечение и управление государством и как родственник более всех других любим был царем. Как бы в награду за сестру получил он титул куропалата и вместе с Михаилом (вступавшим тогда как раз из детского возраста в мужеский[53]), как уже говорилось, всей мощью своей и силой двинулся против исмаилитов и Амра[54]. Вступив же на неприятельскую землю, подошел к Самосате, городу могущественному и силой изобильному, и приступил к осаде. Но видно, забыли они, что подняли на сей раз руку не на Феодору, а на хитроумных мужей. И вот на третий день осады в воскресенье собрались они совершить бескровное таинство[55], дабы приобщиться святых тайн, и тут неожиданно, то ли потому, что не выставили никакой охраны, то ли по неопытности недооценили город, решив, что никто не осмелится поднять руку на ромейского царя, только в тот час, когда собрались приобщиться святых тайн, со всех сторон выступили из города с оружием в руках враги, и при их виде не осталось ни одного ромея, не пустившегося в бегство. Да и сам Михаил, едва успев сесть на коня, не на бой устремился, а в бегство. Он с трудом спасся, бросив шатры и все имущество. Говорят, что там отличился уже упомянутый Карвей — строитель Тефрики, который не только учинил великую резню среди простых воинов, но и пленил из больших начальников цанготува Авессалома, палатина Сиона и других ипостратигов и турмархов, числом сто человек. После конца войны упомянутые начальники содержались в тюрьме. Получив из дома деньги, они вручили большой выкуп Карвею и просили отпустить их из плена. Получив деньги, Карвей тотчас спросил Сиона, чувствует ли он любовное влечение и волнует ли его тело страсть. Сион это отрицал и сказал, что ничего подобного не ощущает. Тогда Карвей то же самое спросил у Авессалома. А тот, то ли углядев [78] испорченность и порочность этого мужа, то ли по правдивости, отвечал, что чувствует страсть и испытывает волнение; и сказал тогда Карвей Авессалому: «Освобождаю тебя от оков», — и тотчас отпустил его, а Сиону: «Не желает божество освободить тебя из тюрьмы», и вернул ему данный за него выкуп и содержал в тюрьме, пока не испустил он свою душу.

24. Уже истек второй год[56], когда узнал Михаил, что движется против ромеев тридцатитысячное войско и, желая отомстить за поражение, собрал около сорока тысяч фракийцев и македонцев и храбро выступил на врага. Он расположился лагерем в изобильной пастбищами долине Келарий, а выступивший против него Амр вдали от большой дороги двигался к Хонарию. Приблизившись к царю, он вступил в схватку, завязал победный бой и вынудил Михаила к бегству. И тот действительно старался спастись бегством, пока видел, что быстро скачут и не спотыкаются его кони. А в разгар дня, когда от палящих лучей солнца началась неимоверная жара, они вынуждены были подняться на Анзен — это гористое, труднопроходимое место, малодоступное из-за острых камней. Беглец-царь расположился там, а преследователь Амр окружил его, как бы желая поймать в сеть. И пленил бы его Амр, если бы не спасли их сила мужественно бившихся царских отрядов и возвышенность места. В то время как бились они и боялись за свои души, потребовал царь у Мануила совета, для них обоих спасительного. И посоветовал тот снять с себя все царские отличия, принять вид обычного человека и вместе с отборными, силой отличными мужами, в открытом бою рассечь вражеский строй и вырваться из окружения. Когда же Михаил, вторично обратись к Мануилу, спросил, как спастись остальному войску, тот ответил: «Лишь бы тебе, царь, спастись невредимому, а о них пусть Бог позаботится, одно дело попасть во вражеский плен царю, другое — простому ромею». Сменил царь одежды, весь доверился Мануилу и старался не отстать от него, а тот с товарищами бросились на прорыв вражеского строя. Но когда они приблизились к цели и подошли вплотную к отряду врагов, царь от страха лишился силы и мужества, не захотел идти дальше, остановился на месте. Прорвал строй Мануил, спасся, но поскольку царя не увидел, стал опасаться за его жизнь и двинулся обратной дорогой[57]. Когда стычки возобновились и великий страх обуял сарацин, Амр, решив уйти оттуда на поиски воды и пищи, дал сигнал к отступлению, Михаил воспользовался безопасностью и, едва спасшись, вернулся в царственный город.

