Гюнтер Продьоль
      КРИМИНАЛЬНЫЕ СЕНСАЦИИ
      Часть 2
      Перевод с немецкого и составление А. А. Подзярея и С. А. Подзярея
      КТО УБИЙЦА?
      МИРОВАЯ СЕНСАЦИЯ: КОМПАНИЯ "АТТИЛА"
      УБИЙСТВО В ГОЛЛИВУДЕ
      СМЕРТЬ МАРИИ РОЗАЛИИ НИТРИБИТТ
      СВОБОДНЫХ МЕСТ В ТЮРЬМЕ НЕ БЫЛО...
      ДЕЛО ЧЕССМЭНА
      ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО НА ШТАРНБЕРГСКОМ ОЗЕРЕ
      БОСТОНСКИЙ ДУШИТЕЛЬ
      КТО УБИЙЦА?
      Череп лежал на полированной поверхности стола в зале заседаний мюнстерского суда присяжных. Сотня пар глаз напряженно следила за зловещим предметом и элегантным мужчиной с проседью в волосах, который стоял шагах в трех перед судейским столом и смущенно откашливался. Это был 58-летний профессор Вальтер Шпехт; в прошлом он руководил отделом экспертизы уголовного розыска Баварии, а с недавних пор возглавлял ведущую лабораторию одного федерального ведомства, название которого на суде было рекомендовано не упоминать.
      Профессор криминалистики, выглядевший скорее бонвиваном, чем ученым, был самой одиозной фигурой сенсационного повторного процесса, который начался в Мюнстере 3 мая 1961 года и к которому многие дни было приковано внимание западногерманской прессы. Более трех лет тому назад экспертное заключение доктора Шпехта послужило основанием для того, чтобы признать 32-летнюю вдову Марию Рорбах виновной в убийстве мужа и приговорить ее к пожизненному заключению.
      При вынесении приговора суд констатировал, что Мария Рорбах в ночь с 9 на 10 апреля 1957 года отравила своего опостылевшего мужа, который был на шестнадцать лет старше ее, затем оглушила его и, наконец, ударом по голове убила. Распилив труп на пять частей, она завернула их в куски старого шерстяного одеяла и утопила перевязанные свертки в водоемах в разных районах Мюнстера. Голову же перед этим, как утверждал суд, сожгла в кухонной печи.
      Именно эта голова, которая сейчас лежала на судебном столе, и привела в конце концов к отмене действующего приговора.
      Доктор Кёстерс, председатель суда присяжных, который приступил к повторному рассмотрению этого дела, указал карандашом на череп и не без иронии спросил:
      - Ну что, господин профессор, вы и теперь остаетесь при мнении, что обвиняемая сожгла голову в кухонной печи?
      Импозантный профессор дрожащими руками пригладил волосы на висках; уголки рта его нервно дрогнули, и он раздраженно проговорил:
      - Я больше вообще ничего не буду говорить.
      По-другому он и не мог ответить. В течение многих часов добрый десяток авторитетных ученых, которых одного за другим приглашал адвокат обвиняемой доктор Грос, буквально не оставили камня на камне от экспертного заключения, сыгравшего решающую роль при вынесении первоначального приговора. 5 июня, на восемнадцатый день судебного заседания, профессор Хайнрих Кайзер, директор института спектрохимии и прикладной спектроскопии, не совсем по-научному, но зато очень понятно обобщил мнения своих коллег:
      - Заключение экспертизы, о котором идет речь, содержит столько ошибок и упущений, показывает такое невежество и настолько противоречит всем данным современной науки, что в глазах серьезного ученого не может обладать хоть какой-нибудь доказательной силой. Автор его не имеет ни малейшего представления о современных методах исследования и анализа. Он даже не владеет элементарнейшими научными понятиями, использует бессмысленные, не существующие в научном обиходе выражения и, по-видимому, вообще не обладает необходимым научным аппаратом.
      После такого разноса профессор Шпехт, подготовивший по поручению прокуратуры это никуда не годное заключение и получивший, кстати, за него гонорар в 3500 марок, только и смог сказать:
      - Я отказываюсь отвечать на эти выпады, пусть за меня говорит мой тридцатилетний стаж работы судебным экспертом.
      На следующий день скандальное событие было предано огласке западногерманской прессой. Требовали судебной реформы, пересмотра роли экспертизы в судебном производстве и особенно упирали на то, что такие шарлатаны, как профессор Шпехт, не должны по тридцать лет служить в судебной экспертизе. Однако весь этот крик и шум только способствовали сокрытию подлинных причин неприятного юридического инцидента.
      Трудно поверить, что такой человек, как профессор Шпехт, который больше десяти лет руководил криминалистическим отделом уголовной полиции всей Баварии, выступал на сотнях процессов как представитель обвинения, то есть как представитель государства, и, наконец, был выдвинут на пост заведующего центральной лабораторией засекреченного федерального ведомства, не владеет элементарными навыками своей профессии и не обладает необходимым научным аппаратом. Такому дилетанту никогда бы не доверили играть решающую роль на подобном судебном процессе.
      Осечка, которая по чистой случайности произошла с экспертом Шпехтом, указала еще на одну неблаговидную сторону существующей судебной системы: продажность ученых, находящихся на службе у правосудия. Шпехт, как это будет видно дальше, свалил вину на Марию Рорбах не из-за своей профессиональной некомпетентности, а потому, что так требовала прокуратура. Мария Рорбах была изобличена как убийца мужа, так как в высших политических кругах были заинтересованы в том, чтобы скрыть настоящего преступника.
      Что же предшествовало процессу над Марией Рорбах?
      28 марта 1957 года при работах по углублению фарватера канала Дортмунд-Эмс землечерпалка вместе с песком и илом вытащила на поверхность обезглавленное тело раздетого мужчины. Туловище неизвестного было обмотано тонким стальным тросом, концы которого, залитые бетоном, находились в банках из-под английских консервов, очевидно, для того, чтобы помешать трупу всплыть.
      Следственная группа, занявшаяся изучением ужасной находки, несмотря на отсутствие головы, так и не найденной впоследствии, смогла быстро установить личность убитого. За две недели до этого в мюнстерскую полицию поступило сообщение о бесследном исчезновении 47-летнего предпринимателя-строителя Эриха Бёле. За ним числилось немало преступлений против несовершеннолетних на почве гомосексуализма, и поэтому полиция имела его отпечатки пальцев. Они совпадали с папиллярными линиями на пальцах убитого, выловленного в канале Дортмунд Эмс.
      Проверка привычек и знакомств предпринимателя вскоре навела криминалистов на след в те круги, где нужно было искать убийцу, но, как тут же выяснилось, искать его там не полагалось. Большинство из его друзей, которые знали, что Бёле - гомосексуалист, дали показания о его постоянных связях с подверженными таким же наклонностям офицерами Британского королевского полка конной артиллерии, расквартированного в Мюнстере.
      Однако служебные полномочия не позволяли мюнстерским сыщикам самовольно проводить расследование среди офицеров полка. Для этого они должны были через министерство внутренних дел получить согласие британской военной администрации.
      Но такого согласия они не получили. Только через четыре года, когда скандал, связанный с процессом над Марией Рорбах, достиг своего апогея, тогдашний федеральный министр внутренних дел Шрёдер сообщил в ответ на запрос оппозиции, что в интересах безопасности расположенных в Германии британских войск дальнейшее расследование проводилось английской военной полицией: оказывается, Бёле находился на службе у британской разведки. Однако, к сожалению, и английские полицейские не смогли ничего выяснить о смерти Бёле. Как заверил обеспокоенную оппозицию Шрёдер, по их мнению, его вообще никто не убивал: он просто пьяным упал в канал и угодил головой под гребной винт.
      Итак, мюнстерская комиссия по расследованию убийств вынуждена была передать все документы по делу Бёле британской военной полиции. Но не прошло и двух недель, как комиссия была поднята на ноги находкой еще одного трупа. На озере Аа под Мюнстером, вблизи Золотого моста, прибило к берегу перевязанный сверток, обернутый половиной старого шерстяного одеяла. Дети позвали сторожа, который граблями вытащил узел на берег, развязал его и в ужасе выронил. В пакете были верхняя часть тела и руки мужчины. Немного позже на этом же озере школьники вытащили из прибрежных зарослей еще один сверток. Там находилась нижняя часть мужского тела; она тоже была завернута в половину старого шерстяного одеяла и перевязана брючным ремнем. Части тела и части одеяла совпадали. Однако голову, как и на канале Дортмунд - Эмс, так и не нашли.
      Обер-комиссару Йохуму, возглавлявшему комиссию по расследованию убийств, снова пришлось заняться установлением личности убитого, и, как и в первый раз, он быстро справился с задачей. Правда, теперь ему помогли не сведения о пропавших, а кожаный ремень, которым был перевязан один из свертков. Убийца, или убийцы, не знал, а может, не обратил внимания на то, что у жертвы была привычка писать фамилию и адрес на одежде, в том числе и на ремне от брюк. И хотя вода размыла сделанную химическим карандашом надпись, Йохум все-таки смог, вооружившись лупой, разобрать семь букв: Герм....бах. Стол прописки помог ему полностью восстановить имя и фамилию. В Мюнстере полиции были известны только два человека, в имени и фамилии которых содержались эти семь букв. Обоих звали Герман Рорбах. Один из них умер месяц назад в возрасте 72 лет, другой - 43-летний маляр, проживал по Керсенброкштрассе, 17, и имел молодую, 27-летнюю, жену Марию Рорбах.
      До сих пор обер-комиссару Йохуму не приходило в голову, что между ужасными находками, разделенными двумя неделями, может быть какая-нибудь связь, однако, когда он получил информацию из стола прописки, ему это сразу стало ясно. Маляр Герман Рорбах был уже известен комиссару по делу Бёле. Там он фигурировал как интимный друг секретного агента-гомосексуалиста и даже был коротко допрошен Йохумом. Напуганный Рорбах произнес фразу, на которую он тогда не обратил внимания и которая теперь получала чуть ли не пророческое звучание.
      "Если Эрих погиб, то хотел бы я знать, что ожидает меня", - проговорил в каком-то душевном оцепенении Герман Рорбах и с испугом посмотрел на него, как будто хотел сказать: "Не могли бы вы защитить меня от этого?"
      Обер-комиссар тогда только улыбнулся; у него даже мысли не закралось, что предчувствия этого человека так скоро оправдаются.
      В то время, как Йохум размышлял над странным пророчеством, автомобиль комиссии по расследованию убийств, в котором он ехал, остановился перед домом No 17 по Керсенброкштрассе.
      Дверь в квартиру Рорбахов была открыта: Мария Рорбах как раз поднималась по лестнице из подвала с двумя ведрами угля.
      - Вы - фрау Рорбах? - обратился к ней Йохум, а его помощники, Шнайдер и Хайнце, уже бегло осматривали маленькую кухню, которая находилась рядом с входной дверью.
      Мария Рорбах, казалось, не очень удивилась, увидев жетон уголовной полиции, который Йохум, не говоря ни слова, сунул ей под нос.
      Обер-комиссар Йохум полагался не только и не столько на вещественные улики. Его коньком была психология. Одно из главных убеждений комиссара состояло в том, что такие, казалось бы, несущественные детали, как выражение испуга на лице или дрожание рук во время прикуривания, могут сказать больше, чем любой след ноги или отпечаток пальца. Поэтому он очень внимательно наблюдал за маленькой одутловатой женщиной, которая стояла сейчас перед ним. Однако, когда он ей представился, руки ее оставались совершенно спокойными, а выражение лица было скорее скучающим, чем испуганным.
      - Пойдемте в дом, - сказала она и сунула ему в руку ведро с углем. Неловко неся ведро, он последовал за ней на кухню.
      - А где, собственно, ваш муж? - как бы между прочим поинтересовался Йохум, будто осведомлялся о хорошем знакомом.
      - Работает, - ответила женщина и стала складывать уголь в ящик для дров.
      - Давно его нет дома?
      - Ушел позавчера, рано утром.
      - Где же он работает, что его так долго нет?
      Мария Рорбах, все еще занятая выгрузкой угля, передернула плечами:
      - Где-нибудь за городом, где есть что красить. У него нет постоянного места работы.
      Йохум оглядел кухню. На шкафчике лежала газета, которую еще не раскрывали.
      - Вы сегодняшних газет не читали?
      Женщина покачала головой:
      - Все как-то руки не доходят... - Она подошла к водопроводному крану и смыла с рук угольную пыль. - Чего вы все-таки хотите?
      - На теле вашего мужа были какие-нибудь приметы? Родимое пятно или что-нибудь в этом роде?
      - Да, у него на спине был шрам. А почему вы об этом спрашиваете? С ним что-то случилось?
      Она с недоверием посмотрела на обер-комиссара широко раскрытыми глазами:
      - Мертв? Как мертв? Он же был здоров...
      - Мы еще точно ничего не знаем. Его труп нашли в озере...
      - Он мертв?! Нет, нет! - жалобно воскликнула она, внезапно выбежала из кухни и тут же вернулась с маленьким, лет четырех, мальчиком. При виде трех незнакомых мужчин он испуганно прижался к матери. Мария Рорбах, как бы защищая, обняла его за плечи.
      - Норберт, говорят, наш папа умер, - сказала она бесцветным голосом и нежно погладила сына по голове.
      Позже, на первом процессе, обер-комиссар Йохум сказал об этих минутах: "Я могу только отметить, что реакция фрау Рорбах была очень сдержанной. Даже слез не показалось на ее глазах".
      Несмотря на эту, на его взгляд, чересчур сдержанную реакцию, у Йохума при первой встрече с Марией Рорбах еще не появилось подозрения против нее. Он вежливо пригласил ее проследовать за ним в полицейское управление, чтобы там в качестве самого близкого умершему человека дать показания о его биографических данных и круге знакомых.
      В то время, когда Мария Рорбах в служебном кабинете мюнстерской комиссии по расследованию убийств рассказывала о своей супружеской жизни с Германом Рорбахом, не умолчав при этом, что от их брака, кстати незарегистрированного, осталось только название и в последнее время она изменяла мужу с сержантом британских оккупационных войск, перед одним из универмагов в центре города толпилось сотни две людей. В витрине сотрудники комиссии по расследованию убийств вывесили куски одеяла, которыми были обернуты найденные части трупа. Большой яркий плакат с заголовком "Убийство!" сообщал любопытным об известных на тот момент подробностях находки на озере Аа и просил население оказать помощь в раскрытии преступления.
      Призыв этот уже в первый день принес успех. Еще во время допроса Марии Рорбах в комиссии появилась некая фрау Матильда Шотт с Керсенброкштрассе. Она жила в доме No 12 и была подругой Марии Рорбах. Дружба неделю назад прервалась, так как Матильда пустила по кругу какую-то сплетню о семейной жизни Рорбахов.
      Заметно взволнованная и заранее убежденная в важности своих показаний, переступила Матильда Шотт порог приемной комиссии по расследованию убийств, где в этот момент Хайнце печатал на машинке отчет о первом посещении квартиры Рорбахов.
      - Это ведь вы вывесили одеяла... с того убийства. Я эти одеяла знаю. Они принадлежат моей знакомой, фрау Марии Рорбах, с Керсенброкштрассе, 17. Вас это интересует?
      Криминалист вначале хотел было рассердиться на женщину, которая так бесцеремонно ворвалась в помещение и помешала ему печатать. Хайнце привык, что посетители в полиции говорят только тогда, когда их спрашивают. Однако фамилия "Рорбах" сразу заставила его забыть о словах, которыми он собирался отчитать вошедшую. Ведь до сих пор фамилия убитого нигде не упоминалась. Не было ее и на плакате, выставленном в витрине универмага. Если женщина назвала эту фамилию, значит, ее сведения могут быть очень важными.
      - Одну минутку, я позову шефа, - сказал Хайнце и, поднявшись из-за машинки, вышел в соседнюю комнату. Там он знаком поманил обер-комиссара: Зайдите, пожалуйста, здесь женщина, с которой вам надо бы поговорить.
      - У меня сейчас нет времени, разберитесь с ней сами.
      - Я думаю, это очень важно, - и Хайнце бросил многозначительный взгляд на Марию Рорбах, которая сидела спиной к нему.
      В дверях он шепнул Йохуму:
      - Одеяла, которые мы вывесили, принадлежат Рорбах!
      Когда Йохум вернулся в свой кабинет, Мария Рорбах стояла у окна и смотрела на улицу. Она повернулась:
      - Могу я наконец уйти? Малыш один, у меня много работы по хозяйству...
      - Еще нет, фрау Рорбах, мы только кое-что проверим. А пока вы должны побыть у нас.
      - Что все это значит? Ведь не можете вы держать меня здесь весь день?!
      В дверь постучали. Вошел полицейский в форме. Йохум приказал:
      - Отведите фрау Рорбах в помещение для задержанных, пусть немного подождет.
      - Но я не могу ждать, - попыталась протестовать Мария Рорбах.
      Йохум дружески кивнул ей:
      - Долго это не продлится. Через час вы наверняка уйдете.
      Прошло больше четырех лет, прежде чем Марии Рорбах позволили уйти. Пятьдесят один месяц пришлось провести ей в различных помещениях с решетчатыми окнами.
      В вечерних газетах появились первые сообщения о находке трупа. Но на Керсенброкштрассе уже знали больше. Матильда Шотт принесла известие, что Мария Рорбах арестована, так как убила своего мужа.
      Это возбудило фантазию обывателей Керсенброкштрассе. Каждый хотел принять участие в раскрытии преступления, у каждого вдруг появились какие-то подозрения, никто не хотел отставать от Матильды Шотт.
      Сотрудники комиссии могли бы заполнить сотни страниц показаниями жителей улицы и соседей по дому.
      Мария Рорбах в присутствии жильцов била своего мужа, бросалась на него с раскаленным утюгом; в сочельник после какой-то ссоры она выгнала его из дому; зарплату, которую он приносил, она забирала до последней марки, не оставляла ему даже на карманные расходы; в присутствии мужа принимала своего любовника, английского военнослужащего Дональда Райена.
      Лучшей подруге было что рассказать: "Уже ребенком ее поместили в исправительный дом, потому что она воровала. Потом, когда она работала, ее ловили на кражах и увольняли. Она все время врет своему мужу и наставляет ему рога".
      Кто лжет, изменяет мужу и ворует, тот способен и на убийство. В таком мнении утвердились обыватели Керсенброкштрассе.
      Бесспорно, с ее прошлым, отягощенным мелкой преступностью, Марии Рорбах не на что было рассчитывать в Мюнстере, резиденции епископа. Внебрачный ребенок, она действительно в девять лет была направлена в исправительное заведение, но не потому, что воровала: ее отчим, пьяница и дебошир, постоянно колотил мать, девочку же он силой склонил к сожительству.
      После исправительного учреждения Мария работала домашней прислугой. Везде ее хвалили за прилежание и чистоплотность, но каждый раз через несколько месяцев увольняли, так как она не могла устоять перед домогательствами хозяев-мужчин. Тем не менее хозяйки позднее, на процессе, утверждали, что во время ее работы в их домах ничего не пропадало.
      В 1950 году Мария вышла замуж по расчету за маляра Германа Рорбаха, который, будучи на шестнадцать лет старше ее, даже внешне не подходил ей и производил впечатление человека почти слабоумного.
      С тех пор, где бы ни жили супруги Рорбах, везде это сопровождалось скандалами с домовладельцами и соседями, причем первую скрипку всегда играла фрау Рорбах; порой дело доходило даже до драк. Сам Рорбах запомнился соседям добродушным глуповатым человеком, которого третировала жена и который во всем со всеми соглашался, только бы его оставили в покое.
      За несколько месяцев до смерти Германа Рорбаха в квартиру на Керсенброкштрассе почти ежедневно стал наведываться английский сержант Райен. Два раза в неделю, когда в казармах давали увольнительную до утра, Райен ночевал в супружеской постели. Отодвинутый в сторону - в прямом и переносном смысле, - Рорбах не протестовал; он только высказывал пожелание - люди ведь все видят, - чтобы эти визиты не превратились в привычку. Тон общения в семье Рорбахов был соответствующий. Соседки сообщали, что Мария величала мужа не иначе как "придурок", "мокрая курица" и "свинья".
      Для мюнстерских истовых католиков всего этого было вполне достаточно, чтобы увидеть в арестованной Марии Рорбах убийцу мужа. Тот, кто родился вне брака, воспитывался в исправительной колонии для несовершеннолетних и имел судимость, кто живет животными инстинктами и выходит замуж по расчету, чтобы потом обманывать мужа с оккупантом, кто в воскресенье не ходит в костел и никогда не исповедуется - именно такой человек и способен на убийство.
      В общем, обер-комиссар Йохум и его коллеги нашли благодатную почву для дальнейшего расследования, а вернее сказать, для сбора сведений.
      Живший напротив молочник, который ежедневно ранним утром забирал фляги с молоком, оставленные у дверей его лавки работниками молокозавода, сообщил Йохуму - и подписался под этим в протоколе, - что утром, после той ночи, когда, по предположению полиции, был убит Герман Рорбах, он видел, как из печной трубы дома No 17 поднимался густой дым.
      Служащий, который снимал показания газовых счетчиков на Керсенброкштрассе, услышав о наблюдениях торговца молоком, явился к Йохуму и посоветовал ему поинтересоваться расходом газа в квартире Рорбахов. Когда это сделали, то выяснилось, что за последнее время Мария Рорбах израсходовала газа на четырнадцать кубометров больше, чем обычно за такой срок.
      Вывод напрашивался сам: Мария Рорбах, расчленив труп в квартире, сожгла не найденную полицией голову и одежду в кухонной печи, а неизбежные при этом следы крови смыла горячей водой.
      Во всяком случае, мюнстерские сыщики именно так реконструировали события и продолжали держать Марию Рорбах под арестом.
      Однако самую важную улику для получения ордера на арест предоставила некая Эльфрида Мастерс, бывшая закадычная подруга Марии, а в описываемое время жена английского капрала из Королевского полка конной артиллерии.
      Мария и Эльфрида, которая прежде носила фамилию Доннер, были знакомы много лет, еще со времен исправительной колонии в Мариенберге, и продолжали дружить после освобождения. Эльфрида и познакомила Марию с Дональдом Райеном, ставшим впоследствии, как говорится, другом семьи. Правда, на этом их тесная дружба закончилась, так как ревнивая Эльфрида, которая привела симпатичного Дональда как своего дружка, слишком поздно заметила, что он стал проявлять благосклонность к другой.
      Теперь, скромно одетая во все черное, Эльфрида появилась в кабинете Йохума и со слезами на глазах сказала:
      - Нет, нет, господин комиссар, я все еще никак не могу поверить, что из-за этого вертопраха Мария убила своего верного и заботливого Германа.
      Такой уверенности в тот момент не было даже у комиссии по расследованию убийств. Поэтому комиссар Йохум с некоторой долей удивления спросил:
      - А откуда вы, собственно, знаете, что фрау Рорбах убила своего мужа?
      Эльфрида пару раз сглотнула, будто не решаясь говорить, а потом неожиданно легко сказала:
      - Так от нее же самой, господин комиссар. Не так давно она говорила, что убьет Германа.
      Йохум испуганно задержал дыхание:
      - Когда она вам это говорила?
      - Осенью.
      - При каких обстоятельствах?
      - Ах, да не было никакого особенного повода. Мы сидели в ее кухне на кушетке и болтали обо всем понемногу. И тут она вдруг начала говорить об этом.
      Обер-комиссар в сомнении покачал головой:
      - Однако, фрау Мастере, о планах убийства нельзя говорить просто так, как о погоде или ценах на мясо. Какой-то повод все-таки был, не так ли?
      - Да нет же, она часто говорила, что хочет отравить мужа.
      - Что значит - отравить? Чем же она хотела его отравить?
      - Сильным снотворным, оно у нее постоянно хранится в кухонном шкафчике.
      Йохум с недоверием посмотрел на странную подругу Марии Рорбах. Правда, последнее утверждение соответствовало истине - при обыске квартиры на кухне действительно были найдены таблетки снотворного, но не сильнодействующего и, следовательно, не представлявшего опасности для жизни человека. Соседи к тому же сообщили, что Герман Рорбах каждый вечер принимал эти таблетки, поскольку плохо засыпал.
      Так что "отравление снотворным" не вписывалось в схему Йохума.
      - Но что она собиралась делать с трупом? Об этом вам фрау Рорбах ничего не говорила? Ведь все быстро обнаружилось бы...
      Эльфрида Мастере уверенно ответила:
      - Конечно, я понимаю... "Я распилю его на куски и вывезу на велосипеде" так она мне сказала.
      Это уже больше понравилось Йохуму:
      - Я вас правильно понял? Она говорила, что собирается распилить его?
      - Слово в слово.
      - Но разве она не боялась, что преступление раскроют? Да и распиленный труп легко опознать, если найти голову.
      - Голову? Так ведь она хотела ее сжечь. Именно так и говорила...
      Йохум с мягкой укоризной поднял правый указательный палец:
      - Фрау Мастере, если Мария Рорбах вам об этом говорила и вы понимали, что она не шутит, то вас могут наказать за то, что вы не сообщили об этом куда следует. Или вы не воспринимали эти разговоры всерьез?
      Эльфрида Мастере на мгновение испуганно сжалась, но тут же сообразила, что обер-комиссар перекинул ей спасительный мостик:
      - Но ведь Мария об этом так часто говорила, господин комиссар, что к этому уже нельзя было относиться серьезно.
      Йохум остался доволен показаниями. После того как он подсказал Эльфриде, что такие отвлеченные разговоры она вовсе и не должна была принимать на веру, он сразу же занес в протокол, что "свидетельница Мастере слышала, как обвиняемая Рорбах совершенно серьезно и правдоподобно говорила о том, что убьет своего мужа".
      Слово "правдоподобно" Йохум даже подчеркнул, хотя любому было ясно, что бывшую подругу преступница вряд ли стала бы подробно знакомить со своими планами.
      Однако судебному следователю мюнстерского окружного суда такая мысль в голову не пришла. Он без слов подписал ордер на арест Марии Рорбах на том основании, что она подозревается в коварном убийстве мужа из низменных побуждении.
      Через два дня после находки трупа на озере Аа возмущенная общественность узнала, что ужасное преступление раскрыто.
      "Убийцей является собственная супруга - беспринципная и аморальная особа", - с отвращением констатировала пресса. Мотив преступления определялся так: "Мария Рорбах, будучи на шестнадцать лет моложе, хотела устранить своего скромного и добропорядочного мужа, чтобы получить возможность без помех предаваться разврату".
      Благочестивым гражданам Мюнстера все стало ясно. В таких случаях они не знали жалости; их даже не интересовало, призналась ли преступница в содеянном, испытывает ли она чувство раскаяния, а уж о том, что маляра мог убить другой человек, никто и не заикался.
      Такие вопросы не возникали. Пока. Это прекрасно понимали обер-комиссар Йохум и сотрудники британской военной полиции, которая неожиданно проявила живой интерес к ходу расследования. Как только стало известно, что Мария Рорбах убила мужа, Йохума вызвали для доклада в управление военной администрации. Там остались довольны тем, что немецкая комиссия по расследованию убийств так быстро смогла раскрыть преступление, но настоятельно порекомендовали поскорее представить общественности признание обвиняемой или хотя бы неопровержимые доказательства ее вины.
      Позднее, на процессе против Марии Рорбах, адвокат подсудимой настойчиво расспрашивал обер-комиссара Йохума о подробностях этой беседы. Однако глава комиссии был крайне немногословен:
      - Британские военные власти интересовались делом Рорбах настолько, насколько это могло помочь им в расследовании дела Бёле. Больше по этому поводу я ничего сказать не могу.
      - Ну и как, помогло это британским властям? - продолжал наседать на него адвокат.
      Обер-комиссар беспомощно глянул на прокурора:
      - Не могу сказать, я не информирован о работе английских коллег.
      - Однако вы признаёте, что между делом Бёле и делом Рорбах существует связь и что, вероятно, оба убийства совершены одним преступником или одной преступной группой?
      Прокурор Розендаль, который на обоих процессах представлял обвинение и который сразу после ареста Марии Рорбах подключился к следствию, тут же пришел на выручку попавшему в щекотливое положение Йохуму.
      - Высокий суд! - вмешался он в ход событий. - Мы рассматриваем здесь только дело Рорбах, и не больше. Привлечение к дознанию других дел, как этого хочет защита, уведет судебное расследование в сторону и затянет процесс. Мы не должны здесь разбираться с делом Бёле. К чему эти вопросы? Я ходатайствую, чтобы свидетеля избавили от необходимости отвечать на вопросы защиты о деле Бёле и о связанном с ним расследовании английской полиции.
      Суд, не долго думая, согласился с этой точкой зрения.
      Но не так просто давалось все обер-комиссару в начале расследования. Всего несколько дней мог он отделываться простым утверждением, что Мария Рорбах убийца, поскольку, мол, об этом говорят все улики. Газетные репортеры вскоре захотели подробнее узнать об уликах, а военная администрация, начальство и прокуратура требовали бесспорных доказательств.
      Самым лучшим доказательством в глазах общественности всегда было признание обвиняемого. Да и полиции оно экономило много трудов и сил. Есть одна старая истина, известная всем криминалистам: арестованный более всего расположен к признанию в первые дни ареста. Если же упустить время и дать ему возможность обдумать свои показания, то очень нелегко будет заставить его сознаться.
      Поэтому во время предварительного ареста Марии Рорбах мюнстерская комиссия по расследованию убийств стремилась любой ценой добиться признания. Ставку сделали не на трудоемкую работу по сбору фактов и улик, а на то, чтобы, выражаясь профессиональным языком, расколоть подозреваемую. С этой целью обер-комиссар Йохум поручил вести допросы двум наиболее настырным дознавателям - секретарям комиссии Шнайдеру и Хайнце. Один из допросов, который они начали 17 апреля 1957 года в восемь часов утра, длился двадцать два часа и закончился около шести часов утра 18 апреля. За все это время у Марии Рорбах было только несколько коротких пауз для приема пищи. И даже в эти редкие перерывы ей не давали покоя: кто-нибудь из сотрудников комиссии обязательно принимался стучать по пробельным клавишам пишущей машинки.
      В полночь Мария была уже доведена до полного нервного истощения. "Не мучайте меня больше, не мучайте!" - взмолилась она наконец и, бросившись на колени, попыталась целовать ноги допрашивающих.
      Однако следователи прекратили допрос только тогда, когда она забилась в угол и, закрыв лицо руками, обессилев, опустилась на колени, отказавшись отвечать.
      Признания от Марии Рорбах они так и не получили, несмотря на неоднократное повторение подобных мучительных допросов и другие жестокие методы и приемы. Каждый раз женщина отрицала свое причастие к убийству мужа.
      В этой безвыходной для комиссии ситуации на помощь пришла прокуратура. Государственный прокурор Розендаль поручил дальнейшее расследование известному в Западной Германии ученому-криминалисту профессору Вальтеру Шпехту.
      Тогдашний руководитель окружного отдела криминалистики в Мюнхене при помощи экспертизы представил такие доказательства, основанные на косвенных уликах, которых, пожалуй, не было во всей истории криминалистики и которые заставили бы побледнеть от зависти искушенных авторов хитроумных детективных романов. Используя методы фотометрии, спектрального анализа и сложнейшие измерения при помощи ультразвука, корифей научной экспертизы, как фокусник, раздобыл недостающие улики из содержимого внутренностей всплывшего трупа маляра, а также из щелей в полу и печной трубы кухни Рорбахов.
      Как утверждается в 350-страничном экспертном заключении профессора Шпехта, обвиняемая в течение трех месяцев безуспешно пыталась отравить мужа антикрысиным препаратом "Целиопаста", содержащим таллий. Эти сведения Шпехт получил при исследовании частей трупа: гистологический анализ установил наличие в клетках сульфата таллия, который является составной частью повсеместно используемого крысиного яда "Целиопаста".
      И хотя в квартире Рорбахов не обнаружили этого препарата, а полиции так и не удалось найти свидетеля, который бы подтвердил, что Мария Рорбах когда-либо его покупала, необычайно находчивый профессор Шпехт обнаружил сульфат таллия в печной трубе на кухне - хотя и с неодинаковой концентрацией в различных слоях сажи.
      Из этого он сделал следующий вывод: Мария Рорбах незаметно запаслась "Целиопастой" и в течение довольно длительного времени, примерно месяца три, давала мужу вместе с едой. Паста, чтобы ее нельзя было использовать как орудие убийства, имеет предостерегающую окраску и при попадании в пищу окрашивает ее в ярко-голубой цвет. Шпехт тут же обнаружил в кишечнике убитого Германа Рорбаха характерные ворсинки, которые однозначно указывали на употребление им чая из цветков мальвы[*В Западной Европе этот чай используют как лекарственное средство при заболеваниях желудочно-кишечнрго тракта]. А этот чай, как известно, содержит естественные красители синевато-лилового цвета, что позволяло преступнице безбоязненно подмешивать в него "Целиопасту".
      Итак, круг почти замкнулся. Герман Рорбах получал от жены вместе с чаем из цветков мальвы "Целиопасту" - вначале Мария именно таким способом хотела избавиться от него. Когда же ей это не удалось, она просто убила его ударом по голове, труп расчленила, а голову сожгла в кухонной печи, чтобы мертвого нельзя было опознать. Доказательства? Сажа с сульфатом таллия! Для тех, кто еще продолжал сомневаться, Шпехт "выудил" из сажи частицы брома, серебра и ртути, которые, конечно же, являлись остатками сожженного зубного протеза убитого. Попутно профессор обнаружил несколько человеческих волос; некоторые из них были даже расплющены, вероятно, при ударе по голове - так с солидной осторожностью предположил Шпехт.
      И все-таки в цепи доказательств отсутствовало одно звено. Если Мария Рорбах расчленяла труп в кухне, то там обязательно должны были остаться следы крови. Комиссия обследовала каждую щель - при этом использовались самые новейшие вспомогательные средства, - но ни малейшего пятнышка крови не обнаружила. Гипотеза о том, что Мария якобы смыла кровь горячей водой, с точки зрения криминалистики никуда не годилась. От горячей воды кровь сворачивается и не смывается, а, наоборот, консервируется и сохраняется годами.
      В общем, профессору Шпехту снова пришлось взяться за работу и облазить всю кухню с кварцевой лампой. Целых две недели понадобилось ему, чтобы найти и выпилить доску, на которой обнаружились следы крови первой группы. Теперь возникла новая проблема: эта группа крови была и у убитого Германа Рорбаха, и у его жены. Марии Рорбах достаточно было сказать, к примеру, что у нее на кухне пошла носом кровь, и попробуй потом что-нибудь докажи... И действительно, на приведенную из камеры предварительного заключения женщину следы крови на половой доске не произвели особого впечатления: "Вполне возможно, что там кровь. В прошлом году у меня на кухне был выкидыш. Спросите у моего врача, он может это подтвердить".
      Да, нервного обер-комиссара Йохума такое, пожалуй, могло обескуражить, но только не профессора Шпехта. В своей мюнхенской лаборатории он исследовал выпиленную доску при помощи специально разработанной методики. Результаты этих дополнительных усилий стали "революционными" в судебной экспертизе. Благодаря своему особому подходу к анализу частиц крови на половой доске, Шпехт смог обнаружить там следы титана, бария, свинца и других элементов обычной малярной краски. А так как убитый Герман Рорбах был маляром и постоянно имел дело с этой краской, то, естественно, ее элементы буквально впитались в его плоть и кровь.
      Мог ли теперь кто-нибудь сомневаться в том, что труп Германа Рорбаха был распилен на кухне в его собственной квартире? Теперь, когда по методу профессора Шпехта кровь можно различать не только по группам, но и по профессиональным признакам? Так в судебной медицине и криминалистике был сделан огромный шаг вперед: стало возможным по крови убитого определять его профессию.
      Поистине, профессор Шпехт потрудился на славу и с лихвой отработал свой 3,5-тысячный гонорар. Агата Кристи за такую идею заплатила бы ему вдесятеро больше. И уж конечно, под впечатлением такого обилия наукообразных доказательств общественное мнение осудило Марию Рорбах задолго до того, как 13 марта 1958 года в Мюнстере начался судебный процесс. Газеты заранее со всеми подробностями опубликовали результаты изысканий профессора Шпехта. Вопреки всем процессуальным нормам прокурор Розендаль за несколько дней до начала судебного заседания передал репортерам копию обвинительного заключения, которое в основном опиралось на выводы Шпехта. Свидетели обвинения, уже знавшие из газет, какое ужасное преступление совершила подсудимая, входили в зал, полные решимости помочь правосудию примерно наказать потерявшую человеческий облик убийцу. 19 апреля, после двадцати дней слушания дела, суд присяжных заседателей под председательством советника окружного суда доктора Хойкампа вынес ожидаемый всеми приговор окончательно сломленной и потерявшей способность сопротивляться Марии Рорбах: виновна в убийстве мужа, наказание пожизненное заключение!
      Но уже тогда, когда никто еще толком не знал, какая игра идет за кулисами процесса над Марией Рорбах, в западногерманской прессе появились голоса, в которых прозвучали озабоченность по поводу ее осуждения и намек на зловещий характер спектакля, идущего на судебных подмостках. Гамбургский журнал "Шпигель", например, в статье "Искали и нашли" писал: "Присяжный суд Хойкампа, по закону призванный все сомнительные моменты толковать в интересах подсудимой, ведет себя по отношению к заранее опороченной Марии Рорбах так, будто обвинительное заключение, опубликованное перед началом процесса в мюнстерских газетах, является не гипотезой, требующей объективной проверки, а истиной в последней инстанции. За все двадцать дней судебного разбирательства суд присяжных так и не нашел ни убедительных мотивов, ни непосредственных свидетелей преступления. Не было представлено ни одной конкретной, полноценной улики. В то же время все, что ставило под сомнение созданную следствием модель преступления, просто отметалось в сторону. Рорбах осуждена потому, что ее хотели видеть убийцей, а не потому, что ее преступление было доказано".
      Для Марии Рорбах это судебное решение было почти роковым. Законодательство Западной Германии не предусматривало подачу апелляции, если приговор был вынесен судом присяжных заседателей. Факты, установленные таким судом, уже не пересматривались. Единственное, что могла сделать защита, - это обратиться в Верховный федеральный суд в Карлсруэ и обжаловать решение суда. Но это позволялось делать только в тех случаях, когда в ходе судебного расследования допускались процессуальные ошибки или неправильно применялся закон. И хотя адвокат Грос использовал эту возможность, Верховный суд не принял его ходатайства. Итак, даже самая высокая судебная инстанция ФРГ признала, что приговор Марии Рорбах был справедливым.
      Один-единственный, крошечный, шанс остался у Марии и ее защитника: возобновление судебного производства по вновь открывшимся обстоятельствам; шанс ничтожный, потому что до этого времени в Западной Германии из десяти тысяч приговоров только один пересматривался в результате повторного судопроизводства. Так как судьбу ходатайства о возобновлении судебного производства решал тот же суд, который выносил приговор обвиняемой, доктору Гросу необходимо было доказать, что во время судебного разбирательства допускалось неправильное толкование обстоятельств дела - или из-за лжесвидетельства, или же по вине судебных экспертов.
      Адвокату помог непредвиденный случай. Необычайно сухое лето 1959 года высушило воронки от бомб второй мировой войны, обычно заполненные грунтовыми водами. На дне одной из них был найден череп. Судебные медики по послеоперационному рентгеновскому снимку быстро установили, что это голова Германа Рорбаха: ему дважды делали операцию на челюсти, причем из верхней даже выпилили кусок кости. Но как быть с заключением доктора Шпехта? Ведь главный судебный эксперт первого процесса над Марией Рорбах с "научной точностью" доказал, что обвиняемая сожгла голову убитого мужа в кухонной печи! Новые обстоятельства перечеркивали заключение судебно-медицинской экспертизы, которое легло в основу приговора.
      Тем не менее одного этого факта было недостаточно, чтобы настаивать на возобновлении судебного производства. Поэтому Гросу пришлось пункт за пунктом, с той же скрупулезностью, какой отличалось экспертное заключение Шпехта, опровергать его выводы - работа на уровне докторской диссертации.
      Многие месяцы изучал доктор Грос соответствующую медицинскую литературу, чтобы получить необходимые специальные знания. Затем недели ушли на переписку с полицейскими властями по поводу разрешения на выдачу черепа: он хотел передать его специалистам для экспертизы. А когда наконец, несмотря на всю бюрократическую волокиту, разрешение было получено, федеральное управление по уголовным делам в Висбадене не дало согласия на экспертизу. Доктору Гросу объяснили, что для этого нужно специальное определение суда, а его мог вынести только суд присяжных Мюнстера, который и вел процесс Марии Рорбах. Председатель же суда Хойкамп отклонил соответствующую просьбу адвоката: суд-де не вносил предложения о возобновлении производства и поэтому не собирается делать никаких определений, связанных с проведением нового расследования.
      После многомесячной беготни по замкнутому кругу доктор Грос обратился за помощью в Бонн, в министерство юстиции. Но и здесь к его просьбе отнеслись равнодушно. Министр отказал в личной встрече и коротким, в пять строк, письменным ответом порекомендовал решать вопрос в общепринятом порядке через соответствующие компетентные органы. Но как раз эти органы и делали все возможное, чтобы не допустить нового расследования.
      Почти полгода потратил доктор Грос на то, чтобы заинтересовать делом Рорбах - особенно спорной экспертизой по нему - авторитетных и не находящихся на государственной службе, следовательно независимых, ученых-криминалистов и привлечь их к проведению повторной экспертизы. Дело осложнялось тем, что его клиентка была бедна; вся ее собственность - домашнее имущество - была уже заложена в счет погашения судебных издержек. Мария Рорбах не могла, как прокуратура, выплачивать специалистам тысячные гонорары. Однако еще сложнее было уговорить ученых мужей выступить в суде против прокуратуры, представляющей интересы государства...
      Тем не менее упорному адвокату все-таки удалось найти человека, способного решить поставленную им задачу. Это был 52-летний директор Дортмундского института спектрохимии и прикладной спектроскопии профессор Хайнрих Кайзер. Первой же, предварительной, экспертизой он опроверг вывод Шпехта о происхождении сульфата таллия в печной трубе, который заставил присяжных поверить, будто Мария Рорбах сожгла голову мужа в кухонной печи. Без особого труда Кайзер доказал, что сульфат таллия содержится в обычном угле и поэтому его можно обнаружить в любой печной трубе.
      Впрочем, адвокат Грос позаботился о том, чтобы подкрепить это заключение красноречивыми примерами. При помощи трубочистов он раздобыл для анализа сажу из ста двадцати печей и каминов, выказав при этом незаурядное чувство юмора среди прочих, пробы взяли из дымоходов квартир профессора Шпехта, председателя суда Хойкампа и прокурора Розендаля. Результаты анализов были впечатляющими: во всех пробах содержался таллий, а в саже из камина профессора Шпехта его было даже в четыре раза больше, чем в печной трубе Рорбахов.
      В ходатайстве о возобновлении судебного производства доктор Грос, указывая на это обстоятельство, саркастически замечал, что он вовсе не собирается делать вывод, будто профессор Шпехт постоянно сжигает в своем камине человеческие головы.
      Теперь наконец 99-страничное ходатайство было удовлетворено мюнстерским судом, да и то, наверное, только потому, что председатель Хойкамп лежал в больнице и не мог повлиять на события.
      Итак, 3 мая 1961 года начинается повторное судебное разбирательство по делу Марии Рорбах под председательством директора окружного суда Кёстерса. Сама Мария с безучастным видом сидит на скамье подсудимых. Четырехлетнее тюремное заключение сделало ее замкнутой. Она, похоже, уже не верит, что выйдет на свободу.
      Прокурор Розендаль решительно, как и на первом процессе, обвиняет ее в убийстве мужа. Он буквально упивается собой, рисуя мрачными красками ее прошлое, хотя это не имеет никакого отношения к обвинению. Она была в исправительной колонии, воровала, обманывала, изменяла мужу - все это и привело ее к убийству. Именно такой вывод он настойчиво навязывает новым присяжным заседателям. Затем в течение нескольких дней Розендаль пропускает перед судом череду из сотни свидетелей обвинения. Эти люди и на первом процессе ничего толком не могли рассказать о самом преступлении: все разговоры крутились вокруг репутации и образа жизни подсудимой. Теперь же они ведут себя осмотрительнее. Из газет свидетели уже знают, что дело может кончиться оправдательным приговором, так как экспертиза, мол, была не на высоте, и Мария после суда, вероятно, выйдет на свободу. Это их сдерживает, заставляет осторожно подбирать слова.
      Соседка, которая три года назад под присягой показала, что в сочельник Мария избила мужа и выгнала его из дому, теперь утверждает, что сама этого не видела, а знает лишь со слов одного из жильцов.
      Эльфрида Мастерс, которая в полиции и на суде клятвенно заверяла: "Герман Рорбах был убит именно так, как перед этим при мне планировала Мария", - не может теперь вспомнить ни одной детали того разговора и к тому же заявляет, будто вообще давала показания только потому, что была зла на подругу.
      На первом процессе она утверждала, что Мария хотела убить мужа, чтобы иметь возможность выйти замуж за английского сержанта Дональда Райена. Теперь же признается:
      - У Марии, собственно говоря, не было никаких оснований убивать мужа. Он предоставлял ей полную свободу, приносил в дом все деньги и даже терпел ее связь с англичанином. Мария как женщина его не интересовала, ведь его больше занимали мужчины...
      Когда председательствующий указывает Эльфриде Мастерс, что в таком случае она на первом процессе лжесвидетельствовала и может за это понести наказание, она разражается слезами и, всхлипывая, восклицает:
      - Но комиссар Йохум мне все время говорил, чтобы я давала именно такие показания, иначе, мол, присяжные не смогут разобраться в убийстве Рорбаха.
      Фрау Матильда Шотт, которая первой бросила тень подозрения на Марию Рорбах, показав, что пресловутое одеяло принадлежит ей, тоже вынуждена выйти на свидетельское место и, присягая, поднять руку. Но прежде чем заученно произнести "Клянусь перед богом...", она снова ее опускает и, потупив глаза, говорит:
      - Я хотела бы, господин советник, сначала кое-что добавить, мне это только потом пришло в голову... - И тихим голосом рассказывает, что одеяло, которое она продала обвиняемой, в последнее время забирал ее муж, когда уезжал из города подрабатывать.
      Адвокат Грос взволнованно вскакивает:
      - Однако, свидетельница, почему же вы на первом процессе этого не сказали? Ведь вы уже тогда знали! Выдали ложные показания и умолчали об известных вам фактах по делу. Это же преступление!
      Свидетельница не осмеливается поднять на него взгляд:
      - Комиссар Йохум мне тогда сказал, что об этом не надо говорить, потому что я не видела, взял ли господин Рорбах одеяло в последний раз.
      Председатель суда откашливается, прокурор Розендаль старательно перебирает свои бумаги.
      Следующий в парадном шествии свидетелей обвинения - молочник Йоханес Ровэдер. Это он утром, на следующий день после убийства, увидел, как из трубы квартиры Рорбахов поднимался густой дым. Его показания существенно помогли профессору Шпехту в утверждении, что Мария Рорбах сожгла голову мужа в печи.
      Не обращая внимания на напряженную обстановку в зале суда, Ровэдер обстоятельно и красочно описывает свои трубные наблюдения, имевшие место утром 11 апреля 1957 года. Он так уверен в правоте своего дела, что по-дружески, с ободряющей улыбкой кивает доктору Гросу, когда тот обращается к председателю суда с просьбой задать свидетелю несколько вопросов.
      - Господин Ровэдер, вы только что рассказывали, что в то утро, когда наблюдали за трубами, солнце уже стояло над крышами и в его лучах особенно отчетливо были видны темные клубы дыма.
      Ровэдер, продолжая улыбаться, складывает руки на животе:
      - Да, само собой разумеется, господин адвокат. Если бы солнце не светило, дым не привлек бы моего внимания. Я как раз встал и выглянул посмотреть, какая погода.
      Доктор Грос опирается спиной о барьер, огораживающий скамью подсудимых, бросает взгляд в записную книжку и обращается к свидетелю:
      - Вы и сегодня помните, который был час, когда вы смотрели на солнце?
      - Помню, помню, господин адвокат. Было ровно пять часов. Именно в пять всегда приезжает машина с молокозавода.
      - Следовательно, вы исключаете, что могло быть более позднее время?
      - Исключаю, господин адвокат. Молоковоз приезжает всегда в пять.