25. Только минул второй год, как Амр вновь выступил во главе сорокатысячного войска, и так как никто ему не мешал, разграбил и покорил и Армениак и прибрежный Амис[58] (рассказывают, с ним случилось то же, что и с безумным Ксерксом: он велел высечь розгами море за то, что оно не успокаивалось, наступало и не давало грабить прибрежные земли[59]). Удрученный и опечаленный Михаил велел Петроне, брату царицы, правителю стратигиды Фракисиев, во главе ромейского войска всей мощью двинуться на Амра[60] и не оставить в беде опустошаемую ромейскую землю. Царскими отрядами и схолами командовал тогда сын Варды — совсем еще мальчик лет десяти или девяти, именем Антигон. Приходится поражаться, сколь острым (так говорят) умом и мудростью он обладал, как в то [79] трудное и тягостное время все взваливал на себя и никому другому не отдавал власти (впрочем, ее обличье до поры до времени предоставлял брату). Петрона же, как услышал о царской грамоте, отправлявшей его на врага и звавшей к ратным делам, растерялся и, раздумывая, как хорошо устроить все дела, засел на Святой горе, возле Эфеса; то ли он собрался отказываться от поручения, то ли молил Бога о помощи. Во время его пребывания там проворная молва возвестила, что пришел и находится на Латросе знаменитый монах Иоанн, человек высокого роста, постоянно ходивший босиком. Тот век был восхищен этим мужем-отшельником, никогда не покидавшим своей кельи. Как узнал патрикий, что недалеко от него сей муж, спешно верхом на ослике отправился к монаху и припал к его ногам. А тот без всяких раздумий говорит ему: «Иди на сарацин, повинуйся царской грамоте, иди, ибо Бог будет тебе стражем и предводителем, если только на щитах твоих воинов вместо всякого оберега изображен будет его возлюбленный Иоанн»[61]. И прибавил, что не ради кого другого, а для него только проделал такой путь. Черпая силу в молитвах монаха, Петрона со всем войском подступил к Амру в Посонте — месту, самой природой защищенному от врагов скалами и кручами. В этом Посонте с севера на юг течет река под названием Лалакаон, а рядом находится луг, именуемый на народном языке Гирин[62]. Узнав, что Амр там расположился, Петрона всеми средствами постарался отрезать ему путь к отходу и отступлению. Он немедленно приказал стратигам Армениака, Вукелариев, Колонии и Пафлагонии занять позиции с северной стороны, стратигам Анатолика, Опсикия и Каппадокии вместе с клисурархами Селевкии и Харсиана — с южной, а сам с четырьмя царскими отрядами и стратегами Фракии и Македонии (после замирения у болгар вошло в обычай сражаться вместе с восточным войском) расположился с запада, кроме того, при нем находился еще и отряд фракисийцев. Как услышал Амр, что окружен и, как зверь, обложен со всех сторон ромеями, решил обратиться к знамениям, призвал к себе одного пленного, которого спросил, как называются и то место, и болото, и река. Пленный же, добавив одну букву, сказал Птосонт вместо Посонт. Амр решил, что это означает его «падение», название реки истолковал как «гибель войска», а из созвучия названия болота (Гирин) заключил, что их «скрутят ромеи»[63]. «Прочь страх, — говорит он, — будем мужаться и готовиться к завтрашней битве», приказывает всем вооружаться и до блеска начистить мечи, будто новые. Когда едва занявшийся день принес передышку и дал возможность одолеть ромеев, Амр решил прорваться сквозь ряды осаждающих с севера, но мужество стратигов и неудобство места оказались помехой, и он был вынужден устремиться на юг. Но и там встретил Амр не меньшее сопротивление и решил, привлеченный ровной и доступной местностью, двинуться туда, где, как он мог видеть, расположился и подстерегал его Петрона. С шумом и криками он напал на противника, однако ромеи не дрогнули, мужественно сопротивлялись и сражались победно. Вот почему Амр, отступив немного, собрал воедино свои силы и, стремясь расчистить проход, снова с силой обрушился на врага. Но опять не поддались ромеи противнику, плотно сомкнутым строем встретили, отразили натиск и заставили Амра прекратить попытки [80] прорваться. Когда же увидел он, что со всех сторон, кто откуда, появились ромеи, находившиеся к северу и к югу от него, отчаялся в спасении, словно пораженный молнией бросился на вражеские мечи и не миновал уже первых. Смертельно раненный Амр тяжело рухнул на землю, и ни один его воин не спасся[64]. Когда же разнесся слух, что сын Амра бежал вместе с каким-то отрядом, клисурарх Харсиана[65] вместе с войском настиг, схватил и доставил его Петроне. Вот каким образом поставил Петрона трофей над Амром и долго еще с тех пор испытывал благоговение и почтение перед монахом, именуя его новым пророком. Прикипев к монаху душой, он привел его в царственный город и принялся превозносить перед царем и Вардой добродетель этого мужа. И с тех пор Петрона не личину доместика носил, а получил этот титул от императора[66]. Монах же, узнав от Бога о скором своем переселении, сообщил Петроне, что скоро собирается отойти. «Где, — с плачем спросил Петрона, — возлюбленный пастырь мой, хочешь ты покинуть своего агнца? уж не в этой ли жизни? Боюсь, как бы мне не впасть снова в прежние пороки, и что конец окажется не лучше начала». «Не хочешь ли последовать за мной?» — спросил монах. «Конечно, отец, с удовольствием», — ответил Петрона. А как вернулся Петрона домой, постигла его болезнь, и сообщил он о ней авве[67], а тот в ответ передал слова монаха: «Вскоре будешь со мной, как и просил». Через несколько дней призвал Бог монаха, и сразу, как по сговору, сиятельно последовал за ним Петрона. Хоть и находились друг от друга невдалеке, не слышали они о смерти один другого, но покинули этот мир в одно время. Так, по рассказам, завершил жизнь Петрона. А до него, побежденный какой-то болезнью, умер и Мануил.

26. Варда, словно юный щеголь — красивые платья, непрестанно менял один жалованный царем титул на другой; дошел он и до титула кесаря[68], Михаила же ни одно из гражданских занятий так не трогало, как зрелища и конные ристания. Тяжко то, что он не только пристрастился наблюдать за состязаниями — хотя делал и это, — но и сам (о ромейское царство!) правил колесницей, становясь для всех зрелищем, игрушкой и посмешищем. Варда опекал племянника и вроде как жить не желал, если только не сумеет переменить его низменного нрава. Он сам распоряжался государственными делами и в то же время нацеливался на царскую власть, надеясь овладеть ею в свое время. Это, однако, он откладывал на будущее, а в то время пекся о светских науках (из-за невежества и неучености властителей они за столько лет обратились в ничто и исчезли вовсе) и, устроив школу в Магнавре, споспешествовал их развитию и расцвету[69]. Однако и это лучшее и славнейшее из деяний не могло смыть вины с Варды. Руководил школой и наставлял в философии великий Лев, философ, который приходился племянником[70] патриарху Иоанну, владел епископским престолом в Фессалонике, а поскольку после низложения должности не имел, был назначен в эту школу, где изгонял и рассеивал невежество[71].

27. Нельзя обойти молчанием и того, как такой муж стал известен тогдашнему правителю (это был Феофил — родитель Михаила). Лев досконально изучил науки, познал философию и ее сестер (арифметику, геометрию, астрономию, а также многославную музыку[72]) и благодаря большому [81] прилежанию, несуетной жизни и величию своей природы превзошел все их так, как никому другому не удалось хотя бы одну. Обитая в жалком жилище, он наставлял учеников в любой науке, которую они избирали. Прошло время, многие из учеников продвинулись в науках, а некий юноша, как раз окончивший изучение геометрии, поступил секретарем к одному правителю стратигиды и ради жизненного преуспеяния пожелал за ним следовать. Он отправился вместе с ним на войну, не знаю, каким уж образом попал в плен к агарянам, и из-за юного своего возраста отдан был в услужение одному знатному человеку. Амерамнуном исмаилитов в то время был Мамун[73], который занимался эллинскими науками, а особенно увлекался геометрией. Как-то раз хозяин юноши, рассказывая о пристрастиях и ученых занятиях амерамнуна, упомянул и геометрию, и сказал тогда юноша, что хотелось бы ему послушать и его, и его учителей. Узнавший об этом амерамнун с великой радостью зовет к себе пленника и спрашивает его, известна ли ему эта наука. Тот ответил, что да, но амерамнун ему не поверил и стал говорить, что нет на свете учителей, помимо его собственных. Юноша же сказал, что ему хотелось бы послушать их и их науку; те тотчас явились, приступили к делу, нарисовали треугольники и четырехугольники, изложили правила Евклида и то, в чем были сильны и образованны, говоря при этом, что такая-то фигура называется так, другая иначе. Что же касается причин и смысла, и почему это так и почему имеет такое название, ничего путного сказать не могли, причем не из косноязычия, а из-за неучености и невежества. Увидел юноша, как довольны и как гордятся они своими чертежами и сказал: «Что же это вы, в то время как во всяком деле и слове главное — причина и что откуда, только называете вещи, а смысл их обходите, будто он и вовсе не нужен? И для вас все одно — человек образованный или необученный, никакого представления о вещах не имеющий». Учителя смутились и попросили его самого разъяснить и изложить им причины. Когда же он четко и ясно рассказал, почему это имеет одно название и рисунок, а то — другое, их ум раскрылся, они уразумели его слова и, восхищенные, спросили, сколько же в Византии таких ученых мужей. Тот ответил, что много, прибавил, что сам он