      Доктор Грос наклоняется вперед:
      - Ну да, вы и в прошлый раз это подтвердили под присягой.
      - Да, подтвердил. Так и есть.
      - Ну-ну, господин Ровэдер, а что вы скажете, если я сейчас докажу, что солнце 11 апреля 1957 года взошло в пять часов сорок три минуты, следовательно, в пять часов было еще совсем темно и вы не могли видеть никакого дыма?
      - Это неправда! Видел я и солнце, и дым! - восклицает Ровэдер, краснея как рак.
      В этот момент в зал входят два метеоролога, которых доктор Грос пригласил в качестве свидетелей, и подтверждают его слова: действительно, в Мюнстере 11 апреля солнце всегда всходит в пять часов сорок три минуты.
      Председатель суда вынимает из кармана небольшую записную книжку-календарь и находит 11 апреля.
      - Восход солнца: пять часов сорок три минуты, - читает он вслух и качает головой.
      Так, час за часом, в течение четырех дней проходят через зал заседаний сто двенадцать свидетелей. Обвинению от их показаний мало проку. Это в основном различные мнения и соображения по поводу убийства, иногда повторение неизвестно чьих рассказов, но только не факты. Те немногие свидетели, которые на первом процессе давали конкретные показания, теперь, под перекрестным допросом, путаются в противоречиях или же уличаются во лжи другими свидетелями.
      Однако самая сложная проблема у доктора Гроса еще впереди - опровержение результатов первой экспертизы. Он понимает, что профессор Шпехт, считающийся корифеем судебной медицины, будет бороться за свой научный авторитет до конца и не уступит ни в чем, если ему не предъявить исчерпывающих, научно обоснованных доказательств его ошибок. Есть и еще одна опасность: с именем Шпехта в определенной степени связан престиж всей официальной западногерманской юстиции. Поэтому прокуратура и суд сделают все возможное, чтобы поддержать профессора.
      Первым на свидетельское место адвокат Грос вызывает доктора Кайзера, тем самым вводя в бой главное орудие.
      - Господин профессор, - обращается он к моложавому черноволосому ученому, - недавно я присутствовал при разговоре, в котором вы выразились следующим образом: "Если бы кто-нибудь из моих ассистентов написал докторскую работу по экспертизе на таком уровне, как экспертное заключение профессора Шпехта на процессе Марии Рорбах, я бы выгнал его с работы". Господин профессор, вы и сейчас придерживаетесь такого мнения?
      В судебном зале напряженная тишина. Ни звука, ни покашливания - ничего. Все ждут ответа и смотрят на скамью свидетелей, где, уставившись в пол и не проявляя ни малейших признаков внутреннего волнения, сидит профессор Шпехт. Уже один этот вопрос защитника ставит под сомнение всю его репутацию.
      Профессор Кайзер снимает очки в роговой оправе и в поисках поддержки смотрит на председательствующего. Он не готов к такой жесткой постановке вопроса.
      Директор окружного суда приходит ему на помощь:
      - Мы можем сформулировать вопрос так: как вы думаете, господин профессор, правильно ли проведена экспертиза коллегой Шпехтом?
      Снова тишина в зале.
      Доктор Грос нервно вертит в руках металлический карандаш. От ответа профессора зависит исход судебного разбирательства. Если Кайзер из чувства профессиональной солидарности сейчас не выскажет своего мнения, как это он открыто делал перед началом процесса, Шпехт сразу получит моральное преимущество.
      - Я хочу, чтобы меня правильно поняли, - после некоторого колебания начинает Кайзер. - Мое высказывание относилось к экспертному заключению, а не к его автору. Здесь, в этом зале, я счел бы неуместным выражаться подобным образом. Но если говорить о содержании этого высказывания, то оно точно отражает мое мнение.
      Такой ответ, несмотря на сдержанность формулировки, означает для профессора Шпехта катастрофу. Присутствующих в зале, как и читателей газет, мало интересует развернувшаяся затем научная дискуссия по поводу сульфата таллия, каких-то ворсинок и спор трюфелей, которая так увлекает профессоров. Да они мало что и понимают в этом. Им достаточно скандала: один профессор задает трепку другому за плохую экспертизу.
      В последующие дни работы суда адвокат обвиняемой так наседает на эксперта прокуратуры, что порой дело доходит до смешного, взрывом хохота встречает зал оглашение результатов исследования сажи из камина профессора Шпехта. Но особенно веселятся присутствующие, когда приглашенные защитой специалисты анализируют "открытие" Шпехтом метода исследования состава крови по профессиональным признакам.
      Профессор Йан ван Калкер, голландский гематолог не скрывая иронии, говорит:
      - Налицо явный прогресс в проблеме изучения групп крови. Одно то, что коллеге Шпехту удалось выявить такие группы, как "кровь политика", "кровь бизнесмена", "кровь пекаря", "кровь маляра", а может быть, и "кровь эксперта", заслуживает Нобелевской премии. Естественно, я поторопился узнать, как стало возможным это эпохальное открытие. Увы, должен признать, что коллега Шпехт во время своих исследований стал жертвой элементарной ошибки: он или его ассистент не обратили внимания на то, что доска, в трещинах которой обнаружили кровь, была покрыта эмалевой краской. При изъятии частиц крови заодно, видимо по недосмотру, соскоблили и краску. Вот так и попали элементы краски в подготовленный для анализа препарат крови.
      Если опровержение гематолога было, пожалуй, самым веселым эпизодом повторного процесса Марии Рорбах, то обсуждение вопроса о ворсинках мальвы, которые Шпехт обнаружил в кишечнике маляра и которые якобы свидетельствовали о том, что его хотели отравить "Целиопастой", направляет наконец судебное следствие на все еще не раскрытые причины и мотивы убийства Германа Рорбаха.
      Вот профессор-ботаник Шратц задает вопрос уже полностью растерявшемуся Шпехту:
      - Коллега, ради всего святого, скажите мне, с чего вы взяли, что у убитого в толстом кишечнике были ворсинки мальвы? Ведь то, что вы обнаружили, - это споры трюфелей!
      Шпехт возмущенно вскакивает:
      - Я еще на первом заседании говорил, что часть исследований проводил мой ассистент Грабовски. Не мог же я один все сделать.
      Доктор Грос не дает Шпехту свалить всю вину на ассистента:
      - Однако заключение подписали вы и суду его представили как результат своей работы. Значит, и ответственность за него несете тоже вы!
      Шпехт устало сдается:
      - Однако ошибку все-таки допустил Грабовски, а не я. Это он принял споры трюфелей за ворсинки мальвы, при чем тут я? Выходит, уже и на своих ассистентов положиться нельзя!
      Вот так сразу какой-то ассистент становится виноватым в том, что профессор Шпехт представил ошибочное заключение. Однако на первом процессе, развивая свою теорию о роли цветочного чая в отравлении Рорбаха "Целиопастой", чтобы доказать виновность подозреваемой, он под присягой заверял, что все необходимые для экспертизы исследования проводил сам.
      Точку в дискуссии о том, кто же все-таки перепутал споры трюфелей с ворсинками мальвы - профессор Шпехт или ассистент Грабовски, ставит доктор Грос:
      - Господин председатель, оставим в стороне вопрос о том, кто в этом виноват. Сейчас, как мне кажется, гораздо важнее другое. Мы установили наконец, что в толстом кишечнике маляра были споры трюфелей, а не ворсинки мальвы. Это может означать только одно: Герман Рорбах перед смертью ел трюфели. Они, как известно, стоят больших денег; обычно их используют в качестве приправы для некоторых деликатесов, которые привычны на столе людей богатых, но вовсе не маляров. Однако где мог Герман Рорбах незадолго до смерти так изысканно отобедать? Я спрашиваю об этом вас, господа судьи, и особенно господ из комиссии по расследованию убийств. Вы задумывались над этим? Или, может быть, проводили какое-нибудь расследование в этом направлении?
      Все взоры устремляются на трех сотрудников комиссии, которые сидят на задней скамейке для свидетелей.
      Обер-комиссар Йохум медленно поднимается, но председатель суда делает ему знак сесть на место:
      - Господин адвокат, комиссия по расследованию убийств только сейчас узнала, что убитый ел трюфели. Как же они могли установить четыре года назад, откуда у него взялись эти трюфели? Вы уж слишком многого требуете.
      Но адвокат не сдается:
      - Господин директор окружного суда, комиссия уже тогда была на правильном пути. Герман Рорбах был интимным другом убитого незадолго до него Эриха Бёле. Бёле, а вместе с ним и Рорбах часто бывали в офицерской столовой полка конной артиллерии и встречались там с офицерами с такими же наклонностями, что и у них. В меню этой столовой каждый день был какой-нибудь деликатес с трюфелями. Там и поел последний раз Рорбах... со своим убийцей. Рорбаха убили потому, что он знал, как и почему умер его друг Бёле.
      Адвоката возбужденно перебивает прокурор Розендаль:
      - Господин председатель, я решительно протестую против подобных измышлений защитника. Все это гипотеза, которую нечем доказать!
      И прокурор Розендаль прав. Утверждение доктора Гроса уже ничем нельзя доказать. Именно для этого и осудили Марию Рорбах, чему содействовал профессор Шпехт, так удачно и своевременно "перепутавший" споры трюфелей с ворсинками мальвы.
      Сейчас, четыре года спустя после убийства Эриха Бёле и Германа Рорбаха, которых связывали с представителями британских оккупационных сил какие-то темные отношения, от преступлений не осталось и следа. Прокуратура и полиция Мюнстера хорошо знали, что делали, когда усаживали на скамью подсудимых столь подходившую на роль убийцы Марию Рорбах и уличали ее в убийстве при помощи липовой экспертизы и запуганных свидетелей. Теперь ее придется освободить? Ну и что? Цель-то достигнута!
      Поэтому председатель суда успокаивающе поднимает руки. Теперь он может быть объективным:
      - Тем не менее, господин прокурор, защита права, указывая на допущенные во время расследования ошибки. Ведь их действительно слишком много...
      Таким же доброжелательным, умиротворяющим жестом он отклоняет попытку развернуть дебаты по поводу истинной подоплеки обоих убийств:
      - Я благодарю вас, господин адвокат, за ваши сведения. Жаль, что у суда присяжных нет возможности исправить ошибки, допущенные в ходе предварительного следствия. Нам остается только истолковать эти упущения в пользу вашей подзащитной.
      Тех сведений, что представил адвокат, уже больше чем достаточно, чтобы прекратить процесс. И прокурор Розендаль, вначале не жалевший мрачных красок для воссоздания облика мужеубийцы Марии Рорбах, предлагает на предпоследнем заседании вынести оправдательный приговор из-за недостатка улик.
      Тем самым он лишает аудитории адвоката, которому в своем заключительном выступлении, быть может лучшем в его жизни, ничего другого не остается, как тоже потребовать оправдательного приговора.
      Присутствующие еще несколько минут заинтересованно слушают, как он, возвысив голос, говорит: "Я не защищаю, а обвиняю! Я обвиняю все то, что позволило немецкому суду совершить такую чудовищную несправедливость..." однако затем самые нетерпеливые начинают на цыпочках покидать зал. Для них процесс потерял всякую привлекательность.
      Чтение приговора во второй половине следующего дня - уже простая формальность.
      "Именем народа! Оправдать обвиняемую в связи с отменой приговора от 19 апреля 1958 года. Все судебные издержки отнести на государственный счет".
      Директор окружного суда Кёстерс деловито зачитывает казенные формулировки приговора, перечисляет еще раз ошибки экспертизы и упущения первого разбирательства. Его слова сопровождаются шумом ярмарочных аттракционов, которые начинают работать на площади перед зданием суда. В открытые окна врываются звуки шарманки и пронзительные крики людей, веселящихся на каруселях и в "пещере ужасов". В этот день в Мюнстере открывается ярмарка. Кого теперь интересует какой-то юридический скандал?
      Так и заканчивается дело Рорбах под ярмарочные крики и ликование развлекающейся толпы. Советника окружного суда Хойкампа, который на первом процессе вынес пресловутый приговор, через год сделают директором окружного суда, обер-комиссар Йохум станет главным комиссаром, а опозоренный профессор Шпехт так и останется, как ни в чем не бывало, шефом научно-исследовательской лаборатории одного федерального ведомства, название которого ему рекомендовали не упоминать. И никого все это сейчас не волнует - ярмарка ведь...
      МИРОВАЯ СЕНСАЦИЯ: КОМПАНИЯ "АТТИЛА"
      Большой зал вуппертальского окружного суда 13 мая 1958 года был, как никогда, заполнен представителями прессы, экспертами, публикой и полицейскими. В последнюю минуту пришлось вызвать по тревоге резервную команду полиции, чтобы восстановить тишину и порядок перед оглашением приговора, поскольку во время борьбы за места в зале дело доходило до рукоприкладства. У подножия длинного судейского стола сидели десятка два репортеров с фотовспышками наготове.
      Такое напряженное ожидание было вызвано предстоящим приговором судейской коллегии по уголовным делам. Судьи могли появиться в зале в любое мгновение Речь шла не о смертном приговоре или пожизненном заключении. Приговорить должны были к нескольким месяцам, в крайнем случае - году тюремного заключения, если судьи признают виновными троих подсудимых, которые сидели на своих местах, пожалуй, единственные во всем зале с безучастными, равнодушными лицами. Они не совершили ни убийства, ни ограбления, ни другого тяжкого преступления, по которым здесь обычно выносились приговоры. Тем не менее публика, пресса, радио и телевидение уже целых три недели проявляли к этому процессу такое пристальное внимание, как будто речь шла о нашумевшем зверском убийстве! Однако дело было, пожалуй, более сенсационным: три недели подряд в этом зале с пристрастием обсуждались вопросы колдовства, волшебства, мистификаций, происходивших в наш просвещенный атомный век, век освоения космоса. "Чудотворцы" сидели на скамье подсудимых: 39-летний доктор Ашофф, 36-летний доктор Корталь - оба практикующие врачи из Вупперталя - и 47-летний пенсионер Адольф Пэзлер, который помогал им в чудотворстве посредством волшебного прута - разновидности рудо-искательной лозы, указывающей ее обладателю подземные источники и клады. Более пяти лет эти трое на свой манер занимались "врачеванием" многих тысяч пациентов. Они называли себя "лучеборцами" и утверждали, что причиной всех болезней являются так называемые земные лучи. Другими словами, ставили диагноз с помощью волшебного прута. Распознав таким способом болезнь, чудо-врачеватели посылали на квартиры больных своего ассистента Пэзлера с лучеподавляющим прибором, где он локализовал вредоносное земное излучение и переставлял мягкую мебель таким образом, чтобы она была выведена из зоны облучения. Если пострадавший от земного излучения был достаточно платежеспособным, он напоследок получал портативный экранирующий прибор.
      А два дипломированных врача-кудесника продолжали внедрять свой метод в практику. Из пальца заболевшего они брали немного крови и капали на лист обычной промокательной бумаги. В шкафу, где якобы находилось двадцать тысяч гомеопатических лечебных препаратов собственного изготовления, выбирали несколько бутылочек, ставили рядом с промокательной бумагой, пропитанной каплями крови, и с помощью волшебного прута или маятника определяли необходимое целительное средство. Естественно, все делалось не за счет больничной кассы, а за приличный гонорар. Двадцать марок стоил диагноз, от сорока до ста - выбранный препарат и от восьмидесяти до двухсот марок сконструированный пенсионером Пэзлером экранирующий прибор, снабженный ярлыком "ИМПЕРАТОР, официально зарегистрирован и защищается законом". Прибор состоял из фанерного ящика, небольшого деревянного бруска и двух проволочных колец.
      И вот теперь коллегия вуппертальского суда должна была дать ответ на вопросы, о которых ожесточенно спорили защита и прокуратура, университетские профессора и привлеченные эксперты по рудо- и кладоискательству, пациенты и публика. Были ли эти трое на скамье подсудимых пионерами нового научно-медицинского направления? Принесли ли их действия пользу страждущему человечеству, вселяя надежду, как самонадеянно говорили они в свою защиту, или они были современными шарлатанами? Не была ли их терапия фокусничеством и наукообразным блефом, а их волшебные пруты, маятники и лучеподавляющие приборы - чистым надувательством, с помощью которых они добивались, как было сказано в обвинительном заключении, облегчения кошельков суеверных пациентов, а отнюдь не улучшения их здоровья?
      Значение приговора суда в данном случае выходило далеко за рамки вуппертальского процесса. Обвиняемые были всего лишь тремя из многих сотен или даже тысяч "чудотворцев", которые уже много лет лечили в Западной Германии больных "по-своему" и, в отличие от обычных врачей, зарабатывали огромные деньги. Да и примитивные лучеподавляющие и экранирующие приборы вовсе не были изобретением вуппертальского пенсионера Пэзлера; некоторые аппараты такого типа уже производились промышленностью, некоторые из них "изобретатели" запатентовали и получали миллионные прибыли. Вот лишь один пример из западногерманской прессы.
      Приборостроительная компания "Филакс" из Хагена в Вестфалии пустила в продажу прибор для экранирования земных лучей, который известный физик, один из создателей электронного микроскопа, профессор Брухе кратко и точно назвал "современным амулетом". В стандартном исполнении он стоил сто двадцать марок. В 1957 году фирма продала семь тысяч таких приборов на 840 тысяч марок. Поэтому исход процесса вызывал столь большой интерес. Если бы процесс закончился оправдательным приговором, то ненаучная, шарлатанская терапия "подавления земных лучей" стала бы неуязвимой для закона, а реакция общественности на подобное решение суда в то время, когда газеты пестрели статьями о лучевом поражении, вызываемом атомными и водородными бомбами, была совершенно очевидна. Терапия, основанная на защите от земного излучения, и лучеподавляющие приборы просто прижали бы к стене традиционную медицину!
      Правда, было непонятно, почему процесс и все, что происходило вокруг него, воспринимались с каким-то удивлением, как будто теория земных лучей и магия волшебного прута были порождением послевоенного времени или атомного века. Влияние на человека земных лучей, мистика вокруг "лозоходства" стары так же, как суеверие и упование на чудо людей ограниченных или отчаявшихся. История культа волшебного прута уходит корнями в доисторические времена. Человек древности искал объяснений непонятных ему явлений природы. Для этого он выдумал духов и заселил ими землю, сыном которой считал себя и плоды которой позволяли ему жить. Древние греки почитали богиню Деметру как первородную силу земли. Человек верил в эту силу и, чтобы отыскать ее, выдумал волшебный прут. Поэтому использование волшебного прута или лозы никогда не было ограничено какой-то определенной, например медицинской, деятельностью. Уже в 1700 году некий господин Йоханнес Готфрид Цайдлерс описал возможности использования волшебного прута и назвал некоторые его свойства: "Отыскивание рудных жил, подземных источников, вражеских мин, незнакомых ходов и троп, зарытых сокровищ, потерявшегося скота и заблудившихся людей". С его помощью можно якобы определить, жив человек или мертв, здоров или болен, а также узнать, кому нужна невеста. Волшебный прут позволяет проверить подлинность того или иного святого и узнать, где похоронен Мартин Лютер. Кроме того, посредством чудо-лозы можно обнаружить местонахождение противника и ловить сбежавших воров и убийц.
      Да, даже воров и убийц пытались уличать с помощью волшебного прута! 5 июля 1692 года в Лионе были убиты виноторговец и его жена, при этом преступник не оставил никаких следов. Неподалеку от места преступления жил богатый крестьянин И. Аймар, который, по слухам, умел обращаться с волшебной лозой. Полиция обратилась к нему за содействием. Аймар с готовностью согласился и отправился на поиски убийцы. Он шел по следу многие мили по суше и воде и наконец обнаружил преступника. И хотя обвиняемый упорно отрицал обвинение в убийстве, его приговорили к смертной казни без права на помилование.
      Впрочем, потом возникли сомнения в обоснованности приговора, и именно в связи с этим история с вуппертальским процессом может показаться особенно интересной. Дело в том, что Аймара подвергли официальной проверке, поскольку странный способ раскрытия преступления вызвал беспокойство у населения. В землю закопали кусок металла и сосуд с водой, и Аймар с тем же прутом, с которым выследил убийцу, должен был их обнаружить. Однако он ничего не нашел. Наконец, ему предоставили возможность "раскрыть" несколько краж, причем преступники, совершившие их, давно были за решеткой. Аймар указал на добропорядочных граждан, разумеется, совершенно невиновных. Так, уже в 1692 году начали сомневаться в искусстве лозоходцев.
      Двести тридцать девять лет спустя, 7 октября 1931 года, берлинская газета "Берлинер локальанцайгер" сообщила о сенсационной находке большого золотого клада в бельгийском местечке Хеннегау, рядом с французской границей, лозоходцем аббатом Леграном, директором коллежа в Аррасе. После многонедельных поисков он обнаружил на поле одного бельгийского крестьянина потайной подземный ход, который вел, пересекая границу, от французского монастыря Сизуэн к развалинам другого, бельгийского, монастыря. По заверениям аббата, он был набит несметными сокровищами. Предполагаемая стоимость зарытого клада оценивалась Леграном в сто миллионов. Жителей окрестных деревень охватила настоящая золотая лихорадка, и все, у кого только были лопаты, шли туда и копали в надежде отрыть эти миллионы. Между Францией и Бельгией дело дошло до серьезных дипломатических осложнений, поскольку каждая из стран заявляла свои права на золото. Бельгия была особенно заинтересована в кладе, так как в Брюсселе очень надеялись использовать эту сотню миллионов для покрытия бюджетного дефицита. До войны, правда, дело не дошло, потому что вместо вожделенных миллионов нашли всего несколько древних дукатов. Позже выяснилось, что эти монеты были заранее украдены какими-то шутниками из собрания Брюссельского музея и тайно зарыты у монастыря во время лозохождения упомянутого священника, когда спор за право обладания сказочными богатствами достиг апогея. Так что преподобный аббат Легран со своим волшебным прутом, алчущие золота крестьяне и мировая пресса попались на удочку.
      В октябре 1932 года газета "Берлинер локальанцайгер" сообщила еще одну историю, связанную с волшебным прутом. На шоссе, ведущем из Бремена в Бремерхафен, рядом с километровым столбом 23/9 перевернулась автомашина; оба человека, ехавшие в ней, получили тяжелые ранения. За год до этого на том же месте произошли два аналогичных несчастных случая, в результате одного из них погиб известный исследователь Азии Герман Тринклер. После третьего несчастного случая в полицию явился лозоходец, Карл Верс, положил на стол небольшой деревянный ящичек, который назвал "лучезащитным аппаратом", и сделал в высшей степени сенсационное заявление.
      Когда произошли две первые автокатастрофы у столба 23/9, Верс взял свою лозу и обследовал этот участок шоссе на наличие каких-либо земных лучей, вызывающих несчастные случаи. И надо же, волшебный прут своим интенсивным раскачиванием указал на мощное земное излучение, которое якобы и сбрасывало автомашины с шоссе. Тайно Карл Верс вмонтировал в дорожное полотно "лучезащитный аппарат" собственной конструкции, и с того времени здесь больше не было ни одного несчастного случая. 2 октября 1932 года по каким-то причинам Верс изъял свой аппарат, и на следующий же день перевернулась автомашина.
      В Бремене ему, казалось, поверили. Пригласили некоего профессора Райхе, который должен был сделать заключение о возможности применения аппарата на дорогах. Однако профессор не стал утруждать себя изучением уровня земного излучения у километрового столба 23/9. Он просто велел изготовить одиннадцать ящичков., внешне абсолютно идентичных "лучезащитному аппарату" Карла Верса. К этим одиннадцати имитациям профессор присоединил прибор Верса, поставив все в один ряд, и попросил лозоходца с помощью его волшебного прута отыскать среди них аппарат, поглощающий земные лучи. И Верс умудрился не угадать одиннадцать раз! Так была опровергнута занимательная гипотеза о земном излучении на бременском шоссе. Если Карл Верс вначале надеялся, что ему поручат оборудовать германские шоссе его лучепоглощающими приборами, дабы они предотвращали дорожные происшествия, то теперь ему оставалось лишь радоваться, что не угодил в тюрьму.
      И тем не менее появлялись новые истории о чудесах с волшебной лозой. Газета "Дойче цайтунг" сообщила 2 июля 1932 года: "Наконец-то найдено надежное средство для обнаружения лучей, вызывающих рак". Несчастные больные, которых лозоходцы уже давно пытались убедить, что рак является следствием вполне определенного земного излучения, узнали из этого сообщения, что в Германии два доктора, Махт и Рамбо, сконструировали "Гельтифо" для защиты от канцерогенных лучей - якобы последнее слово в медицинской науке и технике. "Дойче цайтунг" поведала, что "Гельтифо" работает с так называемыми ионизационными камерами, однако выразила сожаление, что по патентно-правовым соображениям не может более подробно описать прибор.
      До нас не дошли сведения о том, сколько заработали на этом господа Махт и Рамбо. Однако можно с уверенностью сказать: аппарат был чистым надувательством. Тем не менее два доктора-шарлатана не только брали деньги у своих пациентов за диагнозы, поставленные с помощью волшебного прута, но и делали вид, будто они - открыватели всей премудрости, связанной с земным излучением.
      Насколько распространенными были подобные взгляды в те годы, показывает репортаж в газете "Дортмундер генеральанцайгер" от 19 октября 1930 года. В этом репортаже волшебному пруту предрекалось такое блестящее будущее, что неискушенному читателю впору было поверить в возможность изменения картины мира с помощью лозоходства.
      Под заголовком "На 900 метров в глубь родной земли", набранном аршинными буквами, читателю втолковывалось, причем людьми, перед фамилиями которых стояли титулы профессоров и докторов наук, что Германия с помощью волшебной лозы могла бы стать за короткое время богатейшей страной на планете. "Действительно ли мы стоим на сокрытых миллионах?" - риторически вопрошала газета и перечисляла, что ожидает немцев, если они поверят в силу волшебного прута: "Нефть под Ганновером, золото в Верхней Франконии, серебро в Рудных горах, железо в Восточной Пруссии, каменный уголь в Лаузице".
      Некий доктор Вилли Шарф пообещал даже дукаты из немецкого золота и годовую добычу серебра в три с половиной миллиона унций. В сто пятьдесят тысяч тонн оценивал он годовую добычу нефти.
      Наконец, доктор Рихард Байтль решил воскресить веру в немецкие сокровища, известные по легендам и сказаниям: "Если верить в народные сказания, то в земле Германии лежат миллионы в виде золота и богатых руд. Чего только не было зарыто и потеряно во время Тридцатилетней войны. В 1813 году французы под командованием маршала Сира доверили земле полевую казну. Случайные находки и письменные свидетельства напоминают о сокровищах Нибелунгов. Так же часто всплывают из глубины веков сведения о каком-либо богатом, ушедшем под землю городе, о редких сокровищах недр..."
      Сегодня можно лишь улыбнуться, услышав подобные сообщения, тогда же в них верили. Газеты преподносили их с такой же серьезностью, с какой сообщали о новостях политики, экономики или культуры.
      Только учитывая эту обстановку, и можно объяснить то, что разыгралось в 1932 году в австрийском городке Аурольцмюнстере вокруг полуразрушенного древнего замка.
      История криминалистики богата примерами сенсационного мошенничества. Однако одним из самых беспримерных случаев надувательства являются события в Аурольцмюнстере. Сообщения о них обошли мировую прессу, но вскоре история была внезапно забыта. Она не стала предметом судебного разбирательства, так как широкой общественности не надо было знать, что в результате этой аферы на миллионные суммы были одурачены кайзер Вильгельм II, Рупрехт Баварский, Тереза фон Коннерсройт, Адольф Гитлер, руководитель "Стального шлема" Зельдте, архиаббат Петрус Клотц Зальцбургский, епископ Вайтц Фельдкирхский, доктор Игнац Зайпель и еще несколько могущественных в финансовом отношении тогдашних общественных деятелей. Правда, один из потерпевших, зальцбургский художник Алоиз Вах, написал об этом книгу и сам издал ее в 1933 году, но она до сих пор так и не появилась на прилавках книжных магазинов. Как только книга была отпечатана, ее на корню скупили и пустили под нож по указанию Адольфа Гитлера, ставшего к тому времени главой государства. Один из немногих чудом сохранившихся экземпляров книги вместе с появившимся в журнале "Архив криминологии" психопатографическим исследованием этого дела помогли восстановить события.
      Замок Аурольцмюнстер строился восемнадцать лет - с 1694 по 1712 год. Прежде чем он был завершен, умер его первоначальный владелец, граф фон дер Валь. В рыцарском зале замка, который полагалось называть дворцом, ему был установлен памятник. Наследником замка стал граф Арко-Валли, который в нем не жил, а лишь использовал в качестве фамильного музея.
      Все новые и новые поколения графов Арко наследовали замок, но он так и остался не у дел. Наконец в 1918 году последний графский отпрыск продал картины, мебель, инвентарь замка и постепенно, превращая все в деньги, демонтировал мраморные лестницы, паркетные полы и потолочные балки. В 1925 году случилось нечто примечательное. Почтмейстер в отставке Карл Шапеллер, родившийся 18 июля 1875 года в аурольцмюнстерском приюте для бедных и признанный позже судом невменяемым, купил у потерявшего от изумления дар речи графа Арко замок-развалюху за двести пятьдесят тысяч золотых шиллингов. Лишь семь лет спустя всплыло, что почтмейстер был всего лишь подставным лицом церкви, так как деньги для покупки замка ему дали прелат Инсбрука доктор Шепфер и настоятель Зальцбургского кафедрального собора Эттер.
      Почему представители высшего духовенства отдали такую кучу денег? В Инфиртеле - местности на севере Австрии в долине реки Инн - из поколения в поколение передавалась легенда, что где-то в окрестностях Аурольцмюнстера вместе со своими сказочными богатствами похоронен король Аттила, предводитель гуннов, после того как он в 451 году был наголову разбит римским полководцем Аэцием. И поскольку легенда говорила, что Аттила погребен в замке под названием "Дворец на Тисе", а Аурольцмюнстер сначала назывался дворцом, и к тому же расположен на речушке под названием Тисса, то сделали вывод, что Аттила мог обрести вечный покой только под замком Аурольцмюнстер. Получается, что церковные сановники Зальцбурга и Инсбрука положили глаз на богатства Аттилы и решили овладеть замком с помощью подставного лица. Семь долгих лет ничего не происходило, так как бывший владелец, граф Арко-Валли, оговорил в договоре право обратной покупки, от которого отказался лишь в 1932 году. Зато потом внезапно, буквально с места в карьер, в Аурольцмюнстере началась крупномасштабная кампания - искали склеп и сокровищницу Аттилы!
      Для участия в поисках был привлечен "специалист" с волшебным прутом, земляк и бывший коллега нового владельца замка Карла Шапеллера, которого звали Биндербергер и о котором каждый в Инфиртеле знал, что тот подрабатывал, определяя с помощью медного прута местонахождение водоносных жил для зажиточных крестьян. Когда хитрый господин Биндербергер узнал от своего приятеля Шапеллера, чего ожидает от покупки замка Аурольцмюнстер высшее духовенство, он вдруг с удивлением обнаружил, что его медный прут в любом месте всегда отклоняется в одном направлении: в сторону Аурольцмюнстера.
      Столь ловко обращавшийся с волшебным прутом почтмейстер Биндербергер был членом зарегистрированного общества "Объединение по исследованию лозоходства", правление которого находилось в Мюнхене. На очередном заседании объединения он сделал сообщение о постоянном "пеленговании" золота и подробно обсудил эту проблему с председателем общества доктором Ветцелем, журналистом и главным редактором издания лозоходцев "Природа и культура".
      Этот доктор Ветцель затем и стал координатором и организатором мероприятий по поискам сокровищ Аттилы. Он навел исторические справки, съездил в Зальцбург и Инсбрук, переговорил с прелатом и настоятелем собора и узнал от них легенду, согласно которой король Аттила якобы похоронен в окрестностях Аурольцмюнстера.
      2 февраля 1932 года доктор Ветцель вместе со своим "коллегой" Биндербергером прибыл в Аурольцмюнстер, чтобы провести переговоры с владельцем замка Шапеллером о более тщательном обследовании земельного участка, на котором стоял замок.
      После этого доктор Ветцель написал доклад на восемь страниц, в котором изложил план крупномасштабных поисков захоронения короля Аттилы. Он упомянул о начальных периодах в истории человечества, о нескольких всемирных потопах, об Атлантиде, главной святыне доисторической эпохи, о погрузившихся в пучину городах, о захоронениях готов и гуннов и об Аттиле, самом богатом правителе этой земли. У людей из Аурольцмюнстера головы пошли кругом, они твердо уверовали в сокровища гуннов, их охватило единственное желание: быстрее разыскать золото Аттилы!
      Прежде, однако, необходимо было выполнить некоторые неизбежные формальности. Сначала в Аурольцмюнстере основали "Австрийское отделение общества лозоходцев". Ведение дел взял на себя доктор Ветцель, почетными сопредседателями стали прелат Шепфер и настоятель собора Эттер. Фирма приобрела благозвучную, солидную вывеску!
      Обратились в археологический институт при Венском университете, чтобы получить научное обоснование задуманного предприятия. Ректор института профессор Эггер лишь улыбнулся, узнав о проекте раскопок захоронения короля Аттилы. Ему давно было известно: на территории Австрии за последние десятилетия уже тысячи раз объявлялось, что найден могильник Аттилы, однако ни разу такие сообщения не подтверждались. Тем не менее профессор Эггер дал свое научное благословение и этой, очередной попытке найти место захоронения легендарного короля гуннов. Он не рассчитывал на обнаружение в Аурольцмюнстере золота и бриллиантов, но надеялся, что в ходе раскопок могут быть найдены предметы старины, которые в любом случае пригодятся археологическому институту. Он даже вызвался предоставить в распоряжение "Австрийского отделения общества лозоходцев" научного консультанта, однако доктор Ветцель вежливо отклонил это предложение.
      Итак, научное обоснование было получено, и доктор Ветцель мог запускать рекламную кампанию! В своей газете "Природа и культура" он опубликовал несколько статей о методике поисков захоронения Аттилы, затем засыпал всю венскую прессу сообщениями о предстоящих раскопках могильника в Аурольцмюнстере.
      Газеты публиковали эти сообщения не без критических комментариев. Историографы, краеведы, геологи в острых научных спорах высказывали свое мнение и не скупились на скепсис и сомнения. Однако это придало делу лишь дополнительную остроту. Аурольцмюнстер и поиски королевского захоронения были у всех на устах. Пропагандистская шумиха достигла своей цели. То, что специалисты не верили в успех этого предприятия, мало беспокоило доктора Ветцеля, который, кстати, настолько выдвинулся на первый план, что его уже считали идейным вдохновителем предприятия. Скепсис и недоверие ничуть не нарушали его планов. Ведь если бы весь мир был твердо уверен, что Аттила с сокровищами покоится в Аурольцмюнстере, то его находка теряла бы неожиданность, сенсационность. Лишь столкновение мнений делало проект интригующе привлекательным.
      Итак, первый шаг был сделан. Теперь осталось превратить общий интерес в звонкую монету. Нужно было найти обладающих финансовыми возможностями людей, которые могли рискнуть состоянием в надежде стать совладельцами воображаемых золота и бриллиантов канувшей в Лету империи гуннов.
      Проект, который представил доктор Ветцель, был психологически продуман и скомпонован по всем правилам драматургического искусства. В качестве первого действующего лица выступал искушенный в лозоходстве почтмейстер Биндербергер. Оставалось только устранить препятствие по части трудового законодательства, так как на основной работе как почтмейстеру городка Шердинг ему надлежало сортировать письма и посылки, а не разыскивать зарытые клады.
      Стало быть, для выполнения новой "работы" Биндербергера нужно было временно освободить от должности на почте. Эту задачу взял на себя почетный сопредседатель объединения лозоходцев прелат Шепфер. В министерстве связи в Вене он выхлопотал для Биндербергера бессрочный отпуск. Чтобы полностью бросить профессию почтмейстера, у кладоискателя еще не хватало твердой веры в свое искусство.
      Получив оплачиваемый отпуск, Биндербергер переселился в замок Аурольцмюнстер и вплотную занялся новым делом. Об успехе, которого он там достиг, рассказывает в своей книге художник Алоиз Вах: "Кладоискатель живет в замке и всецело отдается своим занятиям. Во время бесконечных обходов территории замка обычно равномерное колебание его волшебного прута в одном месте, вблизи бывшей конюшни, вдруг стало беспокойным, запутанным, чрезвычайно сильным. Излучение было настолько мощным, что вызвало у кладоискателя перенапряжение, слабость, тошноту, и его здесь же, на месте, несколько раз вырвало. Заключение о том, что неожиданное поведение волшебного прута указывает на захоронение легендарного короля гуннов, сформировалось как бы само по себе. Кладоискатель констатировал наличие тройного гроба: внутреннего - золотого, среднего - серебряного и наружного - железного. Скелет в гробу, контуры которого четко обрисовывались волшебным прутом, принадлежал человеку невысокому, приземистому. Перед гробом кладоискатель увидел длинный и узкий сундук: двести на шестьдесят сантиметров. В склепе, который почти полностью заполняли гроб и сундук, по-видимому, больше ничего не было.
      Повторные обследования этого участка территории давали в результате ту же самую картину; волшебный прут отчетливо показывал границы предполагаемых внутренних пространств. Выдвинутая кладоискателем и квалифицированная главным редактором естественнонаучного журнала как совершенно надежная гипотеза относительно различных металлов и строения гроба повергала в изумление..."
      Это сообщение о первом обследовании, проведенном Биндербергером в замке Аурольцмюнстер, на следующий день обошло венскую прессу и было сразу же подхвачено другими газетами в Австрии и за границей. В то время, когда трюкачество с магическим прутом воспринималось повсеместно как серьезная наука, сведения эти упали на благодатную почву. Все, что происходило впоследствии в ветхом замке в излучине Инна и под ним, находило теперь отражение в газетных статьях всех ведущих стран мира. Особое внимание привлекло недомогание кладоискателя Биндербергера во время обнаружения захоронения короля Аттилы. Доктор Ветцель, энергичный руководитель предприятия, выступил с сенсационным заявлением для прессы: "Недомогание Биндербергера возникло в результате внезапного проникновения в область излучения захоронения гуннов, с которым организм кладоискателя в силу его конституции был не в состоянии справиться - как с полностью противоположным ему спектром колебаний, который и свалил его с ног".
      По-видимому, публику это высоконаучное объяснение тоже "свалило с ног", потому что периодически появлявшиеся возражения сомневающихся постепенно стихли. Доктор Ветцель объяснил в одном из интервью Венскому радио природу возникновения "противоположных колебаний", справиться с которыми было не по силам почтмейстеру Биндербергеру.
      "После разложения трупа специфическая энергия, которая была первоначально в теле, остается в месте захоронения вместе с прахом. Разновидности этой энергии в форме жажды крови, стремления к богатству и чувственным наслаждениям создают своего рода силовое поле, которое становится ощутимым, когда через антенну, в данном случае - магический прут, усиливается и вступает в контакт с магнитным полем человека".
      Многие из слушателей помнили еще по урокам истории в школе, что гунны были особенно кровожадным, алчным и сладострастным народом; становилось понятно, почему специфическое излучение короля гуннов Аттилы могло вывести из равновесия добропорядочного почтмейстера. А то, что Аттилу похоронили в железно-серебряно-золотом гробу, - так это самое меньшее, чего можно было от гуннов ожидать.
      Доктор Ветцель предпринял еще один тонкий психологический маневр. В ведомстве по охране памятников в Вене он получил разрешение на производство археологических, а не кладоискательских раскопок. С хитрым подмигиванием он объяснил этот шаг представителям прессы: "При археологических раскопках в соответствии с австрийским законодательством доля государства в обнаруженных ценностях незначительна; если же раскопки ведутся с целью обнаружения клада, то родное государство забирает себе три четверти найденного при этом".
      Репортеры быстро, как и полагается газетчикам, сообразили, что могила Аттилы в Аурольцмюнстере таит в себе, судя по всему, несметные богатства. Иначе зачем было участникам предприятия отказываться от государственной поддержки? Так в каждом новом сообщении все отчетливее формировалось мнение, что в Аурольцмюнстере сокрыты просто невообразимые сокровища. Одновременно в заинтересованных кругах пробуждалось стремление принять участие в многообещающем проекте. Однако официально доктор Ветцель в своих выступлениях ни слова не сказал о богатствах, которые были якобы погребены вместе с Аттилой.
      Здесь слово взяли историки-исследователи. "Предположение о том, что на этом месте мог быть расположен опорный пункт гуннов, не лишено оснований..." писали они в научных обзорах газет. Некий профессор С. из университета в Гисене утверждал: "Прежде чем продвижение гуннов в Галлию было остановлено римлянами на Каталаунских полях в 451 году, они по пути с востока на запад, судя по всему, на какое-то время останавливались в местности между Шердингом и Аурольцмюнстером. Обширная равнинная долина с предлежащими высотами была для конных армий самым подходящим местом, которое к тому же было расположено стратегически в высшей степени благоприятно. С запада его защищал Инн, с севера - Дунай, с юга - холмы и леса, а против болотной местности с плавнями лежала свободная равнина!"
      Краеведы тоже не остались в долгу и стали указывать на следы пребывания гуннов в некоторых названиях.
      Вдова умершего за несколько лет до этих событий поэта Андреаса Лхотцки, жившего в этой местности, предоставила прессе последнее неопубликованное произведение покойного мужа. Оно называлось "Смерть Аттилы", и действие его разыгрывалось... в Инфиртеле! Даже кузнец из Аурольцмюнстера обратился в печать с вещественными доказательствами. "В своей деревенской кузнице он нашел несколько подков малого размера, которые внешне точно соответствовали описанию подков для лошадей у гуннов, которое дается в учебнике ковочных работ, выпущенном Венской ветеринарной академией", - писали на следующий день газеты.
      Доктор Ветцель удовлетворенно потирал руки. Кто же мог после этого еще сомневаться в том, что гунны обитали в Инфиртеле и похоронили там своего короля вместе со всей челядью?
      Между тем почтмейстер Биндербергер продолжал старательно обследовать своим волшебным прутом местность, обнаруживая склеп за склепом, гроб за гробом, и постепенно с помощью колышков и линий обозначил план города-храма, который, картографически зафиксированный доктором Ветцелем, тут же был опубликован в журнале "Природа и культура". Чего только не открыл под землей Биндербергер с помощью изогнутого куска медной проволоки! Могила Аттилы была лишь незначительным фрагментом. Медная рамка кладоискателя обозначила громадные помещения, имевшие форму трапеции. Здесь были даже гигантские балдахины из чистого золота, железные шкатулки, полные алмазов, и гробы с прахом придворных. Поразительно легко кладоискатель обнаружил трапециевидный подвал длиной одиннадцать метров, наполненный измельченным металлом. По сыпучести металлической массы доктор Ветцель определил чистое золото и заявил: "Это ответ на вопрос, почему магический прут даже на удалении в семьдесят километров упорно показывал на Аурольцмюнстер. Лучистая энергия колоссальной массы золота притягивала прут подобно магнитному полюсу!"
      Доктор Ветцель и владелец замка Шапеллер в эти дни были заняты исключительно подсчетами стоимости обнаруженных сокровищ, что сделать было нелегко. Результат получался слишком фантастическим! Поэтому доктор Ветцель удовлетворился обобщенным заявлением: "В австрийских шиллингах выразить стоимость находящихся под замком Аурольцмюнстер ценностей не представляется возможным. Однако только золота будет достаточно, чтобы перевернуть вверх дном любой банк мира, даже "Банк де Франс", который, как известно, располагает крупнейшим золотым запасом".
      Сегодня очевидно, что все эти откровения, обрушившиеся тогда на публику, были слишком фантастичны и сенсационны, чтобы их принимать всерьез. Но не следует забывать, в какое время происходили описываемые события. Всего за несколько месяцев до этого одна из германских газет опубликовала мнения нескольких профессоров и докторов наук, согласно которым в недрах земли Германии сокрыты неисчислимые богатства в виде золота, серебра, нефти и т. д., которые рано или поздно будут найдены и использованы в народном хозяйстве. А ведь Аурольцмюнстер был расположен менее чем в пятидесяти километрах от немецкой границы! В те годы западный мир потрясал экономический кризис. Чудо, неважно какого характера - политического, экономического или исторического, было надеждой, за которую цеплялись люди. Появление такого гигантского клада из глубины веков, которые считались золотыми, казалось подарком небес!
      Только этим можно объяснить все, что последовало дальше: доктор Ветцель и его "Австрийское отделение общества лозоходцев" объявили о начале раскопок, кичливо подчеркнув при этом, что проблема финансирования будет решаться с помощью собственного, только что основанного, банка; однако связями с церковью и прессой организаторы тонко намекали, что определенные доли участия принадлежат конкретным лицам.
      Какие суммы и какими лицами были предоставлены, установить сегодня вряд ли возможно, так как все кредиторы некоторое время спустя были заинтересованы лишь в том, чтобы общественность не узнала о их участии в этом деле.
      Об этом аспекте предприятия в рапорте, увидевшем свет в 1955 году на страницах журнала "Архив криминологии", говорится следующее: "Шапеллером и Ветцелем была составлена обширная "секретная программа" для привлечения заинтересованных сторон, с которой были строго конфиденциально ознакомлены лишь избранные лица. В этой программе предусматривались совершенно новый порядок общественного устройства, изменение жизненного стандарта, новая религиозная и государственная организация общества и интенсивное строительство, а также были обещаны колоссальные прибыли. Общее руководство должен был осуществлять Шапеллер как "регент дарящей силы". Его пасынок должен был стать "кайзером", а доктор Ветцель - генеральным директором объединения "Урания-Верке". Была составлена религиозная и социальная программа "нового порядка", которую представили на рассмотрение лишь "заинтересованным лицам". За счет чрезвычайно изощренной пропаганды, демонстраций таинственных магических сил и заверений доктора Ветцеля относительно научной состоятельности проекта предприятие завоевало много сторонников, в результате чего было собрано несколько миллионов золотых шиллингов. Как было доказано документально, в это дело вложили капиталы: гамбургский судовладелец Зломан 250 000 рейхсмарок, жена одного мюнхенского дантиста - 400 000 рейхсмарок (за счет продажи унаследованной аптеки), некий князь Вендт Эйленбургский - 280 000 золотых шиллингов. Были получены значительные взносы от известного пивовара К., владельцев фабрик и заводов и многих других..."
      Наконец, Вильгельм II, германский экс-кайзер, живший в Голландии в изгнании, однако далеко не обнищавший, выделил Аурольцмюнстерской кладоискательской компании миллион рейхсмарок на проведение раскопок. Эта связь осуществлялась, судя по всему, через представителей клерикальных кругов в руководстве "общества лозоходцев".
      Восьмидесятилетний прелат доктор Шепфер обратился с ходатайством по этому делу к бенедиктинскому архиаббату Петрусу Клотцу Зальцбургскому, который был лично знаком с кайзером. Согласно другой версии, вложившая в дело четыреста тысяч марок жена мюнхенского врача была знакома с лейб-медиком Вильгельма II и через него способствовала, чтобы все еще мечтавший о возвращении на трон Гогенцоллерн внес в это предприятие свою лепту. Возможно, она обещала, что его сделают вместо пасынка владельца замка кайзером "аурольцмюнстерской социально-этической монархии".
      Как бы там ни было, седобородый Вильгельм выписал чек на 480000 марок, который его казначей, тайный советник Нитц, выплатил распорядителю предприятия доктору Ветцелю. Что касается оставшихся 520 000 марок, то или Вильгельм отказался их платить, потому что стал относиться к этой затее с недоверием, или они потерялись во время долгого пути из Голландии в Аурольцмюнстер - об этом еще до сих пор спорят и обвиняют друг друга оставшиеся в живых участники компании "Аттила". Однако в то время особой нужды во втором взносе Вильгельма II уже не было: в Аурольцмюнстер стал стекаться поток денег из других карманов. Принц Рупрехт Баварский вложил в дело 200 000 марок. Руководитель "Стального шлема" Зельтде выделил из партийной кассы 150000 марок. Тереза фон Коннерсройт, епископ Вайтц Фельдкирхский, политический деятель доктор Игнац Зайпель - буквально все толстосумы решили раскошелиться на благо культурно-исторического чуда в Аурольцмюнстере. Вернее, они делали это не ради культурно-исторического значения предприятия, а скорее потому, что его руководитель доктор Ветцель от имени правления компании гарантировал от двухсот до трехсот процентов прибыли и соответствующую долю при разделе добытых сокровищ.
      Венцом всего дела стало участие в нем Адольфа Гитлера и НСДАП Национал-социалистской рабочей партии Германии - в качестве компаньона "социально-этической монархии". Эту удивительную сделку владелец замка Шапеллер провернул собственноручно. В начале 1932 года он жил дверь в дверь с Гитлером в одном мюнхенском пансионате и интересовался теорией и практикой основания нового рейха. В тот же период владелец замка познакомился с соратником Гитлера, начальником штаба СА Рэмом.
      К нему и обратился Шапеллер. Ему не требовались деньги - их было уже предостаточно. Ему нужна была поддержка совсем иного рода. В Аурольцмюнстере беспокоились по поводу охраны несметных богатств. Впрочем, кладоискатель Биндербергер считал, что для этой цели хватит добровольной пожарной команды городка, однако перед лицом миллионных ценностей, которые были вовлечены в игру, это казалось недостаточным даже благочестивому прелату Шепферу. Тут Карл Шапеллер вспомнил о своем знакомстве с шефом СА. Он, не долго думая, отправился в Мюнхен и предложил Рэму задействовать для охраны сокровищ роту штурмовиков. Рэм устроил Шапеллеру встречу с Гитлером, во время которой владелец замка подробно изложил свой план и искусно вплел в разговор новый, истинный третий рейх, которого можно было бы достигнуть с помощью несметных сокровищ гуннов. Это и было как раз той мыслью, которая пробудила интерес Гитлера к компании "Аттила". Он разрешил выделить полк СА в качестве охранного подразделения и один миллион марок из партийной кассы "коричневых".
      Не испытывая недостатка в деньгах и добрых пожеланиях, компания начала раскопки, как нарочно, 1 апреля 1932 года.
      О ходе раскопок рассказано в книге Алоиза Ваха "Правда о замке Аурольцмюнстер": "Проходили недели. Во дворе замка, в полутора метрах от места, где были отмечены предполагаемые сокровища гуннов, соорудили небольшой барак. Шахта должна была уходить на большую глубину, но уже на отметке полутора метров стала просачиваться вода. Пришлось приспособить мотопомпу для откачивания грунтовых вод. Раскопки, производимые горнорабочими, продвигались очень медленно. Параметры раскопок, два метра на метр пятьдесят, были рассчитаны таким образом, чтобы гроб Аттилы, размеры которого точно указал кладоискатель, при поднятии из земли мог бы сохранить свое положение. Работа была чрезвычайно рискованной, опасность обвала возрастала. Постоянно устанавливали крепеж, что при непрерывно сочащейся воде было очень сложным делом. Грунтовые воды, подпитываемые из замкового пруда, стекали ручейками по стенам. Но шахта, несмотря ни на что, становилась все глубже".
      Да, шахта уходила все глубже, дошла до десяти метров, но ни малейших следов гроба Аттилы, не говоря уже о гигантских склепах, золотых балдахинах и столбах, не было. На-гора выдавались только мергель, глина и грунтовые воды!
      Вверху, в замке, несмотря на все это, не унывали. Прессе объясняли, что горизонтальное положение города-храма совпадает с точностью до сантиметра с тем, как его обозначил кладоискатель. Лишь глубину невозможно определить точно. Необходимо копать дальше.
      Вместо обещанных золотых слитков и ящиков с алмазами репортеров потчевали новыми сенсациями. Кладоискатель Биндербергер нашел еще один некрополь гуннов, который был построен в форме упоминаемого в древнем эпосе "Эдда" дерева Иггдразил и состоял из громадных алтарей, лестниц, гробниц, золотых колонн и невообразимых сокровищ.
      Что касается использования сокровищ, которые рано или поздно будут извлечены, то над этим уже ломали голову во время напряженных заседаний. Владелец замка Шапеллер великодушно заявил: "Хотя я и являюсь законным владельцем, однако не могу согласиться с тем, чтобы богатства нашей матушки-земли принадлежали одному человеку. Нельзя признать справедливым право собственности на них, дающее возможность неограниченного личного пользования".
      Шапеллер высказал намерение заниматься раскопками ценностей только в содружестве с другими людьми и предложил основать орден, которому предстояло бы "выполнить этически великое дело обращения клада на всенародное благо".
      Прессе был представлен проект гигантского мавзолея, в котором предполагалось установить гроб Аттилы после извлечения его из земли. Будущий автор книги "Правда о замке Аурольцмюнстер", зальцбургский художник и архитектор Алоиз Вах, тоже был привлечен к работе. Он создал предварительный проект нового замка. Правое крыло его предназначалось для сокровищницы, левое намечалось сделать отелем экстра-класса для туристов со всего мира, которые уже заявляли о своей готовности приехать.
      И действительно, были уже наняты маляры и каменщики для выполнения реставрационных работ. А в это время во дворе замка четверо горнорабочих продолжали бодро рыть землю в поисках гроба Аттилы и сокровищ его ушедшего королевства; правда, теперь они уже копали не вглубь, а по горизонтали. Прокладывали штольни, брали пробы грунта - и опять ничего, кроме мергеля, глины и грунтовых вод.
      Венское радио и австрийская пресса тем временем сообщали: "Раскопки сокровищ гуннов в замке Аурольцмюнстер продвигаются в соответствии с намеченным планом".
      Шла неделя за неделей, а результатов по-прежнему не было. Лишь кладоискатель Биндербергер заставлял говорить о себе все снова и снова. С поистине пчелиным усердием он обследовал весь замок и прилегающие территории. В последнее время он стал надевать какую-то античную маску, чтобы лучше сконцентрироваться, и после каждого "похода" возвращался с новым известием об очередных сокровищах, так что пресса в конце концов устала сообщать об этом. Теперь речь уже шла не об одном городе-храме, а о нескольких. Во дворе замка эти города - а их было три - аккуратно разметили колышками и меловыми штрихами. Все они имели одну и ту же горизонтальную проекцию, только каждый расположенный ниже город был больше по размерам.
      Доктор Ветцель объяснял со знающим видом: "Это позволяет сделать вывод о том, что между отдельными наслоениями лежат тысячелетия развития. Более примитивные формы нижних построек подтверждают это - со временем гунны научились строить лучше, искуснее". Постепенно дело дошло до того, что в Аурольцмюнстере и вокруг него стали говорить только о захоронениях гуннов и городах-храмах. То, что еще якобы скрывалось в земле, было, по мнению организаторов раскопок, легендарным исчезнувшим городом, о котором упоминал еще Платон. Фантазия этих людей поистине не знала границ. Кладоискатель Биндербергер ежедневно получал письма со всего мира с предложениями начать поиски предполагаемых сокровищ в разных уголках планеты. Но он сохранял верность замку Аурольцмюнстер и продолжал искать города-храмы гуннов.
      Наконец еще одну сенсацию выдал хозяин замка Карл Шапеллер. Он выложил перед репортерами старый, пожелтевший от времени фолиант с названием "Тайная наука". Шапеллер достал его в одной мюнхенской библиотеке. На странице 31 этой книги содержалось потрясающее открытие: пророчество Парацельса, датированное 1451 годом! С благоговейным трепетом хозяин замка процитировал то, что предсказал тогда великий врач, естествоиспытатель и философ Парацельс, обращаясь к потомкам незадолго до своей смерти: "Три крупных клада спрятаны глубоко в земле, и один из них находится между Швабией и Баварией. Я не буду называть место, так как хочу избежать большого зла и пролития крови. В том кладе среди других благородных камней лежит карбункул, который ценнее всех царств мира".
      Не моргнув глазом, Шапеллер сделал из этого вывод, что "расположенный между Швабией и Баварией клад" может быть только тем, который покоится под Аурольцмюнстером, и что наряду с несметными богатствами в золоте и алмазах там зарыт ценнейший карбункул. Таким образом, даже мудрый Парацельс был привлечен в качестве главного свидетеля в деле об аурольцмюнстерских сокровищах.
      Однако все новые сенсационные сообщения долго не могли скрывать отсутствие результатов поисков. Тем временем наступил август; уже пятый месяц в Аурольцмюнстере без малейшего успеха рыли землю. Множились слухи, что владелец замка и кладоискатель - душевнобольные, а коммерческий директор - мошенник.
      Впрочем, наиболее предусмотрительные из кредиторов свои доли участия в "сокровищах гуннов" обратили в векселя еще в то время, когда весь мир верил в успех предприятия. Сроки платежей по этим векселям истекли, и их предъявили к оплате. Хотя на раскопки были собраны миллионы, а поверхностный ремонт замка, сооружение шахты и наем горнорабочих стоили, в крайнем случае, всего несколько сотен тысяч марок или шиллингов, коммерческий директор тем не менее не стал погашать задолженности по векселям. Вместо этого он попытался уговорить сомневавшихся и даже опротестовал векселя. Один газетный репортер, замаскировавшись под горнорабочего, несколько дней принимал участие в раскопках, чтобы без помех разузнать, что же там действительно происходит. Он-то и разрушил сказочное здание, построенное на призрачных золотых балдахинах и столбах.
      В газете "Винер-Цайтунг" этот репортер описал примитивные раскопочные работы и привел высказывания горнорабочих, которые назвали все это мошенничеством чистейшей воды. От него общественность узнала, что векселя были опротестованы, что у владельца замка и кладоискателя не все в порядке с головой и что вся история с Аттилой была гениально задуманным грандиозным надувательством.
      Об этом и раньше, хотя не с такой категоричностью, время от времени писали газеты, впрочем, без каких-либо последствий. Возможно, и на этот раз сообщение не приняли бы всерьез, если бы в конце августа 1932 года не наступил крах компании "Аттила". Обрушилась штольня проложенной безо всяких предосторожностей шахты, и один из горнорабочих погиб. Тут уж пришлось вмешаться полиции и официально запретить раскопки. Кредиторы Аурольцмюнстера спустились с небес на землю и потребовали обратно свои миллионы, которые к тому времени уже давно были присвоены, разбазарены или растрачены каким-нибудь другим способом.
      "Австрийское отделение общества лозоходцев" вынуждено было объявить о своем банкротстве.
      Через несколько недель замок Аурольцмюнстер был заявлен на продажу с аукциона, однако не нашлось никого, кто захотел бы дать за него хотя бы шиллинг. Вильгельм II удовлетворился несколькими комодами из оставшейся в замке старинной мебели; князь Вендт Эйленбургский выразил свое требование о возврате двухсот сорока тысяч шиллингов в виде бог знает которой по счету закладной на имущество замка; другие кредиторы, включая Гитлера, Рупрехта Баварского и руководителя "Стального шлема" Зельдте, воздержались от предъявления претензий по долговым обязательствам. Они поняли, что потерянных денег не вернуть, и были озабочены лишь тем, чтобы не стать посмешищем в глазах общественности.
      В газетном мире на удивление быстро смолкли разговоры об Аурольцмюнстере. Уголовное дело, по которому к ответственности в первую очередь следовало бы привлечь владельца замка Шапеллера, вообще не возбуждалось, поскольку в прокуратуре не сомневались, что медэксперты, как это, оказывается, уже было в 1920 году, снова признают Шапеллера невменяемым.
      Поэтому конец компании "Аттила" освещен в документах лишь немногими свидетельствами. В психопатологическом исследовании случая, опубликованном в журнале "Архив криминологии" в июле 1955 года, по этому поводу говорится следующее: "Шапеллер до своей смерти, последовавшей 17 июля 1949 года, жил в опустевшем замке Аурольцмюнстер, который никто не хотел покупать. Биндербергер попал в сумасшедший дом. Доктор Ветцель поначалу пытался агитировать в газетах за продолжение раскопок и призывал к "выдержке", но затем вернулся в Мюнхен, поссорившись с обманутым Шапеллером. В конце концов история замка Аурольцмюнстер была отодвинута на задний план политическими событиями и предана забвению".
      Психиатрическая оценка случая содержит следующие заслуживающие внимания заключения: "Против Шапеллера в 1920 году было выдвинуто обвинение в растрате, но он был признан невменяемым. Согласно документам, речь шла о шизофрении. Позже он неоднократно упоминал об этом медицинском заключении, пытаясь манипулировать им. Правда, по документам нельзя сказать, правильным ли был этот диагноз. Тем не менее экспансивные навязчивые идеи Шапеллера ясно свидетельствуют о том, что он был душевнобольным и его действия в значительной степени определялись бредовыми представлениями и маниакальными приступами.
      Кладоискатель Биндербергер вскоре после прекращения раскопок попал в психиатрическую лечебницу, где и умер через несколько лет. Биндербергер был известным и к тому же убежденным в своих способностях лозоходцем. Можно предположить, что в результате душевного распада его прежние научные убеждения выродились в иллюзорные представления, и это сделало его жертвой манипуляций мошенников.
      Однако наиболее подозрительной фигурой в этой истории является доктор Ветцель, в значительной степени способствовавший созданию и финансированию сомнительной компании "Аттила". Был ли Ветцель просто шарлатаном и мошенником, который использовал бредовые идеи Шапеллера и готовность окружающего мира поверить в мистическую чепуху, чтобы обогатиться? Хотя многое говорит в пользу именно этого предположения, не следует все же упускать из виду, что, несмотря на стремление к наживе, доктор Ветцель верил - по крайней мере временами - в фантастические представления владельца замка Шапеллера..."
      Таким образом, проблема правовой оценки кладоискательства и тех правонарушений, которые с ним связаны, остается открытой. Можно ли уличить кладоискателя или того, кто извлекает пользу из его действий, в том, что они знали о фактической несостоятельности подобных манипуляций, т.е. обманывали окружающих умышленно? Вряд ли, потому что любой лозоходец будет клятвенно заверять, что он верит в свое искусство, и в большинстве случаев так оно и есть!
      Однако вернемся к доктору Ветцелю, единственному, кто без какого-либо имущественного, морального или душевного ущерба пережил крушение компании "Аттила". Он вернулся в Мюнхен целым, невредимым и, судя по всему, с набитыми карманами - по крайней мере, так утверждали обобранные кредиторы. Позже Ветцель категорически отрицал это. В финансовых делах Аурольцмюнстера не обнаружили и вряд ли когда-нибудь обнаружат серьезные злоупотребления, и Ветцель довольно искусно открестился от всего, что было связано с компанией "Аттила". То, что доктор прежде научно обосновывал и оправдывал со всей силой своей риторики и при помощи авторитета председателя объединения кладоискателей и лозоходцев, он затем в присущей ему же мистически-витиеватой манере предавал анафеме. В продолжавшем выходить как ни в чем не бывало журнале "Природа и культура" он писал среди прочего: "Я стал жертвой вампира, который, как мне казалось, был человеком, воплощавшим одновременно добро и зло и стремившимся за счет высвобождения обрести покой... Всем своим "я" мне суждено было погрузиться в храм всех демонов Аурольцмюнстера... Меня околдовала сатанинская химера... Шапеллер - это обманутый, он также был одержим сатанинской идеей, освещен тысячью огнями, отражен в тысяче зеркал; наполненный вещими ликами, он в то же время был одурманен фантомами и лишен своей человеческой сущности..."
      И именно этот доктор Ветцель двадцать два года спустя, когда директор института судебно-медицинской экспертизы Боннского университета доктор Прокоп в научной работе дал оценку дела Аурольцмюнстерского замка, осмелился подать жалобу в мюнхенский окружной суд с требованием запретить публикацию. Лишь узнав из встречной жалобы, что доктор Прокоп собрал в Аурольцмюнстере обличительный материал, подтверждающий его высказывания, Ветцель забрал жалобу.
      Экскурс, который мы здесь проделали, снова возвращает нас в зал вуппертальского суда присяжных, где завершается процесс над чудо-врачами, поскольку последнее звено в этой цепи событий - доктор Ветцель - имеет непосредственное отношение к процессу. Ведь это он был инициатором и изобретателем прибора для защиты от земного излучения, названного им "регулятором эфира". Поэтому его пригласили на процесс в качестве эксперта, и он использовал благоприятную возможность и богатый опыт в кладоискательстве и лозоходстве, чтобы представить лечебные методы обвиняемых в частности, а также теорию и практику "волшебного прута" в целом как самую современную и единственно истинную науку. Впрочем, о том, что в этой наисовременнейшей из всех наук Ветцель потерпел крах еще четверть века назад, публика из его заключения не узнала. Тем не менее он поклялся на Библии "не говорить ничего, кроме правды, ничего не прибавляя и ничего не умалчивая ради выяснения правды".
      Часы в зале суда показывали 16.31, когда в зал вошли судьи и председатель принялся быстро и привычно читать приговор.
      "Именем народа! Я объявляю следующий приговор коллегии окружного суда. Обвиняемые Ашофф и Корталь являются виновными в многократном мошенничестве, обвиняемый Пэзлер - в пособничестве мошенничеству, а также в нарушении закона о врачебной практике. Подсудимые приговариваются: Ашофф и Корталь к одному году тюрьмы и денежному штрафу в одну тысячу марок, обвиняемый Пэзлер к девяти месяцам тюрьмы и денежному штрафу в девятьсот марок. Судебные издержки взыскиваются с обвиняемых".
      Председателю пришлось довольно долго стучать карандашом по столу, чтобы успокоить волнение в зале. Возгласы одобрения и возмущения смешались в единый нарастающий гул. Нельзя было разобрать, какая из сторон шумит громче. Голос председателя слабел, и доносились лишь отдельные обрывки фраз из обоснования приговора.
      "Обвиняемые безответственным образом использовали в корыстных целях мистически-оккультные склонности людей, поэтому, если останутся без наказания их действия, нельзя будет осудить какого-либо цыгана, который гадает на кофейной гуще или читает судьбу по линиям на ладони. Волшебные пруты и экранирующие приборы, которыми они пользовались, с физической точки зрения являются абсолютной бессмыслицей - не существует никакого вредного для здоровья земного излучения, и до сих пор еще никто не смог объяснить, что такое вообще земное излучение и в чем заключается его вредоносное воздействие".
      Тут голос судьи стал громче: "Обвиняемые своими невероятными методами не только причинили значительный финансовый ущерб, но и подвергли величайшей опасности жизнь и здоровье своих пациентов, поскольку воспрепятствовали им воспользоваться надлежащей врачебной помощью. В одном случае, как было доказано, на них лежит вина в смерти пациентки. Семидесятидвухлетняя больная раком женщина покончила жизнь самоубийством, после того как открыла прибор, который был продан ей как абсолютно надежное лечебное средство за сто двадцать марок. Кусочек проволоки, катушка и коробка для бутербродов - вот что, оказывается, было универсальным средством, исцеляющим от самой страшной из болезней..."
      УБИЙСТВО В ГОЛЛИВУДЕ
      Голливуд... Он был в свое время синонимом богатства, счастья и вечной молодости. В представлении миллионов людей - это сказочные виллы, умопомрачительно дорогие ночные рестораны и сверкающие хромированным покрытием лимузины. Двести пятьдесят кинокомпаний почти тридцать лет снабжали бесчисленных обывателей иллюзиями беззаботной жизни, получая при этом миллиардные прибыли. За вполне доступную плату Джоны и Клары могли тут же, в кинотеатре за углом, сидя в скрипучих креслах, забыть обо всех печалях своей бесцветной жизни.
      Однако затем пришло телевидение и стало поставлять иллюзии прямо на дом, избавив мечтателей от необходимости куда-то ходить, а Голливуд - от прибылей.
      В 1958 году Голливуд находился в трагическом положении стареющей кинозвезды, которая пытается сохранить свою увядающую красоту при помощи тройного слоя косметики. Еще сияли неоновые рекламы роскошных магазинов, премьерных кинотеатров и ночных баров, еще скользили "кадиллаки" и "пакарды" по почти бесконечной ленте знаменитого Сансет-бульвара, однако весь этот блеск уже не мог скрыть, что в ресторанах и магазинах мало посетителей, а роскошные автомобили - вышедших из моды, устаревших моделей. Этой весной Голливуд походил на декорации уже отснятого фильма.
      Вечер страстной пятницы... Сансет-бульвар заполнен сотнями людей, приехавших из провинции. Автобусные компании предоставили дополнительные машины для возросшего, как всегда в праздничные дни, потока туристов, и с раннего утра автобусы возят по знаменитому предместью Лос-Анджелеса экскурсионные группы.
      Фермеров, рабочих-нефтяников и мелких бизнесменов из Айдахо, Висконсина и Теннесси столица кино и виллы звезд все еще очаровывают своей недосягаемостью. Они выкладывают по пятьдесят долларов за экскурсию по Голливуду, за надежду увидеть живьем Мэрилин Монро, Фрэнка Синатру или Марлона Брандо.
      Во второй половине дня автобус подъезжает к Беверли-Хиллз, где расположены виллы самых знаменитых киноактеров, и экскурсовод с многозначительной миной поясняет, где кто живет.
      - Да, леди и джентльмены, здесь действительно собралась великая Америка, которую знает весь мир. Видите вон тот плавательный бассейн? В хорошую погоду там купается Джейн Мэнсфилд...
      Люди из провинции послушно поворачивают головы и дивятся широкому зеленому газону с безлюдным бассейном посредине. Джейн Мэнсфилд нет и следа. Но они украдкой посматривают на затянутое небо, как бы в надежде, что случайный солнечный луч соблазнит даму с самым большим в Америке бюстом и она отправится купаться.
      Но экскурсовод снова завладел их вниманием:
      - Вилла на той стороне принадлежит Фрэнку Синатре, у него турне по Европе. А позади, видите, теннисный корт, на котором обычно тренируется Марлон Брандо. Как вы знаете, Марлон сейчас снимается в Японии. Будем надеяться, что, когда вы в следующий раз приедете к нам на экскурсию, вам повезет больше. Леди и джентльмены, слева виден великолепный дом Ланы Тёрнер.
      Все головы, как по команде, повернулись в другую сторону, и перед удивленными взорами предстало удлиненное здание, окна которого были закрыты зелеными ставнями. Вилла выглядела как только что отреставрированный охотничий замок.
      Человек с микрофоном дал людям в автобусе время поискать глазами самую скандально известную актрису Голливуда.
      - "Милашка в свитере" с ангельскими глазами, какой вы, леди и джентльмены, знаете ее по десятку знаменитых фильмов, сейчас снимается в киностудии Голдви-на-Майера в фильме "Пейтон Плэйс", сценарий которого написан по известному роману. Впрочем, зачем я вам об этом говорю? Все вы читаете газеты и знаете о головокружительной артистической карьере нашей крошки в пуловере. Лана идет по стопам Греты Гарбо и Грэйс Келли, поэтому вам, леди и джентльмены, не стоит расстраиваться из-за того, что у нее не нашлось времени показаться вам и перемолвиться парой словечек, как это, видимо, обещали в экскурсионном бюро.
      И прежде чем туристы успели выразить свое разочарование, автобус покатил дальше по роскошным улицам мимо домов очередных знаменитостей.
      В конце экскурсии их высадили возле одного из дорогих ночных ресторанов, где они два часа провели в надежде сфотографировать кого-нибудь из великих.
      Ждали они напрасно, и вместо Ланы Тёрнер и Джейн Мэнсфилд им пришлось довольствоваться убогим стриптиз-шоу, которое заказало для них экскурсионное агентство. Так и не увидев в Голливуде ничего, кроме декораций, садились они в автобусы, которые везли их обратно - в Айдахо, Висконсин, Теннесси-Туристы, поздно вечером в страстную пятницу 1958 года покидавшие Голливуд, лишились не только встречи с кинозвездами... Если бы они в этот день остались у дома Ланы Тёрнер, то смогли бы стать свидетелями скандальной истории, которая ославила столицу кинематографа куда больше, чем все бракоразводные процессы до и после этого.
      Было чуть за полночь, когда полицейская машина и следующая за ней "скорая помощь" с включенными мигалками и сиренами подъехали к вилле Ланы Тёрнер. Им пришлось притормозить метрах в пятидесяти от дома, поскольку обычно тихая улица была заполнена людьми, которых с трудом сдерживала дюжина полицейских. Лишь двигаясь со скоростью пешехода, полицейский автомобиль смог пробраться сквозь толпу к воротам виллы. Но здесь Клинтону Андерсону, шефу полиции Голливуда, все же пришлось выйти из машины: проезжая часть была буквально забита элегантными лимузинами.
      Шериф в недоумении повертел головой. Его подняли по тревоге, так как поступило сообщение, что в доме кинозвезды произошло убийство. Но наплыв автомобилей больше напоминал обычную вечеринку.
      На какое-то мгновение Андерсону подумалось, что это просто не совсем обычная, шутливая форма приглашения шерифа в качестве почетного гостя. От этих киношников можно было ожидать всего.
      Поморщившись, Андерсон спросил у своего помощника Танни:
      - Ну, что скажете. Боб? Это похоже на что угодно, только не на убийство. Может, Джайслер сыграл с нами шутку?
      Телефонный звонок, который вынудил шефа полиции поспешить на виллу Тёрнер, был от известнейшего в Голливуде и во всей Америке адвоката Джерри Джайслера.
      Боб Танни пожал плечами:
      - Не могу себе такого представить, шеф. Джайслер сам был у телефона. Его голос я знаю. Такие глупости не в его духе.
      - Ладно, Боб, сходите в таком случае туда, посмотрите на месте. Не хотелось бы попадаться на чьи-то дурацкие шутки.
      Не успел помощник пройти несколько шагов по асфальтированной дорожке к дому, как столкнулся со знакомым репортером.
      - Привет, Боб. Что, проспали? Самое время вам заявиться: еще час - и могли бы все узнать из газет. Танни не отреагировал на насмешку:
      - Что здесь, Дик? Мне позвонили всего десять минут назад. Что там случилось у "милашки в свитере"?
      Прозвище "милашка в свитере" очень точно указывало на причину успешной карьеры Ланы Тёрнер. Именно тогда, когда ее как "девушку в пуловере" заметили в одном из ночных ресторанов и пригласили сниматься в кино, закончилась эпоха плоскогрудных красавиц и на экране появились первые королевы бюста. Она была предшественницей широкоэкранных сверхразмерных звезд Джейн Мэнсфилд, Мэрилин Монро, Софи Лорен, Джины Лоллобриджиды и остальных, последовавших за ними.
      У Дика Ригли, внука крупнейшего в мире фабриканта жевательной резинки и репортера скандальной хроники нескольких американских бульварных газет, не было времени на долгие разговоры. Он торопился в редакцию - наборщики ждали его репортаж. Каждые полчаса, выигранные при публикации сенсационного материала, означали увеличение тиража его газеты и уменьшение - у конкурентов. Поэтому Ригли только выкрикнул на ходу:
      - Поднимись наверх, и все увидишь сам!
      Вилла была двухэтажной. Внизу, вокруг каминного зала, располагались несколько спален, гостиная и кабинет. На верхнем этаже, куда вела подвесная лестница - так было задумано архитекторами, - находились различные спальные и ванные комнаты; там жили Лана Тёрнер, Чэрил Крэйн, ее четырнадцатилетняя дочь от третьего брака, и очередной любовник или, такое тоже бывало, муж.
      Отдуваясь и не переставая удивленно осматриваться, инспектор и его помощник взобрались по подвесной лестнице. Мимо них стремительно проскакивали обвешанные аппаратурой фоторепортеры и поспешно покидали дом.
      В будуаре перед спальней кинозвезды Андерсон наткнулся на настоящую пресс-конференцию, где присутствовали практически все репортеры скандальной хроники, известные в Голливуде. Ему с трудом удалось обратить на себя внимание и пробиться к центру комнаты, наподобие восточной молельни, отделанной многочисленными коврами.
      Мрачный спектакль, который здесь разыгрывался, заставил содрогнуться даже видавшего виды шерифа.
      У входа в роскошную спальню из розового дерева лежал молодой черноволосый человек южного типа; его сорочка была закатана вверх и открывала на всеобщее обозрение покрытый волосами живот. Над пупком зияла колотая или резаная рана почти трехсантиметровой длины. Кровотечение уже прекратилось. О характере и происхождении раны красноречиво говорил двадцатисантиметровый нож, который лежал в нескольких шагах на антикварном комоде.
      Полураздетый мужчина на леопардовой шкуре, без сомнения, был уже мертв. Шериф это понял с первого взгляда по судорожно застывшим чертам лица. Он, должно быть, умер более двух часов назад, если судить по наступившему трупному окоченению. Несмотря на изменившиеся черты, лицо сразу показалось Андерсону знакомым. Долго ему вспоминать не понадобилось. Слишком часто за последние недели это правильное, красивое лицо встречалось на разворотах газет и журналов, чтобы его не узнать. Это был последний любовник Ланы Тёрнер Джонни Стомпанато, хорошо известный полиции гангстер из банды Мики Коэна.
      Из спальни, как бы в дополнение к жутковатой картине, неслись истерические рыдания Ланы Тёрнер. Она сидела на обитом шелком пуфике перед большим туалетным столиком, спрятав лицо в шелковой шали. Рядом стояла ее четырнадцатилетняя дочь, которой на вид, правда, было все восемнадцать, и, успокаивая мать, гладила ее по голове. Полные чувственные губы были плотно сжаты, словно она боялась вымолвить что-нибудь необдуманное, глаза смотрели в пустоту; казалось, она не воспринимает происходящего вокруг. У дальней стены взад и вперед взволнованно ходила Милдред Тёрнер, пятидесятивосьмилетняя мать кинозвезды. Она натирала себе виски французскими духами: очевидно, страдала мигренью. На подоконнике, высоко задрав штанины, примостился долговязый антрепренер Ланы Тёрнер Гленн Роуз. Он курил сигарету и, похоже, совсем не был смущен случившимся.
      Если бы шериф не был уверен, что сегодня страстная пятница и у него, как у Христа в этот день предпасхальной трезвости, еще не было во рту ни капли спиртного, он, наверное, подумал бы, что находится в голливудской студии во время перерыва между съемками детективного фильма.
      Знакомый, с характерными интонациями, голос прервал его размышления:
      - Ничего нельзя было сделать, шериф. Когда мы его обнаружили, он был уже мертв.
      Андерсон неуклюже повернулся к говорившему. Посреди будуара, оттянув большими пальцами подтяжки, стоял шестидесятилетний Джереми Джайслер, самый высокооплачиваемый и самый ловкий адвокат от Сан-Франциско до Нью-Йорка.
      - Что означает "когда мы его обнаружили", мистер Джайслер? - спросил, не здороваясь, Андерсон. - Вы были здесь, когда это произошло? - Он кивнул в сторону трупа.
      - Миссис Тёрнер мне сразу же позвонила, и я через десять минут приехал.
      Шериф откашлялся и раздраженно проворчал:
      - Было бы лучше, если бы миссис Тёрнер сначала позвонила мне.
      Адвокат сделал вид, что не понимает, о чем говорит шериф:
      - Одну минутку, сэр, я сейчас закончу с прессой, и мы сможем с вами поговорить.
      Джайслер оставил шефа полиции стоять одного, а сам обратился к газетчикам. Однако тут же снова повернулся к нему, когда увидел, что Андерсон со словами "Ну, а я пока допрошу миссис Тёрнер" собирается войти в спальню.
      - Миссис Тёрнер поручила мне давать всю необходимую информацию, - резко сказал Джайслер и уже любезнее добавил: - Через секунду я буду в вашем распоряжении.
      Клинтон Андерсон саркастически усмехнулся:
      - Однако следственную группу по убийствам я все-таки вызову. Полагаю, что расследование тем не менее проводить надо.
      Против этого Джереми Джайслер ничего не возразил и снова повернулся к репортерам:
      - Итак, джентльмены, как все здесь получилось, вы теперь знаете. Надеюсь, ваши сообщения будут объективными. На мой взгляд, речь идет об убийстве при необходимой самозащите. Чтобы защитить свою мать от нападения Стомпанато, который, кстати, девушке тоже угрожал, Черил его заколола. Думаю, мы убедим самых строгих судей в Америке, что лучше было убить этого человека, чем погибнуть от его руки. Я благодарю вас, джентльмены, за внимание...
      Лишь после того, как адвокат выпроводил репортеров за дверь будуара, шериф насмешливо спросил:
      - С каких это пор, мистер Джайслер, вы стали выступать с адвокатской речью до проведения судебного расследования?
      Джайслер весело рассмеялся:
      - Мы ведь даже не поздоровались, Андерсон. Как у вас дела? Вы злитесь, что я побеспокоил вас в такое позднее время? Мне жаль...
      - А для чего вы меня побеспокоили? - язвительно спросил Андерсон. - Вы, кажется, сами уже все расследовали.
      Его раздражала заносчивая манера адвоката, который обходился с ним, как со своим служащим. Он уже давно понял, что Джайслер только тогда поставил его в известность, когда обговорил все показания с участниками случившегося и проинформировал прессу.
      Что здесь теперь расследовать? Джайслер давно перемешал все карты и так распределил козыри, что полиции осталось только проиграть.
      - Я лишь констатировал, что произошло, мистер Андерсон, точно так же, как это сделали бы и вы.
      - Конечно, мистер Джайслер. Ну а теперь, может быть, вы и меня просветите, что же здесь все-таки случилось.
      - Непременно, сэр. - Джайслер подошел к двери спальни и знаком подозвал Черил. - Черил, расскажи шерифу, как было дело.
      Бесцветным голосом, опустив голову, девочка-акселератка рассказала историю смерти гангстера Стомпанато так, как об этом заранее было договорено с адвокатом Джайслером и антрепренером Гленном Роузом, - историю, которая, разойдясь несколькими часами позже по всему миру, заполнив собой все газеты и получив затем клятвенное подтверждение на суде, так никого до сих пор и не убедила.
      - Я сидела в своей комнате перед телевизором. Джонни Стомпанато, с которым мама дружила уже несколько месяцев, пришел в девять часов и поздоровался со мной. Они собирались еще пойти на какой-то прием. А я смотрела детектив... Джонни пошел к маме - она еще одевалась. Около половины десятого я услышала громкий разговор. Они опять начали ругаться, как это часто бывало в последние дни. Фильм по телевизору был не очень интересный, и я подошла к маминой двери, чтобы подслушать. Вдруг Джонни закричал как сумасшедший: "Если ты меня сейчас выставишь, я тебе отомщу! Весь твой капитал - твое лицо! Я тебе его так бритвой разделаю!.."
      Тут адвокат прервал рассказ:
      - Он именно так сказал, Черил? "Весь твой капитал - твое лицо" и "...бритвой разделаю"?
      Девушка послушно кивнула:
      - Точно так он и сказал, сэр.
      Шериф Андерсон закатил глаза:
      - Послушайте, Джайслер, вам не надо заставлять ее повторять. Я все равно не смогу сейчас ничего проверить. Главное, чтобы она так же браво, без запинки давала показания на суде.
      Адвокат воздержался от колкого замечания:
      - Рассказывай дальше, Чэрил.
      - Так вот, когда я это услышала, то испугалась за маму. Я побежала на кухню и взяла с холодильника нож.
      - Зачем? - прервал ее на этот раз уже шериф. - Что ты хотела делать с этим ножом? Ведь достаточно было просто зайти к матери в комнату. Стомпанато наверняка бы ей ничего не сделал.
      Джайслер недовольно бросил шерифу:
      - Сэр, не прерывайте же ее! Она еще слишком возбуждена, чтобы выдерживать перекрестный допрос.
      Задетый инспектор проворчал:
      - Ну ладно, давай, рассказывай, как тебя там научили.
      Чэрил в нерешительности посмотрела на адвоката. Тот успокаивающе кивнул:
      - Рассказывай дальше!
      - Когда я пришла сюда, в будуар, дверь в спальню была закрыта, но я услышала, как мама закричала:
      "Оставь меня! Я хочу, чтобы ты ушел и оставил меня в покое!" Я открыла дверь и увидела, что Джонни держит маму двумя руками за горло и душит. Тут мне уже стало все равно, что будет... Взяла и ткнула его ножом, который держала в руке.
      Шериф выжидающе взглянул на девушку, как будто все еще надеялся на более подробное объяснение. Но она молчала, и Андерсон, повернувшись к убитому, показал на его обнаженный живот:
      - Ты ударила его ножом в живот? Но как это возможно, если он душил твою мать, схватив руками за горло?
      Здесь решительно вмешался Джайслер:
      - Все детали так точно она вспомнить не может. Но миссис Тёрнер вам это расскажет. Когда Чэрил ворвалась в комнату, чтобы заступиться за мать, она в испуге кричала: "Мама, мама!" Стомпанато, который стоял спиной к двери, отпустил Лану, повернулся и увидел, что Чэрил с ножом. Он попытался защититься... Тут все и случилось!
      - Ах вот оно что, - с издевкой пробурчал Андерсон. - Итак, Стомпанато сам наткнулся на нож и сделал харакири. Я вас правильно понял?
      Джайслер, не моргнув глазом, сказал:
      - Да, я тоже думаю, что судебный следователь, в крайнем случае, определит это как нанесение увечий по неосторожности. Убийство, случившееся в процессе необходимой самообороны, законом оправдывается. Уже одно это дает основание закрыть дело.
      Слова "уже одно это дает основание" заставили Клинтона Андерсона насторожиться.
      - А какие еще могут быть основания, чтобы прекратить дело, мистер Джайслер? - с подозрением спросил он.
      Разглядывая свои ногти, Джайслер ответил:
      - Вы забыли, что Чэрил всего четырнадцать лет, и за преступление, которое она совершила, по калифорнийским законам, ее еще нельзя привлекать к ответственности!
      Шериф Андерсон оценивающим взглядом окинул смущенно стоявшую дочь кинозвезды. Он бы ей дал девятнадцать, а то и все двадцать.
      - Ей всего четырнадцать лет?
      - Всего четырнадцать, шериф. Судебный следователь это легко установит.
      Андерсон покачал головой, подумал и подошел к телу убитого любовника. Он долго его рассматривал, что заметно разволновало адвоката.
      Колотая рана, белоснежная свежевыглаженная рубашка, леопардовая шкура, на которой не было ни малейшего пятнышка крови, - все свидетельствовало против рассказа девушки.
      Если бы дело было так, как его хотела представить Чэрил, то на одежде Стомпанато имелись бы соответствующие следы. Однако сорочка и брюки не были ни повреждены, ни запачканы кровью. У Андерсона появилась уверенность, что они были надеты на Джонни уже после смерти. Мертвое тело, похоже, аккуратно уложили на леопардовую шкуру, так как на ней не было заметно никаких складок.
      Андерсон достал карандаш из кармана своего фирменного кителя и протянул его Чэрил:
      - Вот, покажи-ка мне, как ты его заколола.
      - Протестую! - тотчас воскликнул Джайслер и, как бы защищая девушку, стал перед ней. - Это жестоко. Чэрил вообще сейчас нельзя допрашивать, разве вы не видите?! Я решительнейшим образом протестую против таких методов расследования. Она искренне призналась во всем. Пока этого вам должно быть достаточно.
      Шериф спрятал карандаш обратно:
      - Ну хорошо, Джайслер, если вы так заботитесь о ребенке, не могли бы тогда вы мне объяснить, как это получилось, что нигде нет ни малейшего следа крови. Если судить по ране, рубашка и шкура должны быть в крови. Что вы скажете по этому поводу?
      - Я не судебный эксперт, шериф.
      - Я тоже, Джайслер, однако ответ мне известен:
      Стомпанато убили не здесь, а в другом месте комнаты... - Андерсон сделал паузу и подошел к пышной кровати, покрытой шелковым стеганым одеялом нежно-зеленого цвета. - Например, здесь, когда он раздетый лежал в постели и, возможно, отсыпался после пьянки. Если его в таком положении убили, а уж потом перенесли на шкуру, то, естественно, следов крови на ней не будет.
      Шеф полиции решительно сдернул одеяло с кровати в надежде обнаружить там пятна крови. Постельное белье было белоснежным...
      - Ну как, нашли кровь? - с иронией спросил Джай
      Шериф опустил одеяло и разочарованно проговорил:
      - Кровать за это время можно было застелить свежим бельем. Похоже, так оно и есть.
      - Шериф, зачем вам нужно обязательно усложнять всю эту историю?! Я ведь уже и прессе растолковал, как все произошло... Вы что, непременно хотите этот трагический случай еще больше драматизировать?
      На этот раз в словах адвоката прозвучала не ирония, а скрытая угроза.
      - Я должен получить доказательства вины преступницы, сэр.
      - Но у вас же есть ее признание, шериф. Это самое убедительное из всех доказательств!
      Андерсон бросил на адвоката взгляд, которым будто говорил: "Кончай ты это, с меня хватит! Хорошо говорить о признании четырнадцатилетней девочки, зная, что она за свое преступление не несет ответственности. Меня ты на этом не проведешь!"
      Антрепренер Ланы Тёрнер, который до сих пор безучастно сидел на подоконнике, решил наконец прервать свое молчаливое наблюдение за спорящими. С надменной небрежностью он обратился к Андерсону:
      - Сэр, меня удивляет предубежденность нашей полиции. Кто вам дал право передергивать факты и превращать столь трагическое происшествие в скандальную историю? Почему вы так хотите, чтобы мужчина был убит именно в постели миссис Тёрнер? Может, вам платит какой-нибудь грязный журнальчик, а?
      Андерсон с трудом сдержался. Он с удовольствием дал бы этому фату по физиономии, но знал, что с ним опасно связываться, так как за его спиной стояли могущественные кинокомпании. Поэтому он только осторожно ответил:
      - Я вовсе не хочу ничего передергивать.
      - Нет, вы хотите поднять шумиху вокруг опрометчивого поступка молоденькой девушки, продиктованного отчаянием и страхом за жизнь своей матери. Разве не так?
      - Послушайте, молодой человек. Я не репортер, а полицейский. Я пытаюсь выяснить, что здесь произошло, и больше ничего!..
      - Но ведь вам уже все рассказали.
      Отповедь Андерсона прозвучала резче, чем ему хотелось:
      - Выслушивание заученных на память историй не есть установление фактов. Обстоятельства противоречат этому мнимому признанию. Если Стомпанато был зарезан спящим в постели - значит, никакой ссоры между ним и миссис Тёрнер не могло быть и Чэрил не могла слышать никаких криков. Следовательно, девушка не приходила в спальню и не убивала Стомпанато. Неужели это так трудно понять?
      Гленн Роуз хватанул воздух ртом:
      - Итак, вы утверждаете, что миссис Тёрнер совершила коварное убийство, да? - Он в возбуждении повернулся к адвокату: - Мистер Джайслер, вы это слышали?
      Адвокату подобное кликушество антрепренера показалось излишним, и коротким взглядом он призвал его замолчать. Затем обратился к шерифу:
      - Мистер Андерсон, вы установили, что Стомпанато был убит в постели?
      - Еще нет, однако...
      - Вы это только предполагаете?
      - Да, но...
      - Вы только что сами дали понять, что ваша задача устанавливать факты, а не высказывать предположения.
      Андерсон прикусил губу:
      - Не цепляйтесь к словам, Джайслер.
      - И тем не менее я вынужден выступить против вашего участия в расследовании этого дела. Я немедленно свяжусь с управлением полиции.
      Джайслер оставил шерифа стоять, как нашкодившего школьника, а сам вышел в соседнюю комнату и позвонил прямо на дом начальнику управления полиции Лос-Анджелеса.
      Через пять минут Джайслер пригласил шерифа к телефону. От своего высшего начальства Андерсон получил приказ, не откладывая, передать дело уголовной полиции Лос-Анджелеса и немедленно связаться с лейтенантом Тэйлором.
      Таким образом, Андерсон вместе со своим помощником вынужден был покинуть виллу ни с чем. Следственная группа из Лос-Анджелеса прибыла только утром. В распоряжении Джайслера оставалась целая ночь, чтобы устранить последние следы, которые могли бы поставить под сомнение версию Чэрил.
      Кто же такой этот всесильный Джереми Джайслер, который руководил высшими полицейскими чинами как служащими собственной конторы?
      Адвокат, мастерски владеющий своим ремеслом и, как циркач, жонглирующий параграфами законов? Однако таких юристов в Америке тысячи, и только это не позволило бы ему стать адвокатом кинозвезд. Джайслер выделялся среди коллег не только изворотливостью; прежде всего - он знал больше других. Его тридцатипятилетняя адвокатская карьера, которую он начал провинциальным нотариусом в Атланте, проходила под девизом: "Джайслер отмоет любую репутацию". Сначала он занимался делами о неплатеже налогов, что, по статистике, является самым распространенным преступлением в Соединенных Штатах. В это время он свел знакомство сперва с мелкими жуликами, затем - с более крупными и наконец - с настоящими финансовыми акулами. Здесь он получил знания о махинациях в мире большого бизнеса, представителей которого породнила неутолимая жажда денег и власти. Джайслер вел их дела и поэтому многое узнавал: кто кому дал взятку, какой сенатор от какого стального магната зависит, кто из главарей мафии "сделал" такого-то шефа полиции... Зачастую понять, кто является владельцем сталеплавильных заводов, а кто боссом гангстеров, можно было только из документов, которые Джайслер хранил в своем офисе. В начале карьеры он брался за дела крупных мафиози и спасал их от электрического стула, который грозил им за контрабанду спиртного, торговлю наркотиками, а нередко - за убийства и бандитизм. Шло время, и они стали уважаемыми в обществе людьми - членами наблюдательных советов и управлений трестов, владельцами контрольных пакетов акций кинокомпаний, судовладельческих фирм и газетных концернов. На бирже никто не спрашивал, откуда у них деньги,", когда они по сниженному курсу скупали акции. А в Америке тот, кто владеет контрольным пакетом акций промышленных трестов и газетных концернов, держит в своих руках и политику, и экономику, и суд, и полицию... Ни ФБР, ни какие-либо другие правительственные органы никогда не проверяют, в чьих сейфах скапливаются акции, до тех пор, пока их владелец исправно платит налоги. Джайслер из года в год, от процесса к процессу все больше узнавал о тайных пружинах власти и умело использовал эти знания. Так он сам стал одним из сильных мира сего. В этом был секрет его карьеры, во многом такой же, как у его клиентов.
      Перед историей с Ланой Тёрнер Джайслер спас от электрического стула влиятельнейшего продюсера, генерального директора компании "Парамаунт" Уолтера Уэнджера. Уэнджер, женатый в пятый или шестой раз, застрелил антрепренера своей жены, потому что застал их в недвусмысленной ситуации. Тогда Джайслер не успел так своевременно прибыть на место происшествия, как позднее в случае с плейбоем Ланы Тёрнер, и поэтому не смог замести следы убийства, чтобы придать судебному расследованию выгодное для него направление. Уэнджер был арестован и обвинен в убийстве. Казалось, его судьба решена. Джайслер взялся защищать Уэнджера уже в ходе процесса, когда другой адвокат сложил свои полномочия, так как потерял всякую надежду выиграть дело. И хотя преступление Уэнджера было установлено и прокурор настаивал на смертной казни, Джайслер потребовал оправдательного приговора, поскольку обвиняемый, мол, действовал в пределах необходимой самообороны. Веселое оживление в зале, вызванное этим абсурдным заявлением, постепенно затихло, когда адвокат начал обосновывать свою точку зрения. Убитый раньше принадлежал к одной из гангстерских группировок и был не раз замешан в историях с убийствами. Правда, ни разу не удалось доказать его непосредственное участие в этих убийствах, однако он был хорошо известен как отъявленный головорез, который ляжет спать скорее без пижамы, чем без своего кольта. Джайслер предъявил ошарашенным присяжным две связки папок с протоколами судебных заседаний, на которых в убийстве обвинялся сам убитый, и только благодаря адвокатским уловкам Джайслера избежал длительного срока заключения.
      Теперь, когда его клиент был мертв - что освобождало адвоката от предписанного служебным долгом обета молчания, - Джайслер мог, ничего не опасаясь, раскрыть подлинное лицо убитого. В своей речи он сказал: "Дамы и господа присяжные заседатели! В данной ситуации мой подзащитный был поставлен в безвыходное положение. Он вынужден был считаться с тем, что его противник, матерый гангстер, снова схватится за оружие, как уже не раз бывало в его бурной жизни. И он его опередил. Он выстрелил первым, чтобы самому не оказаться убитым. Он только спасал свою жизнь!"
      Однако лиса Джайслер полагался не только на свою защитительную речь, он "содействовал" судебному расследованию и по-другому. Трое из присяжных заседателей были когда-то его клиентами. Эти бизнесмены составляли балансы своих предприятий таким образом, чтобы утаить от финансовых органов часть доходов. Джайслер спас их от длительного тюремного заключения, которое предусматривает американское законодательство за подобный обман. Утром, когда присяжные заседатели удалились на совещание для вынесения приговора по делу Уолтера Уэнджера, трое из них получили анонимные письма с угрозами разоблачить их собственную преступную деятельность, если они вынесут обвинительный приговор. При тайном голосовании, которое решало, признать Уэнджера виновным или нет, три голоса были против; они-то и спасли продюсера от смертного приговора. Благодаря беззастенчивым махинациям своего защитника, Уолтер Уэнджер отделался всего лишь четырьмя месяцами заключения за превышение пределов необходимой самообороны.