из числа учеников, а не учителей, и они спросили тогда о его учителе, жив ли он и находится ли еще среди людей. Юноша ответил, что жив, и принялся превозносить его добродетель, прибавив, что живет он в бедности, никому не известен и блещет мудростью. И тогда Мамун начертал ему письмо следующего содержания: «Как по плоду дерево, так по ученику познаем мы учителя. Добродетелью и глубиной познаний превзойдя науку о сущих, ты остался неизвестен своим согражданам, не пожинаешь плодов мудрости и знания и не получил от них никакой чести. Так не откажись прийти к нам и обучить нас своей науке. Если так будет, склонит перед тобой выи весь сарацинский род, а даров и богатств получишь столько, сколько никто никогда не получал». Амерамнун вручил юноше письмо, ублажил его дарами, велел отправляться к учителю и обещал ему почести и дары, а при желании и возвращение домой, если только убедит Льва покинуть ромейскую землю[74]. А как пришел ученик в царственный город и предстал перед ним, разволновался и растрогался самим видом учителя, зарыдал и оросил [82] слезами не только щеки, но и шею, и грудь. Сначала учитель был в недоумении от происходящего, не мог понять, кто перед ним и чего ради так себя ведет. Дело в том, что время и тяготы плена изменили облик юноши, и его легко можно было принять за кого-то другого. Но он мало-помалу себя раскрыл, назвал и имя, и науки, рассказал о плене, по какой причине был освобожден и сюда явился, вручил письмо, и тогда уже вместе, как в трагедии, они разразились рыданиями и плачем. Впрочем, они решили, что это письмо от врагов может оказаться небезопасным, если его обнаружат, а потому, явившись к логофету (им был Феоктист, ставший жертвою Варды), рассказали обо всех приключениях пленного ученика и отдали ему письмо амерамнуна. Вот в чем причина того, что царь узнал и приблизил к себе этого мужа. Ученик и письмо вывели на свет Божий хоронившуюся до того по углам мудрость Льва и избавили его от нищеты и бедности. Это письмо Феоктист показывает Феофилу, сам призывает к себе Льва, богато его одаривает и от имени царя велит публично вести преподавание в храме Сорока мучеников[75]. Прошло немного времени, и Мамун, узнавший, что философ не желает менять родину на чужбину, представил ему в письме трудные вопросы из геометрии, астрологии и иных нелегких предметов и просил прислать их решение. Лев соответственно разъяснил каждый, предложил решения и, чтобы произвести впечатление, прибавил кое-какие прорицания. Взял амерамнун в руки письмо, пронзен был любовью к мужу и громко воскликнул, восхищаясь его познаниями в философии и науках. И он тут же посылает письмо уже не к нему, а к Феофилу такого содержания, что вот сам я хотел, выполняя долг друга и ученика, явиться к тебе, по, поскольку не позволяет мне этого данная Богом власть и многолюдный подвластный народ, прошу тебя пришли мне без промедления мужа, знаменитого в философии и иных науках, коим владеешь, и убеди его остаться со мной, дабы своим учительством наставлял меня в науке и добродетели, коим я страстно предан. Не откажи мне из-за того, что говорю я на другом языке и отличен в вере. Напротив, верные и порядочные друзья тем более не откажут такому просителю. Благодарностью же за это будет тебе двадцать кентинариев золота и мир, бессрочный и вечный. Такими средствами старался он заполучить Льва. Феофил, однако, ответил, что глупо отдавать свое добро и раскрывать перед другими народами знание сущего, коим гордится и за что чтим всеми ромейский род, и отказал амерамнуну. Что же касается Льва, коего держал в большой чести, то приказал Иоанну, занимавшему тогда патриарший престол, рукоположить его митрополитом фессалоникийским, как человека, исполненного мудрости и к тому же близкого ему по родству[76].