      Когда вечером в страстную пятницу антрепренер Гленн Роуз узнал о неприятности на вилле Ланы Тёрнер, именно Джереми Джайслера выбрал наблюдательный совет "Метро Голдвин - Майер корпорэйшн" для деликатного поручения, связанного с убийством Стомпанато. Руководителей этой крупнейшей американской кинокомпании меньше всего волновала судьба одной из звезд - под угрозой был их бизнес: Лана Тёрнер играла главную роль в фильме "Пейтон Плэйс", на который ушло семь миллионов долларов. Это была экранизация романа о жизни маленького провинциального городка, как бы подсмотренной в замочную скважину. Под покровом внешней благопристойности обывательскую среду, как раковая опухоль, разъедали всевозможные пороки. Некая добропорядочная домохозяйка, постоянно подслушивая и подсматривая за соседями, решила описать все, что таким образом узнала, и предложила результаты своего писательского труда в качестве дневника одному издательству. Роман, состряпанный редакторами по горячим следам, в течение нескольких месяцев стал бестселлером; его тираж достиг шести миллионов экземпляров. Причиной такого успеха были не литературные качества книги, а обилие в ней скабрезностей и непристойностей. Экранизируя эту печатную порнографию, "Метро Голдвин - Майер корпорэйшн" надеялась на финансовый успех, особенно необходимый и желанный перед угрозой наступающего телевидения...
      Председатель наблюдательного совета Льюис Б. Майер пригласил на главную роль Лану Тёрнер не столько из-за ее артистического дарования, сколько из-за того, что именно она, как никто другой, олицетворяла противоречивую сущность американских моральных ценностей. Будучи в течение двадцати лет известнейшей, и в скандальном плане тоже, кинозвездой, Лана постоянно попадала на первые страницы популярных газет и журналов из-за своих бракоразводных процессов и историй с любовниками. Ее называли "женщиной с невинными глазами и кучей пороков", а Эльза Максвелл, пользующаяся особой любовью у сплетниц, писала: "Рядом с мужчинами, окружавшими Лану, Иностранный легион выглядел бы безобидным союзом бойскаутов".
      Лана Тёрнер никогда не думала не гадала, что придет время и ее имя станет красоваться на афишах. Она родилась 8 февраля 1920 года в штате Айдахо. Отец занимался контрабандой алкогольных напитков. С десяти лет Лана воспитывалась в детском приюте: отца убили во время его подпольных операций, а мать была слишком охоча до легкой жизни и развлечений, чтобы возиться с ребенком. Годы, проведенные в детском приюте, были самыми тяжелыми в жизни Ланы. В четырнадцать лет она удрала оттуда и стала зарабатывать на жизнь стриптизом в ночных клубах Лос-Анджелеса. Там через два года ее нашел Льюис Б. Майер и взял сниматься в кино. В то время, после эпохи Греты Гарбо, Лилиан Харвей и Марлен Дитрих, публика требовала чего-нибудь более "существенного".
      В шестнадцатилетней девушке с роскошными формами Майер предугадал нового идола женской красоты и сделал из Ланы первую пышногрудую королеву американского кино. Успех показал, что он не ошибся. Хотя Лана Тёрнер как актриса не могла предъявить ничего, кроме соблазнительных округлостей, миллионы кинозрителей пленились "милашкой в свитере". Слава, достигнутая столь быстро, еще быстрее изменила ее личную жизнь. Она сама как-то сказала по этому поводу: "Уж больно я люблю ночные клубы, заводную музыку, яркий свет и особенно мужчин". Когда ее любовные связи стали в Америке главной темой дня, а газеты начали писать о ее похождениях больше, чем о киноролях, ее "создатель" и проявляющий отеческую заботу друг Льюис Б. Майер настоял, чтобы она превратилась в скромную домохозяйку и любящую мать.
      Лана и здесь выказала завидное усердие: пять раз выходила она замуж и, как требовалось, в 1943 году произвела на свет девочку Чэрил. Биржевой маклер Стив Крэйн подарил ей свое имя и шесть месяцев вольной холостяцкой жизни. Однако ни ребенок, ни пятикратное замужество не могли сдержать необузданного нрава Ланы. После пятого развода она сказала: "Я больше никогда не смогу полюбить мужчину..." - и тотчас последовала целая серия любовных интриг, за которую пресса прозвала ее "современной Мессалиной". Все эти годы воспитанием бедной Чэрил занимались няни да служанки. Время от времени ей позволялось пару дней пожить с матерью, но и тогда она не чувствовала материнской ласки. На бесконечных вечеринках и приемах ее, как красивую куклу, передавали из рук в руки, затем она послушно делала книксен и исчезала, чтобы не мешать компании, собравшейся у матери.
      В конце концов, когда Чэрил исполнилось одиннадцать лет, ее отдали в интернат. Три последующих года она не видела матери.
      А тем временем Лана в своем моральном падении опустилась на самое дно. Пресытившись доступными в ее среде удовольствиями, она стала искать знакомств в уголовном мире. Из ночи в ночь слонялась она по известным своей дурной славой полуподпольным ресторанам, пока не познакомилась наконец с Мики Коэном, главарем банды, которая занималась торговлей наркотиками и содержала в Калифорнии игорные притоны и бордели. Телохранителем у Коэна был 26-летний сицилиец Джонни Стомпанато. Все в Голливуде знали, за счет чего он живет: влюбляя в себя состоятельных женщин, он выведывал их сокровенные тайны, а затем шантажировал их. Лана Тёрнер вскоре тоже узнала об этом, что, однако, не помешало ей завязать с ним близкие отношения. В первый же вечер знакомства она незаметно сунула ему записку с номером телефона и приглашением: "Позвони мне, я хочу тебя поцеловать". Любовная связь с отпетым гангстером взбудоражила весь Голливуд. Но Лану это нисколько не волновало.
      "Что из того, что он гангстер? Зато он бесподобный любовник", - с улыбкой пояснила она репортеру, который спросил о ее отношениях со Стомпанато.
      Из-за скандала, вызванного предосудительным знакомством Ланы с преступным миром, ее имя снова появилось у всех на устах, а "Метро Голдвин - Майер корпорэйшн" опять проявила к ней интерес. Для скандального фильма нужна была скандальная кинозвезда. На экран надо было выплеснуть что-то из ряда вон выходящее, шокирующее, чтобы добиться кассового успеха.
      Вот так Лана Тёрнер получила главную роль в фильме "Пейтон Плэйс" и контракт на двести тысяч долларов.
      Опытный киноделец Льюис Б. Майер не прогадал. За последние несколько лет в Америке не было такого прибыльного фильма, как "Пейтон Плэйс". Количество зрителей на тридцать процентов превысило самые смелые прогнозы; только в Соединенных Штатах любители кино, чтобы посмотреть картину, выложили 21 миллион долларов. Более того, фильмы прошлых лет с участием Ланы Тёрнер пошли в повторном прокате и принесли больше прибыли, чем при первом показе.
      Однако за все это "Метро Голдвин - Майер корпорэйшн" должна была благодарить адвоката Джереми Джайслера.
      Сегодня в Америке никто не сомневается, что гангстера Джонни Стомпанато убила Лана Тёрнер. Убила из ревности, когда до нее дошло, что, пока она была занята в киностудии, он обучал искусству любви ее уже оперившуюся дочь. Через год в переписке убитого обнаружили любовное письмо четырнадцатилетней девушки, которое не оставляет никаких сомнений в характере ее взаимоотношений с любовником матери. Вот это письмо: "Джонни, любимый! Когда ты снова придешь ко мне? Мои волосы уже отросли и достают до плеч. Ты ведь так хотел? Сегодня я их завила и связала в пучок по-французски, как тебе нравится. Все, что я делаю, это только для тебя. Приходи скорей. Я люблю тебя и не могу без тебя жить. Всегда твоя Чэрил".
      Убежденность в том, что Лана Тёрнер является убийцей Стомпанато, высказал также гражданский суд Лос-Анджелеса, когда в него обратились родственники убитого с иском к кинозвезде. Суд определил, что актриса должна выплатить пятьдесят тысяч долларов, так как "ответчица была виновна в неестественной смерти Стомпанато".
      Однако через несколько недель после убийства совсем другой суд под председательством почтенного судьи Алана Т. Линча решал, могла ли убить Стомпанато дочь Ланы Чэрил. От этого зависело, будет ли отправлена в исправительное учреждение четырнадцатилетняя девушка, которая по возрасту не подлежала наказанию за убийство. Линч так определил позицию суда: "Стомпанато был убит обвиняемой, в этом суд убежден. Но он также убежден и в правоте адвоката Джайслера: то, что произошло вечером страстной пятницы в доме Ланы Тёрнер, было необходимой самообороной".
      Джереми Джайслер оправдал оказанное доверие. Суд разыграл те козыри, которые он выдернул, когда перемешивал карты на месте преступления. В выигрыше оказалась "Метро Голдвин - Майер корпорэйшн", которая потеряла бы свою прибыль в 21 миллион долларов, если бы Лану Тёрнер отправили на электрический стул или в газовую камеру. А что касается четырнадцатилетней девочки, то какое дело владельцам акций до того, что она всю жизнь должна будет покрывать мать-убийцу. Доллар - вот закон, которому подчиняется все. Когда Чарли Чаплин, измученный этой моралью, покидал Голливуд в поисках новой родины, он сказал: "Прощай, мир размалеванных мертвецов, я попытаюсь снова вернуться к жизни..."
      СМЕРТЬ МАРИИ РОЗАЛИИ НИТРИБИТТ
      О смерти салонной проститутки Марии Розалии Нитрибитт, прозванной Розмари, стало известно утром 2 ноября 1957 года из помещенного в газетах сообщения полиции. "Убита Белокурая Розмари!" - гласили заголовки, а под ними можно было прочитать: "24-летняя звезда ночной жизни Франкфурта по прозвищу Белокурая Розмари найдена задушенной в своей новой шикарной квартире по Штифтштрассе, 36. Полиция полагает, что преступление было совершено три дня назад. Эта миловидная женщина, называвшая себя в телефонном справочнике манекенщицей, разъезжала в черном спортивном "мерседесе" с красной кожаной обивкой и в ночное время принимала у себя мужчин".
      Никто и не подозревал, что с этого короткого, в несколько строк, сообщения начнется одно из самых сенсационных в истории западногерманской криминалистики уголовных дел, грозящее крупнейшим скандалом, что сотни богатейших и авторитетнейших промышленников, бизнесменов и дипломатов на долгие месяцы лишатся сна, что федеральному правительству придется вмешиваться в съемки фильма о жизни и смерти Марии Нитрибитт, что один из иллюстрированных журналов, который объявит о собственном расследовании убийства, уже через несколько номеров вынужден будет прекратить публикации об этом.
      Даже пятеро сотрудников франкфуртской комиссии по расследованию убийств во главе с обер-комиссаром Мёршелем, съевшим зубы на подобных преступлениях, поначалу не увидели в этом деле ничего, кроме обыкновенного убийства проститутки; в этом году они уже работали над тремя такими убийствами, причем одно из них раскрыли.
      Тревогу подняла приходящая уборщица Марии Нитрибитт, 52-летняя безработная актриса Эрна Крюгер. Из ее слов выяснилось следующее.
      В пятницу, 1 ноября, за несколько минут до пяти часов вечера, Эрна Крюгер позвонила в дверь просторной квартиры в доме на Штифтштрассе, 36, куда год назад въехала Нитрибитт. Делала она это не без некоторого колебания. Дело в том, что во вторник, 29 октября, Нитрибитт ее уволила. Эрна, вытирая пыль, разбила вазу, и по этому поводу между ней и ее чрезвычайно скупой работодательницей произошла крупная ссора.
      Однако Крюгер не хотела терять хорошо оплачиваемого места и поэтому через три дня с новой вазой и букетом цветов пришла к Нитрибитт извиняться. Она трижды позвонила, но Рози, как накоротке звала Эрна Марию Нитрибитт, так и не открыла. Из квартиры доносился только жалобный скулеж белого пуделя Шовинга. Эрну охватила необъяснимая тревога. Трудно было поверить, чтобы Рози, которая баловала пуделя, как ребенка, и днем без него никогда не выходила из дому, вдруг оставила его взаперти.
      Однако полная уверенность, что произошло нечто из ряда вон выходящее, появилась у Эрны тогда, когда в нише возле двери она увидела три бутылки с молоком и три пакета с булочками. Марии Нитрибитт каждое утро прямо на квартиру доставляли бутылку молока и свежие булочки. Значит, уже три дня она не входила в квартиру или не покидала ее.
      Эрна Крюгер знала об образе жизни хозяйки квартиры, да Нитрибитт и не собиралась скрывать от нее своего ремесла. Эрна не раз предостерегала ее: "Будь осторожна с этими мужиками. Ты ведь даже толком не знаешь, кого тащишь к себе в квартиру".
      Рози только смеялась над ее опасениями и хвасталась, что ее клиентура состоит из богатейших мужчин Германии.
      Когда из-за двери опять раздался жалобный вой пуделя, Эрна больше уже не могла оставаться в бездействии. Она поспешно спустилась вниз и у парадных дверей столкнулась с молодым человеком, который жил двумя этажами ниже Рози. В возбуждении она сообщила ему о своих наблюдениях. Молодой человек попытался ее успокоить, а затем, отправив Эрну присматривать за дверью квартиры Нитрибитт, позвонил в полицейский участок.
      Полчаса спустя прибыла радиофицированная патрульная машина и привезла слесаря. Через минуту дверь была взломана. В конце длинного, восьмиметрового коридора находилась дверь в жилые комнаты. Она была полуоткрыта. Неприятный сладковатый запах ударил в нос вошедшим полицейским.
      Старший патруля шесть лет служил в армии и хорошо знал этот запах по войне. Так пахли разлагающиеся трупы.
      Чтобы разобраться, что же произошло в комнате, полицейскому пришлось включить свет: плотные шторы на окнах были задернуты. Его цепкий взгляд лишь скользнул по комнате, обставленной стилизованной под старину мебелью. На кушетке лежало безжизненное тело женщины.
      Она была одета в костюм; правая рука вытянулась в сторону маленького столика, на котором стоял белый телефонный аппарат.
      Полицейский снова прикрыл дверь - так, как она была, когда он вошел в квартиру. В круг его обязанностей проведение расследования не входило. Женщина, которая лежала на кушетке, была, бесспорно, мертва. Как и почему она умерла, убийство это или самоубийство - все это будет выяснять уголовная полиция.
      На лестничной площадке старший патрульный в качестве часового оставил своего коллегу. Эрне Крюгер он лишь сказал: "Останьтесь здесь с вахмистром и подождите, пока приедет уголовная полиция. Вы будете нужны как свидетель" - и загромыхал в своих тяжелых ботинках вниз по лестнице.
      Когда после шести часов на Штифтштрассе наконец появились оба "фольксвагена" комиссии по расследованию убийств, перед входом в дом уже собралось более сотни любопытствующих и репортеров. Два полицейских с трудом сдерживали их попытки проникнуть на лестницу.
      Маленький нервный обер-комиссар Мёршель буквально проложил дорогу через толпу для себя и своих коллег, нагруженных сумками и фотоаппаратурой. Уже на нижней лестничной площадке Мёршель почувствовал неприятный сладковатый запах. Принюхиваясь, потянул носом. "Наверняка уже несколько дней", - сказал он идущему следом обер-комиссару Брайтеру. При этом с сомнением покачал головой, что, видимо, должно было означать: трудно будет работать.
      Комиссия по расследованию убийств состояла из пяти человек: руководителя комиссии обер-комиссара Мёршеля, его заместителя обер-комиссара Брайтера, двух более молодых криминалистов и полицейского врача доктора Вегенера.
      Когда все пятеро вошли в комнату, где лежал труп, у них заняло дыхание от необычайной духоты и удушливого запаха разложения. Брайтер подскочил к шторе, отдернул ее и открыл широкую створку окна. Доктор Вегенер отыскал вентиль центрального отопления и полностью закрутил его.
      Обер-комиссар Мёршель между тем склонился над мертвым телом, потеряв, правда, при этом шляпу, которую по старой привычке сдвинул на затылок. Один из молодых сотрудников поспешно поднял ее, вынес в коридор и аккуратно повесил на крючок вешалки. Он и не предполагал, какую путаницу внесет этим в расследование. Когда через полтора часа шеф комиссии покидал квартиру, оставив подчиненных заниматься осмотром, то забыл о своей шляпе. Дальше все получилось, как в комедийном детективе: головной убор комиссара Мёршеля попал в список предметов, найденных на месте преступления, и на первом этапе расследования стал объектом следственных действий.
      "Ее, должно быть, оставил последний посетитель Нитрибитт, который, вероятно, и является убийцей", - сделал вывод сообразительный комиссар Брайтер. Он велел сфотографировать шляпу своего начальника, похожую, кстати, на сотни других, и передал снимок прессе, чтобы при помощи общественности получить какие-нибудь сведения о владельце шляпы. Позднее, если бы мог, он с удовольствием надавал бы себе за это по физиономии.
      На следующий день в комиссию поступило 256 сообщений. За два дня, не покладая рук, полицейские проверили 116 из них, и только тогда законному владельцу головного убора пришло в голову, что шляпа, с которой возятся коллеги, его собственная.
      Промашка со шляпой обер-комиссара была далеко не единственной ошибкой сотрудников комиссии во время осмотра места преступления. Чтобы установить время смерти, необходимо было зафиксировать температуру воздуха в комнате. Степень разложения трупа в соотнесении с царящей в помещении жарой позволяла судебному врачу точно установить, когда наступила смерть обнаруженной женщины.
      Однако первое, что сделал обер-комиссар Брайтер, это широко открыл окно комнаты и впустил холодный ноябрьский воздух. Прошел почти час, пока он сообразил, что надо измерить температуру. Кроме того, пока полицейские осматривали квартиру, Эрна Крюгер опустошила бутылки с молоком и пакеты с булочками, оставленные, по ее словам, возле двери. Как она выразилась, выпить молоко и съесть булочки ее заставило волнение. Таким образом, теперь уже не было точных доказательств, указывавших на то, что прошло три дня со дня смерти Нитрибитт. Ведь пустые бутылки она могла выставить перед дверью сама - даже утром 1 ноября. О том, что домработница по каким-то причинам могла давать ложные показания, в тот момент никто не подумал. Поэтому обер-комиссар не придал всей этой истории большого значения. Тем не менее в дальнейшем расследовании убийства Марии Нитрибитт эта ошибка сыграла, пожалуй, решающую роль.
      Осмотр места преступления проходил в обычном порядке. Труп Нитрибитт и обстановка в комнате, как и требуется, были сфотографированы с разных точек обзора. Обер-комиссар Мёршель сразу же сделал соответствующие выводы. Убитая была полностью одета, в костюме - значит, речь шла не о половом преступлении. Дорогой персидский ковер, который лежал на полу перед кушеткой, был сдвинут в сторону, а кресло в стиле чиппендель[*Стиль английской мебели XVIII века] опрокинуто - следовательно, между убийцей и его жертвой произошла ожесточенная схватка. Об этом также говорили открытая рана на затылке убитой и протянутая к телефону рука.
      После фотографов за дело взялись специалисты по отпечаткам пальцев. Они добыли богатые трофеи, и среди них те, которые впоследствии стали важнейшими уликами. На кухне криминалисты обнаружили рюмку и бутылку из-под спиртного иностранного производства. В то время как на рюмке отчетливо просматривались отпечатки пальцев того, кто из нее пил, на бутылке не было ни малейшего следа. Скорее всего, ее поверхность тщательно протерли.
      Роскошь, хотя и с налетом безвкусицы, с которой была обставлена квартира, привела Брайтера к мысли, что преступник пошел на убийство ради находящихся здесь ценностей. Но шеф тут же заставил его усомниться в правильности подобного вывода. Без долгих поисков обер-комиссар Мёршель снял с полки для пластинок шкатулку с тремя золотыми браслетами и кучей дорогих колец. Поначалу на Брайтера это не произвело особого впечатления:
      - Если был опытный преступник, то он знал, что сбывать драгоценности слишком опасно, да и получить за них он мог разве что десятую часть реальной стоимости. Нет, этот тип искал наличные!
      В ответ Мёршель показал ему сумочку из крокодиловой кожи - она сама стоила около тысячи марок - и, открыв ее, вытащил целую кипу мятых банкнот разного достоинства.
      - Почему же он тогда это оставил? Ведь здесь не меньше трех тысяч марок!
      - Может, в спешке не обратил на нее внимания. Кому придет в голову, что в дамской сумочке могут быть такие деньги?
      - Ну нет, Брайтер, у преступника было достаточно времени, чтобы обыскать всю квартиру. А сумочка к тому же лежала прямо вот здесь, в кресле...
      - Возможно, он нашел что-нибудь настолько ценное, что больше уже ничего и не искал. Здесь прямо-таки пахнет деньгами.
      Мёршель покачал головой и передал сумочку на хранение одному из сотрудников. Он хорошо знал своего заместителя и понимал, что, если Брайтер что-нибудь возьмет в голову, его уже трудно будет переубедить.
      Пока Брайтер, явно обиженный, молча продолжал обследовать комнату, Мёршель решил осмотреть всю квартиру. Комнаты располагались так, что он сразу попал в спальню. Открыв дверь, обер-комиссар застыл в удивлении: огромная французская кровать стояла посредине и занимала больше половины всей комнаты. Она была застелена голубым парчовым покрывалом, и казалось, что ею уже много дней не пользовались.
      Справа от кровати, на невысокой тумбочке, рядом с белым телефоном, стояла фотография в дорогой, отделанной красным сафьяном, рамке. Этот снимок с изображением мужчины сразу же заинтересовал Мёршеля. Лицо казалось знакомым, хотя он и не мог вспомнить, откуда его знает. Чтобы внимательнее рассмотреть, обер-комиссар направился к тумбочке, но был остановлен яростным собачьим лаем. Белый пудель забился под кровать и, увидев приближающиеся ноги, начал возбужденно тявкать.
      Мёршель нагнулся, вытащил пса из-под кровати и, держа на руках, попытался успокоить его, а затем вынес в коридор и отдал дежурившему там полицейскому.
      Вернувшись в спальню, обер-комиссар обследовал пол в поисках следов, которые подсказали бы, как долго оставался пудель закрытым в комнате.
      Однако, как ни старался, он не обнаружил ни малейшей лужицы, оставленной собакой. Не придавая еще этому курьезному факту особого значения, Мёршель продолжил осмотр спальни. Фотография на ночной тумбочке приковала его внимание. Он был уверен, что знает человека на снимке, но никак не мог вспомнить, кто он такой. Наверняка кто-нибудь из тех, кого видел на страницах газет, - спортсмен, киноактер или политик... Но именно в этот момент в голову ничего не приходило. Несколькими минутами позже он все же установил его личность: в выдвижном ящике тумбочки лежал маленький изящный блокнот-календарь с десятком фамилий, половина из которых часто появлялась в газетах. Среди них - и фамилия мужчины на фотографии.
      Эта маленькая, неприметная записная книжка, снимок в дорогой рамке и еще несколько десятков найденных в спальне фотографий мужчин, как говорится, в расцвете лет - все это превращало смерть проститутки Нитрибитт из заурядного убийства в скандальную историю с сильным общественно-политическим привкусом.
      Невзрачный внешне, обер-комиссар был неглупым и честолюбивым человеком. Он обладал хорошим политическим чутьем и достаточной дальновидностью, чтобы сразу сообразить, какие взрывоопасные материалы оказались в его руках. Если правильно их использовать, то они помогут ему подняться по служебной лестнице - до главного инспектора, до шефа уголовной полиции, а то и до министра... С другой стороны, если сделать ошибку, проболтаться где-нибудь, допустить сюда прессу, общественность, то можно поплатиться карьерой.
      Поэтому из записной книжки, снимка с ночной тумбочки и найденных фотографий Мёршель сделал что-то вроде государственной тайны. Он всего лишь проинформировал своего заместителя, что изъял в спальне записную книжку, снимок в дорогой сафьяновой рамке и картонную коробку с двадцатью пятью фотографиями, предположительно, знакомых убитой.
      Медлительному Брайтеру было достаточно, чтобы найденные вещи заносились в протокол, а остальное... Он даже рад был, что шеф взял на себя часть работы.
      - Ну что, вы пока обойдетесь без меня? Я хочу подскочить в управление: директор Кальк ждет доклада, - сказал Мёршель и неожиданно для всех, распрощавшись, поспешно покинул квартиру.
      Брайтер только позже понял, почему его начальник так торопился к директору Кальку, шефу уголовной полиции Франкфурта. А в этот вечер, 1 ноября, он лишь угрюмо пробурчал:
      - Чего ему надо от старика? Да и того наверняка уже нет на месте...
      Однако спешащий руководитель комиссии был остановлен Эрной Крюгер, в нетерпении ожидавшей на лестничной площадке. Вне себя от возмущения, она преградила ему дорогу:
      - Послушайте-ка, господин комиссар! Это же ни на что не похоже! Вы уже больше часа заставляете меня торчать на этой холодной лестнице. Знаете, это уж слишком...
      Мёршель остановился:
      - Извините, а кто вы, собственно, такая?
      - Благодаря мне открылось убийство фройляйн Нитрибитт, - сказал Эрна Крюгер с такой гордостью, будто совершила патриотический поступок.
      Яркие вспышки заставили обер-комиссара обернуться. На ступенях ведущей вниз лестницы расположились с полдюжины фоторепортеров; они не могли упустить случая запечатлеть на пленке шефа комиссии по расследованию убийств вместе с той, которая одно из убийств обнаружила. Закрывая лицо руками, Мёршель раздраженно напустился на них:
      - Пожалуйста, господа, немедленно прекратите снимать! Или я прикажу конфисковать все ваши пленки.
      Газетчики, не обращая внимания на его слова, продолжали щелкать затворами фотоаппаратов; они убрались с лестницы только тогда, когда дежуривший перед квартирой вахмистр применил силу и вытолкал их вниз, выбив при этом из рук одного репортера фотокамеру. Мёршель тем временем взял под руку домработницу и провел в маленькую кухню квартиры Нитрибитт.
      - Так это вы обнаружили убитую? - удивленно спросил он.
      Эрна Крюгер утвердительно кивнула, оживилась и рассказала, почему пришла сюда, сколько раз звонила в дверь, как сразу стала подозревать что-то ужасное и что неоднократно предостерегала Нитрибитт не приводить незнакомых мужчин в квартиру.
      Прежде чем задать женщине вопрос, обер-комиссар плотно закрыл дверь на кухню:
      - Вы хорошо знали убитую?
      - Еще бы, я ведь почти каждый день здесь бывала.
      - Вы что, ее родственница?
      - Я поддерживаю порядок в ее квартире, уже больше года.
      Мёршель вытащил из кармана записную книжку:
      - Ох, извините, пожалуйста, назовите мне вашу фамилию и адрес.
      Эрна Крюгер с готовностью сообщила фамилию, возраст и адрес и пустилась болтать:
      - Собственно говоря, господин комиссар, у меня не было особой нужды работать приходящей прислугой. В общем-то, по профессии я актриса, но вы ведь, наверно, знаете, какое сейчас в театре царит убожество. Берут на работу только молодых девиц...
      Вежливо кивая головой, Мёршель тем не менее решил прервать этот поток слов:
      - Фрау Крюгер, вы еще будете подробно допрошены, а сейчас ответьте мне всего лишь на несколько вопросов, так сказать, информационного характера.
      - Пожалуйста, - разочарованно протянула Эрна Крюгер.
      Обер-комиссар пригласил ее сесть на стул, а сам примостился на краю кухонного стола:
      - Фрау Крюгер, когда вы в последний раз видели убитую, то есть фройляйн Нитрибитт?
      - Во вторник... значит, двадцать девятого.
      - Не помните, в котором часу?
      - Очень даже точно помню. Я была здесь ровно в одиннадцать, как всегда. Раньше одиннадцати мне не разрешалось приходить, потому что Рози всегда поздно вставала. Я наводила порядок, чистила пылесосом ковры, вытирала в гостиной пыль. В тот день, в три, Рози отправила меня домой, потому что у нее был гость. Пришел Польмальчик...
      - Польмальчик? Это еще кто такой?
      - Хм, как бы лучше сказать... Очень близкий знакомый, вот... Ее друг, но не любовник, господин комиссар.
      - Ну хорошо! Вы знаете его полное имя, место проживания?
      - Его зовут Хайнц Польман. Это, собственно, все, что я о нем знаю. Живет он здесь, во Франкфурте, но на какой улице, сказать не могу.
      Мёршель в записной книжке после фамилии "Польман" поставил большой вопросительный знак:
      - Так, хорошо, мы с ним разберемся; значит, вы ушли, потому что пришел этот господин Польман?
      - Нет, господин комиссар, не потому, что пришел Польмальчик... Розмари ждала какого-то другого гостя. Она даже Польмальчику сказала, что у нее мало времени.
      - Вы не знаете, кто был этот другой гость, которого она ждала?
      - Нет. Очевидно, один из обычных посетителей. Он позвонил в два часа, и я слышала, как она сказала: "...но не больше чем на час".
      - У нее было что-то еще намечено?
      - Понятия не имею.
      - Итак, вы ушли в три часа.
      - Да.
      - И со вторника больше здесь не были?
      - Не была.
      - Но ведь вы сказали, что почти каждый день сюда приходили?
      Эрна Крюгер покопалась в хозяйственной сумке и извлекла оттуда два свертка в папиросной бумаге. Осторожно развернув их, она положила на стол букет из трех гвоздик и поставила круглую вазу из дымчатого стекла. И только после этого рассказала о ссоре из-за разбитой вазы и своем внезапном увольнении.
      - Она всегда так делала, когда злилась. Но на этот раз мне было очень обидно, поэтому на следующий день я не пришла. Я даже собиралась подыскать новое место, но потом мне стало жаль этого. Вот я и купила вазу и цветы.
      - Чтобы помириться?
      - Ну да, что-то вроде этого.
      - И пришли сюда сегодня вечером?
      - Да, в пять часов.
      Мёршель поднялся и несколько раз прошелся по кухне. Когда он остановился, в его руках была фотография в сафьяновой рамке.
      - Вы знаете этого человека, фрау Крюгер?
      Домработница лишь мельком глянула на снимок:
      - Это барон.
      - Какой барон? Его фамилия?
      Эрна Крюгер пожала плечами:
      - Этого я вам не могу сказать. Она звала его просто бароном. Какой-то богатый фабрикант из Эссена. Больше я ничего не знаю. Рози хвалилась, будто он самый богатый человек в Европе.
      - Она давно была с ним знакома?
      - Когда я начала вести хозяйство Рози, он уже к ней ходил.
      - И вы никогда не слышали его фамилии?
      - Меня это особенно не интересовало. Здесь бывает столько людей, что и захочешь - не запомнишь всех по фамилиям.
      Обер-комиссар несколько мгновений пытливо всматривался в ее лицо, как будто хотел прочитать на нем, правду ли она ему говорила. Затем показал ей остальные конфискованные фотографии:
      - А этих людей вы знаете?
      - В общем, видела, но фамилий не знаю.
      - Они тоже числятся среди друзей фройляйн Нитрибитт?
      - Иначе зачем ей было бы хранить их фотографии.
      Мёршель, как игральные карты, собрал со стола фотографии и спрятал в карман. Казалось, на этом он собирался закончить беседу. Эрна Крюгер тоже поднялась и взяла со стола гвоздики и вазу:
      - Да... по-моему, все, что могла, я уже вам рассказала.
      - Одну минутку, фрау Крюгер. Я хочу обратить ваше внимание на то, что все, о чем мы здесь с вами говорили, должно остаться между нами. В противном случае вы можете помешать следствию и невольно оказать содействие преступнику.
      Хотя обер-комиссар старался придать своим словам особую значимость, они, похоже, не произвели на женщину должного впечатления. Она лишь равнодушно, без малейших признаков испуга сказала:
      - Да с кем мне об этом говорить? Кого это интересует, кроме полиции? - Она упаковала вазу и завявшие уже гвоздики обратно в сумку: - Я могу идти, господин комиссар?
      Неожиданно для нее Мёршель отрицательно покачал головой:
      - К сожалению, нет, фрау Крюгер. Я вынужден вас попросить поехать со мной в управление.
      - Сейчас? Но ведь мне еще надо сделать покупки. В управление я могу прийти и завтра утром. - Эрна Крюгер явно разозлилась. - Я ведь ничего нового вам сказать не могу, только то, что вы уже и так знаете.
      Она направилась к двери, как будто считала вопрос о приглашении в управление закрытым.
      Обер-комиссар удержал ее за руку:
      - Подождите, фрау Крюгер. Я уверен, что вы, если захотите, можете рассказать гораздо больше.
      - Что это значит? Вы думаете, я вас обманываю?
      - По крайней мере, вы мне не сказали правды по поводу того, почему Нитрибитт вас выставила. Разбитая ваза, как мне кажется, не может быть причиной для этого.
      - Вы просто не знаете Рози. Она из-за каждого пустяка грозила увольнением. Я к этому уже привыкла.
      - Если вы к этому привыкли, почему же тогда не пришли к ней на следующий день?
      Эрна Крюгер с подозрением посмотрела на полицейского и сделала несколько шагов назад в кухню. Она решительно поставила на стол сумку и, переведя дух, разразилась гневной тирадой:
      - Ага, так вот оно что! Теперь вы хотите состряпать на меня дело, будто я подралась с Рози...
      Мёршель, который оставался стоять у двери, снова плотно закрыл ее:
      - Я хочу узнать у вас только одно: почему вы не пришли на следующий день?
      - Почему, почему... Если бы я знала, какой вы устроите здесь спектакль, то уж наверняка пришла бы в среду.
      - Фрау Крюгер, отвечайте, пожалуйста, по существу вопроса.
      - Боже милостивый, да я же вам уже несколько раз говорила... Я искала новое место.
      Мёршель вернулся на середину кухни, сел на маленькую табуретку и снизу вверх посмотрел ей в лицо:
      - Честно говоря, фрау Крюгер, я вас не понимаю. Ведь ничего особенного между вами и фройляйн Нитрибитт не произошло. Ну, подумаешь, повздорили из-за разбитой вазы. Пустяк. Нитрибитт вас выставила - тоже дело привычное, по вашим же словам. Почему же все-таки вы решили искать новое место?
      Эрна Крюгер, будто в изнеможении, опустилась на стул и хлопнула себя ладонью по лбу, как бы говоря этим жестом: "Вы, видно, совсем ничего не понимаете?"
      Мёршель не дал ей времени на размышления:
      - Ну? Так почему же вы вдруг решили отказаться от такого хорошего места? Вам же наверняка здесь было очень неплохо.
      - Да, конечно. Я вовсе не собиралась отказываться от этого места. Просто я разозлилась, потому что Рози всегда себя так нахально ведет, когда ее что-нибудь раздражает...
      Раздосадованную женщину как будто прорвало. Она задрожала, заплакала и больше не могла выдавить из себя ни слова.
      Мёршель поиграл вилкой, лежавшей на столе:
      - Итак, вы утверждаете, что не собирались искать новое место?
      Громко всхлипывая, Эрна Крюгер возразила:
      - Нет, я хотела уйти.
      - Тогда назовите адреса людей, которым вы предлагали свои услуги.
      - Но ведь я только собиралась это сделать. Я еще никому ничего не предлагала. Я лишь думала об этом.
      - Три дня?
      Эрна Крюгер потеряла всякую способность спорить. Она уронила голову на стол и безудержно разрыдалась.
      Обер-комиссар изменил тактику. Он встал, подошел к ней и успокаивающе положил руку на плечо:
      - Ну что ж, фрау Крюгер, теперь давайте поговорим начистоту. Я ведь могу себе представить, как все было. То, что вы придумали с разбитой вазой, - всего лишь отговорка, не так ли?
      Эрна Крюгер выпрямилась. Она достала маленький шелковый носовой платок и вытерла слезы. Однако возражать Мёршелю не стала. Снисходительно, словно отец, который хочет заставить дочь признаться в своем первом неверном шаге, он попытался обрисовать домработнице, как она могла убить Нитрибитт.
      - У фройляйн Нитрибитт всегда дома было много денег, а также драгоценностей, так? Вы у нее зарабатывали хорошо, но далеко не столько, чтобы позволить себе покупать такие дорогие вещи. Вот вы и взяли незаметно деньги или какое-нибудь колечко. Однако во вторник Нитрибитт это заметила и призвала вас к ответу; дело дошло до ссоры с рукоприкладством, вы схватили вазу и ударили ее. Ну что, фрау Крюгер, разве все было не так? А эту историю с вазой, которую вы мне рассказывали, вы придумали уже потом.
      Эрна Крюгер неподвижным взглядом, словно загипнотизированная, уставилась на Мёршеля. Обер-комиссар по-дружески ей кивнул:
      - Признавайтесь лучше сразу, фрау Крюгер. Через день-другой мы все равно разберемся с этим делом. А до тех пор у вас не будет ни секунды покоя. Послушайте, тут, рядом, мои коллеги снимают отпечатки пальцев, которые оставлены в квартире. Они обследуют и предмет, которым была убита Нитрибитт. Они найдут на нем кровь и, конечно же, отпечатки ваших пальцев. Ну что, вы и теперь будете лгать?
      Неподвижный взгляд Эрны Крюгер был по-прежнему устремлен на Мёршеля. Ее губы дрожали, но она не проронила ни слова.
      - Фрау Крюгер, если вы сейчас мне скажете правду, все будет выглядеть совсем по-другому. Все увидят, что вы проявили благоразумие и раскаялись. Тогда можно будет иначе рассматривать это преступление в суде - возможно, как убийство в состоянии аффекта. Я уверен, что у вас безупречная репутация, - это будет принято во внимание в качестве смягчающего обстоятельства. Да и Нитрибитт не была ангелом. Присяжные это тоже учтут в вашу пользу.
      Мёршель хорошо знал свое дело. Его слова были проникнуты сочувствием и пониманием. Они звучали так убедительно, что, казалось, женщине ничего другого не оставалось, как сказать: "Да, так все и было!"
      Эрна Крюгер вдруг, словно очнувшись от кошмарного сна, энергично затрясла головой:
      - Да что вы здесь такое рассказываете?! Я не могла ее убить. Ведь пришел Польмальчик. Он оставался с ней, как бы я могла... Да нет же, это не я!
      Обер-комиссар доброжелательно посмотрел на нее:
      - Фрау Крюгер, вы это себе внушили. Вы хотели бы, чтобы так было, но на самом деле этого Польмана нет. Завтра утром мы пригласим всех мужчин с такой фамилией, которые живут во Франкфурте, и тогда выяснится, что никто из них не знает Нитрибитт, а уж тем более не был у нее. Ладно, давайте лучше поедем в управление и там продолжим беседу.
      Сломленная Эрна Крюгер покорно вышла вслед за Мёршелем из кухни. Будто в полусне спустилась она вместе с ним по лестнице мимо все еще поджидавших фоторепортеров. Похоже, она даже не замечала, что ее фотографируют и что люди, собравшиеся внизу, перед домом, говорят друг другу: "Они уже взяли убийцу. Это домработница!"
      Как потом признавался ловкий обер-комиссар Мёршель, именно этого он и добивался. Предварительное задержание Эрны Крюгер должно было остановить слухи о какой-то таинственной подоплеке убийства Нитрибитт, показать общественности, что это дело такое же, как и сотни других, и помочь публике побыстрее забыть о нем.
      Домработницу в тот же вечер отпустили домой, естественно, после обстоятельного допроса. Одной из причин ее освобождения было небольшое расследование, которое провел обер-комиссар Брайтер среди жильцов дома No 36 по Штифтштрассе. Всем он задавал один и тот же вопрос: "Когда в последний раз вы видели Нитрибитт?"
      46-летняя секретарша, живущая на втором этаже, сообщила, что видела ее вечером 29 октября между 16.30 и 17.30 возле дома, перед парадным входом. Более точное время она назвать не могла.
      Этому соответствовали и показания продавщицы расположенного в доме мясного магазина. У нее 29 октября между 16.30 и 17.00 Нитрибитт покупала печень для своего пуделя Шовинга.
      Два наборщика из типографии, как раз напротив дома No 36, в один голос заявили, что видели, как 29 октября между 21.30 и 22.00 она выходила из дому.
      Очень важные показания дала женщина, проживающая под квартирой Нитрибитт: "Это было в среду, 30 октября, где-то между 13.30 и 14.00. Я услышала из квартиры надо мной громкий мужской голос, затем пронзительный крик и глухой стук падения. Я не обратила на это особого внимания, поскольку у Нитрибитт довольно часто буянят".
      Наконец, истопник дома рассказал обер-комиссару, что он видел, как во вторник, 29 октября, примерно в 15.30 черноволосый мужчина лет тридцати пяти, которого он неоднократно встречал раньше с Нитрибитт, поспешно покинул ее квартиру и уехал на легковой автомашине, стоявшей до этого во дворе дома. По его описанию, этот человек походил на близкого друга Нитрибитт, о котором говорила домработница Крюгер. На допросе она описала его внешность так: "Высокий, широкоплечий, черные волосы, примерно тридцать пять лет".
      Все эти показания тем не менее не продвинули франкфуртскую комиссию по расследованию убийств вперед: они не позволяли ни установить точное время преступления, ни получить более конкретные сведения о предполагаемом убийце.
      - Слабо, очень слабо, слабее некуда, - саркастически прокомментировал обер-комиссар Брайтер полученные в первый день результаты, когда в полночь докладывал о них шефу франкфуртской уголовной полиции Альберту Кальку. Может, вам виден какой-нибудь просвет? Мне - нет.
      48-летний директор бегло пролистал отчеты и протоколы допросов и только потом ответил Брайтеру:
      - Да, пожалуй, немного. Но ведь для вас, Брайтер, это не в диковинку. Убийцы очень редко оставляют на месте преступления свои визитные карточки. Значит, так, начните все сначала и выявите круг знакомых Нитрибитт.
      - Господи помилуй! - простонал Брайтер. - У этой дамы, наверное, сотни знакомых. С кого же мне начинать?
      - Ну, это ваше дело, Брайтер. Вы же у нас старая ищейка. Если у дамы так много знакомых, значит, она сама повсюду известна. Прочешите для начала ночные бары и все такое...
      - Постойте-ка, - вдруг повернулся Брайтер к своему коллеге Мёршелю. - Вы же нашли записную книжку. И ящик фотографий. Давайте с них и начнем.
      Обер-комиссар Мёршель в смущении посмотрел на директора:
      - Не думаю, Брайтер, что это будет правильно. В книжечке фамилии таких людей, которым не очень-то улыбается перспектива быть допрошенными в полиции.
      - Так... - только и сказал Брайтер и выжидающе посмотрел на директора. А он еще удивлялся, почему это его высшее начальство жертвует сном ради какой-то малозначительной истории с убийством. Раньше ведь за ним такого не водилось. В лучшем случае Кальк позволял себе ознакомиться с отчетом, но, как правило, в детали не вникал. Он подключался только к крупным делам, о которых много писали в газетах. Коллеги злословили, будто он делает это лишь для того, чтобы его фамилия почаще упоминалась прессой.
      Теперь Брайтер начинал понимать, что за историей с Нитрибитт скрывалось нечто большее, чем казалось на первый взгляд.
      Кальк будто прочитал его мысли:
      - Давайте-ка обойдемся пока без записной книжки, Брайтер. Если она нам понадобится, хотя я так не думаю, мы в любой момент сможем к ней вернуться.
      И, словно в подтверждение сказанного, он достал из папки маленькую книжицу и запер ее в ящик своего письменного стола.
      Именно в этот момент в голову обер-комиссара Брайтера пришла хитроумная, но опасная своими возможными последствиями идея. Если он не может выйти на людей из записной книжки, пусть тогда они сами к нему приходят. Он решил предоставить нескольким хорошо знакомым ему репортерам доверительную информацию о таинственной записной книжке. Достаточно будет всего нескольких слов о том, что на квартире убитой обнаружена книжечка с фамилиями и адресами ее клиентов. Это их подстегнет. Они придут сами, без посторонней помощи, только бы не получать компрометирующей повестки из полиции.
      Брайтер был прямо-таки восхищен своей затеей, но вслух только сказал:
      - Ну что ж, ладно, пусть будет так. Нам остается лишь надеяться на удачу.
      Директор Кальк неожиданно зевнул и демонстративно посмотрел на золотые ручные часы:
      - Думаю, на сегодня хватит, обсудим все остальное завтра рано утром. Но в любом случае мы должны разыскать этого Польмана. Брайтер, может, вы возьмете это на себя?
      Обер-комиссар прилежно записал фамилию в свой толстый потрепанный блокнот:
      - Все будет в порядке, господин директор. Завтра утром я свяжусь со столом прописки, и они мне "выберут" всех Польманов.
      Но на следующее утро обер-комиссару Брайтеру заниматься этим уже не пришлось. Первым посетителем, который появился в управлении полиции 2 ноября 1957 года, был 36-летний торговый агент Хайнц Кристиан Польман.
      - Кто занимается убийством Нитрибитт? - спросил он у полицейского на входе. Вахмистру пришлось трижды справляться по телефону, прежде чем он смог ответить. Об этом случае пока еще мало кто знал.
      - Идите наверх, на третий этаж, в комнату No 356 к обер-комиссару Брайтеру.
      Обер-комиссар уставился на вошедшего Польмана, как на привидение, и недоверчиво проговорил:
      - Это действительно вы?
      - То есть как, - неуверенно спросил Польман, - вы что, меня ждали?
      Брайтер принужденно улыбнулся:
      - Как раз нет. Однако если бы вы не пришли, через несколько часов я определенно был бы у вас. Но сначала присядьте.
      Польман опустился на предложенный стул, высоко подтянув тщательно отутюженные брюки. Пока он не начал объяснять причины своего прихода, Брайтер взял телефонную трубку и, набирая номер, сказал:
      - Извините, я хотел бы поставить в известность своего шефа. Полагаю, ему надо присутствовать при нашем разговоре.
      - Пожалуйста, ничего не имею против, - негромко ответил Польман и вытащил из кармана портсигар. Брайтер, сообщая коллеге Мёршелю, что прибыл господин Польман, пододвинул к нему пепельницу.
      - Так, - начал беседу Брайтер, - он сейчас будет. А пока, господин Польман, расскажите, с чем пришли.
      Прежде чем начать, Польман раздавил только что раскуренную сигарету:
      - Ну... вы ведь и так догадываетесь, как я понял. Пришел я по поводу смерти фройляйн Нитрибитт... прочитал сегодня утром сообщение в газете. А поскольку я с ней близко знаком, то счел за лучшее немедленно прийти к вам. Мне кажется, я мог бы оказать помощь в расследовании. Я ее давно знаю...
      Его прервал скрип открываемой двери. Вошел обер-комиссар Мёршель. Польман повернулся к нему и поднялся со стула, когда тот, подойдя ближе, представился.
      Брайтер, поясняя, сказал Мёршелю:
      - Господин Польман - хороший знакомый убитой Нитрибитт. Он утром прочитал газетное сообщение и сразу же пришел к нам, так как считает, что его показания об убитой могут помочь следствию.
      - Очень любезно с вашей стороны, - непринужденно проговорил Мёршель и предложил Польману опять занять свое место. Сам же сел немного в стороне, чтобы иметь возможность незаметно наблюдать за посетителем.
      - Я принял очень близко к сердцу смерть фройляйн Нитрибитт, - продолжил свой рассказ Польман в какой-то торжественной, чуть ли не ритуальной манере, которая совсем не подходила к его мужественному, даже немного грубоватому лицу.
      Брайтер с трудом сохранял любезное выражение лица. Этот человек ему не нравился. Он был слишком патетичен, слишком красив, слишком мягок и чем-то напоминал мужчин, которые отираются в тех барах, где не жалуют женщин.
      И он не ошибся. Когда позже, в ходе разговора, Мёршель спросил Польмана, не был ли он в любовной связи с Нитрибитт, тот откровенно признался, что женщины его не интересуют.
      Беседа продолжалась почти час; Польман рассказал, что с Нитрибитт он познакомился чуть больше года назад совершенно случайно на какой-то бензозаправке и с тех пор их связывали доверительные, товарищеские отношения. Он не умолчал и о том, что знал о профессии Нитрибитт и был посвящен в ее дела.
      В этом месте в разговор впервые вмешался Мёршель и спросил, хорошо ли он знает клиентов убитой. Едва только стало ясно, что Польману известны фамилии большинства из них, Мёршель сразу же перевел беседу в другое русло:
      - Скажите, господин Польман, когда вы в последний раз виделись с фройляйн Нитрибитт?
      Ответ разочаровал шефа комиссии по убийствам. Показания Польмана полностью совпадали с тем, что говорила домработница Крюгер. 29 октября около трех часов дня он пришел в квартиру Нитрибитт и застал еще конец ссоры из-за разбитой вазы; он даже слышал, как Нитрибитт отказала фрау Крюгер в месте. Слово в слово, будто они сговорились, он повторил показания домработницы.
      - Хорошо, господин Польман, а что произошло потом, когда фрау Крюгер ушла? - спросил Брайтер, как только Польман сделал паузу, чтобы закурить новую сигарету - уже шестую, как отметил про себя обер-комиссар Мёршель.
      - Вы хотите знать все до деталей?
      - По возможности, да. Насколько вы, конечно, помните.
      - Хорошо... Так вот, когда фрау Крюгер ушла, Рози сказала: "Налей-ка нам выпить, Польмальчик". Она всегда называла меня Польмальчиком.
      Брайтер перебил его:
      - Не обязательно так подробно, господин Польман. Рассказывайте только о том, что представляется важным в связи с последующими событиями.
      - Именно так и есть, господин комиссар! То, что Рози по собственной инициативе предложила выпить, - необычно. Она ведь была почти патологически скупа, и ее приходилось всегда долго упрашивать, если у меня вдруг появлялось такое желание.
      - Ну, хорошо. Она неожиданно предложила вам выпить. Почему?
      - Она сказала, что ей надо выпить, потому что последние дни для нее были сплошной нервотрепкой.
      - Она имела в виду нервотрепку из-за Крюгер?
      - Нет, об этом она тут же забыла.
      - Так что же это была за нервотрепка?
      В этом уже было что-то необычное. Прежде чем ответить, Польман потушил недокуренную сигарету и сразу же закурил новую.
      Мёршель отметил это про себя и оценивающе посмотрел на кучу окурков в пепельнице.
      - О том, что ее так раздражало в последнее время, она мне, разумеется, не сказала. Думаю, это было не столько раздражение, сколько страх. Еще за несколько дней до этого Рози мне позвонила и сказала, что ей нужно очень срочно поговорить со мной, поскольку, мол, она опасается за свою жизнь.
      - Ах, вон оно что! - помимо воли вырвалось у Брайтера.
      - Да, именно так она сказала. Я не принял это всерьез, точно так же, как и вы сейчас. Все это было на нее совсем не похоже.
      - Кто же угрожал ее жизни? Она хоть что-нибудь сказала вам об этом?
      - Нет. Тогда она только попросила, чтобы я налил выпить. Это было шотландское виски. Когда мы выпили первую рюмку, зазвонил телефон. Как я понял из разговора, к ней хотел прийти один из постоянных посетителей.
      Мёршель снова прервал рассказ Польмана:
      - Она вам не сказала, кто звонил?
      - Сказала. Это был Фельдман. Насколько я знаю, очень богатый фабрикант. Поэтому она и не смогла отказать.
      Брайтер собрался задать пару вопросов об этом богатом фабриканте, но Мёршель опередил его:
      - Ну и как, пришел он, этот Фельдман?
      - Да, появился минут через десять. Мне пришлось спрятаться на кухне, чтобы он не заметил, что до него еще кто-то был. Анонимность клиентов была высшим профессиональным правилом Рози. Поэтому-то она и не сказала мне, кого так опасалась.
      - Но, наверное, не этого Фельдмана? Иначе она не позволила бы ему прийти или не отпустила бы вас.
      - По всей вероятности, это так, господин комиссар.
      Обер-комиссару Мёршелю не очень-то понравилось, что Польман видел Фельдмана на квартире у Нитрибитт. Фельдман во Франкфурте был известным, уважаемым человеком.
      - Вы сказали, что Нитрибитт отослала вас на кухню, чтобы Фельдман не заметил, что до его появления в квартире уже был мужчина. Ну и как же вы потом смогли незаметно уйти? Ведь стук двери должен был вас выдать.
      - На этот счет у нас все было оговорено. Ведь довольно часто случалось, что к Рози приходили посетители, когда я был у нее. Она просто кричала из гостиной: "Эрна, если ты идешь, то не забудь, пожалуйста, взять хлеба". Для меня это было сигналом уходить, а клиент, услышав стук двери, думал, что ушла домработница.
      Обер-комиссар Брайтер с ухмылкой покачал головой и не смог удержаться, чтобы не спросить:
      - А вы не знаете, сколько господа кавалеры платили за такой визит?
      Польман опустил голову, как будто этот вопрос для него был особенно мучительным, но потом сказал:
      - От пятисот до тысячи марок. Но некоторые дарили также украшения или что-нибудь из одежды. Все это было очень индивидуально.
      Брайтер воздержался от дальнейших вопросов. Вместо него спросил Мёршель:
      - Сколько было времени, когда вы ушли?
      Польман немного подумал:
      - Так, пришел я в три часа... Скорее всего, около половины четвертого, может, чуть раньше.
      - И что вы делали потом?
      - Поехал домой на своей машине.
      - Какая у вас машина?
      - "Форд-50", модель "комби".
      - Какого цвета?
      - Светло-серого, - Польман показал на окно. - Можете проверить. Он стоит внизу, перед управлением.
      Мёршель слегка улыбнулся:
      - В этом нет необходимости, мы вам и так верим. Но хотелось бы, чтобы вы точнее указали, когда были дома. Может ли кто-нибудь это подтвердить?
      В первый момент показалось, что Польман собирается протестовать против превращения беседы в допрос. Однако он тут же овладел собой:
      - Самое позднее - в четыре часа. Я еще по пути купил сигарет и вечернюю газету, но приехал наверняка не позднее четырех часов.
      - Кто-нибудь видел, как вы приехали?
      - Не могу сказать. Я, во всяком случае, никого не встретил.
      - Вы что же, весь оставшийся вечер так ни с кем больше и не виделись?
      - Только со своим квартирантом; он пришел домой в восемь часов.
      - Следовательно, никто не может подтвердить, что вы делали с трех часов дня до восьми часов вечера?
      Польман раздраженно ответил:
      - Если вы имеете в виду, что у меня нет алиби, то вы правы. Но смею вас заверить, что, будь я убийцей, я бы здесь не сидел!
      Брайтер встретил выпад, Польмана приветливой улыбкой:
      - Правильно, господин Польман, вы бы тогда сидели в камере предварительного заключения. Так что ничего такого у господина комиссара и в мыслях не было. Просто мы должны проверить всех знакомых Нитрибитт, чтобы, по возможности, исключить тех, кто не имеет никакого отношения к убийству.
      Все с той же приветливостью Брайтер, однако, показал своим следующим вопросом, что по-прежнему не снимает с Польмана подозрений:
      - Вы сказали, господин Польман, что Нитрибитт хотела срочно с вами поговорить. Почему же тогда вы не пришли к ней на следующий день?
      Вопрос пришелся мимо цели. На этот раз улыбнулся Польман:
      - Потому что 30 октября в 6.30 я улетел в Гамбург и вернулся только вчера в 22.10. Я работаю представителем одной гамбургской фирмы и часто выезжаю туда по делам.
      Польман вытащил из кармана пиджака проспект своей фирмы и положил его на стол перед Брайтером:
      - Здесь адрес фирмы. Вы можете проверить то, что я сказал. Кроме того, моя фамилия значится в списках пассажиров авиарейсов.
      Брайтер отодвинул проспект:
      - Да мы и так вам верим, господин Польман. Но что делать, такая у нас работа. Вы же понимаете, полиции приходится все проверять и перепроверять.
      Прежде чем Польман успел забрать проспект, к столу подошел Мёршель и взял его:
      - О, я знаю эту фирму... Давно вы там работаете?
      - Больше трех лет.
      Мёршель протянул проспект Польману - название и адрес фирмы он уже запомнил.
      Брайтер выжидающе посмотрел на шефа и, увидев, что у Мёршеля больше нет вопросов, закончил разговор:
      - Спасибо, господин Польман. Ваш визит, безусловно, поможет нам в расследовании. Примите за это нашу искреннюю признательность!
      Он протянул Польману руку и попрощался. Мёршель лишь сдержанно кивнул, но, когда Польман уже стоял у двери, сказал:
      - Надеюсь, господин Польман, если появятся еще вопросы, вы не откажете в любезности снова посетить нас?
      Польман холодно кивнул:
      - С удовольствием, насколько мне позволят дела.
      С этими словами он покинул кабинет.
      - Зачем вам тратить на него время? Ведь его участие в преступлении исключается, - сказал Мёршелю Брайтер. Он не понимал, чего еще хочет шеф от этого свидетеля.
      - Это почему же? - спросил Мёршель.
      - Потому, что Нитрибитт, по показаниям соседки снизу, убили не раньше 30 октября. Или вы думаете, что он рассказывает басни? Это было бы очень глупо с его стороны.
      Вошедший в кабинет директор Кальк избавил Мёршеля от необходимости отвечать. По переговорному устройству он слышал весь разговор с Польманом.
      - Нитрибитт убили не 30-го, а 29 октября, между пятнадцатью и шестнадцатью часами. Вот заключение доктора Вегенера по результатам вскрытия, - сказал Кальк и передал Мёршелю двухстраничный протокол института судебной медицины.
      Прежде чем Мёршель начал читать текст, директор распорядился:
      - Итак, принимайтесь за Польмана; проверьте, на что он живет, сколько зарабатывал в последние годы, нет ли у него долгов, ну и все такое прочее... Постарайтесь раздобыть стоящий обвинительный материал. А Польмана допрашивать... По всем другим направлениям следствие можно прекратить...
      Брайтер не поверил своим ушам:
      - Вы что, серьезно полагаете, что другими версиями не следует заниматься?
      - Вы считаете, Брайтер, у вас будет мало работы с этим парнем?
      Обер-комиссар решился еще на одно, последнее, возражение:
      - Но, господин директор, если с Польманом мы попадем впросак, то потеряем все другие следы. Преступник выиграет время и спрячет все концы в воду.
      Кальк ничего не ответил и только, выходя из кабинета, бросил Мёршелю:
      - Вы знаете, что делать; будем действовать, как договорились. А пока никаких сообщений прессе.
      Брайтер в ярости прикусил губу. Когда дверь за Кальком захлопнулась, его прорвало:
      - Кто здесь сумасшедший - я или он? Нельзя же так однобоко вести расследование! Кому это непонятно?!
      Было похоже, что обер-комиссар Брайтер со своими опасениями оказался прав. Информация о таинственной записной книжке Нитрибитт, которую он на следующий день сообщил нескольким газетчикам, вызвала громкий скандал. Все газеты с жадностью набросились на этот лакомый кусок и под аршинными заголовками рассказали о том, что во франкфуртской квартире Нитрибитт перебывала вся верхушка западногерманского общества. Для фантазии газетных писак было мало дюжины фамилий, которые имелись в записной книжке на самом деле; они собирались уже составлять списки из сотен известных в стране людей. Имя Нитрибитт моментально обросло самыми невероятными историями. При помощи спрятанной в цветочной вазе кинокамеры и встроенного в кровать магнитофона она якобы запечатлевала для истории свои забавы со знаменитыми людьми, а потом этим же их шантажировала. Некоторые газеты попытались даже придать скандалу политическую окраску: Нитрибитт-де была высококлассной коммунистической шпионкой и в своей французской кровати выведывала у влиятельных сластолюбцев государственные тайны.
      Итак, скандал разразился, несмотря на то что директор Кальк, закадычный друг тогдашнего министра внутренних дел Шредера, приложил все силы - кстати, исходя не только из личных побуждений, - чтобы его предотвратить.
      Позднее один западногерманский институт, изучающий общественное мнение, задался целью подсчитать все публикации о деле Нитрибитт. Получился внушительный результат - более трех тысяч сообщений и статей в иллюстрированных журналах, еженедельниках и газетах.
      Не было другой такой фамилии, которая бы в то время так часто повторялась прессой, как фамилия Нитрибитт!..
      Однако вернемся к франкфуртской комиссии по расследованию убийств. Для задерганных криминалистов скандальная шумиха в прессе имела прямо-таки катастрофические последствия. После первого сообщения кабинет обер-комиссара Брайтера в течение недели посетило около трехсот видных представителей деловых и политических кругов. Добровольно оставив в гаражах свои сверкающие хромированными поверхностями автомобили, чтобы их не могли опознать по номерам, они на трамвае приезжали в управление полиции, давали в убого обставленном служебном кабинете показания о своих отношениях с убитой Нитрибитт и, заламывая руки, просили сохранить это в тайне.
      До сих пор ни одна из фамилий тех мужчин, которые посетили тогда полицию, не известна. Ни один из высокопоставленных любителей "клубнички" не был разоблачен. Для сотрудников комиссии эти массовые допросы означали беспрестанную писанину, которая отодвинула в сторону всю остальную работу. Поиски убийцы утонули в бумажном море свидетельских показаний. Но ведь эти показания, записанные пока только со слов, нужно было когда-то проверять... Теперь уже все были убеждены, что убийцу или его нанимателя надо искать в кругу этих людей. Однако до тех пор, пока эти высокопоставленные мужи являлись только свидетелями, полиция имела право не раскрывать их фамилий и мест работы. А что, если на одного из них падет подозрение в убийстве Нитрибитт или его уличат как убийцу?..
      Так далеко дело не пошло. Показания и алиби трехсот одиннадцати ценных для общества людей проверять не понадобилось, фамилии их не были преданы огласке. Нашелся человек, который взял подозрение в убийстве Нитрибитт на себя. Он позволил продержать себя целый год в предварительном заключении и устроить над собой суд, после того как ему гарантировали за это соответствующий гонорар и оправдательный приговор за недостаточностью улик. Это был... Хайнц Польман близкий друг Нитрибитт! Джентльменское соглашение между Польманом и уголовной полицией Франкфурта стало невероятнейшим скандалом, в сравнении с которым само дело Нитрибитт выглядело просто детской игрой.
      Подробно неизвестно, как и на каких условиях Польман согласился взять на себя роль убийцы. Протокол на своеобразных торгах между ним, директором Кальком и гамбургским адвокатом Мюллером не велся, и свидетелей тоже не было. Сами же участники по понятным причинам молчат до сих пор. Однако последующие события и особенно процесс против Польмана, который прошел через два года и закончился оправдательным приговором из-за недостатка доказательств, не оставляют сомнений в том, что именно таким неприглядным способом дело Нитрибитт было положено под сукно.
      А события развивались следующим образом.
      12 ноября 1957 года, на одиннадцатый день после того, как стало известно об убийстве Нитрибитт, обер-комиссара Мёршеля временно отстранили от должности, а его подчиненных переключили на другое нераскрытое убийство. Официально было объявлено, что у него нервный срыв из-за перегруженности работой. На суде, однако, Мёршель опроверг такое толкование своего отстранения.
      Под присягой он заявил: "Директор Кальк требовал от меня ареста Польмана и дал указание прекратить отработку других версий. Я не согласился с этим. Собранный против Польмана обвинительный материал был настолько легковесен, что на суде мы выставили бы себя на посмешище. Разработку других версий я считал настоятельной необходимостью. Я был убежден, что Польман не убийца. Из-за этих разногласий меня и отстранили от работы".
      Выведя комиссию по расследованию убийств из игры, директор Кальк продолжил расследование сам. Помогал ему главный комиссар Радои из политической полиции Франкфурта, который слыл надежным человеком и был специально откомандирован в уголовную полицию для работы по делу Нитрибитт.
      Все дальнейшие следственные действия были направлены исключительно на Польмана. И все же прошло немногим больше трех месяцев, прежде чем газеты смогли сообщить об аресте "убийцы Нитрибитт". Хайнц Польман был задержан 5 февраля 1958 года.
      Пресс-бюро управления полиции распространило сообщение о причинах ареста Польмана, состоявшее из шести пунктов. Вот они:
      "1. Непосредственно перед убийством Нитрибитт Польман находился в стесненном финансовом положении. Сразу после преступления он израсходовал почти двадцать тысяч марок.
      2. Арестованный не смог объяснить, откуда у него эти деньги. Вместе с тем доказано, что он знал, где у себя в квартире Розмари Нитрибитт в тот момент хранила очень большую сумму наличными. Польман знал также о запланированной Нитрибитт покупке кольца и уговорил свою подругу повременить с ней. Таким образом он хотел помешать ей истратить наличные деньги.
      3. Свидетели показывают, что в то время, когда было совершено преступление, видели Польмана в районе Штифтштрассе; он был взволнован и обливался потом, на губе имел повреждение, которое, вероятно, получил во время стычки перед убийством.
      4. Нитрибитт мог убить только тот, кто был с ней близко знаком, хорошо знал ее образ жизни, привычки, особенности квартиры. После того как соответствующие этим признакам люди были тщательно проверены, все, кроме Польмана, оказались вне подозрения.
      5. Польман дал ложные показания об одежде, которая была на нем в день убийства. Он пытался удалить со своих серых брюк пятна крови. Правдоподобных объяснений по поводу этих пятен он дать не смог.
      6. На месте преступления найдены отпечатки его пальцев".
      В дополнение было сказано, что Польман до сих пор не сознался и отказывается до суда давать какие-либо показания.
      Через одиннадцать месяцев Польман был освобожден из предварительного заключения. Должно быть, общественность уже готовили к безрезультатному исходу предстоящего процесса. Судья окружного суда, проверяющий законность арестов обвиняемых, неожиданно постановил: "Против обвиняемого в деле нет достаточных улик". Мёршель, бывший руководитель комиссии по расследованию убийств, пришел к этому выводу еще год назад. Гораздо интереснее был второй пункт судебного постановления об освобождении из-под ареста: "Является недопустимым, что убийство такое длительное время остается нераскрытым".
      Арестовывая Польмана, уголовная полиция добивалась только одного: устранения всех следов, ведущих к настоящему убийце. Года для этого хватило. Если теперь кому-нибудь захотелось бы распутать весь клубок дела Нитрибитт, он не нашел бы конца нити.
      "Мавр" Польман сделал свое дело, теперь ему было позволено уйти.
      Польман в тот же день улетел в Гамбург, встретился там с адвокатом Мюллером и договорился с ним о стоимости своего молчания. Подробности этой беседы стали известны только полтора года спустя во время судебного расследования во Франкфурте. О процессе, который начался 19 июня I960 года и больше напоминал оперетту, нежели заседание суда присяжных, западногерманский журнал "Штерн" писал:
      "Самым решительным на этом странном процессе является не прокурор, как следовало бы ожидать, а обвиняемый Польман... Он руководит ходом процесса, как будто оправдательный приговор уже у него в кармане. Внешне он выглядит так, словно в следственной тюрьме у него была камера с балконом на юг. Когда ему стало жарко в зале суда, он безапелляционно обратился к председательствующему: "Господин советник, вы не будете против, если я сниму ботинки?" Он не просит, а требует или ставит в известность".
      Советник участкового суда Дрейзель, который вел разбирательство, ничего не имел против того, чтобы Польман уже в начале процесса уютно, по-домашнему, устроился бы без ботинок. Он даже разрешил обвиняемому давать показания сидя, в то время как прокурор должен был читать обвинительное заключение стоя. Если репортеры покидали зал, чтобы по телефону проинформировать свои редакции о ходе процесса, Польман тотчас обращался с жалобой к председателю суда: "Это меня нервирует, неужели нельзя прекратить беготню туда-сюда?"
      И председатель послушно требовал у журналистов максимально избегать ненужных хождений.
      Какую роль играл Польман на проходящем процессе, стало особенно хорошо видно во время выездного заседания суда, которое состоялось на его квартире и которое должно было прояснить, мог ли Польман прятать накопленные им двадцать тысяч марок под обувным шкафчиком. Полиция настолько плотно оцепила район улицы, где жил Польман, что ни его защитник, ни даже председатель суда не смогли проникнуть через кордон. Напрасно пытался втолковать советник Дрейзель, что он председатель суда и ему непременно нужно пройти в дом. "Это каждый может сказать", - ответил ему один из бравых полицейских и дал понять, что не намерен продолжать дискуссию. К счастью, вскоре появился господин Польман, лицо которого было хорошо знакомо полицейским по газетам. Он покровительственно похлопал одного из них по плечу: "Вы что, ребята? Ведь это мой председатель, мне без него нельзя. Пропустите-ка его".
      Только так и смог председатель суда присяжных попасть в квартиру Польмана на выездное заседание суда.
      Внешне же процесс больше всего напоминал фарс, который, собственно говоря, не имел никакого отношения к обвинению в убийстве.
      "29 октября, между 15.00 и 16.30, Польман ударом по голове оглушил Нитрибитт, задушил ее и ограбил" - все еще гласило вымученное директором Кальком заключение, хотя уже в ходе предварительного дознания многие свидетели опровергали это утверждение. Оно по-прежнему опиралось на рассказ домработницы Эрны Крюгер о трех бутылках с молоком и трех пакетах с булочками, которые стояли перед квартирой Нитрибитт. Но ведь комиссия по расследованию убийств обнаружила только пустые бутылки и пакеты, потому что Эрна Крюгер якобы от волнения все это съела и выпила! Два адвоката Польмана, которых он смог нанять на полученные за молчание деньги, легко поставили под сомнение предполагаемое время смерти Нитрибитт. Они представили суду целый ряд свидетелей, которые еще обер-комиссару Брайтеру давали показания о том, что видели Розмари Нитрибитт живой - и поздно вечером 29 октября, и даже днем 30-го. Полицейский врач Вегенер, который производил вскрытие трупа, вынужден был признать, что высокая температура в комнате убитой могла значительно ускорить процесс разложения. К тому же, при экспертизе учитывались температурные замеры, сделанные Брайтером после того, как комната целый час оставалась с открытым окном. Все это тоже опровергало утверждение о смерти Нитрибитт 29 октября.
      После этого и без того шаткий карточный домик обвинения рухнул. Если Нитрибитт была убита не днем 29 октября, то Польман оказывался вне подозрений. Ведь только на это время у него не было алиби. Следующие два дня он провел в Гамбурге - это доказывали регистрационные списки авиапассажиров и допросы деловых людей, с которыми он там встречался.
      Все дальнейшие заседания суда уже не имели особого значения для исхода процесса.
      Правда, один раз напряженность в зале возникла, когда председатель спросил Польмана, откуда у него появились деньги, на которые он купил новую автомашину и несколько дорогих костюмов.
      Сначала, в полиции, Польман утверждал, что скопил их, пряча под обувным шкафчиком. Это была очевидная ложь. Он не мог, работая торговым агентом и ведя разгульный образ жизни, собрать двадцать тысяч. Значит, деньги происходили из других, скрытых, источников, о которых Польман не хотел говорить. Какого рода эти источники, можно было догадаться по его предыдущим судимостям: он уже десять раз представал перед судом за мошенничество, кражи и растраты.
      Вместо того чтобы просто отказаться отвечать на вопрос председателя, Польман начал настолько глупо и неправдоподобно изворачиваться, что непосвященные присяжные заседатели и присутствующие в зале сделали вывод, будто он украл их у Нитрибитт. В этой, пожалуй, единственной за весь процесс щекотливой ситуации Польмана выручил прокурор Зоммер. Хотя он и представлял обвинение и должен был изобличать Польмана как убийцу, он задал ему вопрос, который полностью освобождал его от обвинения: "Господин Польман, правда ли, что вы получили за молчание четверть миллиона марок от лиц, которые, вероятно, каким-то образом связаны с убийством?"
      Большего для Польмана не могли сделать даже оба его адвоката. Он признательно улыбнулся прокурору и утвердительно кивнул головой.
      Если до этого момента среди присутствующих и были наивные люди, полагавшие, будто убийство Нитрибитт не раскрыто из-за ошибок и упущений в ходе расследования, то теперь и им стало ясно, что вся история с судебным процессом служила лишь тому, чтобы оставить в тени истинные причины и обстоятельства этого преступления.
      Какой гонорар получил или должен был получить Польман за свою роль - об этом на процессе сказано не было. Правда, одна газета писала: "Польман затребовал за молчание миллион" - и многословно сообщала подробности: "После того как Польмана освободили из предварительного заключения и один из журналов начал печатать серию статей, которые должны были вскрыть подоплеку убийства, родственники некоего именитого клиента Нитрибитт испугались разоблачения. Поэтому они поручили одному гамбургскому адвокату предпринять соответствующие шаги. Адвокат встретился с Польманом. Говорят, будто тот потребовал миллион марок. В ходе дальнейших переговоров сошлись на двухстах пятидесяти тысячах".
      Упомянутый гамбургский адвокат по фамилии Мюллер выступил на предпоследнем судебном заседании в качестве свидетеля зашиты и под присягой подтвердил, что вел такие переговоры с Польманом. Однако он говорил не о "деньгах за молчание", а о "приобретении за деньги прав личности". Предложение дать показания о сумме выплаченных денег и фамилии своего доверителя адвокат тактично отклонил, ссылаясь на профессиональный долг хранить тайну клиента.
      Когда же председатель наивно спросил обвиняемого, не может ли он сказать, сколько получил денег и кто ему заплатил, Польман проявил такую же тактичную сдержанность. "Я не хотел бы отвечать на этот вопрос", - только и сказал он.
      12 июля 1960 года судебный спектакль закончился. Как и было обещано Польману, его оправдали за недостаточностью улик. Свершилось это "во имя народа" и... за государственный счет.
      СВОБОДНЫХ МЕСТ В ТЮРЬМЕ НЕ БЫЛО...
      Там, где дорога на Париж делает большой крюк и откуда открывается чудесный вид на долину Соны, стоит полицейская префектура маленького городка Монтежур. Ее можно легко узнать по выцветшему, потрепанному триколору[*Трехцветный французский государственный флаг] и пышным усам префекта Клода Бродекена - оба они любят день-деньской торчать на виду, свесившись из окна служебного кабинета. В Монтежуре насчитывается около трех тысяч жителей - трудолюбивых крестьян и виноделов; все они на "ты" со стражем закона и позволяют ему вести за счет государства приятную безмятежную жизнь. Преступность в Монтежуре была - до недавнего времени - почти нулевая, так что тюрьма на три камеры чаще всего пустовала.
      Поэтому префект Бродекен почти испугался, когда к нему пришли возбужденные обитатели местечка и потребовали немедленного полицейского вмешательства: в дом пастора проникли воры и похитили большой вещевой мешок с разными деликатесами и сорок тысяч франков добровольных пожертвований, собранных прихожанами. За всю четырехсотпятидесятилетнюю историю городка такого позорного случая еще не было. Общину охватил праведный гнев. Почти весь приход явился к префекту требовать возмездия за "богохульство".
      Согласно инструкции, префект Бродекен должен был лишь обеспечить охрану места преступления и вызвать из города уголовную полицию для расследования происшествия. Однако, взглянув на часы, он стал прикидывать, стоит ли ему теперь тратить драгоценное время на выполнение этих формальностей.
      Была уже половина пятого. Пока дадут связь с городом - будет пять, и в канцелярии полиции останется один секретарь, от которого мало толку. Бродекен уже не первый год был на службе и знал, как точно в городских учреждениях заканчивают работу. Значит, сообщение будет принято к делопроизводству в лучшем случае только завтра утром. Пока следователь получит командировочное удостоверение, аванс на дорожные расходы, пока выполнит все остальные формальности - пройдет полдня. Следовательно, в Перреон он сможет выехать только дневным поездом, а от Перреона до Монтежура ему еще придется идти пешком одиннадцать километров, потому что по средам послеобеденный автобус не ходит. Получается, что городской следователь появится лишь на следующий день часам к пяти - это уже конец рабочего дня. И опять жди утра!
      Тщательно все взвесив, Бродекен решил взять расследование преступления в свои руки; его даже не пугала сверхурочная работа. Среди местных жителей взломщика вряд ли стоило искать. В городке, пожалуй, не нашлось бы такого прожженного безбожника, который отважился бы обчистить кладовку пастора и украсть добровольные пожертвования прихожан. Еды у них и так хватало, а деньги гораздо легче было бы стянуть во время мессы. Поэтому речь могла идти только о чужаке. С момента взлома не прошло еще и часа; ближайшая станция находится в одиннадцати километрах - это не меньше двух часов ходьбы. Бродекен решил, что, если повезет, он успеет еще изловить вора. Поспешно вернувшись в префектуру, он вывел из гаража мотоцикл.
      За три километра до Перреона, когда как раз кончался бензин, он наткнулся на бородатого старика в обтрепанной одежде, который сидел на краю лужка и безмятежно поглощал деликатесы из пасторской кладовки. Но только он с наслаждением сделал большой глоток божоле, как в его грудь неожиданно уткнулся пистолет префекта. Клод Бродекен по натуре был человеком миролюбивым, однако наглая невозмутимость, с какой старик опустошал бутылку, пока не заметил его, вывела префекта из равновесия.
      - Ах ты, подонок несчастный! - вскричал он и, схватив старика за лацканы изношенного пиджака, рывком поставил на ноги. Тряся его как грушу, он продолжал бушевать: - Совести у тебя нет! Залезть в дом к господину пастору?! Сколько стоит Монтежур, - такого свинства еще не было... Чтоб тебя черти разодрали!
      Старик равнодушно пожал плечами.
      - Переживет его преподобие, здесь вон еще сколько всего... - сказал он смиренно и нагнулся, чтобы собрать разбросанные вокруг банки с паштетом из гусиной печени, колбасы и куски ветчины.
      Бродекен вырвал из его рук мешок и, показывая пистолетом на раздувшийся карман брюк, спросил:
      - Ну, что там у тебя еще? Давай-ка выкладывай!
      Старик со вздохом полез в карман и вытащил толстенную пачку франков.
      - Слава богу! - с облегчением пробормотал префект и побыстрее спрятал деньги в карман мундира. С его души свалился камень: общественные деньги были спасены.
      Доставка задержанного была связана с определенными трудностями. Мешок Бродекен повесил на руль, правой рукой катил мотоцикл, а левой, в которой держал пистолет, подталкивал перед собой бродягу. Обратная дорога в Монтежур шла по холмам и казалась бесконечной. Уже через два километра префект с трудом переводил дыхание. На лбу крупными каплями выступил пот, и даже расстегнув ворот мундира, он не почувствовал ни малейшего облегчения. О том, чтобы вовремя закончить работу, нечего было и мечтать. Не долго думая, префект изменил тактику и заставил бродягу толкать мотоцикл. Однако, не пройдя и ста метров, старик выбился из сил.
      - Месье, - задыхаясь, сказал он, - это уж больно строгое наказание... Мне ведь шестьдесят два года. И ничего такого страшного я не натворил, чтобы из меня тянуть последние жилы. Я буду жаловаться министру юстиции. Применение насилия к арестованным строжайше запрещено законом. Я в этом хорошо разбираюсь, и мне не хотелось бы доставлять вам неприятности...
      Так что префекту Бродекену ничего другого не оставалось, как самому, отдуваясь и проклиная все на свете, тащить мотоцикл до Монтежура.
      В городке обессилевшего префекта встречали как героя. Весь Монтежур был преисполнен благодарности: да, на французскую полицию можно положиться! К тому же жители не могли скрыть своей радости - наконец-то в их скучной деревенской жизни появилось хоть какое-то развлечение. Самый настоящий взломщик! Это почти праздник. Перед префектурой собрались сотни крестьян; они болтали, спорили о том, что еще может быть на совести у этого типа. То один, то другой вспоминал, как в последние месяцы у него что-то там пропадало... Теперь все сваливали на задержанного бродягу, который в это время, ни о чем таком не подозревая, сидел в канцелярии префектуры на первом допросе.
      - Фамилия? - начал энергично Бродекен, вставив в заезженную пишущую машинку бланк протокола допроса.
      - Пьер Батист Розуа, родился 18 января 1894 года в Марманде, последнее местопроживание - Пон-л'Эвек, - зачастил бродяга в ответ, показывая этим, что хорошо знаком с формальностями допроса в полиции.
      - Профессия? - продолжал спрашивать Бродекен.
      - Никакой, - с готовностью ответил Розуа и начал вертеть ручку, которая лежала перед ним на столе.
      - Никакой? Как это?.. Вы же должны были на что-то жить? - Теперь, во время официального допроса, префект старался обращаться, как положено, на "вы".
      - Так ведь мой отец, месье, был бедным поденщиком, у него не было ни денег, ни терпения, чтобы дать мне какую-нибудь профессию. Пока я ходил в школу, то помогал ему в имении, где он работал. Однако у меня там не было будущего. Поэтому в четырнадцать лет я удрал. С тех пор и кочую... летом, по крайней мере.
      - А зимой?
      - В основном сижу в тюрьме. Там тепло и мало-мальски кормят. В Пон-л'Эвеке, во всяком случае, вполне сносно...
      - Итак, у вас есть судимости, - прервал словесный поток старика Бродекен и начал стучать на машинке.
      - Да уж хватает... По-моему, тридцать одна, но за точность не ручаюсь. В моем возрасте уже трудно полагаться на память. Да ведь можно по документам точно сосчитать...
      Префект оторвался от машинки и недоверчиво покачал головой:
      - Тридцать одна судимость?! Не может быть!
      - Может, может, - с живостью подтвердил Пьер Розуа, - подсчитайте сами: мне шестьдесят два, а зимой я все время на квартире... Все сходится.
      Бродекен тихо присвистнул и с подвохом спросил:
      - И что, тоже за кражу?
      - Тоже за кражу, - утвердительно повторил Розуа и с сожалением пожал плечами, как будто хотел сказать: а что оставалось делать.
      Префект прокрутил валик пишущей машинки на одну строчку назад. Он раньше уже напечатал "имеет судимость", а теперь добавил "за такое же преступление". Затем прищелкнул языком:
      - Это вам дорого обойдется, Розуа. Повторные кражи?..
      Судья будет беспощаден.
      - Но ведь больше пяти месяцев не дадут? - озабоченно осведомился бродяга и принялся на пальцах считать, сможет ли он к весне выйти из тюрьмы.
      - Посмотрим, посмотрим, - с ноткой торжественности в голосе проговорил Бродекен; он был явно горд, что занимается преступлением, которое предполагает столь строгое наказание. Префект облокотился двумя руками на стол и пригладил усы:
      - Так, а теперь давайте обратимся к обстоятельствам дела. Почему вы, Розуа, вломились в дом господина пастора? Рассказывайте всё, как было, и, пожалуйста, без уверток, я же все равно выведу вас на чистую воду.
      - А что здесь выводить на чистую воду, месье? Его преподобие был как раз в ризнице, дверь в дом стояла открытой... Я собирался возвращаться в Пон-л'Эвек, и мне на проезд нужны были деньги. Осень в этом году очень ранняя - уже слишком холодно, чтобы ночевать под открытым небом. Мне пора на зимнюю квартиру...
      - Почему же вы к господину пастору?..
      - Именно поэтому, я ведь уже сказал. На дорогу мне нужно было что-нибудь из продуктов. Пешком ведь до Пон-л'Эвека недели четыре добираться...
      Бродекен сильно стукнул кулаком по столу, так что из чернильницы выплеснулись чернила:
      - Черт побери! Что вы заладили с этим вашим Пон-л'Эвеком?1
      Розуа испуганно вздрогнул:
      - Последние годы я все время зимовал в Пон-л'Эвеке. Там можно жить. У директора Билла доброе сердце, вы понимаете?
      Префект Бродекен в отчаянии посмотрел на потолок прокуренной канцелярии:
      - Ну, теперь вы мне будете рассказывать, что специально совершали в этом Пон-л'Эвеке преступления, чтобы попасть в тамошнюю тюрьму!
      - Во всяком случае, я всегда старался так делать, - скромно ответил Розуа и уставился в пол.
      Бродекен что-то отстучал на машинке:
      - На этот раз вы наверняка перезимуете у нас, это я вам гарантирую. Ну а теперь давайте рассказывайте наконец, что вы украли у господина пастора!
      Дальнейший допрос прошел без каких-либо отступлений. Только когда Розуа подписал протокол и префект Бродекен достал из письменного стола ключи от тюрьмы, старик робко поднял руку и осведомился:
      - Месье, пожалуйста, ведь Пон-л'Эвек мое последнее местожительство... Нельзя ли меня перевести туда?
      - Место преступления, мой дорогой, - Монтежур. Этого достаточно, чтобы оставить вас здесь. - И, отклонив все дальнейшие возражения, Бродекен доставил старика через дорогу, в местную тюрьму.
      Тюрьма, а скорее - обыкновенная кутузка, раньше была коровником, и только недавно, за неимением лучшего, его переделали в тюрьму. Две оштукатуренные стены, возведенные при этом, разделили все помещение на три камеры. На окна, которые и так были слишком узкими, чтобы в них пролезть, местный кузнец нацепил толстенные решетки. Меблировка напоминала о средневековых темницах: в каждой камере было по два тюфяка с соломой, по табурету и колченогому столу, да еще по доильному ведру для естественных надобностей. Печки в наличии не было.
      Мысль о том, что ему придется провести здесь зиму, заставила Розуа содрогнуться от ужаса.
      Три дня и три ночи просидел Розуа в камере, ни разу не потревоженный префектом. Только деревенский ночной сторож приносил арестованному более чем скудную еду. Утром четвертого дня в окна префектуры ворвался ужасный шум, исходивший из коровника. Розуа разбил в щепки стол и табурет, расколотил табуретной ножкой стекло в зарешеченном окне и выбросил на улицу обломки тюремного инвентаря. При этом он так бушевал и кричал, что префект бежал через улицу, словно в местечке была объявлена пожарная тревога.
      Розуа потребовал встречи с министром юстиции. Бродекен струсил и забрал бродягу с собой в префектуру. Пытаясь утихомирить Розуа, он стал объяснять ему, что обработка материала по делу требует времени: нужно написать в трех экземплярах протоколы, допросить всех свидетелей, да еще подготовить отдельный отчет о происшедшем. Этого требует инструкция. Но уже сегодня документы будут представлены в Перреон, судебному следователю. А там вскоре состоится суд, и Розуа переведут в городскую тюрьму.
      - Суд и всю эту чепуху можете оставить для себя! - со злостью выпалил Пьер Розуа. - Я хочу, чтобы меня судили не в Перреоне, а в Пон-л'Эвеке, черт вас возьми!
      Префект Бродекен взвился: сколько можно слушать об этом проклятом Пон-л'Эвеке!
      - Я же тебе уже десять раз говорил, что тебя будут судить там, где совершено преступление! Так предписывает закон. А французский законопорядок это тебе не бродячий цирк, который выступает там, где ему захочется!
      Розуа покачал седой головой:
      - Законы я знаю, можешь меня не учить. Там записано, что преступника, если он совершил преступления в нескольких местах, судят там, где совершено наиболее тяжкое. А самое тяжкое я совершил именно в Пон-л'Эвеке.
      Бродекен прищурился и, перегнувшись через стол, схватил старика за грудь. Подтянув его вплотную к себе, он, как дворовый пес, почуявший поблизости бездомного кота, зло прорычал:
      - Та-ак, значит, у тебя за душой еще что-то есть, каналья! То-то я думаю... Ну что ж, давай выкладывай, что ты еще украл! Ну, говори!
      - Я убийца, даже вдвойне убийца! В Пон-л'Эвеке я прикончил двух человек, вот так!
      Он вырвался из рук префекта, вскочил и гордо выпрямился, будто только что сообщил, что президент посвятил его в кавалеры ордена Почетного легиона.
      Бродекен на мгновение лишился дара речи, но тут же догадался о цели подобного признания: бродяга непременно хотел вернуться в Пон-л'Эвек! В чем тут было дело - Бродекен еще не понимал. Но если старик берет на себя даже двойное убийство, видимо, для этого есть какие-то веские причины. Надо было бы в этом разобраться... Во всяком случае, он хотел поломать планы старика. Его нужно оставить сидеть в коровнике, пока не посинеет. Бродекен мог еще четыре недели держать протоколы в своем письменном столе, до тех пор, пока не начнутся рождественские праздники, и тогда судебное разбирательство в этом году уже не смогло бы состояться.
      Бродекен невозмутимо откинулся в кресле, взял тоненькую папку с документами и перелистал их. Со следующим вопросом он не торопился:
      - Итак, ты хочешь иметь двойное убийство! Хм... Ну, тогда расскажи-ка мне, кого ты убил, когда, почему и при каких обстоятельствах. Ты же все это должен знать, раз ты убийца, не так ли, Розуа? Или тебе отказала память?
      Пьер Розуа, казалось, только этого и ждал. Он затараторил, как будто рассказывал выученный наизусть рождественский стишок:
      - Это была супружеская пара - Пеллегрены. Убийство я совершил 27 апреля прошлого года. В Пон-л'Эвеке у Пеллегренов был трактир. Я их не переваривал. Они всегда задирали перед нами нос, им не нравилось, видите ли, если к ним заходили осужденные. Они продавали нам кальвадос только тогда, когда в трактире не было никого из посетителей. Страшные люди...
      - Так, ну и дальше, что случилось с Пеллегренами? - перебил его префект. Он уже слушал с вниманием.
      - Сначала ничего... 27 апреля меня выпустили из тюрьмы. Где-то в середине дня... в "Отель де Пари" я перекусил, а потом пришли несколько моих друзей, и мы решили это дело обмыть. Засиделись до десяти часов вечера. Я уже собирался идти переночевать в тюрьму, но тут увидел, что в трактире у Пеллегренов горит свет. Гюстав еще домывал посуду, а Луиза, его старуха, закрывала ставни. Значит, у них уже никого нет, подумал я, и Гюстав нальет по-быстрому стаканчик кальвадоса, особенно если оказать ему любезность и угостить. Знаете, Гюстав был в общем-то мужик ничего, и, если появлялась возможность пропустить по одной, он никогда не говорил "нет". Вот только она, Луиза, была бестией... Собственно говоря, именно из-за нее все и получилось.
      - Да, всякое бывает, - опять прервал его префект, ерзая в кресле от нетерпения. - Давай уже переходи к убийству!
      - Сейчас, осталось совсем немного... - обнадежил его старик и нагло потянулся к пачке сигарет, которая открытой лежала на столе у Бродекена. Обстоятельно, со знанием дела раскурив сигарету, он продолжил: - Как я и рассчитывал, Гюстав сразу потянулся за бутылкой, но Луиза разоралась: "Этот приблудный пес ни капли не получит! Ты что, хочешь совсем отвадить приличных клиентов?!" А меня обозвала разбойником и каторжником... Она была самой базарной бабой во всем Пон-л'Эвеке, это я вам точно говорю...
      - Понимаю, понимаю, но что же произошло дальше?
      - Да, так вот, как потом все получилось - я толком и не знаю... Луиза схватила меня за шиворот и стала выталкивать вон, а я уцепился за печку... Тут мне под руку подвернулся угольный совок, и, когда Луиза ко всему еще отвесила мне оплеуху, я ей ответил... совком. Гюстав бросился защищать жену. Все это так меня взбесило, что я и ему со злости влепил. Вот так и получилось два покойника. А ведь этого у меня и в мыслях не было. Что теперь оставалось делать? Я затащил трупы за стойку и закрыл дверь на улицу. В это время кто-то прошел мимо трактира. Заметил он меня или нет - я не понял. Во всяком случае, надо было поскорее сматываться. Я прихватил только пару бутылок кальвадоса и что было в кассе. Там не набралось и десяти тысяч франков. Курам на смех... Я хотел сразу пойти на вокзал - в одиннадцать был поезд на Кан, но тут же передумал. Если убийство откроется быстро, то в первую очередь убийцу будут искать на вокзале. Поэтому сперва я позаботился, чтобы не оставить явных следов, а потом оттащил трупы в маленький автофургон, который стоял во дворе трактира, и вывез их в березовый лесок. Вот... в леске и закопал, среди только что посаженных березок... В газете я потом прочитал, что трупы нашла там полицейская собака. У меня не было времени закопать поглубже... Первый утренний поезд в Кан шел очень рано, а я хотел обязательно на него успеть.
      Префекту стало как-то не по себе. Не мог же старик все это сочинить, подумал он и покачал головой. Но зачем ему вдруг признаваться в убийстве, если против него не было никаких подозрений?
      Бродекен не мог решить, стоит ли верить в эту странную историю. Чтобы собраться с мыслями, он закурил сигарету, не переставая наблюдать за бродягой. Тот, как и прежде, с беспечным видом сидел перед ним, и его хитрые глаза, казалось, спрашивали: "Ну что теперь? У тебя, похоже, язык отнялся?"
      Префект откашлялся и с угрозой проговорил:
      - Какое-то странное получилось признание, Розуа. Предупреждаю: если ты меня хочешь провести, это выйдет тебе боком. К твоему взлому прибавится еще и дезинформация полиции, и ты получишь на год больше. И отбывать наказание будешь здесь, в Монтежуре, в коровнике. Уж я об этом позабочусь!
      Старик только пренебрежительно усмехнулся:
      - Если вы мне не верите, то возьмите и проверьте. Пошлите запрос в Пон-л'Эвек... Я бы мог вам еще сотню всяких подробностей порассказать.
      Теперь уже Бродекен взялся за бродягу всерьез. Он заставил его четыре раза повторить от начала до конца всю историю о якобы совершенном им двойном убийстве. Однако Розуа не дал себя запутать в противоречиях. Более того, он нарисовал схемы места преступления и места захоронения трупов хозяев трактира. Пожалуй, и криминалист не смог бы сделать это более точно и наглядно. Теперь уже почти не оставалось сомнений, что оба убийства совершил Розуа. Префекта полиции Монтежура даже дрожь пробрала. Об убийствах он знал только из детективных романов да из кинофильмов, которые раз в месяц смотрел в Перреоне. Во всей округе со времен войны не было ни одного убийства. Ему стало даже немного жутко видеть перед собой настоящего, хладнокровного "двойного" убийцу, несмотря на то что за окном был ясный день, а убийца имел вид безобидного человека.
      Четыре часа понадобилось Бродекену, чтобы со всеми подробностями запротоколировать ужасное признание. Затем, снова заперев Розуа в коровнике, он поспешил на мотоцикле в Перреон - передать документы в прокуратуру. Пусть они проверяют признание, а потом делают со стариком что захотят. У Бродекена уже прошло желание оставить Розуа на зимовку в тюрьме-коровнике Монтежура.
      Две недели спустя Бродекена вызвали в прокуратуру Перреона. Главный прокурор, шеф полиции и даже бургомистр в знак признательности жали ему руку, обещали скорое повышение по службе и хвалили его криминалистические способности. Главный прокурор сообщил, что Пьер Батист Розуа действительно тот убийца Пеллегренов из Пон-л'Эвека, которого уже полтора года безуспешно разыскивали по всей Франции. Протоколы допроса доказали это однозначно; показания Розуа до мельчайших деталей совпадают с протоколами осмотра места происшествия; его схема ничем не отличается от той, которую составила комиссия по расследованию убийств сразу после преступления. И именно там, где отметил Розуа, ищейка нашла трупы. Это мог знать только один человек - убийца Пеллегренов!
      Французской провинциальной полиции, над которой, кстати, довольно часто подтрунивали, Бродекен оказал исключительную услугу. Господин бургомистр одобрительно похлопал его по плечу и заверил, что теперь во всей стране о деревенских полицейских будут говорить только с глубочайшим уважением. Когда тюремная машина забирала "двойного" убийцу из коровника Монтежура, чтобы перевезти в Пон-л'Эвек, Бродекен растроганно пожал ему руку и незаметно сунул в карман пиджака пачку "Галуаз".
      В конце концов, ведь именно ему префект был обязан теперешней славой и предстоящим повышением по службе; поэтому он как бы просил у старика прощения за то, что вначале усомнился в правдивости его признания.
      А тем временем Пьер Батист Розуа, радостно насвистывая, уже сидел в полицейском автомобиле, который отправлялся на север, в Нормандию, в его любимый Пон-л'Эвек. Он добился поставленной цели - снова будет зимовать в своей тюрьме.
      Бродекен из окна префектуры проводил взглядом отъезжающую машину, пока ее не закрыло огромное облако пыли, и покачал головой. Простой деревенский полицейский никак не мог понять, почему отпетый убийца, которого полтора года безрезультатно разыскивала полиция, вдруг решил признаться, хотя его об этом не спрашивали, а поначалу даже и слушать не хотели.