28. Прибыв после рукоположения в Фессалонику, он заставил всех чтить и уважать себя за добродетель, но еще большее уважение вызвал, по причине, о которой будет рассказано. В то время земля была столь бесплодна и неурожайна, что грозила смерть. Увидев это, он ощутил прилив жалости и сострадания и увещевал фессалоникийцев не падать духом и не поддаваться отчаянию, если хотят сподобиться помощи от Бога и от него. В определенное время, когда, как было известно Льву из астрологии, от восхода и появления звезд происходит истечение и они влияют на [83] земные дела, он бросил в землю и поместил в ее лоно семена, когда же пришла весна и наступило жаркое время, из нее возросло такое изобилие и многоплодие, что запасов хватило на много лет в будущем, хотя, конечно, Бог послал такое плодородие благодаря молитвам и просьбам страждущих, а не напрасным стараниям Льва. Это, как и следовало ожидать, еще больше усилило любовь и привязанность фессалоникийцев к мужу.

29. Многие тогда поражались его мудрости и тому, как он превзошел все науки, и вот, как передают, он сказал одному из своих близких: «Грамматикой и поэтикой я овладел, будучи в Константинополе, а риторикой, философией и наукой о числах — на Андросе[77]. Там я встретил одного мудреца, от которого перенял начала и некоторые положения, но, поскольку чего хотел не нашел, принялся бродить по острову, посещал монастыри, выискивал и добывал пылящиеся там книги и, усердно изучая их на гребнях гор, дошел до вершин знания, а когда насытился науками, снова вернулся в царственный город и начал сеять семена знаний в умы жаждущих». Это, однако, было раньше. Теперь же, поскольку после трех лет (столько времени он занимал епископское кресло) он был смещен и снова не имел должности, возглавил философскую школу в Магнавре. Его ученик Феодор руководил классом геометрии, Феодигий — астрономии, Комит — грамматики эллинского языка[78]. Варда щедро им помогал, часто из любви к знаниям посещал их, ободрял учащихся и изрядное время как бы окрылял науки и споспешествовал их движению вперед.

30. Варда же постоянно предавался судебным разбирательствам на ипподроме и почитал за честь прослыть человеком таких склонностей. И он, возможно, для многих в этом и преуспел бы, ведь время сокрыло события, однако приводя в замешательство и расстройство церковь, став источником не мира, но вражды, порчи и погибели, он по праву завоевал себе отнюдь не лучшую славу. После ухода из жизни Мефодия, владевшего константинопольским престолом всего четыре года, на патриарший престол возвели и доверили правление вселенной монаху, настоятелю монастыря Сатира Игнатию — внуку царя Никифора, сыну Михаила, человеку, славившемуся благочестием и всяческими добродетелями[79]. Через несколько лет Игнатий, поскольку не пренебрегал Божьими канонами, отлучил Варду от церкви за то, что тот без всякой причины и вины изгнал свою жену и вступил в связь с невесткой[80]. Но какое наказание на него наложил, отвергнув от церкви, такое от него сам и претерпел. Я не говорю о голоде и жажде, распластании на земле и побоях, жестоких ударах по всему телу и, ограничившись только этим замечанием, перейду к связной истории.

31. Варда предал Игнатия заключению, заключению тяжкому и мучительному, и было это в святилище святых Апостолов, но не в великом и славном, а в том, где, как рассказывают (и это действительно так), находятся гробницы[81]. Посадили его в гробницу Копронима[82], голее песта (это по пословице) на морозе и стуже, поместили наверху и обрекли мукам стужи и холода. А был это понос, вызванный охлаждением, истечение внутренностей через желудок и горькая смерть. Он наверняка умер бы и от суровости и жестокости своих стражей (речь идет о Иоанне Горгоните, Николае Скутелопте и Феодоре Море), если бы один из них (Константин [84] Армениак[83]), движимый жалостью, когда те уходили поесть, не спускал его оттуда, каплей вина, хлебом и толикой тепла не облегчал его страданий. А когда Варда решил, что Игнатий наказан достаточно, он отправил его в ссылку на остров Митилену[84]. Поскольку же кое-какие епископы возражали и жаловались, что справедливость нарушена и небрежена, а также грозили, если что случится, никого другого не принимать и даже порвать с церковью, он побоялся смуты и решил взять их обманом и хитростью. Варда тайно и по отдельности приглашал их к себе, и одаривал и обещал каждому, если только отступится он от Игнатия, не какую-нибудь безделицу, а сам константинопольский престол. Все они поддались, польстились на славу, и ни один не вступился за законность и справедливость; и тогда говорил им Варда, что император свои обещания выполнит, но вы, блюдя приличие и достоинство, когда вас к нему позовут, от предложения отказывайтесь, дабы восхитился он вашей добродетелью. И вот приглашая каждого — не всех вместе, а по одному — к царю, он убеждал их сразу не принимать чести. Им без долгих речей делали предложение, но они отказывались и невольно сами себя выставляли на посмешище. Они предали добродетель, побежденные страстью к славе, но и ее не сподобились, ибо низко предали Игнатия.