      Несмотря на то что в Монтежуре вскоре каждый ребенок знал историю убийцы Розуа, в Лионе о нем почти никто не слышал, не говоря уже о Париже. Местные газеты поместили фотографию префекта, в Перреоне опубликовали интервью с ним, но крупные газеты полностью проигнорировали это событие. В Монтежуре же по-прежнему все только и говорили о "двойном" убийце и каждый день спрашивали у Бродекена: "Ну как, Клод? Старика уже судили? Нашлись у него смягчающие обстоятельства, или его отправили на гильотину?"
      Даже если бы сам префект и не интересовался исходом дела, земляки все равно заставили бы его разузнать об этом. Первое, и пока единственное, уголовное происшествие в забытом богом местечке на Соне никого не оставило равнодушным - каждый хотел знать, чем же все закончится.
      Префект вынужден был день за днем просматривать почти половину всех французских газет, но так ничего в них и не нашел. Наконец он направил в прокуратуру Перреона запрос, в котором просил уведомить о ходе расследования данного уголовного дела. Запрос остался без ответа.
      Тогда Клод Бродекен еще раз сел за свою дребезжащую пишущую машинку, разложил оставшиеся у него документы и напечатал новый запрос, но уже в прокуратуру Пон-л'Эвека. В нем префект просил сообщить ему, чем закончилось дело убийцы и вора Пьера Батиста Розуа.
      Ответ из Пон-л'Эвека произвел в Монтежуре впечатление разорвавшейся бомбы: "Производство по указанному в запросе делу прекращено. Как установлено местной прокуратурой, обвиняемый не имеет никакого отношения к упомянутому убийству. Настоящий убийца супругов Пеллегрен уже арестован в Швейцарии и в скором времени будет передан французским властям. Обвиняемый Розуа сделал ложное признание из тщеславных побуждений. С учетом смягчающих обстоятельств он приговорен к пяти месяцам тюремного заключения за дезинформацию полиции и повторные кражи. Приговор вступил в силу, и осужденный отбывает срок наказания в Пон-л'Эвеке. Прокурор Боту".
      Не веря своим глазам, Бродекен раз за разом перечитывал ответ. Такого никак не могло быть, чтобы тот, кто знал об убийстве все до мельчайших подробностей и даже рисовал схемы места преступления, в то же время не имел к этому убийству никакого отношения. Тут что-то не так!
      В эту секунду простой деревенский префект принял решение, которое повлекло за собой крупнейший юридический скандал в послевоенной Франции и прославило на весь свет никому доселе не известный небольшой городок Пон-л'Эвек. Однако Бродекен, собираясь в Пон-л'Эвек, чтобы самому на месте разобраться во всем, пока ни о чем таком не подозревал. Он приехал в город и остановился в "Отель де Пари", который находился как раз против административного здания тюрьмы. Было уже за восемь вечера, и о каких-нибудь служебных делах не стоило и думать. Бродекен отправился к себе в номер, помыл руки и спустился поужинать в ресторан. Вскоре его начал раздражать сильный шум, доносившийся из соседнего помещения. Несколько подвыпивших мужчин веселились там в свое удовольствие. Один из голосов, настолько громкий, что перекрывал все остальные, показался Бродекену знакомым, но он никак не мог вспомнить, кому этот голос принадлежит.
      В тот момент, когда официант подавал Бродекену заказанное им седло барашка, дверь соседней комнаты открылась и из нее, спотыкаясь, вышли двое пьяных пожилых мужчин. От неожиданности префект выронил вилку - одним из выпивох был... Пьер Батист Розуа!
      Не заметив Бродекена, он протащил своего собутыльника через весь зал ресторана до дверей отеля и исчез вместе с ним за тяжелой входной портьерой. Это настолько ошарашило Бродекена, что он даже не сообразил окликнуть Розуа, а тот был слишком пьян, чтобы узнать префекта в гражданском костюме. Способность говорить вернулась к Бродекену, только когда официант, кашлянув, обеспокоенно спросил:
      - В чем дело, месье, вам нехорошо? Не могу ли я чем-нибудь помочь?
      - Нет, нет, все в порядке, - ответил префект. - Хотя... не откажите в любезности, скажите, кто эти два господина, которые только что... э-э, так сказать, вышли отсюда?
      Официант посмотрел на портьеру, сдержанно улыбнулся и тихо проговорил:
      - Если вы имеете в виду того господина, который выглядел немного... уставшим, то это месье Билла, директор тюрьмы.
      - А другой? Кто был другой?
      - Месье Розуа, полагаю... близкий друг месье Билла.
      - А остальные господа в соседней комнате тоже близкие друзья месье Билла?
      - Думаю, что да... Во всяком случае, они довольно часто бывают здесь вместе с ним.
      Любопытство клиента показалось официанту подозрительным, и он поторопился оставить его в одиночестве.
      Факты, с которыми Клод Бродекен неожиданно столкнулся, породили у него лишь смутную догадку. Но неделю спустя уже вся Франция, да и не только она, узнала о пикантной ситуации, которая сложилась в тюрьме Пон-л'Эвека и вокруг нее. В этом небольшом нормандском городе нашла воплощение идея веселой тюрьмы из оперетты "Летучая мышь". То, что во всем мире разыгрывается на театральной сцене, здесь происходило в действительности в течение многих лет. Более сотни заключенных - семьдесят один мужчина и тридцать пять женщин - жили в режиме самоуправления, который позволял им делать все, что угодно. Запрет был только один: никому не разрешалось бежать из тюрьмы! Сколь многообразна была жизнь в этой веселой тюрьме, по силам изобразить, пожалуй, только авторам оперетт и романистам... Мы же ограничимся сухим рассказом о суде над Фернаном Билла, последним директором этого увеселительного заведения с решетками на окнах.
      Процесс состоялся летом 1957 года в присяжном суде города Кан под председательством Рене Шоссери-Лапре. В качестве свидетелей были вызваны двадцать пять мужчин и десять женщин - бывших заключенных тюрьмы в Пон-л'Эвеке. Они появились в сопровождении отряда вооруженных до зубов полицейских, и этот факт заставил одного из журналистов написать: "В этом как раз и состоит главная проблема данного уголовного дела: подсудимый перевернул весь тюремный порядок с ног на голову, но при этом добился того, что из его тюрьмы не бежал ни один заключенный и все они честно, до конца искупили свою вину в соответствии с вынесенным судом наказанием. Теперь государство определило такой способ обращения с преступниками как преступление, а человека, который его внедрял в жизнь, хочет упрятать за решетку. Но вот в чем загвоздка - эта официальная справедливая законность нуждается в вооруженных полицейских больше, чем заключенные... Что же это тогда за справедливая законность?"
      Однако подобные глубокомысленные размышления суду присяжных были ни к чему. Состав преступления с юридической точки зрения был налицо; речь шла только о том, какую определить меру наказания. Бывшие заключенные Пон-л'Эвека, немного смущенные, сидели на скамье свидетелей, и, когда обвиняемого провели мимо них в большой зал судебных заседаний, некоторые посмотрели на него с грустью и сочувствием. Даже в глазах уличного грабителя Жоржа Гнудде, который получил семь лет и которому так не повезло - через два месяца его пребывания в Пон-л'Эвеке тюрьму закрыли, - заметно было искреннее сострадание.
      Но больше всех переживал Пьер Батист Розуа. Когда Билла проходил мимо него, по щекам старика катились крупные слезы. Он чувствовал свою ответственность за то, что после отзыва месье Билла из Пон-л'Эвека там воцарился строгий порядок. Если бы он не вылез в Монтежуре с этой глупой историей и двойном убийстве, двери кутузки в Пон-л'Эвеке еще долго стояли бы открытыми...
      В дополнение ко всем несчастьям его вызвали в зал первым, и председатель суда с завидным упорством стал расспрашивать о всех деталях его пребывания в Монтежуре. Разумеется, у присутствующих рассказ Розуа вызвал заметное оживление и даже приступы веселья, но, когда он смотрел на скамью подсудимых, ему от стыда хотелось провалиться сквозь землю. Больше тридцати раз стоял он перед судьей, но никогда еще не принимал этого так близко к сердцу, как сейчас. Наконец, председатель суда сказал:
      - Ну и еще один вопрос к вам, свидетель Розуа. Как вы, собственно, узнали об этой истории с убийством супругов Пеллегрен? Почитать ваши показания в Монтежуре - так и действительно поверишь, что вы убийца. Где же вы смогли разузнать обо всех этих подробностях?
      Старый Пьер Батист в смущении опустил голову, чтобы скрыть хитрую усмешку - при всей серьезности ситуации он не смог сдержаться от нее, - и начал рассказывать:
      - Вы, видно, знаете, господин судья, что нам, малоимущим заключенным, приходилось зарабатывать карманные деньги за стенами тюрьмы. Чтоб каждый вечер сидеть в ресторане, надо ведь было кое-что в кармане иметь... Ну вот, а месье Билла был так любезен, что пристроил меня временно работать в прокуратуру кем-то вроде писаря. Сам писарь вообще-то заболел гриппом, а так как месье Билла знал, что у меня хороший почерк - ведь зимой в управлении тюрьмы я приводил в порядок все бумаги, которые набегали за лето, - то он поручил мне помочь новому прокурору, господину Поносье. Это было как раз в то время, когда супругов Пеллегрен убили в их собственном трактире. Господин Поносье должен был составлять протоколы полицейского расследования, но он доверил это мне. Вот так я и узнал о многих деталях убийства. Потом это мне очень пригодилось.
      Они меня там, в деревне, заперли в какой-то жуткий коровник. А мне уж больно хотелось назад, в Пон-л'Эвек. Вот я и признался по собственной инициативе в двойном убийстве. Детали я отлично знал из протоколов. Мне только нужно было, чтобы их опять запротоколировали. А когда проверили мои показания, то все совпало - слово в слово. Я думаю, в Монтежуре даже гордились тем, что наконец-то и у них нашелся настоящий убийца. Мне, во всяком случае, так показалось.
      Председателю тоже пришлось сделать усилие, чтобы сдержать улыбку.
      - Ну хорошо, свидетель, можете быть свободны, - сказал он быстро, чтобы не выдать себя.
      Розуа только вздохнул, когда двое конвойных, которые постоянно находились рядом с ним, вывели его из зала. По крайней мере, ему не нужно было больше смотреть в печальные глаза обвиняемого - директора тюрьмы.
      Следующим вызвали Рене Гренвиля, специалиста по подделке векселей. Он тоже вытирал слезы, когда подходил к свидетельскому месту.
      - Свидетель Гренвиль, - начал допрос судья, - как долго вы были заключенным в Пон-л'Эвеке?
      - Два года, - учтиво ответил Гренвиль, - из-за досадной ошибки одного вашего коллеги. Я до сих пор не пойму, за что меня посадили...
      - Оставим это, - махнул рукой председатель суда, - меня сейчас интересует обстановка в тюрьме, а не ваше уголовное дело. Итак, какое положение в тюрьме занимали непосредственно вы?
      В поисках подходящих слов Гренвиль помедлил с ответом:
      - Непосредственно я был заключенным, но месье Билла вскоре проникся ко мне доверием...
      - Господин свидетель, не могли бы вы выражаться поточнее? - потребовал председатель суда.
      - Ну, в общем... я был, так сказать, его заместителем, если угодно... Месье поручил мне заниматься административными вопросами: пропускной режим, обеспечение продуктами кухни, проверка счетов, ну и всякие там происшествия...
      - И вы, заключенный, выписывали отпускные свидетельства и увольнительные вашим, так сказать, сокамерникам? Неужели директор не опасался злоупотреблений, которые при этом могли быть? - допытывался председатель.
      - Я ведь уже сказал, что месье Билла проникся ко мне доверием, - ответил задетый Гренвиль. - К тому же ничего такого никогда не случалось. Все шло своим заведенным порядком.
      - А как же тогда быть с заключенным Лаграндом, которого освободили на три месяца раньше с фальшивым постановлением об амнистии?
      - Это единственное исключение, господин председатель. По семейным обстоятельствам... Жена Лагранда собиралась с одним типом ехать в Тунис: не могла больше выносить одиночества. Вот мы и отпустили его раньше времени ведь это было бы не по справедливости: из-за каких-то трех месяцев рушить многолетнюю счастливую семейную жизнь. Он получил соответствующие документы...
      - Вы имеете в виду фальшивые документы, свидетель? Ведь постановление об амнистии должна выдавать прокуратура, не так ли, Гренвиль?
      - Там только печать была не прокурорская, господин председатель. А само постановление Розуа взял, как положено, в канцелярии прокуратуры. Только печати не хватало...
      Для председателя суда это уже было чересчур:
      - Бог мой! Так ведь печать - это же самое главное! Постановление в канцелярии можно было выписать без всяких проблем, тем более что Розуа работал там писарем. А вот печать хранится у прокурора. Он бы сразу заметил, что дело здесь нечисто.
      - Ну-у, печать Андре сварганил просто классно, один к одному. Ее вообще нельзя было отличить от настоящей.
      - Андре, Андре?.. - заинтересовался судья. - Это уж не тот ли...
      - Фальшивомонетчик, - пришел на помощь Гренвиль, - который из сотенных купюр делал тысячные. Да, это он. Гений, скажу я вам... Ржавым гвоздем из крышки консервной банки делал такую государственную печать, что сам шеф канцелярии президента не разобрал бы, что к чему...
      - Скажите, свидетель Гренвиль, - прервал председатель его дифирамбы фальшивомонетчику Андре, - обвиняемый знал обо всех этих делах? Может быть, он получал за это деньги или что-нибудь еще?
      - Да что вы, господин председатель! Помилуйте! - В ужасе от такого страшного подозрения Гренвиль ударил себя в грудь. - Не хватало еще нам докучать месье Билла всеми этими мелочами. Он ведь испытывал прямо-таки отвращение ко всякой писанине, так что мы сами все делали.
      - И его подпись тоже?
      - Иногда, господин председатель. Только чтобы избавить месье Билла от угрызений совести.
      Председатель, вероятно, уже понял, что у свидетеля не вытянешь ни слова против обвиняемого. Его терпение иссякло:
      - Спасибо, достаточно. - И он сделал знак полицейским у входа пригласить в зал следующего свидетеля.
      Ввели Хьюго Алена - высокого, худого как щепка бродягу, внешним видом напоминавшего огородное пугало. Он загромыхал прежде, чем председатель суда успел задать ему вопрос:
      - Я вот что вам скажу, господин советник!.. Всего этого свинства не случилось бы, если бы у нас не появился этот чванливый сброд из Довиля и не разложил бы нашу мораль. Нам напихали всяких там фальшивомонетчиков, брачных аферистов, махинаторов с поддельными бумажками - тьфу, черт! А ведь раньше у нас была солидная тюрьма - только бродяги, неплательщики, браконьеры, ну, в крайнем случае, мелкие взломщики. Месье Билла знал, что на всех можно положиться. Не чаще двух раз в неделю мы ходили на рынок, в пивную, а ровно в десять часов отправлялись на боковую. Чтобы у нас кто-нибудь отсутствовал всю ночь - такого ни разу не было. Мы всегда были там почти как дома... Я, в основном, приходил в ноябре, как и Розуа. И когда директор мне говорил: "Ну что, Ален, опять сдрейфил?" - я сразу чувствовал, что вернулся домой. Летом, оно, конечно, хорошо побродить... Но когда время подходит к рождественским праздникам, хочется, чтобы снова была крыша над головой и несколько человек вокруг тебя. В Пон-л'Эвеке мы жили одной семьей. Особенно здорово было в сочельник, когда мы пели рождественские песни, а потом, ночью, вместе с директором шли в церковь. А с тех пор, как у нас сшиваются эти гангстеры из Довиля, стали петь только непристойные песни. А бабы... те совсем стыд потеряли...
      Председателю суда показалось, что он ослышался:
      - Что вы сказали? Женщины во всем этом тоже принимали участие?
      - Еще бы! - возмущенно фыркнул Ален. - Месье Билла был слишком добр. Он не мог сказать "нет", даже когда эти бандиты поздно ночью приводили своих потаскушек из Довиля. Ну, там были и штучки, должен вам сказать... Раздевались и танцевали себе голые на столах. Даже в душ ходили вместе с мужиками. Все хотели нашего брата совратить, но мы гордость еще до конца не потеряли. Чего они только не вытворяли. Я...
      Тут вдруг Ален запнулся. Он увидел, что среди присяжных заседателей находятся три почтенные пожилые дамы. Они сидели с каменными лицами и застывшими глазами смотрели сквозь свидетеля.
      - Я... я не знаю, следует ли мне рассказывать дальше, - неуверенно проговорил он. - Все это в общем-то довольно неприлично.
      - Свидетель! - напустился на него молодой прокурор. - Вы должны здесь говорить только правду и не имеете права о чем-либо умалчивать. Вам же в самом начале об этом говорили... Так что, пожалуйста, без церемоний!..
      Покашливание председателя суда заставило его замолчать.
      - Господин прокурор, - сказал судья, - я думаю, того, что нам уже успел рассказать свидетель, вполне достаточно, чтобы представить картину происходивших событий. Нам, пожалуй, не обязательно знать все до последних мелочей.
      Прокурор, похоже, с большим удовольствием послушал бы, что же именно вытворяли дамы в тюрьме. Поэтому он разочарованно проговорил:
      - Пожалуйста, господин председатель, если вы считаете, что полученных сведений достаточно, чтобы определить меру наказания подсудимому. В случае необходимости мы ведь можем не оглашать некоторые детали дела по соображениям нравственного порядка. Решение зависит от вас.
      Председатель глянул на шокированных женщин, сидящих на скамье присяжных заседателей:
      - Я думаю, дамы и господа присяжные заседатели получили уже достаточно информации. Давайте тогда продолжим. - Он повернулся к обвиняемому Билла. Обвиняемый, у меня есть еще вопрос по этой теме к вам: вы знали обо всем этом непотребстве?
      Билла, густо покраснев, утвердительно кивнул головой, а затем тихо добавил:
      - Но ведь это случилось всего один-два раза. Потом я категорически запретил своим людям подобные вещи.
      - Как бы не так! Один-два раза!.. - возмущенно вмешался Ален. - Шесть раз это было - не меньше... Могу поклясться! Ну а потом, когда месье Билла запретил это в тюрьме, все происходило в "Отель де Пари". В тюрьму они приходили только на следующий день, не раньше десяти часов утра.
      - Так что же, заключенные могли отсутствовать всю ночь? - спросил пораженный председатель суда.
      - Конечно. У кого в кармане было полно денег, тот мог заплатить за дорогой номер в отеле... Зачем ему ночевать-то все время в камере. Это удел таких бедолаг, как мы. А месье Билла этого просто не видел. Ведь он приходил на службу в полдень.
      Председатель суда в растерянности всплеснул руками:
      - Выходит, у вас там любой, когда ему заблагорассудится, мог взять и убежать?
      Ален энергично затряс головой:
      - Вы же видите, господин председатель, никто из этих паразитов ничего такого не сделал. Так хорошо, как в Пон-л'Эвеке, им бы уже нигде не было. Рано или поздно они все равно попались бы, поэтому никто не хотел рисковать. Кто хоть раз побывал у нас, у того пропадало желание бежать. Они же жили, как в раю, эти тунеядцы... Давали нам пару франков на выпивку, и мы должны были за это их обхаживать. Жан Манги, вот был тип, самый гонористый во всей этой шайке из Довиля... Так он весь день не вылезал из своего дорогого халата и только командовал, как будто он - месье Билла. Когда он принимал солнечные ванны на тюремном дворе, я должен был тащить туда директорскую кушетку и шелковое стеганое одеяло. Он устраивал себе ежедневные солнечные ванны, чтобы после заключения его бледное лицо не бросалось людям в глаза. Это повредило бы его профессиональной деятельности, как-то сказал он мне. Он ведь был гостиничным вором...
      Я, правда, пожаловался месье Билла на эти великосветские замашки, но он, как всегда, по своей доброте рассудил, что человека и так судьба обидела - он вынужден против своей воли сидеть в тюрьме. Так пусть уж у него будет какое-то облегчение. Особенно, мол, у бедняги Манги, которому досталось гораздо больше, чем нам, бродягам. Он должен был оттрубить пять лет, а это-таки, действительно, судьба обидела... Директор в этом знал толк, ведь во время войны он три года провел в немецком плену. Почему бы и не позволить парню немного отвлечься?
      К тому же месье Билла всегда говорил, что хочет из уголовников сделать снова нормальных, порядочных людей. А этого можно добиться только снисхождением и любовью. Плохое обращение вызовет новую ненависть и неверие в справедливость, тогда уже никакие наказания не помогут. Так думал директор.
      Я его никогда не понимал... По мне, так с этими заносчивыми обезьянами из Довиля надо было бы совсем по-другому обращаться. Но директором был Билла, у него был опыт - он ведь уже семнадцать лет работал в этой системе. Так что в подобных вопросах он должен был хорошо разбираться. А вообще-то директор Билла - прекрасный человек, вот только слишком снисходительный, - закончил свое выступление Ален и еще раз с благодарностью посмотрел на обвиняемого.
      Теперь за него взялся прокурор. Он все-таки нашел возможность еще раз, уже подробно, остановиться на сценах совместного купания заключенных и девиц из Довиля. Но напоследок спросил о другом:
      - Получал ли обвиняемый от заключенных какое-нибудь денежное вознаграждение за те недопустимые послабления, которые он разрешал?
      Свидетель Ален решительно отверг это:
      - Да нет же, господин прокурор! Месье Билла не получил ни франка. Ну разве что приглашали его в "Отель де Пари" на устриц да на бутылку перно... Но не больше. Да и то сказать, месье Билла, видно, соглашался потому, что такие деликатесы были ему не по карману. Ведь управление юстиции платило ему жалкие гроши.
      - Об этом я вас не спрашивал, - раздраженно пробурчал прокурор и зарылся в свои бумаги.
      Завершением и одновременно кульминацией процесса был допрос магазинного взломщика и вора Эжена Бруасьера. Приговоренный к четырем годам тюремного заключения за многочисленные взломы и ограбления магазинов, Бруасьер провел три года в милом Пон-л'Эвеке и был посвящен во все тонкости тюремных традиций. Тот, кто, увидев впервые Эжена Бруасьера, стал бы читать его "послужной" список, сразу бы понял, что он плохо знает людей. Даже в не слишком элегантной арестантской одежде, в которой Бруасьер вошел в зал, он выглядел истинным джентльменом. Его голова с черными, седеющими на висках волосами имела благородные очертания и придавала ему вид парижского аристократа. Небольшие изящные руки своей нервной подвижностью напоминали руки пианиста. Прежде чем начать "покупать при помощи фомки", как не без юмора охарактеризовал свой род занятий сам Бруасьер, он долго тренировал руки карманными кражами.
      Столкнувшись в дверях судебного зала с бродягой, он, словно великий князь, скользнул по нему высокомерным взглядом. Несмотря на то что они провели под одной крышей многие месяцы, взломщик по-прежнему сохранял ярко выраженное чувство превосходства.
      Высокий суд Бруасьер удостоил легким поклоном. Он с готовностью откликнулся на просьбу председателя суда охарактеризовать в общих чертах жизнь в тюрьме Пон-л'Эвека.
      - Это было гуманно и соответствовало достоинству индивидуума, созданного богом. За все следует благодарить месье Билла. У него довольно значительные заслуги в деле перевоспитания доверенных ему питомцев, - высокопарно начал Бруасьер.
      - В таком случае дайте, пожалуйста, суду описание того, как в тюрьме обычно протекал ваш день, - сказал председатель. Он старался подражать высокому слогу свидетеля.
      Бруасьер опять сделал легкий поклон:
      - Извольте, господин председатель, это много времени не займет. В десять часов - подъем. Завтракал я всегда в отеле, но большинство заключенных это делали на месте. До обеда разгоняли скуку покером. Причем начинал игру тот, кто накануне вечером платил в отеле или в одной из пивных, куда заключенные регулярно наведывались.
      - Утверждают, что обвиняемый тоже принимал участие в карточной игре, прервал его председатель.
      - Иногда, господин судья. Но если месье проигрывал, ему не надо было платить. Это за него делал кто-нибудь из заключенных. У месье Билла ведь большого дохода не было...
      - Он выпивал с вами на выигранные деньги? - заинтересовался прокурор.
      - Если ему позволяло время. Он был достаточно любезен, чтобы не обижать нас и не лишать выпивки.
      Прокурор что-то усердно записывал. В это время спросил председатель суда:
      - В последний год вы реже стали участвовать в этих пирушках, не так ли, свидетель? Почему?
      - Да просто потому, что все это стало слишком однообразным: сидеть каждый вечер в пивной, видеть перед собой одни и те же лица и слушать сотни раз уже слышанные шутки. Я предпочитал ходить в кинотеатр на рыночной площади. Но, к сожалению, в Пон-л'Эвеке показывали только старые фильмы, и к тому же не очень содержательные... Позже я стал заказывать "тачку" и ездил погудеть в Довиль. Там есть несколько симпатичных баров почти международного уровня, с приличной публикой...
      - А откуда у вас были деньги на посещение этих международных баров, господин свидетель? Там же, видно, весьма приличные цены? - спросил судья, чтобы направить допрос в другое русло.
      Бруасьер понимающе улыбнулся, но ответил довольно уклончиво:
      - Сначала у меня было кое-что в банке... из того, о чем полиция не узнала, когда меня в последний раз арестовала...
      - А потом? Вы ведь накануне перевода из Пон-л'Эвека чуть ли не каждую ночь проводили в Довиле.
      - Ну это, я бы сказал, было в определенной степени официально, по поручению полиции. В данном случае мои расходы оплачивал секретарь уголовной полиции Флобер.
      Немного поколебавшись, председатель задал следующий вопрос:
      - Хорошо, господин свидетель, давайте уж тогда мы сразу разберемся и с этим моментом. Расскажите-ка нам, какая тут связь с арестованным секретарем уголовной полиции.
      Бруасьеру, похоже, это требование пришлось не по вкусу:
      - Вы гораздо лучше узнаете обо всем из документов, господин председатель. Разве здесь это так уж необходимо?
      - К сожалению, да, - сочувствующим тоном сказал судья. Это означало: я бы с удовольствием отказался от этого, но увы... Вслух же он добавил: - Присяжные заседатели, Бруасьер, не знают документов, и поэтому их надо проинформировать. Итак, прошу вас!
      Глубоко вздохнув, Бруасьер начал свой рассказ о таинственной и странной ночной жизни одного из французских заключенных:
      - В Довиле, в баре "Голливуд", однажды ночью я неожиданно встретил секретаря уголовной полиции Флобера. Мы познакомились с ним при обстоятельствах, предшествовавших моему последнему осуждению.
      - Флобер задержал свидетеля после ограбления им магазина меховых изделий, - пояснил председатель суда присяжным скупые слова Бруасьера.
      - Да, можно и так сказать... Мне, конечно, очень не по нутру была эта внезапная встреча: ведь Флобер должен был знать, что я сижу в Пон-л'Эвеке, а мне не хотелось доставлять неприятности месье Билла. Однако господин секретарь просто развлекался в баре и не задавал никаких вопросов. Мы выпили с ним несколько аперитивов и коктейлей и почувствовали друг к другу какое-то расположение...
      - И сразу перешли к делу, не так ли, Бруасьер?
      - Ну, не за первым же коктейлем... но потом - да.
      - Он делал вам какие-нибудь предложения?
      - Да, уже потом...
      - Он предлагал ограбить какой-то конкретный магазин?
      Бруасьер, как бы защищаясь, поднял руки:
      - Помилуйте, господин председатель, так вопрос не стоял. Я не хочу, чтобы это дело получило такую интерпретацию. Я действовал по заданию полиции и даже под ее контролем. Месье Флобер был все время рядом, когда я выполнял его поручения, и следил, чтобы не произошло каких-нибудь неприятных неожиданностей. Кроме того, я ведь за все время ничего не украл. Владельцы магазинов, товары из которых я... ну, можно сказать, эвакуировал, были с самого начала в курсе дела, так как они сами давали задание месье Флоберу. Я полагаю, что потом они почти все получили назад.
      Председатель суда с пониманием кивнул, но присяжные и несколько сот человек в переполненном зале затаили дыхание и в недоумении уставились на взломщика.
      - Бруасьер, объясните, пожалуйста, дамам и господам присяжным заседателям, что за всем этим кроется, а то ваши намеки никто не понимает.
      Теперь, когда напряженное внимание всех присутствующих сконцентрировалось на нем, Бруасьер наконец-то почувствовал себя в своей стихии:
      - Пожалуйста, господин председатель. Причины здесь больше экономического характера. Состояние рынка в Довиле не из лучших. Большие роскошные магазины, которые годами ориентировались на иностранных туристов, начали терять свои позиции. В страну все меньше и меньше приезжает иностранцев, так как они стали предпочитать Италию, Испанию, Грецию... К этому добавлю, что с тех пор как я начал работать в городе на свой страх и риск, страховые компании подняли размеры взносов при страховании от взломов и краж на сто процентов. Так как я долгое время был нетрудоспособным, краж и взломов стало гораздо меньше, и деловые люди, считай, просто так, ни за что, платили высокие страховые взносы. В своей нужде они обратились к секретарю уголовной полиции Флоберу. Он, мол, должен позаботиться о том, чтобы их магазины снова обкрадывали и взламывали, потому что для них это самая быстрая и самая надежная форма товарооборота. Ну вот, когда Флобер меня так нежданно-негаданно встретил, он предложил мне осуществить эти, такие желательные, взломы. Конец вы знаете: под контролем Флобера я начал лазить по магазинам. Эти взломы надо было выполнять профессионально, чтобы страховые компании, которые возмещали нанесенный ущерб, ничего не заподозрили. Вещи, взятые из магазинов, мы отвозили на полицейский склад, где они лежали, пока их владелец не получал компенсацию за ущерб, а вся история не забывалась. Тогда обворованные получали свои товары назад и могли на распродаже пустить их по сниженным ценам. За работу месье Флобер платил мне пятнадцать процентов от общей стоимости товаров, которые я вывозил. Сколько получал он? К сожалению, он меня об этом не считал нужным информировать.
      Бруасьер мог быть доволен своим выступлением. Стены судебного зала дрожали от непрерывного хохота, и председатель суда вынужден был при помощи отряда полиции очистить помещение. Только после этого он смог продолжить допрос:
      - Господин свидетель, все это нас интересует постольку поскольку. Важно другое - какую сумму получал обвиняемый от вас или от секретаря Флобера за то, что выпускал вас ночью из тюрьмы. Насколько Билла был замешан в этой истории?
      Как и все свидетели перед ним, Эжен Бруасьер в возмущении энергично затряс головой:
      - Ни гроша он не получал, месье председатель. Клянусь, как-то я принес ему коробку сигар, но, естественно, не сказал, откуда она. Я убежден, что, если бы до него дошли слухи, чем я занимаюсь в Довиле, он ни на одну ночь не выпустил бы меня. Он разрешал мне уходить просто в силу своей человечности. Нет, чего-нибудь такого месье Билла не потерпел бы. Он стремился лишь к тому, чтобы любовью и добротой сделать из нас порядочных людей.
      Фернан Билла, самый человечный из всех директоров тюрем, тронутый привязанностью и верностью своих питомцев, вытер слезы. В заключительном слове прерывающимся голосом он сказал:
      - Посмотрите, господин председатель, возможно, я был слишком мягок, уступчив, но вы должны согласиться, что мои методы, основанные на человечном отношении к преступившим закон, все же оправдали себя. Насколько испорченными пришли они в мою тюрьму и какими приличными людьми становятся... Все, заметьте, все заступились за меня, за директора своей тюрьмы. Где, спрашиваю вас, найдете вы другую такую тюрьму, заключенные которой были бы так преданы своему директору?!
      Верность и привязанность его заключенных, однако, не смогли уберечь Фернана Билла от того, чтобы самому стать заключенным. Суд присяжных города Кан приговорил его к трем годам тюремного заключения и штрафу в пятьдесят тысяч франков. При этом принималось во внимание смягчающее вину обстоятельство: от своих преступлений он никаких материальных выгод не имел.
      Самым досадным для Билла было то, что эти три года он должен был провести в заведении, которое отличалось от его "дома" в Пон-л'Эвеке, как день от ночи.
      ДЕЛО ЧЕССМЭНА
      Если вечером, с наступлением темноты, выехать из Сан-Франциско по большой автостраде, а затем свернуть на Лос-Анджелес, то вскоре в ночном небе можно увидеть яркое зарево, которое обычно сопутствует крупному городу или огромному луна-парку. Но еще несколько миль пути - и зарево распадается на тысячу отдельных огней. Особенно выделяются ослепительно белые конуса прожекторов. Бесконечный ряд тусклых желтоватых точек, расположенных по пять, одна над другой, - это лампочки более чем девятисот камер тюрьмы Сан-Квентина.
      Каждый вечер ровно в десять тридцать гаснут огни камер. Только прожекторы продолжают гореть, и в их свете серые стены тюрьмы возносятся в небо подобно крепости-призраку. Несколько прожекторов постоянно ощупывают фасад северного блока как бы в поисках беглецов. Когда они освещают крышу корпуса, видна труба вентиляционной шахты газовой камеры. Заметная издали, она, как монумент смерти, возвышается над всем тюремным комплексом.
      Одиннадцать лет, десять месяцев и семь дней провел под этой шахтой известнейший американский преступник, пресловутый Кэрил Чессмэн, помещенный в "Death Row"[*Ряд смерти (англ.)] - изолированный этаж для приговоренных к смерти. Восемь раз за почти двенадцать лет в белой рубашке и белых тиковых штанах, без пояса, босиком, как предписано санитарными требованиями к процедуре смертной казни, доставляли его в камеру ожидания, от которой всего тринадцать шагов до выкрашенной в ядовито-зеленый цвет газовой камеры. И восемь раз директор тюрьмы после телефонного разговора сообщал ему, что казнь откладывается на какое-то время.
      Все восемь раз Чессмэн пережил муки человека, стоящего на пороге смерти; можно сказать, он восемь раз умирал. Эти изуверские методы американской юстиции мобилизовали мировую общественность. Во Франции солидная "Монд" назвала дело Чессмэна "показателем абсурдности американской правовой системы". В Женеве студенты собрали девять тысяч подписей в защиту Чессмэна и отправили их тогдашнему президенту Эйзенхауэру. Стокгольмская газета "Экспрессен" послала Эйзенхауэру петицию о помиловании, которую подписали 90 тысяч шведов. Британская "Гардиан" писала в передовой статье: "Правопорядок, из-за проволочек которого терпит 12-летние мучения Чессмэн в камере смертников, в основе своей должен иметь какой-то серьезный изъян"; и, наконец, даже официальный орган Ватикана "Оссерваторе романо" принял участие в кампании протеста: "Человеческое сердце не в состоянии поверить, что жизнь приговоренного к смерти снова и снова продлевается только для того, чтобы потом загасить ее пламя смертоносным газом. Никакой закон не вправе требовать двенадцатилетней отсрочки исполнения смертного приговора. Как может американский народ мириться с подобными действиями своих органов юстиции?"
      Однако, несмотря на столь сильное возмущение в мире и даже демонстрации протеста перед американскими посольствами в Риме, Париже, Лондоне, Стокгольме и Монреале, высшая судебная палата в Калифорнии, словно из садистского упрямства, в девятый раз назначила срок казни Чессмэна.
      2 мая I960 года, ровно через пять минут после полуночи, Чессмэна, приговоренного к смерти 25 июня 1948 года, снова приводят в помещение, расположенное рядом с газовой камерой. Он должен полностью раздеться, два сержанта из службы охраны ощупывают его в поисках запрятанного яда или еще какого-нибудь орудия самоубийства. Затем один из них говорит: "Зубы!"
      Чессмэн вытаскивает зубной протез, сержант упаковывает его в пластиковый мешок и прикрепляет к нему регистрационный номер - предписанные меры предосторожности, которые должны помешать осужденному вскрыть себе вены этим протезом или каким-нибудь другим способом самостоятельно отправиться на тот свет, прежде чем палач приложит к этому руку. Американская юстиция хочет непременно сама, соблюдая все предписания, привести в исполнение вынесенный ею приговор. И вот Чессмэн облачается в приготовленную заранее тиковую одежду. Широкий кожаный пояс, которым в газовой камере привязывают к специальному стулу, охватывает его талию. На запястьях защелкиваются наручники. Наконец, в камеру входит врач и проверяет физическое и психическое состояние Чессмэна, как того требует закон, когда человека отправляет на смерть. Если бы восьмикратный перенос казни свел Чессмэна с ума, или после одиннадцати лет и десяти месяцев в тюрьме он приобрел бы рак или туберкулез, или, наконец, по пути в камеру сломал бы ногу, он мог бы снова спокойно снять тиковую одежду. Экзекуция была бы перенесена в девятый раз.
      Кэрил Чессмэн, однако, в прекрасной форме, заверяет тюремный врач и заносит это в протокол.
      Теперь наступает очередь директора тюрьмы Фрэда Диксона исполнить свои протокольные обязанности. Он вынимает из ящика стола запечатанный конверт с составленным им самим письмом, вскрывает его и будничным тоном зачитывает Чессмэну:
      "По делу штата Калифорния против Кэрила Чессмэна.
      Многоуважаемый сэр!
      Сегодня я получил от достойного сэра Чарльза Фрике, члена Верховного суда округа Лос-Анджелес, подписанный 25 апреля I960 года приказ о предании вас смерти. Время казни назначено на сегодня, 2 мая I960 года, на 10 часов утра. Прошу вас принять это к сведению. Преданный вам Ричард Б. Диксон, директор".
      Чессмэн уже не слушает формальную, исполненную бюрократического цинизма речь. Он лишь молча кивает головой и протягивает руки двум выступившим из-за спины директора подручным палача. Они хватают его за локти и ведут к двери тамбура газовой камеры. Дверной проем настолько широк, что все трое могут идти рядом - слева и справа подручные, посредине Чессмэн. Переступая порог, они поддерживают его под руки и почти вносят в зеленую комнату, через большое окно которой отчетливо видна зловещая стеклянная кабина - именно в ней и будет происходить экзекуция. Они делают это автоматически, по привычке, так как люди, которые проходят через эту дверь, почти всегда слабеют, делая свои последние шаги.
      Однако до момента исполнения приговора еще больше девяти часов. Перед Чессмэном будут казнить какого-то бандита. После этого должно пройти три часа, чтобы через вентиляционную шахту камера очистилась от опасных паров синильной кислоты. Создатели инструкций по проведению смертной казни скрупулезнейшим образом позаботились о том, чтобы ни в коем случае не испортить здоровье приговоренных до срока смерти, определенного судом.
      Эти девять часов - последний шанс Чессмэна. Юридические средства, при помощи которых он и его адвокат в течение прошедших двенадцати лет препятствовали исполнению приговора, полностью исчерпаны. Все ходатайства отклонены. Теперь ему остается надеяться только на указ губернатора штата Калифорния о помиловании. Эти последние часы Чессмэн проводит за казенным столом. Напротив сидит директор тюрьмы, за спиной, словно отлитые из металла, стоят два постовых с автоматами и следят, чтобы Чессмэн не причинил какого-нибудь вреда директору.
      На столе - телефон. Уже восемь раз успевал он позвонить прежде, чем Чессмэна отправляли в газовую камеру. Восемь раз сообщал ему директор, что казнь перенесена, и восемь раз Чессмэна отводили обратно в его камеру.
      Позвонит ли телефон в девятый раз? Директора тюрьмы Диксона, похоже, этот вопрос мало волнует. Он увлечен детективом Агаты Кристи. И только взгляд Чессмэна прикован к телефону.
      Кампания резкой критики, которой отреагировала в это время мировая пресса на двенадцатилетнее истязание американского смертника No 1, отражала только одну сторону скандала вокруг Чессмэна. Другая сторона, не менее скандальная, но далеко не так подробно описанная, касалась полицейского и судебного расследования, которое предшествовало всему этому.
      Кем, собственно говоря, был этот столь печально прославившийся Кэрил Чессмэн?
      Сначала - одним из тех сотен тысяч подростков, связанных с уголовным миром, которые в своей совокупности представляют для Америки неразрешимую проблему. Довольно интеллигентный юноша, он был, однако, сыном родителей, которые не имели средств для того, чтобы дать ему приличное образование. Его отец, рабочий-оформитель, получал небольшое жалованье на одной из киностудий Голливуда. Когда Кэрилу исполнилось шесть лет, мать попала в автомобильную катастрофу и с тех пор осталась парализованной. Все, что с большим трудом зарабатывал отец, поглощала болезнь матери. Так что сын уже с отрочества вынужден был подрабатывать. Как и где - отец об этом не спрашивал, не говоря уже о государстве и его учреждениях.
      Полностью предоставленный самому себе, Кэрил примкнул к гэнгу - группе молодых преступников. Этот путь Чессмэна предопределила социальная среда, в которой он рос. Все началось с мелких краж продуктов, затем пошли взломы и, наконец, разбойные нападения. Как в нормальном обществе юноши становятся слесарями, каменщиками, продавцами, так и Кэрил в эти годы учился профессии преступника. И не втайне, не скрываясь от полиции и органов власти, а чуть ли не под их руководством.
      В 1935 году, когда Чессмэну еще не было и пятнадцати лет, его впервые поймала полиция на автомобильной краже и посадила на год в так называемое исправительное учреждение. Правда, исправлялись здесь только те недостатки, которые мешали обитателям этого учреждения стать профессиональными преступниками. Заведение входило в состав тюрьмы для матерых уголовников. Обязанности воспитателей выполняли осужденные на пожизненное заключение, которые таким образом помогали государству сэкономить на штатных педагогах.
      В книге "Камера смерти 2455", которую Чессмэн написал за годы пребывания в Сан-Квентине, он так говорит об этом периоде своей жизни: "Здесь я по-настоящему научился обращаться с кольтом, кистенем и автогеном. Заодно мне привили ненависть к общественному порядку, блюстители которого были насквозь продажны. В тюрьме мы могли иметь все - хорошую еду, женщин, сигареты, наркотики, свободный выход... Были бы только деньги, чтобы подкупить надзирателей. Никто из них не обращался с нами, как с преступниками, если мы проявляли готовность в достаточной мере снабжать их долларами. Здесь я впервые узнал разницу между честным гражданином и преступником. Уважаемый гражданин это тот, у кого много долларов, а преступник - тот, кто, делая доллары, попадался".
      С такими взглядами Чессмэн через год был выпущен на свободу. Пять месяцев спустя он вернулся в исправительное учреждение. За серию взломов сигаретных автоматов он снова год пробыл за решеткой. На этот раз полученных навыков ему хватило на два года. Он занялся грабежами, в девятнадцать лет был арестован и приговорен к шестнадцати годам тюремного заключения. Через семь лет его наказание заменили условным, но не потому, что он очень хорошо себя вел или полностью исправился. Просто администрация тюрем в Америке в большинстве случаев вынуждена досрочно выпускать осужденных к длительному заключению - в тюрьмах не хватает мест, чтобы они отсиживали свой срок наказания полностью.
      Итак, Чессмэн вышел на свободу уже настоящим преступником-профессионалом, заматеревшим и жестоким. Он даже не пытался начать нормальную жизнь. Еще в тюрьме он связался с гангстерской группировкой, которая занималась поборами и шантажом в среде букмекеров и прочих дельцов нелегального тотализатора. Через день после освобождения Чессмэн стал "работать" с этими преступниками.
      В то время, когда Чессмэн в Лос-Анджелесе и его окрестностях облегчал кошельки и бумажники подпольных букмекеров, иногда грабя попутно ювелирные магазины и универмаги, в районе Голливуда произошло несколько чрезвычайно жестоких половых преступлений. Даже в американской, столь бурной, уголовной истории трудно было отыскать что-нибудь подобное. Влюбленные парочки, которые уединялись в укромных уголках на голливудских холмах, подвергались нападению бандита: он появлялся на сером "форде" и, благодаря красной фаре, обычно используемой в качестве опознавательного знака оперативными полицейскими машинами, выдавал себя за полицейский патруль. Под угрозой пистолета сорок пятого калибра он сначала отбирал бумажники у мужчин, а затем затаскивал женщин в автомобиль и зверски насиловал их.
      "Деятельность" преступника, которого тут же окрестили "Красным фонарем", длилась уже несколько месяцев. Это до крайности взволновало пуританское население Калифорнии, вызвало шквал нареканий в адрес полиции и повлекло за собой неприятные политические последствия.
      В Калифорнии предстояли выборы губернатора. Все руководящие посты в штате, включая и должность начальника полиции, занимали представители Республиканской партии. Возмущение явной беспомощностью полиции вскоре стало сопровождаться критикой работы всего правительства республиканцев. Оппозиция демократов умело использовала это обстоятельство в предвыборной борьбе и превратила поимку "Красного фонаря" в проблему политического выживания Республиканской партии. Только его арест мог позволить республиканцам надеяться на успех в выборах.
      Понятно, что партийные боссы оказывали давление на начальника полиции, а тот, в свою очередь, подгонял подчиненных быстрее покончить с "Красным фонарем" любыми средствами и методами. Повышение по службе и крупные денежные премии были гарантированы. Неудивительно, что все полицейские Лос-Анджелеса и Голливуда только тем и занимались, что охотились за серым "фордом" с красной фарой-искателем.
      Под подозрение, будто он "Красный фонарь", гангстер Чессмэн попал в пятницу 23 января 1948 года. Вечером радиофицированная машина с молодыми полицейскими Рердоном и Мэем неторопливо проезжала по голливудской Вермон-авеню в южном направлении. Светящиеся часы на приборном щитке показывали 19.40, когда Рердон, сидящий за рулем, обратил внимание на встречный "форд" с приметами, которые уже несколько недель изо дня в день передавали по полицейской системе связи.
      Рердон тотчас развернулся и пустился вдогонку. Уже у следующего перекрестка он был вынужден резко затормозить: подозрительный "форд" остановился у автозаправочной станции. Патрульная машина осторожно подъехала туда же. Мэй включил переговорное устройство и передал в центр связи закодированное сообщение.
      Несколькими секундами позже в центре связи полицейский склонился над планом города и отметил флажком местонахождение серого "форда". Второй полицейский, который слышал сообщение по громкоговорителю, передал его по внутреннему телефону начальнику уголовного отдела. И уже через несколько мгновений вокруг серого "форда" стала стягиваться сеть преследователей.
      Тем временем на автозаправке патрульная машина предпринимала безуспешные попытки подобраться к серому "форду". Ей мешали другие автомобили, припаркованные на стоянке. Когда же наконец полицейские продвинулись на пару метров вперед, Мэй увидел, что "форд" покидает бензоколонку, так и не заправившись. Очевидно, двое мужчин в машине - их сейчас удалось разглядеть заметили слежку. Теперь уже и Мэй был уверен, что перед ними разыскиваемый насильник. Не думая о поиске каких-то особых предлогов - ведь "форд" не нарушил правил движения и не превысил скорости, - Мэй сразу же включил сирену и красную фару, чтобы получить "зеленую улицу". Рердон, ловко маневрируя автомобилем, выбрался из череды ожидавших у автозаправки машин и нажал на газ. Всем стало ясно, что полиция начала преследование. Мужчины в сером "форде" это тоже поняли. Тут же взревел их мотор. Машина выскочила на встречную полосу и попыталась скрыться.
      Будто обезумев, водитель "форда" гнал машину в потоке встречных автомобилей, буквально в миллиметрах проскакивая мимо них и стараясь протиснуться в любую щель, только бы оторваться от преследователей. Однако тем самым он освобождал дорогу патрульной машине, и та метр за метром настигала его.
      На углу Шестой улицы и Шаттон-плэйс Рердон приблизился к "форду" метров на двадцать. Поток встречных машин здесь ослабел, и улица была почти пуста. Мэй опустил боковое стекло, высунул автомат и собрался стрелять по покрышкам "форда". В этот момент его водитель внезапно крутанул руль, и машина буквально на двух колесах свернула на Шестую улицу, выскочив при этом на тротуар и пролетев в сантиметре от угла дома. Впереди, метрах в ста, дорогу перегородил грузовик. Казалось, все кончено, но тут "форд", затормозив на полном ходу, развернулся вокруг своей оси (сделал Power slide, как называют этот рискованный маневр профессиональные автогонщики) и благодаря этому снова получил перед собой свободное пространство. В этот миг, когда "форд" уже выскакивал на Вермон-авеню, Рердон направил полицейскую машину влево, прямо навстречу ему. Мэй, видя неизбежность столкновения, соскользнул с сиденья вниз - укрыться за распределительным щитком. Рердон, однако, не потерял самообладания и избежал лобового столкновения, направив патрульную машину так, что она ударила "форд" по касательной в переднее левое крыло.
      При столкновении оба автомобиля отшвырнуло в стороны, и они остановились. Из полицейской машины выскочил Мэй со взведенным автоматом, из "форда" - его водитель и пустился бежать.
      "Стой!" - крикнул вдогонку беглецу Мэй, но тот даже не обернулся. Он бежал зигзагами, как заяц. Первая очередь из автомата Мэя щелкнула по оштукатуренной стене дома, вторая, похоже, попала в цель. Споткнувшись, бегущий растянулся во весь рост и остался лежать. Второй мужчина из "форда", напуганный выстрелами, сразу же отказался от намерения бежать, поднял, не дожидаясь команды, руки и позволил Рердону надеть на себя наручники.
      Между тем Мэй занялся человеком, лежащим на улице. Он взял его за волнистые каштановые волосы, поднял голову и повернул, чтобы рассмотреть. Он увидел молодое, вытянутое лицо и умные, насмешливые глаза.
      - Ездить вы еще умеете, а вот стрелять... здесь вам надо подучиться, нахально заявил молодой человек озадаченному полицейскому, который боялся найти его мертвым.
      - Кончай выступать, - грубо оборвал парня Мэй, рывком поднял его на ноги и надел наручники. Прежде чем вести пойманного к машине, Мэй наклонился и поднял с земли пистолет. - Это твоя пушка? - спросил он пряча оружие.
      - Шутить изволите? Если бы у меня была эта штуковина, я бы здесь сейчас не стоял.
      - По-твоему, эта железяка прямо с неба упала, так что ли? Пока довезем тебя до участка, придумай что-нибудь получше, - с издевкой сказал Мэй и стволом автомата подтолкнул парня к патрульной машине.
      Уголовный инспектор Гузен, к которому оба арестованных были приведены на первый допрос, разложил на письменном столе предметы, изъятые Рердоном и Мэем при задержании: карманный фонарь цилиндрической формы, кучку смятых долларовых бумажек, четыре таблички с автомобильными номерами и пистолет сорок пятого калибра.
      Гузен шутя покрутил оружие на указательном пальце, глянул на парней и спросил:
      - Ну и кому из вас он принадлежит? Ответа не последовало. Две пары невинных глаз смотрели на него непонимающе, будто он задал вопрос на малайском языке.
      Допрос был прерван появлением обоих патрульных полицейских. Они затащили в комнату два больших узла с новенькими мужскими костюмами и сложили их на полу возле стола.
      - Сэр, мы нашли это в багажнике "форда", - пояснил Рердон, указывая на необычную поклажу.
      Гузен с недоверием покачал головой, но расспрашивать полицейских не стал, а только приказал им забрать с собой в караульное помещение пассажира задержанного "форда".
      Когда все трое ушли, он обратился к водителю:
      - Ваша фамилия?
      - Чессмэн.
      - Имя?
      - Кэрил Уиттер.
      - Где и когда вы родились?
      - 27 мая 1921 года, Сен-Джозеф, штат Мичиган.
      - Как звать отца?
      - Уиттер Чессмэн.
      - Его профессия?
      - Раньше он был ассистентом режиссера на киностудии "Парамаунт", а теперь всего лишь перетаскивает декорации.
      - Как зовут вашу мать?
      - Хилли Л. Чессмэн, урожденная Браун.
      - Она работает?
      - Нет, она парализована.
      - Хм. Раньше вы привлекались к суду?
      Так же стереотипно, как он перед этим отвечал на вопросы, Чессмэн перечислил свои судимости. Гузен напечатал это в протоколе допроса, а затем внезапно отодвинул пишущую машинку в сторону и достал из ящика стола пачку дорогих сигарет. Вытолкнув щелчком указательного пальца сигарету, он предложил ее Чессмэну.
      - Ага, сначала мягко стелете, - проговорил Чессмэн и небрежно взял сигарету.
      Инспектор дал ему огня:
      - Зачем мне без нужды усложнять вам жизнь? Будете вести себя разумно, и я отнесусь к вам по-хорошему.
      Чессмэн проследил за дымком своей сигареты:
      - Оставьте ваши басни, инспектор, для кого-нибудь другого. За что вы меня сюда притащили?
      - Похоже, Чессмэн, вы очень торопитесь! Особенно если судить по той спешке, с которой вы пытались удрать от патрульной машины.
      Вопросы инспектора начинали действовать Чессмэну на нервы.
      - Чего вы от меня хотите? - резко прервал он Гузена.
      - Хочу знать, почему вы так испугались красной фары? Для этого должна быть какая-то причина. Не станет же невиновный человек удирать от первого встреченного полицейского патруля.
      Чессмэн ткнул сигаретой в протокол допроса, который торчал в пишущей машинке:
      - Прочитайте, инспектор, еще раз мои показания о прежних судимостях. Ведь у меня условно-досрочное освобождение. Во время испытательного срока мне запрещено общение с бывшими осужденными. Джонни тоже вышел из тюрьмы, и у него за кормой еще больше, чем у меня. После вашего задержания мне опять придется сесть в тюрьму. Теперь вы, наверно, понимаете, почему я так торопился.
      Инспектор едва заметно покачал головой:
      - Я вам не верю, Чессмэн. Полицейский патруль не проверяет автомобилистов на предмет их судимости и не спрашивает об их условно-досрочном освобождении. Вы же это знаете наверняка. Я вам не поверю, даже если вы станете уверять, будто удирали из-за того, что ваш багажник был набит крадеными костюмами и поэтому вы испугались.
      Чессмэн только бросил короткий взгляд на кучу одежды возле стола и, не обращая внимания на намек, деланно безразличным тоном спросил:
      - Ну и из-за чего же, по вашему мнению, я хотел смыться?
      - Потому что вы - "Красный фонарь", Чессмэн!
      На какое-то мгновение Чессмэн лишился дара речи, но затем громко рассмеялся:
      - У вас странные шутки, инспектор. Неужели я - этот жалкий сексуальный ублюдок? Посмотрите на меня внимательно. Я что, так выгляжу, что мне нужно пушкой заставлять женщин?.. Да я могу иметь баб столько, сколько захочу!
      И, как бы демонстрируя инспектору, какие шансы он имеет у женщин, Чессмэн встал со стула, выпрямился во весь рост и, как боксер-профессионал, постучал кулаком в грудь.
      Теперь опешил Гузен, глядя на высоченного Чессмэна, - но не потому, что убедился в его неотразимости для женщин, а потому, что во всех показаниях жертв "Красного фонаря" рост преступника определялся 160- 170 сантиметрами. В Чессмэне же, на его взгляд, было не меньше 185 сантиметров, а мощное телосложение явно не соответствовало конституции насильника, каким его описывали свидетели.
      Тем не менее инспектор сказал:
      - Сядьте на место. Психиатр объяснит, зачем вам это было нужно. Может, у вас какое-нибудь извращение. Кто знает?..
      Пожав плечами, Чессмэн вернулся на место:
      - Это несерьезно, инспектор. Чтобы я насиловал женщин... Да я вам про баб такого могу порассказать...
      Чесмэн все еще не осознавал, в какую скверную историю втягивал его инспектор. За изнасилование в Калифорнии полагалась смертная казнь! Он смеялся над подозрениями Гузена, не подозревая, что тот уже накинул ему на шею петлю.
      Однако опытный инспектор понимал, что гангстера такого калибра, как Чессмэн, голыми руками не возьмешь. Поэтому, не долго думая, он прекратил допрос.
      - Ну хорошо, Чессмэн, давайте подождем. Вы так и так останетесь под арестом, пока судья будет решать, отменять или нет ваше условно-досрочное освобождение. А за это время все прояснится.
      Гузен нажал на кнопку звонка, и полицейский вывел Чессмэна из комнаты.
      Когда дверь за ними закрылась, инспектор взял дело "Красного фонаря" и перечитал места с описанием внешности бандита. Рост 160-170 сантиметров, худощавый, смуглый, темные, почти черные, волосы, редкие зубы, похож на итальянца - так в один голос заявляли жертвы и свидетели.
      Чессмэн же был высокого роста, широкоплеч, имел спортивную фигуру и отличные зубы, другими словами - никакого сходства с "Красным фонарем".
      К тому же Гузен хорошо знал насильников: в Нью-Йорке он долго работал в отделе по борьбе с половыми преступлениями. Все мужчины, которые, подобно "Красному фонарю", удовлетворяли свою извращенную страсть, запугивая женщин оружием, представляли собой совершенно определенный тип трусливого психопата, обиженного богом и людьми. Человек, который только что перед ним сидел, был кем угодно, только не сексуальным психопатом.
      Да, похоже, инспектор Гузен совсем не был убежден в том, что этот Чессмэн и есть "Красный фонарь".
      В кабинет зашел помощник инспектора и прервал его размышления.
      - Сэр, задержанный "форд" уже здесь, - доложил он.
      Инспектор захлопнул папку и поднялся из-за стола:
      - Спасибо, Глен, пойду посмотрю на него.
      Вокруг слегка покореженного серого "форда" усердно копошились сотрудники отдела криминалистической экспертизы. При свете трех переносных осветительных ламп они снимали отпечатки пальцев с приборного щитка, орудуя пинцетами и лупами.
      - Обратите внимание на сиденья. Ищите следы крови, - сказал Гузен, немного понаблюдав за их работой. Он вспомнил, что две последние жертвы "Красного фонаря" - 27-летняя Регина Джонсон и 17-летняя Мэри-Алиса Меза - получили повреждения, когда преступник насиловал их в своем автомобиле.
      Два криминалиста начали демонтировать сиденья и вытаскивать их из "форда", а Гузен подошел к ветровому стеклу и стал осматривать фару-искатель, установленную слева от места водителя. Сначала ничего особенного он не обнаружил. Фара была обычной конструкции - такие есть чуть ли не на каждой второй машине, - с белым стеклом. Однако, присмотревшись внимательнее, Гузен насторожился. В свете своего карманного фонаря он рассмотрел какие-то царапины на поверхности хромированного держателя фары. Верхняя крепежная гайка имела такой вид, будто ее часто откручивали гаечным ключом. Нижней гайки вообще не было.
      Какую-то долю секунды Гузен раздумывал, а потом резко повернулся на каблуках и бегом бросился в свой кабинет. Там он подскочил к письменному столу и стал копаться в папках и бумагах, которые в беспорядке лежали на нем. Наконец он разыскал маленькую картонную коробку с предметами, изъятыми из карманов Чессмэна при задержании.
      Бумажник, кошелек, пилочка для ногтей, спички... Однако все это Гузена не интересовало. Лишь высыпав на стол содержимое коробки, он нашел то, что так лихорадочно искал: хромированную гайку диаметром около сантиметра.
      Она как раз подходила к нижнему болту держателя фары!
      Теперь инспектор был убежден, что у него в руках "Красный фонарь". Значит, Чессмэн постоянно разбирал фару-искатель, чтобы для своих ночных нападений поменять белое стекло на красное.
      Но эти рассуждения Гузена были только гипотезой. В цепи доказательств не хватало самого важного звена - красного стекла! Если Чессмэн станет утверждать, что разбирал фару, чтобы поменять разбитую лампочку или еще для чего-нибудь, то гайка, найденная в его карманах, ничего не докажет.
      Новые разочарования инспектору приготовили эксперты-криминалисты, которые искали следы крови на обшивке сидений "форда". Химические пробы с бензидином, который выявляет даже застиранные брызги крови, дали отрицательную реакцию. Но Гузен так просто не собирался отказываться от уже выработанной гипотезы. Этой же ночью он хотел получить решающие доказательства виновности Чессмэна: его должны опознать последние две жертвы.
      С лихорадочной поспешностью он заказал две автомашины, одна из которых, по возможности, должна была быть серым "фордом". Правда, получил он голубой, но теперь это его уже не могло остановить. "Ночью такие цвета трудно отличить", ответил он на возражения помощника.
      Полчаса спустя обе машины покинули двор полицейского управления Лос-Анджелеса и помчались по направлению к Голливуду. В голубом "форде" рядом с водителем сидел Чессмэн со связанными руками и ногами, позади - два крепких полицейских с автоматами на изготовку. Позади следовал другой автомобиль с конвоем из вооруженных до зубов полицейских.
      Было уже почти три часа утра, когда инспектор Гузен забарабанил в дверь маленького одноквартирного домика на Сьерра-Бонита-авеню в западной части Голливуда. Открыла стареющая женщина с бигуди на голове и в кое-как наброшенном халате.
      Гузен не дал ей раскрыть рта:
      - Мадам, нам надо немедленно поговорить с вашей дочерью Мэри. Мы поймали бандита, который напал на нее прошлой неделей. Разбудите ее побыстрее. Она должна его опознать. И поторопитесь, пожалуйста, у нас мало времени.
      Рут Меза, мать семнадцатилетней Мэри-Алисы, испуганно возразила:
      - Сэр, ведь сейчас ночь! Моя дочь больна, она еще полностью не оправилась от шока. Не знаю, будет ли это правильно...
      Но Гузен уже впал в азарт:
      - Сейчас как раз самый удобный момент. Она только посмотрит на парня и все...
      Шум разбудил дочь, и она тоже подошла к двери. Инспектор бесцеремонно взял ее за руку и через палисадник повел к улице. Полицейские с автоматами за это время вышли из машины и посадили Чессмэна на место водителя.
      Прежде чем подойти с Мэри к "форду", Гузен сказал ей:
      - Вам не надо бояться, Мэри. У него связаны руки и ноги, так что он с вами больше ничего не сделает. Вы нам только должны сказать, он ли это.
      Вопреки общеизвестным требованиям, чтобы опознание подозреваемого происходило в группе лиц, без каких-либо подсказок со стороны полиции, Гузен, так сказать, на блюдечке преподнес Мэри-Алисе Чессмэна в качестве "Красного фонаря". Необычайно впечатлительная и робкая семнадцатилетняя девушка, выросшая в монастырском интернате и пережившая глубокий шок после нападения насильника, не отважилась как следует рассмотреть Чессмэна. Остановившись в двух шагах от "форда", она затравленно обернулась к инспектору в поисках защиты и тихо проговорила: "Да, я думаю, это он. Я его узнала".
      Почти так же проходила очная ставка и с другой потерпевшей, двадцатисемилетней Региной Джонсон. Две недели назад она попала в руки "Красного фонаря", когда вместе со своим приятелем отправилась на вечернюю прогулку в район окрестных холмов.
      После того, как Гузен ей объявил, что "Красный фонарь" схвачен и уже опознан одной из жертв, она, не колеблясь, сказала: "Да, думаю, что это он".
      Правда, в ночь преступления при описании внешности бандита она давала не столь уверенные показания и даже сомневалась, сможет ли его узнать: ночь была очень темная, к тому же преступник повязал лицо платком, да и сильный страх мешал его разглядеть.
      Тем не менее ее последнее показание было воспринято следствием как доказательство.
      Когда Чессмэн и после этих ночных очных ставок не выказал готовности в чем-либо признаваться, он тем самым лишил себя "хорошего" отношения инспектора Гузена. Дальнейшие допросы проходили уже в не в служебном кабинете, а в маленькой комнате без окон, с низким потолком и к тому же с тремя большими радиаторами центрального отопления, которые включались на полную мощность. Через час меняя друг друга, Чессмэна допрашивали Гузен и еще трое сотрудников уголовной полиции. Все это время в комнате стояла жара, доходившая до шестидесяти градусов. Так как одни радиаторы не могли поддерживать такую температуру, под потолком включали четыре прожектора, лучи которых были сосредоточены на том месте, где сидел Чессмэн. Инспектор Гузен и задающий вопросы помощник располагались в неосвещенной части комнаты и освежались прохладительными напитками.
      Впрочем, с Чессмэном они обращались корректно: не били, не топтали ногами, не использовали каких-либо средств воздействия на психику. Позже они могли с чистой совестью присягнуть на суде, что не применяли насильственных методов, чтобы заставить Чессмэна признаться. Какова была температура во время допросов, как освещалась комната и сколько часов ежедневно длился допрос - об этом судья их не спрашивал, да и в уголовно-процессуальном кодексе на этот счет никаких указаний нет.
      Гузен и его люди могли не утруждать себя жестокими приемами, обычно используемыми американскими полицейскими при подобных допросах. Пытка, которую они применили к Чессмэну, до сих пор действовала безотказно. Допрашиваемый рано или поздно понимал, чего от него хотят, или же, сломленный, вешался в собственной камере.
      Обе возможности устраивали Гузена, поскольку самоубийство в глазах общественности тоже являлось своеобразным признанием вины.
      На третий день следствия, после шестидесятичасового допроса, в течение которого Чессмэн не смог поспать больше двух часов подряд, он сделал требуемое признание.
      "Да, я - "Красный фонарь"! Только отвяжитесь от меня!" - крикнул он Гузену. Покорно ответил односложными "да" и "нет" на все вопросы, заданные ему повторно, специально для записи признания на магнитофон. Но подробно не описал совершенные им преступления. Отказался он и подписать протокол допроса, подготовленный Гузеном, в котором все приписанные ему преступления "Красного фонаря" были представлены во всех деталях. Несмотря на это, уголовная полиция в тот же день сообщила прессе, что изнасилования были совершены Чессмэном и он во всем полностью признался. Общественность была успокоена, а авторитет правящей партии накануне начинающейся предвыборной борьбы - восстановлен.
      Процесс "Штат Калифорния против Кэрила Чессмэна" начался 29 апреля 1948 года в отделанном дубом зале заседаний Верховного окружного суда Лос-Анджелеса. Помещение, рассчитанное на двести человек, было заполнено едва наполовину. Дело Чессмэна тогда еще не стало мировой сенсацией, и о нем знали только в Калифорнии. Его "преступления" затерялись в водовороте повседневной суеты или же были отодвинуты на задний план новыми. Злоумышленник, поджегший за последние две недели многие киностудии в Голливуде, послевоенные события в Европе, многочисленные разводы кинозвезд - вот что было в центре внимания газет и журналов. Процесс не обещал чего-нибудь неожиданного. Пресса, как о решенном деле, говорила о смертном приговоре Чессмэну еще до того, как прокурор подготовил обвинительное заключение. В такой атмосфере, с соблюдением всех необходимых формальностей, началось слушание дела.
      "Дамы и господа! Суд идет!" - выкрикнул в зал секретарь суда и подал знак присутствующим подняться со своих мест. Семенящими шагами вошел судья Чарльз В. Фрике, маленький невзрачный человек в очках без оправы на остром носу. Ему было уже под семьдесят, и он слыл одним из умнейших судей Калифорнии. Преступники, дела которых он разбирал, боялись его и считали самым строгим и безжалостным судьей в стране. Никто в Соединенных Штатах не вынес столько смертных приговоров, сколько это сделал Чарльз Фрике.
      "Заседание открыто!" - опять прокричал секретарь присутствующим, когда Фрике взобрался на помост, и скупым жестом дал понять, что нужно сесть и прекратить разговоры.
      В зал вызвали обвиняемого. Судья Фрике зачитал анкетные данные Чессмэна и затем обратился к подсудимому:
      - Кэрил Чессмэн, вы ознакомлены с обвинением, выдвинутым против вас?
      - Да, ваша честь, - ответил Чессмэн с почтительной сдержанностью, которую в качестве тактического приема выработали у него предыдущие судимости.
      - Прежде чем я спрошу, признаете ли вы себя виновным, я должен вам разъяснить, какие последствия для вас это будет иметь. Если вы признаете себя виновным, то судья вынесет вам приговор. Если же вы скажете "не виновен", то тогда двенадцать присяжных заседателей должны будут определить, виновны вы или не виновны.
      - Не виновен, ваша честь, - громко и отчетливо проговорил Чессмэн.
      - В таком случае назовите мне фамилию адвоката, который будет вас защищать.
      - Я буду сам себя защищать, ваша честь.
      После такого заявления среди присутствующих пробежал шепот удивления. Даже прокурор в недоумении оторвался от своих бумаг.
      Взять свою защиту в собственные руки - это была, пожалуй, самая большая ошибка Чессмэна. В истории американского судебного производства не было больше процесса, где обвиняемый, которому угрожал бы смертный приговор, отказался от помощи опытного юриста.
      "Он рассчитывает на сочувствие присяжных", - писали судебные репортеры в своих первых сообщениях. "Кто в таком процессе хочет быть своим собственным адвокатом, рассчитывает на идиотов", - писал позднее сам Чессмэн в очередной книге "Моя борьба за жизнь".
      Но судья Фрике лишь сказал:
      - Очень хорошо. Конституция такое позволяет. После чего продолжил заседание, огласив обвинительное заключение.
      Затем неожиданно поднялся государственный обвинитель Миллер-Леви и подошел к подиуму судьи. Он был по крайней мере на голову ниже Чессмэна, носил очки в массивной роговой оправе и одевался с безукоризненной элегантностью.
      Слегка поклонившись, он обратился к судье Фрике:
      - Ваша честь, хотя защита интересов подсудимого не входит в мои обязанности, я все же прошу вас официально назначить адвоката обвиняемому для оказания ему квалифицированной юридической помощи.
      Это произвело сильное впечатление на присяжных заседателей. Прокурор, который во вред своим интересам так заботится о подсудимом, казался им верхом непредубежденности и объективности.
      Таким элегантным приемом представитель обвинения записал в свой актив первое важное очко и одновременно ослабил защиту Чессмэна. Судья Фрике удовлетворил просьбу прокурора и назначил подсудимому в качестве юридического помощника референдара суда Ола Мэтьюза, неопытного молодого человека, который только что закончил юридический факультет и еще учился практической юриспруденции в судебной палате. Это был коварный ход обвинения и суда подставить Чессмэну человека, который действовал бы в интересах суда.
      Какую помощь мог оказать судебный референдар обвиняемому, стало ясно при выборе присяжных заседателей. Сто восемь мужчин и женщин Лос-Анджелеса были занесены в список присяжных на этот процесс. В соответствии с американским законом, адвокат, как и прокурор, имеет право выбрать из этого списка двенадцать подходящих, по его мнению, кандидатур. В спорных случаях вопрос решается председателем суда, в который эти присяжные избраны.
      Референдар Ол Мэтьюз безропотно стерпел то, что прокурор в качестве присяжных выбрал женщин, имеющих дочерей в возрасте жертв "Красного фонаря", и даже не выразил протеста, когда представитель обвинения открыто оказывал давление на присяжных, крича им:
      "Подумайте, что случится с вашими дочерьми, если этот человек, там, на скамье подсудимых, когда-то выйдет на свободу. В ваших силах обезвредить чудовище. В таком деле вы не должны бояться применить высшую меру наказания, предусмотренную нашим законом, - смертную казнь!"
      Это требование присяжным заседателям прокурор Миллер-Леви предъявил не только в конце процесса в своей обвинительной речи, но и в самом начале, когда им еще не было выдвинуто никаких доказательств виновности Чессмэна в приписываемых ему преступлениях.
      Референдар Мэтьюз ни слова не сказал Чессмэну о том, что он имеет право и должен протестовать против науськиваний прокурора и отклонить состав присяжных. А когда Чессмэн сам попросил слова, заставил его сесть и объяснил, что лучше не шуметь и не злить председательствующего.
      Последующие два дня были посвящены уголовному прошлому Чессмэна. Вся бесконечная цепь его преступлений была восстановлена прокурором до мельчайшей кражи.
      Чессмэн ничего не отрицал. Казалось, он даже гордился тем, что является профессиональным преступником, поскольку с готовностью рассказывал о своих бесчисленных бандитских похождениях. Во всяком случае, именно такое впечатление сложилось у присяжных заседателей.
      Однако Чессмэн, хвастаясь своими уголовными "достижениями", преследовал совсем другую цель: убедить присяжных, что такой крутой парень, как он, не может быть презренным насильником. Но добился он как раз противоположного напугал добропорядочных домохозяек, сидящих на скамье присяжных. Они увидели в нем выродка, недочеловека, способного на любую низость. Их уже не интересовало, почему и как он стал преступником.
      Прокурору Миллеру-Леви, чтобы добиться своей цели, оставалось только не мешать подсудимому говорить. Юридический консультант Чессмэна при всем этом сидел молча, даже не пытаясь объяснить своему подопечному, насколько он вредит самому себе такой защитой. Любой другой адвокат давно бы заставил Чессмэна замолчать и выступил бы сам. Ол Мэтьюз молчал.
      В качестве главных свидетелей обвинения прокурор вызвал в суд обеих женщин, которые в ночь задержания Чессмэна опознали его как "Красного фонаря". Других потерпевших он не пригласил, так как опасался, что они не узнают в подсудимом насильника и поэтому из свидетелей обвинения превратятся в свидетелей защиты.
      Чессмэн этих женщин разыскать не мог: полиция отказалась назвать ему их фамилии. А собственное следствие, сидя в тюрьме, не организуешь. Его консультант имел право только советовать, но не проводить расследование. Это еще раз показало, насколько безрассудным было решение Чессмэна отказаться от адвоката.
      Впервые зал заседаний заполнился до последнего места, когда в качестве свидетеля была вызвана семнадцатилетняя Мэри-Алиса Меза.
      Прокурор Миллер-Леви с особым тщанием подготовил ее допрос и персонально пригласил представителей всех калифорнийских газет, хотя до этого дня дело ограничивалось только краткими сообщениями о ходе процесса.
      Тихим прерывающимся голосом, часто не в силах сдержать слезы, юная Мэри-Алиса рассказала суду о той страшной ночи. 21 января 1948 года она и ее друг Фрэнк Халберт после посещения танцевального бара поехали к холмам на окраине Голливуда. Они сидели на заднем сиденье автомобиля ее друга, когда подъехала машина и остановилась в нескольких метрах позади. Приятель Мэри сначала подумал, что это полицейская патрульная машина, так как у нее была красная фара. Но тут вдруг к ним подошел мужчина в маске, рывком открыл их дверцу и, угрожая пистолетом, потребовал у Фрэнка бумажник.
      Когда, сообщив это, Мэри замолчала, вмешался Миллер-Леви:
      - Что же произошло потом? Вы должны рассказать нам всю правду. Вы ведь давали клятву!
      Еще тише, чем прежде, так, что многие сидящие в зале почти ничего не могли разобрать, Мэри рассказала, что бандит забрал у ее друга бумажник и мелочь и приказал ему уезжать. Тот уехал. Ее же бандит притащил в свой автомобиль и под пистолетом заставил раздеться.
      Понизив голос, прокурор стал выяснять самые интимные подробности совершенного преступления. Для семнадцатилетней девушки с монастырским воспитанием это был сущий ад - во всеуслышание рассказывать обо всем том ужасе, который она пережила. Почти шепотом, постоянно запинаясь от стыда и отвращения, отвечала она на безжалостные вопросы Миллера-Леви.
      На лицах присяжных заседателей застыло выражение омерзения, возмущения и ненависти, ненависти к этому типу, который сидел напротив, на скамье подсудимых. Они смотрели на его выступающий подбородок, говорящий о жестокости, видели цинично-презрительную складку возле губ, вспоминали все его предшествующие прегрешения, и им было ясно, что он способен на все, даже на это гнусное преступление.
      Чессмэн съежился под их взглядами. Он почувствовал, как на него накатывается волна ненависти, и молча опустил голову. На скамье присяжных это восприняли как безмолвное признание вины.
      Прокурор полностью использовал подходящий момент. Доведя девушку до рыданий - ведь это помогало ему воздействовать на присяжных - и сделав большую паузу, он громко, на весь зал, спросил:
      - Мисс Меза, вы можете здесь, в этом зале, указать на человека, который вечером вытащил вас из машины вашего друга и затолкнул в свою?
      Не поднимая головы, девушка лишь протянула руку в направлении скамьи подсудимых:
      - Да, это вон тот мужчина в синем полосатом костюме.
      - Который теперь смотрит в пол, потому что боится смотреть вам в лицо?
      - Да.
      Она не могла сказать по-другому, эта вконец запуганная Мэри-Алиса Меза. Ведь инспектор Гузен показывал ей Чессмэна как "Красного фонаря". И именно его она здесь видела. Как выглядел в действительности тот мужчина, который на нее тогда напал, она толком не разглядела. В те ужасные минуты он казался девушке призраком, а не человеком из плоти и крови. Ей было не до того, чтобы разбирать, какое у него лицо, одежда, рост...
      Присяжным, правда, подобные соображения в голову не приходили. Для них имело силу только одно: "Да, это вон тот мужчина в синем полосатом костюме".
      Не столь драматично, скорее, даже по-деловому прошел допрос второй потерпевшей, которая была менее впечатлительной и, похоже, уже успокоилась после пережитого ею нападения "Красного фонаря". Но и она без колебаний указала на Чессмэна и повторила то, что сказал ей полицейский инспектор: "Это "Красный фонарь"!"
      Американское законодательство предоставляет право адвокатам по уголовным делам подвергать перекрестному допросу свидетелей обвинения после дачи ими показаний в суде. Поскольку Чессмэн защищал себя сам, он и обеих потерпевших должен был допрашивать сам. Однако когда он поднялся со своего места, чтобы задать первый вопрос, среди присяжных заседателей и в зале пробежал шепот возмущения. То, что он после всего рассказанного решился мучить свои жертвы какими-то вопросами, характеризовало его особенно отвратительно.
      Первый вопрос Чессмэна был Мэри-Алисе:
      - Вы помните, как вы описывали преступника, когда делали заявление в полицию?
      Девушка растерянно пожала плечами:
      - Я не знаю, уже столько времени прошло...
      А описала она его так: "Невысокий, как большинство мужчин, узкоплечий, выглядит, как итальянец".
      Чессмэн выпрямился во весь рост и расправил плечи:
      - Мисс, разве я невысокий, как большинство мужчин? Разве у меня узкие плечи и я похож на итальянца? Неужели я говорю с итальянским акцентом, как вы утверждали в полиции? Вы не ошибаетесь? Подумайте как следует, мисс!
      Беспомощно и испуганно смотрела Мэри на скамью подсудимых, и уже казалось, что она собирается изменить свои показания.
      Но в этот момент вмешался прокурор:
      - Однако, дамы и господа! Это же разные вещи. Одно дело - описать кого-нибудь, другое - его узнать. Попробуйте сами это сделать. Вспомните какого-нибудь малознакомого человека - ведь вы его при встрече всегда узнаёте. А теперь попытайтесь описать его внешность на бумаге: лицо, фигуру и так далее. Вы сразу поймете, насколько это тяжело, почти невозможно. Кроме того, не забывайте, что обе потерпевшие в день дачи показаний были крайне взволнованы. Однако несомненно, обе эти женщины, вызывающие у нас столь глубокое сочувствие, запечатлели в своей памяти и до конца жизни не забудут облик преступника, который с ними так ужасно обошелся!
      Присяжные заседатели и присутствующие понимающе кивали и бросали сочувствующие взгляды на пострадавших.
      Чессмэн, видимо, заметил, что к нему мало кто прислушивается. И следующий вопрос задал более жестко, агрессивно, даже с каким-то высокомерием:
      - Вы также рассказывали полиции, что якобы у бандита, который на вас напал, над правым глазом был большой, бросающийся в глаза шрам - единственное вам хорошо запомнившееся. Это так?
      - Да, я помню. Я говорила это.
      Чессмэн повернулся к судье:
      - Ваша честь, можно свидетельнице подойти поближе и осмотреть мое лицо?
      Мэри, сидевшая на свидетельской скамье, вздрогнула и, как бы защищаясь, подняла руки:
      - Я же вас видела только один раз. Да и то мельком. Мне показалось, что у вас был шрам над глазом. Но, возможно, я ошиблась. Во всяком случае, тогда мне так показалось.
      У Чессмэна шрама над глазом не было. Любой в зале мог это видеть, но все смотрели на испуганную свидетельницу.
      Прокурор и в этом случае быстро нашел выход из щекотливой ситуации:
      - Ваша честь, даже если сейчас у обвиняемого на лице нет никакого шрама, что это доказывает? Это могла быть ссадина после драки, которая уже зажила. А может быть, свидетельница на самом деле ошиблась. Что это меняет? В ее памяти остался общий вид негодяя, и она его до сегодняшнего дня не забыла. Ведь она его уверенно опознала. Вот что главное!
      Этим маневром прокурор обогнул еще одно опасное препятствие на пути обвинения. Судья Фрике оставил без внимания вопрос о шраме, отметив лишь его незначительность для суда.
      Разочарованный Чессмэн, видимо, понял, что взялся за безнадежное дело. Больше вопросов свидетельнице он не задавал и даже отказался от допроса второй потерпевшей, Регины Джонсон. Сделал он это по совету своего помощника-юриста, который также порекомендовал ему выйти на свидетельское место и под присягой заверить суд в своей невиновности.
      Чессмэн из-за этого совета попал впросак. Он заявил ходатайство, чтобы его заслушали как свидетеля. Судья Фрике удовлетворил просьбу и пригласил пройти на свидетельское место.
      Обвиняемый воспринял это как исключительный шанс для себя. Впервые он покинул клетку подсудимого. Его освободили от наручников, и он подошел к месту свидетелей с таким видом, будто собирался в пух и прах разбить все доводы обвинения. Гордо вскинув голову, он поправил галстук и приветливо улыбнулся женщинам на скамье присяжных.
      Чессмэн всегда был тщеславен, как павлин. Он и здесь не сомневался в своем влиянии на женщин. Как селадон, начал он давать показания после присяги:
      - Если вы внимательно посмотрите на меня, дорогие дамы, то у вас обязательно возникнут сомнения в том, действительно ли я и есть тот самый "Красный фонарь"...
      Судья Фрике сразу же прервал его:
      - Чессмэн, вы должны не выступать с адвокатской речью, а давать показания по собственному делу.
      Чессмэн попробовал еще раз:
      - Обстоятельства моего ареста, дорогие дамы, могут создать впечатление, будто я - "Красный фонарь"...
      - Вы - свидетель и не должны высказывать своих суждений. Придерживайтесь только фактов.
      Чессмэн слегка поклонился судье:
      - Итак, "форд", в котором меня арестовали, вообще мне не принадлежит. Я пользовался им впервые, его одолжил мне мой друг. До автозаправочной станции он сидел со мной в машине. Он ее украл, так как мы вечером собирались на дело: хотели избавить торговца готовым платьем Вэйлера от нескольких костюмов и к тому времени уже сделали это, как вы знаете. На обратном пути мой приятель обнаружил, что за нами следует патрульная машина. Он попросил меня подъехать к бензоколонке, выскочил из машины и затерялся в толпе.
      В этом месте судья Фрике прервал Чессмэна:
      - Это означает, что в "форде" вас было трое?
      - Да, ваша честь. Я, Джонни и мой друг - как мы уехали от Вэйлера. Костюмы были спрятаны в багажнике.
      - Как фамилия вашего приятеля, который якобы сбежал на автозаправочной станции?
      Чессмэн помедлил с ответом, потом отрицательно покачал головой:
      - Мне бы не хотелось его называть. Мой друг условно-досрочно освобожден, и ему придется опять отправляться в тюрьму, если на него повесят эту историю с костюмами. Возможно даже, что он и есть "Красный фонарь" и в таком случае пойдет в газовую камеру. Мне бы не хотелось содействовать этому.
      - Если вы не сможете или не захотите назвать его имени, Чессмэн, то в газовую камеру пойдете вы. Разве этого не достаточно для того, чтобы открыть нам его фамилию, если вы, конечно, ее знаете?
      Энергично тряхнув головой, Чессмэн ответил:
      - Ваша честь, это все равно ничего не изменит в моем положении. В нашей среде предателей приговаривают к смерти. Так что, в конце концов, какая мне разница - пойду ли я в газовую камеру или меня прикончат где-нибудь на улице. Я все-таки надеюсь, что вы убедитесь - я не "Красный фонарь".
      Прокурор, казалось, только и ждал этих слов. Из коробки, в которой лежали вещественные доказательства, собранные полицией, он извлек небольшую шестиугольную гайку и, держа ее большим и указательным пальцами, протянул Чессмэну:
      - Чессмэн, объясните тогда, пожалуйста, присяжным заседателям, как эта крепежная гайка от фары-искателя попала в ваш карман. Вы же ехали в тот день на этом "форде" впервые, как вы нас хотите убедить.
      - Это я могу объяснить очень просто, сэр. Во время нашего визита в магазин готового платья мой друг никак не мог подобрать ключ. В дверной нише было темно, и я посветил ему фарой-искателем "форда", который стоял напротив магазина. Но когда я поворачивал фару, от держателя отскочила гайка - резьба была порядком разболтана. Я ее поднял и до времени положил в карман. Жаль, потом у меня не было возможности прикрутить ее на место.
      Прокурор рассмеялся, как от хорошей шутки
      - Знаете, Чессмэн, я ожидал, что вы расскажете что-нибудь в таком духе.
      Чессмэн лишь бросил на него короткий пренебрежительно-сочувственный взгляд:
      - Ну и зачем же вы тогда спрашивали меня об этом, сэр? Вы можете доказать что-нибудь другое?
      Прокурор Миллер не мог доказать ничего другого, так же как и опровергнуть рассказ Чессмэна о его безымянном друге, который будто бы украл серый "форд" и, вероятно, был "Красным фонарем". Но ему и не нужно было этого делать. Нахальная, вызывающая манера, с которой Чессмэн пикировался с прокурором, настолько возмутила присяжных заседателей, что они больше не верили ни единому его слову.
      После этого Миллер-Леви уже не утруждал себя опровержением рассказа Чессмэна. Он лишь старался представить обвиняемого человеком, стоящим вне общества, этаким чудовищем, которое надо умертвить, потому что изменить себя он уже не сможет. Речь теперь шла не о праве и законе, а о том, чтобы заставить присяжных заседателей отбросить всякие сомнения и отправить Чессмэна на смерть независимо от того, совершал он приписываемые ему преступления или нет.
      В заключительной речи Миллер-Леви с циничной откровенностью требовал у присяжных:
      - Посмотрите правде в глаза! Тюремное заключение, каким бы длительным оно ни было, ничего не значит для Чессмэна и только заберет наши деньги. А он втихомолку лишь посмеется над нами. Подумайте о том, насколько беззубым является сам институт лишения свободы. Различные амнистии, помилования, пересмотры приговоров, политические изменения... Подумайте и о том, что этот обвиняемый знает все ходы и выходы. Тогда вы поймете ту огромную опасность, которая таится даже в пожизненном заключении Чессмэна: наступит день, и он вновь окажется среди людей. Есть только одно место, которое может его надежно обезопасить, - газовая камера! Он выступил против порядков нашего общества, нашего народа и поэтому должен быть уничтожен.
      Чессмэн в своем выступлении требовал оправдательного приговора:
      - Я не "Красный фонарь", значит, тех преступлений, в которых меня обвиняют, не совершал. Все остальное вас не должно сейчас беспокоить. Я не пытаюсь вам доказать, что я милый, непорочный мальчик. Нет, я профессиональный преступник, и грабеж - моя специальность с юных лет. Но за это меня всегда наказывали, согласно закону. Однако в данном случае я невиновен. Прокурор не обвиняет меня за то, что я обчистил магазин с одеждой; для него это несущественно. Меня надо уничтожить, чтобы скрыть несостоятельность полиции. Для этого как раз годится профессиональный преступник. Ведь, в представлении наших граждан, подобный тип находится вне закона. Моральные устои этого общества не могут допустить даже мысли, что столь отвратительные преступления совершил законопослушный гражданин, пусть и с больной психикой. Ну подумайте сами: стали бы вы - если были бы закоренелым преступником, знающим всё и вся, - из-за пары долларов и мимолетного наслаждения идти на преступление, за которое полагается смертная казнь? Женщин, готовых на все ради денег, в нашей высокоморальной стране гораздо больше, чем об этом открыто говорят. И я могу требовать для себя только оправдательного заключения, а не мягкого приговора, что вы хотели, наверно, услышать.
      Судья Фрике назначил день оглашения приговора на 11 июня 1948 года. Провожая присяжных заседателей в совещательную комнату, он напутствовал их поучением, что было антизаконно, поскольку склоняло их в сторону обвинения. Он же умышленно исказил сущность тех статей уголовного кодекса, которые предстояло использовать. "Если вы, - сказал он, - решите, что подсудимый в этих двух случаях виновен в грабеже и изнасиловании, то должны вынести ему смертный приговор". Хотя на самом деле, в соответствии с законом, у присяжных был выбор между смертной казнью и пожизненным заключением без права амнистии.
      Когда, однако, приговор был вынесен, его не смогли огласить.
      По калифорнийским законам, приговор присяжных оглашается председателем суда лишь тогда, когда имеется напечатанная стенограмма всего судебного разбирательства.
      Но за два дня до назначенного срока чтения приговора умер уже тяжело болевший во время процесса судебный стенографист Эрнест Перри. Он оставил суду триста страниц стенограммы протокола, которые не успел расшифровать и в которых даже калифорнийская ассоциация судебных стенографистов не смогла разобраться.
      Прокурор Миллер-Леви и здесь нашел выход, который позволил обойтись без нового судебного разбирательства, как того в подобных случаях требует закон. Он поручил брату своей жены, сведущему в стенографии, разобраться с этими тремястами страницами и даже выхлопотал ему у своего начальства гонорар в пять тысяч долларов.
      Этот новый толкователь стенограммы судебного протокола прежде неоднократно лечился от алкоголизма. Кстати, через два месяца он тоже умер от delirium tremels[*Белая горячка (лат.)]. В подготовленном им протоколе уже при беглом прочтении было обнаружено 220 мест, которые не соответствовали действительному ходу процесса. Однако все это не помешало судье Фрике, пусть и с четырнадцатидневным опозданием, огласить приговор 25 июня 1948 года.
      Без долгих церемоний он зачитал, что Чессмэн, как и ожидалось, приговорен к смертной казни. "На основании приговора суд принял постановление, что вы, Кэрил Чессмэн, шерифом округа Лос-Анджелес передаетесь директору тюрьмы штата Калифорния в Сан-Квентине с тем, чтобы он посредством ядовитого газа предал вас смерти в соответствии с законом".
      В тот же день Чессмэн был препровожден в камеру No 2455 тюрьмы Сан-Квентина. Дело "Красного фонаря" было закончено и никогда больше не рассматривалось американским судом.
      Однако началось "Дело Чессмэна".
      Почти двенадцать лет боролся Чессмэн в камере No 2455 против незаконного смертного приговора. Он проделал почти немыслимую работу: чтобы иметь возможность опротестовать приговор, проштудировал весь 2400-страничный протокол судебного разбирательства и написал семь апелляций, шесть жалоб в контрольные инстанции, девять прошений об отсрочке казни, четыре ходатайства о новом судебном следствии, четыре заявления с просьбой о внесении апелляции и пять прошений о пересмотре дела в суде более высокой инстанции. Ко всем этим прошениям и заявлениям Чессмэн прилагал подробное описание фактической стороны дела, как это предписывалось в случае обжалования приговора. Кроме того, он дважды делал заявление с требованием пересмотреть и исправить протокол судебного заседания. Все написанное им содержало более 450 тысяч слов. Над составлением всех этих бумаг он трудился в общей сложности не менее трех тысяч часов. Десять тысяч часов он потратил на приобретение необходимых правовых знаний: прочитал две тысячи книг и журналов по юриспруденции и сделал при этом восемьсот страниц выписок.
      Для работы с его заявлениями и ходатайствами американские органы юстиции за одиннадцать лет привлекли четырнадцать адвокатов, заплатив им гонорар в 734 тысячи долларов. Небольшая часть этой суммы, используй ее юный Чессмэн на приобретение профессии, могла бы в свое время сделать его полезным обществу человеком. Ведь способностей у него хватало. За время заключения он изучил три языка, написал четыре автобиографических романа, первый из которых - "Камера смерти 2455" - имел широкий успех и определенно высокий литературный уровень.
      Однако все его усилия, направленные против несправедливого приговора, были напрасными. Ему, правда, восемь раз давали отсрочку исполнения приговора, но просьбу о пересмотре дела постоянно отклоняли.
      Незадолго до назначения девятого срока казни в одной из передовиц "Нью-Йорк таймс" появилась примечательная фраза: "...мы все равно отправим его на тот свет, и не потому, что этим можно исправить или устрашить другого Чессмэна, а потому, что для иного пути у нас не хватает социального воображения".
      9 часов 50 минут, утро 2 мая I960 года. Телефон на столе в соседнем с газовой камерой помещении по-прежнему молчит. Зашедший в комнату врач будит своим приходом заснувшего над детективом директора тюрьмы Диксона. Он, зевая, смотрит на стенные часы и говорит Чессмэну: "Так... Приготовьтесь!"
      Чессмэн отрывает взгляд от телефона, на который с отчаянной надеждой смотрел всю ночь. Через большое окно в стене он видит, что помещение, в котором стоит похожая на водолазный колокол камера, заполнено людьми. Пятьдесят девять репортеров пришли посмотреть на его смерть. На похоронах Рузвельта было всего сорок пять, вспомнил он когда-то прочитанное в газете. Они столпились возле высоких, по грудь, перил, которые на расстоянии вытянутой руки опоясывали газовую камеру с окнами из пуленепробиваемого стекла. Скрываясь за занавесом, ждет палач. Только директор тюрьмы знает его фамилию. Сто долларов получает он за то, что передвигает рычаг - тогда пять шариков цианистого калия падают в сосуд с серной кислотой, установленный под стулом приговоренного к смерти.
      Ровно в десять часов Чессмэна вводят в камеру, и два помощника палача пристегивают его к стулу. На грудь прикрепляют стетоскоп. К нему подключают шланг, который через стенку камеры выходит наружу и позволяет врачу следить за работой сердца осужденного.
      Десять часов три минуты. Толстая, двадцатисантиметровая стальная дверь закрывается. Директор тюрьмы смотрит на свои часы и поднимает правую руку.
      Палач за занавесом нажимает на рычаг.
      Пятьдесят девять репортеров, подталкивая друг друга, придвигаются поближе к окнам из пуленепробиваемого стекла. Каждое движение Чессмэна, малейшее подрагивание его лица им хорошо видны. Снаружи, перед воротами тюрьмы, в эти секунды толкутся еще сотни газетчиков, чтобы первыми узнать для своих газет достоверные подробности казни.
      В средние века казнили публично на рыночных площадях. Экзекуция была своеобразным народным праздником, в котором принимал участие весь город. По дороге к месту казни на оживленных перекрестках осужденного жгли раскаленными щипцами, чтобы повеселить зрителей. 2 мая 1960 года крупнейшие газеты Америки распространили миллионными тиражами фотографии и сообщения о подробностях смерти в газовой камере. Вечером в кинотеатрах повторно пустили старый художественный фильм, эпизоды которого несколько лет назад были сняты в тюрьме Сан-Квентина. Крупный план позволял зрителям лучше прочувствовать весь процесс умирания человека. От мастерски сыгранного предсмертного страха до падения ядовитых шариков в серную кислоту и клубов смертоносного газа - все было воплощено на экране в высшей степени профессионально. Любой, если хотел, мог так же, как когда-то на рыночной площади, посмотреть на казнь человека. Давно уже в кинотеатрах не было столько посетителей, сколько 2 мая 1960 года.
      Американской юстиции удалось превратить средневековые обычаи в ужасную реальность сегодняшних дней.
      Через час после казни в кабинете директора тюрьмы Диксона появилась адвокат Розалия Ашер, которая в последние два года - когда дело Чессмэна приобрело мировую известность - оказывала ему юридическую помощь в борьбе против смертного приговора, и вручила адресованное ему письмо с пометкой: "Передать после моей смерти". В письме стояла фамилия человека, который, как показывал Чессмэн на процессе, в вечер ареста находился в сером "форде" и скрылся на автозаправочной станции, когда заметил, что их преследует полиция. Звали его Джо Терранова.
      По настоянию адвоката и директора тюрьмы ФБР предприняло розыск Террановы.
      2 июля 1960 года, через два месяца после казни Чессмэна, он был арестован в штате Техас, в Эль-Пасо, где скрывался последние два года в пансионате "Красная роза" под именем Джек Смит, так как его разыскивала полиция за убийство и ограбление кассира одной букмекерской конторы.
      За это преступление он и предстал перед судом, в январе 1961 года был приговорен к смерти и через четыре недели казнен. Прокурор отказался включить в его обвинительный список половые преступления "Красного фонаря". На суде лишь говорилось о том, что Терранова ранее был неоднократно судим за половые преступления и что более десяти лет тому назад он совершал ограбления в сером "форде", который выдавал за полицейскую патрульную машину, приспособив для этого красную фару.