32. А поскольку и они обнаружили свою человеческую природу и таким образом были обмануты, он отдал константинопольский престол Фотию, мужу из светского сословия, известному своей мудростью, облеченному саном протасикрита[85]. А чтобы придать силу своему решению, они пригласили по другому поводу (против иконоборцев) легатов из Рима и при удобном случае устроили собрание против Игнатия, обнародованным в храме святых Апостолов низложением свергли его, а потом вызвали его из ссылки, кулаками разбили лицо и вышибли зубы[86]. Темная ночь настала тогда для иереев, подобной которой никогда не было на земле. А что еще обрушил на всех иереев, как вседневно подвергал их заключению, изгнанию и жесточайшим наказаниям, дабы заставить их примириться с Фотием, об этом непрестанно вопиют многие книги и все века.

33. Потом набег росов (это скифское племя, необузданное и жестокое), которые опустошили ромейские земли, сам Понт Евксинский предали огню и оцепили город (Михаил в то время воевал с исмаилитами[87]). Впрочем, насытившись гневом Божиим, они вернулись домой — правивший тогда церковью Фотий молил Бога об этом — а вскоре прибыло от них посольство в царственный город, прося приобщить их Божьему крещению. Что и произошло[88].

34. И их набег опустошал, и критский флот в составе до двадцати кумвариев, семи галей и нескольких сатур[89] вышел в море, грабил и разбойничал, то плавая вокруг Кикладских островов, то вплоть до всего приконисского побережья. Да и непрерывные землетрясения все омрачали и рушили наземь. Один раз, в день, когда празднуется вознесенье Спасителя и Господа нашего, они сравняли с землей обращенную к северу треть Эксакиония[90], прекрасные храмы и роскошные дома, в другой раз сотрясли статуи: Нику, водруженную на Золотых воротах города, и те, что прочно стояли у Святой Анны в Девтере[91]. Увидев ее поверженной, Лев Математик [85] сказал, что это грозит падением второго человека после царя[92]. Было бы долго перечислять исчезновение рек и источников и прочие бедствия, случившиеся в Исаврии и во всех землях. Царь, однако, всем этим пренебрегал и целиком был занят конными состязаниями у храма святого Мамы, сооруженного на Евксине[93].

35. Как-то раз — сообщу, однако, сначала о способе, каким с помощью огней в кратчайшее время передавали и сообщали царю о походе на нас сарацин. Вблизи киликийского Тарса находится крепость под названием Лул. Ее стража, как только замечает набег, дает знать расположившимся на холме Аргей, а те в свою очередь находящимся на Исаме, а они — тем, кто в Эгиле, последние же — тем, кто на холме Мамы. За ним следует Кириз, потом Мокил, а дальше холм святого Авксентия мгновенно дает знать о случившемся предназначенным для этого служителям на террасе Фароса в Большом дворце[94]. Так вот, как-то раз собрался Михаил вступить в состязание у упомянутого уже храма мученика Мамы, уже подан был знак к ристанию, и когда вечером папий сообщил, что огонь на Фаросе извещает о набеге племен, от мысли, как бы из-за этой вести зрители не пропустили его выезда, Михаил пришел в такое раздражение и ужас, какой можно ожидать лишь от человека, страшащегося за свою душу и озабоченного тем, как отразить врага. Так он выступил и при этом не испытал никакого стыда. А чтоб ни один из его заездов не выпадал и чтобы никакое печальное известие не могло расхолодить зрителей, он не велел зажигать ближайших огней, а все такие вести замалчивать и предавать полному забвению.

36. И еще, чтобы показать его невежество и безумие: стоял как-то Михаил на колеснице, вот-вот готовый оторваться от барьера (он выступал за голубых, за зеленых — логофет Константин, отец Фомы, патрикия и бывшего логофета дрома, за белых — Хила, за красных — Крас. Не оставались без дела ни протасикрит, ни протонотарий дрома, но первый был комбинографом