      Сообщения американских газет о том, что те преступления, из-за которых был казнен Чессмэн, вероятнее всего, совершил Терранова, представитель ФБР охарактеризовал как "вымыслы, не имеющие под собой никакой реальной основы".
      ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО НА ШТАРНБЕРГСКОМ ОЗЕРЕ
      Если бы кто-нибудь задался целью собрать все, что было написано весной 1962 года в западногерманских газетах и журналах об этом уголовном деле, получилось бы собрание сочинений в нескольких томах.
      "Уголовное дело АК 1/62 против Веры Брюне и Йоханнеса Фербаха" - так на скупом ведомственном языке назывался процесс, проходивший в мюнхенском присяжном суде. А что же говорила пресса? "Процесс века" - это, пожалуй, одно из наиболее скромных определений, которыми пестрели первые полосы газет; все другие текущие события отошли на задний план. Газетная шумиха привлекла толпы людей, которые, прихватив термосы и шерстяные одеяла, начали еще ночью устраивать причудливые бивуаки перед помпезным зданием мюнхенского дворца правосудия в надежде получить на следующее утро место в зале заседаний. В эти недели на процесс Брюне ходили так же, как на премьеру какой-нибудь оперы,
      Многочасовое стояние в очередях, скандалы и даже потасовки за место в судебном зале оправдали себя. Каждый день слушания дела вскрывал новые интимные подробности жизни "высшего света", в которые обычно простых баварских бюргеров не посвящали. Свидетелями здесь выступали не какие-то там Майеры и Леманы, а граф Ингенхайм-Молитор и Эльфрида фон Дуйсберг, и по профессии они были не рабочими, продавцами или домашними хозяйками, как простые смертные, а по меньшей мере гинекологами, композиторами и главными редакторами. Сам Хайнц Рюман[*Популярный немецкий артист театра и кино] собственной персоной присутствовал в зале и сидел в первом ряду; в деле был замешан Харальд Бёмельт - известный сочинитель популярных песенок; да и сама ставшая уже почти легендарной главная обвиняемая дважды разводилась... Первым ее мужем был известный актер, вторым - композитор, который многие годы писал музыку для фильмов компании УФА[*UFA (Universum - Film-Aktiengesellschaft) - одна из крупнейших кинокомпаний Германии в 1917-1945 гг. Была создана вновь в 1956 г.]. Привлекали и названия мест, о которых говорили на суде, - они менялись, как в калейдоскопе: итальянская Ривьера, испанская Коста-Брава, Штарнбергское озеро, Танжер...
      То, о чем шла речь на процессе о двойном убийстве, известно до сих пор разве что из грошовых псевдоэротических романов. Обсмаковали и супружескую жизнь втроем, и растление пятнадцатилетних сыновей и дочерей, и похотливое подглядывание за их забавами из дорогого шкафа в стиле Ренессанса... Даже "синдикат лесбиянок", который был каким-то образом причастен к двойному убийству, не обошли вниманием. Ничего не упустили из "bavarian way of high life"[*Образ жизни баварского высшего общества (англ.)].
      Столкнувшись с шокирующими подробностями "dolce vita"[*Сладкая жизнь (ит.)] своих сограждан, люди реагировали по-разному: одни в смущении краснели, другие скабрезно ухмылялись, кто-то возмущался, а некоторые в растерянности разводили руками. Но в одном все были одинаковы: и те, которые с большими трудностями пробивались в зал заседаний, и те, кто знал о ходе судебного расследования из многостраничных отчетов в газетах, - все забывали о том, что происходило вокруг... По этому поводу западногерманская газета "Вельт ам зонтаг" даже поместила карикатуру: немецкий Михель в спальном колпаке изучает отчет о процессе Брюне, а за его спиной Аденауэр, Штраус и Эрхард довольно потирают руки.
      Причиной этого широко разрекламированного процесса послужило зверское убийство прежде мало кому известного мюнхенского врача доктора Отто Прауна и его экономки и сожительницы Эльфриды Клоо. По мнению прокуратуры, это преступление, по наущению скандально известной любительницы широко пожить Веры Брюне, совершил ее любовник Йохан Фербах, для того чтобы Брюне получила в наследство сказочный замок стоимостью в миллион марок, который завещал ей врач за оказанные ему дружеские услуги. Фербах пошел на убийство якобы после того, как Брюне пообещала провести с ним всю оставшуюся жизнь в этом испанском замке.
      Создавалось впечатление, что мотивы преступления были заимствованы из расхожего детективного романа, а вся история двойного убийства вышла прямо из-под пера какого-нибудь Эдгара Уоллеса. В этом уголовном деле присутствовал почти весь детективный набор: миллионное наследство, пороки, страсти, "высшее общество" и, конечно же, окруженные таинственным ореолом персоны. Впрочем, самой загадочной фигурой был именно убитый.
      До своей смерти 65-летний доктор Праун вел внешне неприметную жизнь обывателя. В Мюнхене, на Линдвурмштрассе, у него был кабинет, где он принимал больных. Круг его пациентов ограничивался всего несколькими сотнями человек, преимущественно представителями низших слоев общества; поэтому не было никаких оснований предполагать, что он обладает таким состоянием, из-за которого его стоило бы убивать. Правда, немного удивляло, что, несмотря на неважное положение дел, он позволял себе держать не только ассистентку за восемьсот марок в месяц, но и секретаря, который, собственно говоря, не имел никакого отношения к медицине и выполнял функции разнорабочего.
      Сразу после убийства Прауна неожиданно выяснилось, что он был миллионером. В Пёкинге, расположенном на берегу Штарнбергского озера, на так называемом Министерском холме, он имел комфортабельную виллу, стоившую не менее семисот пятидесяти тысяч марок; в Мюнхене ему принадлежали два больших жилых дома, которые он сдавал внаем; на вилле, в потайном ящике антикварного комода, были найдены акции на сумму, по курсовой стоимости, сто пятьдесят тысяч марок; и наконец, на Средиземноморском побережье Испании он владел крупным земельным участком площадью семьдесят тысяч квадратных метров с прекрасным замком из двадцати пяти комнат. Элегантный "мерседес" и изысканная коллекция произведений искусства дополняли его внушительное наследство.
      Откуда могло взяться миллионное состояние у врача, лечащего бедняков? Вскоре выяснилось, что Праун вел двойную жизнь, и его врачебная практика была только ширмой, за которой он занимался какими-то темными делами. Он постоянно разъезжал по свету: бывал в Италии и Швейцарии, регулярно навещал Испанию и Северную Африку. Да и его личная жизнь совсем не соответствовала образу жизни малоимущего врача. Подобно великосветскому бонвивану, он содержал дорогостоящих любовниц из мюнхенского артистического квартала Швабинг, насколько привлекательных, настолько же и прихотливых. Последней такой светской дамой была обвиняемая Вера Брюне.
      Свидетели, хорошо знавшие Прауна, на допросах во время следствия сообщили, что в последнее время врач опасался за свою жизнь и всегда носил с собой три пистолета. Одному из близких друзей он даже поручил в случае своей неожиданной смерти отдать его тело на вскрытие.
      И вот в пасхальные праздники I960 года случилось то, чего уже многие месяцы боялся Праун и что только два года спустя стало предметом разбирательства в мюнхенском присяжном суде.
      Во вторник после Пасхи, 19 апреля I960 года, ассистентка Рената Майер всю первую половину дня напрасно прождала своего шефа в мюнхенском врачебном кабинете. Много раз безрезультатно звонила она в Пёкинг, чтобы узнать, где находится доктор Праун. Наконец, уже после обеда, она связалась с полицией, так как стала опасаться, что Праун попал в автомобильную катастрофу. Пришлось ждать два часа, прежде чем ей сообщили, что о несчастном случае с доктором Прауном сведений не поступало. Она поблагодарила полицейского, говорившего с ней по телефону, и уже собиралась положить трубку, как вдруг он сказал: "Подождите, пожалуйста, у телефона, я соединю вас с уголовной полицией".
      Прошло немного времени, и старший инспектор уголовной полиции Котт, представившись, спросил: "Скажите, почему вы решили, что доктор Праун может стать жертвой несчастного случая?"
      Позже, на судебном процессе, Рената Майер скажет: "Когда этот старший инспектор говорил со мной, мне показалось, что он что-то знает о докторе. Он задавал такие странные вопросы... Например, знаю ли я, где доктор Праун провел Пасху, договаривался ли он с кем-нибудь о встрече, хорошо ли я знаю круг знакомых доктора Прауна. В общем, все выглядело так, будто он хотел выяснить, что мне известно о повседневной жизни доктора. Это меня еще больше обеспокоило. Я подумала, что полиция что-то знает об исчезновении доктора и хочет от меня это скрыть".
      Поздно вечером встревоженная Рената Майер пришла на квартиру к секретарю доктора Хансу-Йоахиму Фогелю, заставила его взять свой "фольксваген" и поехать вместе с ней в Пёкинг. В одиннадцать часов они уже были перед виллой. В гостиной, против ожидания, горел свет. Ассистентка разозлилась:
      - Ну это уже ни на что не похоже! Быть дома и не подойти к телефону?! Поехали обратно! Кто знает, с кем он там...
      Однако секретарь Фогель решил выяснить все до конца. Он несколько раз позвонил в садовую калитку, а когда никто не отозвался, перелез через забор.
      Фогель подошел к террасе, открыл большую двустворчатую дверь, которая совершенно неожиданно оказалась незапертой изнутри, и сразу же почувствовал, как он потом сказал фрау Майер, шедший из дома запах разложения. Он вернулся к забору и предупредил Ренату Майер:
      - Оставайся пока здесь, думаю, это не для тебя.
      Фогель возвратился на виллу, но уже через две минуты выскочил оттуда и взволнованно проговорил:
      - Там случилось что-то ужасное! Прауна и его экономку застрелили! Нам надо вызвать полицию!
      Два года спустя, когда Фогелю пришлось рассказывать на суде о том, что он обнаружил на вилле, защитник обвиняемой Веры Брюне спросил его:
      - Господин Фогель, значит, вы находились на вилле не более двух минут. Как же вы могли установить за такое короткое время, что в доме двое убитых? Ведь труп фрау Клоо лежал в подвальном помещении. Вы что же, заходили в подвал?
      Фогель отрицательно покачал головой:
      - Когда я увидел в холле мертвого доктора Прауна, я так испугался, что сразу бросился из дома, чтобы вызвать полицию.
      - Тогда я должен напомнить вам показания свидетельницы Майер. Фрау Майер сказала буквально следующее: "Господин Фогель сразу же вернулся назад и сказал мне: "Прауна и его экономку застрелили!" Это так? Вы это говорили?
      - Может, и говорил... - уклончиво ответил Фогель.
      - Я хотел бы знать это точно, господин свидетель. Говорили ли вы именно эту фразу фрау Майер?
      - Ну, если фрау Майер это так хорошо помнит, наверно, так и было, осторожно проговорил наконец Фогель.
      Защитник доктор Мозер торжествующе вскочил со стула:
      -В таком случае, господин свидетель, объясните мне, пожалуйста, откуда вы узнали, что экономка Эльфрида Клоо тоже мертва?
      Секретарь Фогель помедлил с ответом:
      - Узнал!.. Бог ты мой, да не знал я этого точно... Я предположил... Если бы она была жива, то уже давно сообщила бы о смерти доктора в полицию. Поэтому и предположил, что ее тоже убили.
      - Довольно странное предположение, господин свидетель, - с иронией проговорил доктор Мозер. - Если уж вы такой любитель выдвигать подобные гипотезы, то не легче ли было предположить, что фрау Клоо сама убила доктора и именно поэтому не вызвала полицию?
      Фогель с сомнением посмотрел на адвоката:
      - А с чего бы это фрау Клоо стала убивать...
      - Да потому что она знала об отношениях доктора Прауна и Веры Брюне и, должно быть, боялась после семнадцатилетней совместной жизни с Прауном остаться ни с чем. Разве это не мотив для убийства?
      - Возможно, но я об этом... - До конца Фогель предложения не договорил. Он хотел сказать: "Но я об этом ничего не знал", однако тут же вспомнил о своих показаниях во время предварительного следствия. Тогда он рассказывал, как доктор Праун неоднократно жаловался, что экономка устраивает ему сцены ревности из-за Веры Брюне. Поэтому он оборвал фразу и только заметил: Никакого другого объяснения, господин адвокат, я вам дать не могу. Я просто предположил, что фрау Клоо тоже мертва, и все...
      В зале суда послышался недовольный ропот. Допрос, который устроил свидетелю защитник, мало интересовал публику, жаждавшую новых пикантных подробностей. Всем хотелось узнать еще что-нибудь эдакое из бурной сексуальной жизни Веры Брюне.
      Однако ропот тотчас затих, когда доктор Мозер сказал:
      - Тогда я могу объяснить вам это, господин свидетель. Скажите, правда ли, что на определенном этапе предварительного следствия вы сами попали под подозрение в совершении этого двойного убийства?
      Фогель молча кивнул и в поисках помощи посмотрел на прокурора.
      Почти юный прокурор Рует нерешительно поднялся, как будто хотел еще дождаться следующего вопроса защитника.
      Доктор Мозер воспользовался воцарившейся в зале напряженной тишиной и сказал, обращаясь больше к публике, чем к суду:
      - Допустим, что это подозрение было небезосновательным. Тогда мы без труда можем объяснить, откуда вы знали о смерти Эльфриды Клоо, даже не видя ее трупа. Ведь убийце известно, где находится его жертва!
      Высокий пронзительный голос прокурора перекрыл его последние слова:
      - Господин адвокат, свидетель стоит вне всяких подозрений! Я заявляю это как представитель органов, которые вели предварительное следствие. Я попросил бы вас не задавать вопросов, которые дискредитируют свидетеля.
      Протестуя против ограничения своего права задавать вопросы, защитник Мозер с театральным жестом обратился к председательствующему на суде доктору Зайберту:
      - Господин директор окружного суда! Я категорически возражаю против подобного вмешательства прокуратуры! Для меня и сегодня в этом деле свидетель Фогель крайне подозрителен. Что говорит о предполагаемой виновности моей подзащитной? Только то, что у нее на время преступления нет алиби. А как с этим обстоит дело у свидетеля? Он до сего дня не сказал ничего вразумительного о том, где находился в ночь убийства! Поэтому я имею полное право задавать ему вопросы, предполагающие его собственное участие в преступлении.
      Два господина в черных мантиях, как боевые петухи, стояли друг против друга.
      Зал заметно воодушевился. Что ни день, то новая сенсация - нет, все-таки не зря ночью простояли в очереди!..
      Председатель суда успокаивающе поднял руки и, гася возникшее в зале возбуждение, миролюбиво проговорил:
      - Господин защитник, господин прокурор! Пожалуйста, ведите себя спокойнее. Взаимными упреками и криком мы ведь ничего не добьемся. - И в непринужденной манере он прекратил спор: - Доктор Мозер, вы имеете полное право считать, что господин Фогель убийца. По мне, так можете и меня подозревать - на этом процессе, похоже, все возможно. Но я должен обратить ваше внимание и внимание господина свидетеля на следующее обстоятельство: если правдивый ответ на какой-нибудь вопрос может навлечь на свидетеля обвинение в противоправных деяниях, он имеет право отказаться отвечать на такой вопрос. Так гласит параграф 55 Уголовно-процессуального кодекса.
      Этой любезной ссылкой на Уголовно-процессуальный кодекс тут же воспользовался свидетель. Как только адвокат Мозер попытался расспросить его о том, где же он находился в ночь убийства, Фогель со вздохом сказал:
      - Я бы хотел воспользоваться своим правом не отвечать на этот вопрос.
      По залу прошелестел многозначительный шепот, а на разрумянившемся лице адвоката Мозера появилась довольная улыбка. Большего ему и не надо было: теперь присяжные должны были сделать вывод, что, раз у свидетеля нет алиби на ночь убийства, значит, его тоже нельзя сбрасывать со счетов как преступника. Уже одного того, что у них появятся сомнения в виновности обвиняемой, будет вполне достаточно. Обычно в таких случаях дело заканчивается оправдательным приговором за недостаточностью доказательств.
      Но прокурор тут же почувствовал опасность, грозящую обвинению. Он вскочил и протянул руку в сторону заколебавшихся присяжных заседателей:
      - Уважаемые господа судьи! Не поддавайтесь, пожалуйста, на эти уловки защиты! Если свидетель Фогель не хочет здесь говорить о том, где он был в ночь убийства, это совсем не означает, что он обязательно должен быть замешан в этом преступлении. Его нежелание сознаться в каком-то противоправном поступке не является основанием для обвинения его в двойном убийстве. Ведь кроме убийства есть тысячи всяких противоправных деяний, которые может совершать человек, особенно ночью. Подумайте хотя бы о супружеских изменах, о которых уже так много говорилось на этом процессе. Правда, молодой и симпатичный господин Фогель пока не женат, но кто может поручиться, что он не влюблен в какую-нибудь замужнюю женщину и именно эту ночь не провел с ней? Поэтому он и не может правдиво ответить на вопрос защиты. Я очень прошу вас, имейте, пожалуйста, это в виду.
      Шансы снова уравнялись. Нависшая над обвинением опасность, которая могла направить судебное расследование в нежелательном для прокуратуры направлении, пока была устранена.
      Правда, шестеро простодушных баварцев - присяжных заседателей - выглядели несколько растерянными; похоже, что в этом деле они понимали теперь еще меньше, чем прежде.
      Сто пятьдесят человек, присутствовавших в зале суда, были безмерно разочарованы. Они еще могли смириться с тем, что свидетель Фогель не захотел признаваться в убийстве, но то, что он умолчал о пикантных подробностях супружеской измены, не имело прощения. Теперь на него просто перестали обращать внимание, и это было самое худшее, что могло случиться с участником процесса Брюне. Дальнейшие показания Фогеля сопровождались постоянным кашлем и громкими зевками.
      Но вопрос оставался: действительно, откуда Фогель узнал, что Эльфрида Клоо была мертва, если он во вторник после Пасхи I960 года покидал виллу доктора Прауна, даже не заглянув в подвал, где лежал труп экономки? Может, знал об этом, потому что был убийцей? Но каковы могли быть мотивы убийства? К миллионному наследству он не имел никакого отношения, так что смерть врача вроде бы не сулила ему никаких выгод. На все эти вопросы ни суд, ни пресса ответить не могли.
      Действительно ли врача убили из-за его богатого наследства, как пытался доказать мюнхенский присяжный суд? Газеты именно так и утверждали. Два крупных иллюстрированных журнала за несколько месяцев до судебного процесса даже предприняли на свой страх и риск криминальное расследование и, на первый взгляд, убедительно доказали, что Вера Брюне и Йохан Фербах застрелили доктора Прауна, потому что он незадолго до смерти якобы собирался продать свои испанские владения, которые перед этим завещал Брюне. Таким образом, сказочный замок на Коста-Брава ускользал из рук мюнхенской кокотки.
      Однако обвиняемые с первого же дня отрицали свое причастие к убийству. Журналы, так же как и прокуратура, не смогли привести никаких доказательств, кроме так называемых психологических косвенных улик. Не было ни свидетелей, которые видели бы их на месте преступления, ни следов на вилле, которые указывали бы на то, что выстрелы произвел кто-то из них двоих. Тот же, кто, не поддавшись газетной шумихе, внимательно следил за судебным процессом и проявлял интерес не к скандальным похождениям Веры Брюне, а к таинственной жизни доктора Прауна, мог найти десятки указаний на совсем другого преступника и совсем другие мотивы преступления.
      Прежде всего чрезвычайно странным выглядело в деле об убийстве доктора Прауна поведение полиции после того, как было обнаружено преступление.
      Когда, незадолго до двенадцати часов ночи, секретарь убитого врача Ханс-Йоахим Фогель и ассистентка Рената Майер сообщили в отделение уголовной полиции в Фюрстенфельдбруке о своей ужасной находке на вилле в Пёкинге, дежурный тотчас доложил об этом руководителю отделения, инспектору Георгу Котту. Инспектор, который еще днем так живо интересовался отсутствием доктора Прауна, теперь, ночью, узнав, что врач и его экономка лежат убитыми на вилле, проявил к этому полное равнодушие. Вместо того чтобы сразу же начать расследование, он передал, что Майер и Фогель могут идти домой.
      Позже, когда его спросили, почему он сразу не допросил Фогеля, последовало весьма сомнительное объяснение: "Мне не хотелось обрекать людей на бессонную ночь".
      Только на следующее утро, на обычном текущем совещании, он поручил обер-мейстеру[*Одно из званий младшего командного состава полиции] Карлу Родатусу съездить с двумя сотрудниками в Пёкинг.
      "Доктор Праун у себя на вилле застрелил экономку, а потом застрелился сам", - сказал Котт Родатусу и распорядился подготовить лишь короткий отчет, который нужен был, чтобы не задерживать похороны.
      Ни мюнхенский присяжный суд, ни "детективы" из журналов не поинтересовались, откуда в то время инспектор уже знал, что произошло на вилле Прауна. Никому и в голову не пришло, что, возможно, ночью Котт получил от вышестоящих инстанций указание без лишнего шума представить этот случай как самоубийство.
      Направленный в Пёкинг обер-мейстер Родатус, в соответствии с приказом своего начальства, провел поверхностный осмотр виллы, не имея и в мыслях, что надо искать следы преступников. Распухший, начинающий разлагаться труп врача лежал в холле, недалеко от входной двери. Одежда убитого - он был в пальто, а рядом, на полу, валялась шляпа - и положение тела говорили о том, что Прауна застрелили сразу после того, как он вошел в дом. Он даже не успел снять пальто и шляпу. Убитую экономку нашли в подвальном помещении: она лежала на каменном полу возле домашнего бара. На ее теле не было заметно признаков разложения и даже частично сохранилось трупное окоченение.
      Осмотрев место происшествия, Родатус написал отчет на пяти страницах, в котором отметил: "Я считаю, что оба эти человека мертвы уже несколько дней. На затылке женщины я обнаружил след от выстрела, произведенного с близкого расстояния. У трупа мужчины тоже на затылке, правда несколько выше, имеется выходное пулевое отверстие. Следовательно, доктор Праун, после того как сзади, с близкого расстояния, убил экономку, выстрелил себе в рот. Этот выстрел повлек за собой немедленную смерть".
      В своем отчете Родатус даже и не пытался обосновать причины мнимого самоубийства врача. А ведь любой дилетант сразу же наткнулся бы на то, что этот трагический и, конечно же, обдуманный поступок доктор Праун совершил в верхней одежде, на ходу... Родатус не обратил никакого внимания на тот факт, что рядом с убитым на полу стоял портфель, набитый продуктами. Получается, что Праун, решив свести счеты с жизнью, прежде накупил еды... Не смутило обер-мейстера и то, что в холле нашли две гильзы, а пулю - одну. В столовой, на сервировочном столике, стояли две коньячные рюмки, два стакана для виски и две початые бутылки со спиртным; это указывало, что незадолго до кровавых событий здесь выпивали четыре человека. Бравого обер-мейстера это нисколько не озадачило. Он даже не удосужился отправить на дактилоскопическую экспертизу посуду из-под спиртного и револьвер, который лежал на полу в холле. Вместо этого он взял револьвер и пристрелил запертую в кухне изголодавшуюся овчарку врача.
      После того как "обследование", уничтожившее почти все важнейшие следы, было закончено, Родатус позвонил частнопрактикующему врачу, жившему в Пёкинге, пригласил его на виллу и поручил выписать свидетельство о смерти. Он настаивал, чтобы в качестве причины смерти было указано "самоубийство". Врач от этого отказался и соглашался только на "предположительно, самоубийство". Разгорелся ожесточенный спор. Родатус стоял на своем.
      Тогда врач потребовал, чтобы труп подвергли судебно-медицинской экспертизе. Только после этого Родатус вынужден был согласиться на "предположительное" самоубийство.
      В это время на виллу прибыли инспектор Котт и 23-летний сын убитого, врач-ассистент Гюнтер Праун.
      Родатус кратко сообщил о результатах своего осмотра и как бы между прочим спросил сына:
      - Вы полагаете, самоубийство возможно, господин доктор?
      - Да, да, все в порядке, Родатус. Я уже говорил об этом с господином Прауном-младшим, пока мы сюда ехали, - ответил Котт, не дав сыну покойного даже рта открыть. И старший инспектор, как будто ему удалось удачно завершить какую-то сделку, схватил одну из бутылок, наполнил стоявшие на сервировочном столике стаканы и рюмки, на которых, по всей вероятности, еще сохранились отпечатки пальцев убийцы, и предложил присутствующим выпить.
      Насколько небрежно был произведен осмотр места преступления, показали слова, произнесенные Родатусом, когда он прощался с Прауном-младшим:
      - Господин доктор, я здесь не нашел еще одной револьверной пули... Если она вам вдруг попадется, занесите ее при случае мне...
      Два года спустя, когда скандальные методы работы сотрудников полиции стали предметом обсуждения на суде, газеты метали громы и молнии в адрес Родатуса за его глупость и некомпетентность. Но никто из репортеров не спросил, в чем причина этой некомпетентности.
      Хотя "Зюддойче цайтунг" с иронией писала: "Убийца, приезжай в Баварию! В Пёкинге, на Штарнбергском озере, можешь убивать в свое удовольствие. Тебе даже не надо будет скрывать следы преступления. За тебя это официально сделает местная полиция..." И все-таки ни в одном сообщении не было даже намеков на то, почему же полиция "официально" уничтожила следы убийцы доктора Прауна.
      Западногерманский "Курьер" отважился на несколько вопросов: "Неужели Родатус, проводивший расследование, действительно так глуп? Ничего подобного! Он много лет работает в баварской полиции и зарекомендовал себя как отличный криминалист. Почему же он схалтурил на пёкингской вилле? В этом как раз и состоит одна из мистификаций странного мюнхенского процесса - свалить всю вину на беззащитного Родатуса. Но ведь его руководителем был Георг Котт. Почему же Котт не подвергся опале? Почему он, ответственный за уничтожение следов убийцы, назначен старшим инспектором в Ингольштадт?" Сам "Курьер", правда, на эти вопросы не ответил.
      Другим газетам тоже было о чем спросить: "Почему сын убитого вначале с готовностью принял участие в этом спектакле с самоубийством, который разыгрывался полицией? Ведь уже через несколько дней в мюнхенской прокуратуре он заявил, что не знает другого человека, который так цеплялся бы за жизнь, как его отец, и что он полностью исключает возможность самоубийства".
      В среду, после того как полиция закончила свое сомнительное расследование, Праун-младший решил обыскать виллу отца. Врач-миллионер при жизни не оказывал никакой материальной поддержки сыну. Худо-бедно тот должен был перебиваться на должности врача-ассистента в одной из городских больниц, с завистью наблюдая за жизнью своего "папочки" и мечтая о том дне, когда все имущество отца станет принадлежать ему. Взаимопонимания между сыном и отцом никогда не было. И сына вовсе не интересовало, как умер отец. Убийство или самоубийство - какая разница, главное, чтобы ему досталось наследство.
      После двухдневных поисков он нашел наконец в антикварном секретере с дюжиной потайных ящичков завещание, которое его неприятно удивило. Значительную часть состояния доктор Праун оставил своей последней любовнице Вере Брюне.
      В тот же день - похороны еще не состоялись - Праун-младший появился в мюнхенской прокуратуре и высказал предположение, что отца убили. Он попросил перед погребением произвести вскрытие трупа. К тому же Гюнтер Праун заявил, что у него есть все основания подозревать последнюю любовницу отца Веру Брюне - по его мнению, она приложила руку к неожиданной смерти Прауна-старшего. В качестве доказательства он предъявил найденное им завещание, в котором Брюне фигурировала как наследница испанского замка. Прокурор Рует, который в 1962 году на процессе пытался доказать суду, что именно это наследство толкнуло Веру Брюне на убийство, в апреле 1960 года сомневался даже в том, что Прауна убили.
      "Вы все-таки похороните сначала отца. Эксгумацию и экспертизу мы сделаем в любой момент, если в этом будет необходимость", - успокоил он сына и... тем самым создал серьезные помехи на пути расследования двойного убийства.
      Книготорговец Норберт фон Шоллер, 56-летний приятель доктора Прауна, которому тот поручил в случае неожиданной смерти передать свое тело на медэкспертизу, с большим трудом смог добиться только того, чтобы его выслушали.
      На суде он сказал об этом: "У меня было такое ощущение, что для прокуратуры и полиции самоубийство доктора Прауна дело решенное. Меня не хотели даже принимать, а когда я наконец получил возможность изложить свою просьбу, чиновник едва слушал меня, занятый чтением какого-то документа. Заносить в протокол мои показания он, видимо, счел излишним".
      Когда доктор Праун-младший понял, что своими силами не сможет выяснить обстоятельства смерти отца, он поручил мюнхенскому адвокату доктору Киттелю разобраться в вопросе наследства и предоставил ему все полномочия для обвинения Веры Брюне в убийстве. В качестве главной улики Гюнтер Праун передал адвокату письмо, якобы не замеченное полицией, которое убийца оставил на вилле.
      Это письмо на голубой авиапочтовой бумаге, подписанное доктором Прауном, было будто бы написано им за полгода до смерти в Испании и адресовано экономке Эльфриде Клоо в Пёкинг. Оно гласило: "Коста-Брава, 28.09.1959. Дорогая Фридель! Предъявителем этого письма является господин доктор Шмитц из Рейнской области, о котором я тебе уже рассказывал. Он очень важный для меня человек здесь, в Испании. Поэтому будь с ним особенно приветлива. Я ему сказал, что ты моя жена, и рассказал о нашем прекрасном доме в Пёкинге. Покажи ему все. Кстати, у него есть великолепная идея по поводу подвального этажа. Приготовь ему чего-нибудь повкуснее - он любитель хорошо поесть. Между прочим, у доктора Шмитца очень милая жена, которая сопровождает его во всех поездках. Она тебе определенно понравится. Надеюсь, у тебя все в порядке. Всего тебе хорошего, целую, твой Отто".
      Это письмо, такое безобидное и ни о чем не говорящее, впоследствии сыграло в деле зловещую роль. Гюнтер Праун построил на нем обвинение Веры Брюне в убийстве. Он утверждал, что упомянутый в письме доктор Шмитц был знакомым Брюне, который хотел купить испанский замок. Вера, чтобы не остаться без наследства, решила помешать продаже замка, разработала план убийства и подыскала послушного ей убийцу. Дальнейшие события, согласно версии Прауна, развивались следующим образом: Вера Брюне сама напечатала на машинке "голубое письмо", подделала подпись и таким образом снабдила убийцу своего рода пропуском на виллу, куда экономка чужого никогда бы не пустила.
      В I960 году эту весьма путаную гипотезу прокурор Рует даже и не пытался использовать для обвинения Веры Брюне; считалось, что она не может быть достаточно серьезным доказательством ее вины.
      Почему доктора Прауна нужно было убивать непременно на вилле? Ведь его испанское имение и многочисленные заграничные поездки были гораздо удобнее в этом смысле. А уж если убийца действительно таким образом попал на виллу, то почему он, как нарочно, оставил на месте преступления письмо? С другой стороны, если преступник на самом деле был так глуп или забывчив, то почему Карл Родатус, который ликвидировал все прочие следы убийства, не забрал этого письма? И наконец, зачем Вере Брюне вдруг понадобилось ставить на письме дату семимесячной давности? Все эти несуразности так никто толком объяснить и не смог.
      Хотя прокурор Рует в апреле 1960 года и отказался возбуждать уголовное дело об убийстве, полиции тем не менее все-таки пришлось проверить сведения, представленные адвокатом Киттелем. Это может показаться шуткой, но заняться этим делом поручили... бравому обер-мейстеру Карлу Родатусу.
      Как и в печально знаменательный вторник после Пасхи на пёкингской вилле, Родатус предпринял все, чтобы сделать невозможным раскрытие убийства. Он не только полтора года препятствовал вскрытию трупа, но даже установил контакт с Верой Брюне: пришел с документами на ее мюнхенскую квартиру и рассказал, что ее обвиняют в убийстве доктора Прауна и адвокат сына собрал уже против нее кое-какой материал. Более того, он порекомендовал ей на всякий случай позаботиться об алиби на ночь убийства и надавал еще кучу всяких полезных советов. Для того чтобы фрау Брюне, которая, кстати, очень скоро стала называть полицейского "милый Карлос", смогла в спокойной обстановке изучить выдвинутое против нее обвинение, Родатус оставил у нее на два дня все документы.
      Однако вскоре слухи об этих сверхдоверительных отношениях между Родатусом и Брюне достигли ушей бдительного адвоката Киттеля, и разразился скандал.
      Доктор Киттель подал жалобу в органы надзора, и Родатуса пришлось отстранить от дела. Адвокат передал соответствующую информацию журналу "Штерн", и теперь, когда общественности стали известны обстоятельства расследования, уже нельзя было дальше скрывать, что существует подозрение в убийстве доктора Прауна.
      28 сентября 1961 года на маленьком кладбище в Пёкинге выкопали гробы с останками доктора Прауна и Эльфриды Клоо и передали на исследование в институт судебной медицины при Мюнхенском университете.
      При вскрытии в черепной коробке доктора сразу же обнаружили ту вторую пулю, которую так "усердно" искал на вилле Родатус. Экспертиза установила, что эта пуля первой попала в доктора и была выпущена сзади, с расстояния в несколько метров. Второй же выстрел, в рот, от которого осталось выходное отверстие на затылке, был произведен в непосредственной близости. Поскольку человек не может выстрелить в себя сзади, да еще с расстояния в несколько метров, это доказывало, что доктора Прауна убили. Второй выстрел убийца сделал лишь для того, чтобы довести дело до конца.
      Все юридические нелепицы, допущенные ранее полицией и прокуратурой в этом уголовном деле, оказались детскими шалостями по сравнению с тем, что теперь началось. Если до сих пор тайные силы, стоявшие за всей этой историей, пытались лишь скрыть факт убийства, то теперь необходимо было найти подходящего убийцу и провести над ним судебный процесс без риска обнаружить истинные причины убийства...
      Направление было уже указано сыном убитого, который через два дня после обнаружения преступления обвинил Верю Брюне в убийстве своего отца. На этот раз для ведения секретного - что было особо подчеркнуто- расследования в мюнхенской уголовной полиции создали специальную комиссию во главе с неким советником по уголовным делам, имя которого до сих пор упорно замалчивается.
      Вера Брюне, известная своим аморальным образом жизни куртизанка из мюнхенского артистического квартала Швабинг, как нельзя лучше подходила на роль подозреваемой в убийстве. Ее сомнительная репутация была очень удобна для того, чтобы настроить против нее общественность и в первую очередь присяжных заседателей. К тому же ей можно было инкриминировать весьма правдоподобный мотив для убийства: в соответствии с завещанием покойного, после его смерти она получала миллионное наследство - замок в Испании. Специальная комиссия очень быстро установила, что любвеобильный мюнхенский врач использовал свой сказочный замок в качестве своеобразного "векселя любви" и еще до Брюне несколько раз завещал его другим любовницам за уступчивость перед его сексуальными домогательствами. Когда очередная любовница надоедала жизнелюбивому доктору, он шел к нотариусу и вычеркивал ее из завещания.
      Во всяком случае, так утверждал семейный адвокат Праунов доктор Киттель. Он сообщил специальной комиссии, что на его памяти доктор Праун не менее четырнадцати раз вносил подобные изменения в завещание. Почему же он не мог сделать того же и с Верой Брюне? А поскольку сын врача на этом настаивал, комиссия вскоре нашла подходящую свидетельницу. Это была непосредственная предшественница Веры Брюне по завещанию - фрау Катя Хинце, теща популярного композитора Харальда Бёмельта.
      Фрау Катя была не той женщиной, которая могла без зависти смотреть, как ее сопернице достается такой лакомый кусок. Поэтому она с готовностью дала показания: "Да она уже давно надоела Отто. Спросите-ка моего зятя, он это точно знает. Он разговаривал с доктором Прауном незадолго до его смерти".
      Композитор Бёмельт подтвердил это: "Да, я встретил Прауна 1 апреля I960 года в Мюнхене. Он высказался в том смысле, что хочет расстаться с Брюне, потому что боится, будто она хочет его отравить. Он сказал мне, что собирается продать дом в Испании, чтобы побыстрее избавиться от нее".
      Правда, позднее, на процессе, защитник Брюне пригласил свидетеля, который сумел доказать, что наследник Праун-младший дал взятку Бёмельту, чтобы тот дал такие показания.
      Другой свидетель сообщил, что 1 апреля 1960 года, то есть в тот день, когда Праун-старший якобы рассказывал Бёмельту о продаже замка, врача вообще не было в Германии.
      Тогда Харальд Бёмельт решил подправить свои показания: "Возможно, это было в какой-то из дней до или после 1 апреля". Эти слова он подтвердил под присягой. Естественно, доктор Праун-младший, боровшийся на процессе за миллионы своего отца, с возмущением отверг обвинение в том, что он дал взятку Бёмельту.
      Какими методами вела расследование специальная комиссия, очень хорошо показывает пример с превращением пресловутого "голубого письма" в доказательство преступных намерений Веры Брюне.
      Само по себе существование напечатанного на машинке письма еще ни о чем не говорило. Необходимо было доказать, что написал его не доктор Праун за полгода до своей смерти, чтобы рекомендовать экономке реально существующего доктора Шмитца, а подделала Вера Брюне, стремясь обеспечить своему сообщнику доступ на виллу.
      Итак, в распоряжении комиссии находились две пишущие машинки: одна принадлежавшая покойному доктору Прауну, при помощи которой он сам вел личную и деловую переписку, вторая - машинка молодой студентки, которая несколько лет снимала комнату у Брюне и не раз давала пользоваться машинкой своей хозяйке. Обе машинки - по воле случая и та и другая производства фирмы "Ремингтон" сразу же конфисковала комиссия, чтобы установить, на какой из них было отпечатано "голубое письмо".
      Два эксперта из федерального бюро криминалистики быстро определили, что речь идет о машинке квартирантки Брюне. На первый взгляд, появилась серьезная улика. Но... письмо в действительности было отпечатано 28 сентября 1959 года, то есть почти за семь месяцев до убийства. В этом эксперты были непоколебимы, поскольку анализ печатной краски показал, что ей не меньше полугода.
      Но зачем же Вере Брюне понадобилось полгода назад делать "пропуск" для убийцы, если она еще не знала, что Праун лишит ее наследства? Да и к тому же всегда был риск, что недоверчивая экономка могла не впустить на пёкингскую виллу псевдо-Шмитца.
      Указанное противоречие так никогда и не было разрешено, хотя пресса старательно искала и, похоже, находила объяснение этому: вероятнее всего, озабоченная сбором улик против Веры Брюне комиссия сама сфабриковала из письма важнейшее доказательство каким-нибудь простым и в то же время надежным способом - например, поменяв местами машинки - они ведь были одинаковые - или образцы текстов... Полиция и прокуратура утверждали к тому же, что подпись "Отто", написанная от руки в конце письма, тоже была поставлена не врачом, а подделана Верой Брюне. Однако доказать это не удалось. Эксперты-графологи заключили, что имя из четырех букв, во-первых, не дает достаточных оснований для аргументированных выводов о подделке подписи, во-вторых, не исключает возможности, что письмо подписано действительно самим Прауном... Но если он его подписал, тогда и отпечатать должен был на своей машинке. Другими словами, почерковедческая экспертиза поставила под большое сомнение доказательную ценность письма.
      Тем не менее мюнхенская специальная комиссия использовала это более чем спорное "голубое письмо" для того, чтобы получить у судебного следователя ордер на арест Веры Брюне. 3 октября 1961 года она была арестована по подозрению в убийстве. Но если для ареста хватило письма, то для судебного процесса полиции нужно было раздобыть сообщника-убийцу, который под видом доктора Шмитца в святой четверг I960 года проник на виллу и убил доктора Прауна и его экономку. Ясно было, что без этого сообщника все обвинение просто развалится.
      Не прошло и двух недель, как комиссия разыскала старого знакомого Брюне, который казался крайне подозрительным, поскольку купил у нее старый "фольксваген", подаренный доктором Прауном. Это был Йохан Фербах, обыкновенный слесарь-монтажник сорока восьми лет, проживающий в Бонне. 14 октября, через одиннадцать дней после ареста Брюне, его задержали, сначала даже без ордера, так как для его получения не было ни малейших оснований. Сотрудники, которые вытащили его утром из постели, не рискнули объявить ему о причине ареста. Они наврали, будто он купил краденую машину у женщины, которая якобы является шефом международной воровской банды, и, чтобы выйти на ее след, им нужно получить от него кое-какие сведения.
      Искренне желая помочь полиции, Фербах рассказал все, что знал о Вере Брюне:
      - Я познакомился с ней в сорок четвертом, в Бонне, после налета американской авиации. Она с матерью жила на той же улице, что и я. В их дом попала бомба, и все жильцы оказались в подвале, под обломками. Я участвовал в спасательных работах и откопал Веру Брюне... спас ее и ее мать. Через несколько месяцев она отплатила мне тем же... Я ведь сбежал из вермахта, когда стало ясно, что война проиграна. Ее тогда эвакуировали в один замок в Рейнской области, там она меня и прятала до конца войны.
      Простодушно и совершенно не подозревая, что своими показаниями роет себе яму, он рассказал о том, какая замечательная женщина эта Вера Брюне - о такой можно только мечтать.
      В той же простодушной манере сотрудник полиции спросил:
      - Да-а, господин Фербах, вы, наверно, за такую женщину пошли бы на все, если бы она предложила вам... ну, скажем, жениться на ней и вместе уехать в какой-нибудь прекрасный замок, например, в Испании? Без забот, без этой каждодневной скучной работы...
      Такой наивный вопрос даже развеселил Фербаха:
      - Ну, знаете... А вы бы что, отказались с такой женщиной, как Брюне, да в испанском замке... В конце концов, я же не монах. Боюсь только, что она найдет себе кого-нибудь получше, чем мы.
      Он рассмеялся, так как не мог и предположить, что через несколько месяцев в присяжном суде ему напомнят, как в полиции он сознался, что находится в полном подчинении у Веры Брюне и готов на все, если она выйдет за него замуж и уедет с ним в Испанию.
      Йохан Фербах даже не удивился, когда полицейский его спросил:
      - Господин Фербах, что вы делали 14 апреля прошлого года?
      Как и тысячи других людей, которых вдруг спрашивают, что они делали такого-то числа полтора года назад, он пожал плечами и ответил:
      - Понятия не имею, господин комиссар. Не могу я этого сегодня вспомнить. Надо бы поспрашивать друзей, может, с кем в скат играл...
      Однако Йохану Фербаху уже не довелось спросить своих друзей, не играл ли он случайно с ними в скат в тот день, когда на Штарнбергском озере застрелили доктора Прауна и Эльфриду Клоо. По завершении многочасового допроса ему объявили, что он арестован за соучастие в убийстве. В обосновании ордера на арест было написано: "Обвиняемый признался, что он согласился бы на любое требование Брюне, если она выйдет за него замуж и возьмет с собой в Испанию. Вместе с тем он не смог предъявить алиби на ночь преступления. К тому же обвиняемый испытывает чувство глубокой признательности к Брюне, так как в конце войны она спасла его от расстрела по приговору военно-полевого суда за дезертирство. Весьма вероятно, что он совершил преступление по наущению Брюне, так как хотел доказать ей свою благодарность и надеялся уехать с ней в Испанию..."
      Для специальной комиссии убедительнейшим доказательством участия Фербаха в убийстве являлся тот факт, что арестованный был уроженцем Рейнской области. Ведь в роковом "голубом письме" очень кстати стояло: "Предъявителем этого письма является господин доктор Шмитц из Рейнской области..." Предъявленное обвинение заставило Фербаха только в недоумении покрутить головой. Ему не хватало фантазии представить, какой хитроумный план задуман, чтобы изобличить его как "двойного" убийцу. Он полагал, что это какая-то ошибка, его с кем-то перепутали и все выяснится, как только проведут очную ставку с Верой Брюне и свидетелями.
      Однако до начала судебного процесса Фербаха ни разу не допросили и не провели ни одной очной ставки ни с Верой Брюне, ни с кем-нибудь из свидетелей обвинения. Чтобы добиться вынесения Фербаху обвинительного приговора, специальная комиссия прибегла позднее к методу, который раньше с успехом применялся в концлагерях и застенках гестапо.
      Но пока с этим можно было подождать. Йохан Фербах играл лишь второстепенную роль в драме, которую здесь инсценировали. А вот Вера Брюне и за решеткой оставалась главным действующим лицом, привлекавшим всеобщее внимание. Поэтому первым делом надо было доказать ее участие в преступлении. Собранных улик хватило только для ордера на арест, но для осуждения за убийство на открытом судебном процессе их было явно недостаточно. Сотрудники комиссии это прекрасно понимали. Им нужно было признание. От Брюне его ждать не приходилось, значит, следовало найти какой-нибудь другой способ убедить общественность, что Вера Брюне убийца.
      С этой целью был разработан поистине дьявольский план. Брюне имела 21-летнюю дочь Сильвию Косси, которая носила фамилию первого мужа Веры, мюнхенского актера Ханса Косси. Девушка была копией матери: красивая, испорченная, жадная до удовольствий, богатства и авантюр, воспитанная в той же среде "высшего общества". Однако с момента ареста матери ей стало не хватать средств, чтобы вести привычный образ жизни. С тех пор как газеты стали упоминать фамилию Брюне в связи с двойным убийством, от нее отвернулись состоятельные поклонники и друзья. Правда, отец выделял ей ежемесячно двести марок, но этих денег едва хватало на самое необходимое. Чтобы получить от Сильвии показания против матери, надо было посулить ей что-нибудь очень привлекательное и доходное, например карьеру кинозвезды, убедить ее, что предстоящий процесс можно удачно использовать, чтобы обратить на себя внимание: ее фотографии появятся в газетах, имя будет у всех на устах... Если дочь, поддавшись на такие уговоры, подтвердит, что мать призналась ей в своем преступлении, это уже будет достаточным основанием для начала процесса.
      Видимо, примерно так должны были рассуждать сотрудники комиссии, когда принимали решение сделать Сильвию Косси главным свидетелем обвинения.
      Разумеется, предложить девушке подобное, как говорится, прямо в лоб уголовная полиция не могла: это было бы слишком глупо и шито белыми нитками. Поэтому использовали двух журналистов "без комплексов", которые за сенсационный репортаж могли сделать для прокуратуры все, что угодно. Это были репортер "Штерна" Нильс фон дер Хейде и его коллега из журнала "Квик" Фред Ирт - оба молодые, честолюбивые, из тех, которые долго не разбираются, соответствует ли действительности то, что им рассказывают. Главное - чтобы история была достаточно привлекательной для читателей и подняла тираж их журналов. С этого они жили и ради этого могли поступиться совестью.
      В середине октября 1961 года, через несколько дней после ареста Фербаха, шеф специальной комиссии пригласил к себе сначала фон дер Хейде, а на следующий день - Ирта. Он предложил им ознакомиться с материалами по делу Брюне - Праун и попросил оказать содействие полиции в расследовании.
      Позже, на судебном процессе, фон дер Хейде вынужден был, по настоянию защитника Веры Брюне, дать показания о том, какого рода содействие имелось в виду.
      Судья его спросил:
      - Вы оказывали давление на фройляйн Косси, говоря: "Ты должна сказать, что мать призналась тебе в преступлении, иначе тебя привлекут за соучастие"?
      Хейде попытался уклониться от прямого ответа:
      - Не помню, чтобы я такое говорил.
      Тут подключился защитник:
      - Вам же в полиции дали понять, что Сильвия Косси должна знать о преступлении матери и за соучастие может попасть за решетку, не так ли?
      - Ну, так прямо мне этого не сказали, я, скорее, сам предположил.
      - И поделились своими предположениями с фройляйн Косси?
      - Да, - ответил фон дер Хейде, - во время нашего первого разговора...
      - Значит, вы все-таки оказывали на нее давление! - заявил адвокат.
      - Не знаю... Возможно, что фройляйн Косси восприняла это именно так.
      - Тогда повторите нам дословно, что же все-таки вы сказали фройляйн Косси.
      - Я сказал: "Если вы не признаетесь, то отправитесь в тюрьму вслед за вашей матерью".
      - И что же, фройляйн Косси после этого согласилась пойти в полицию?
      - Ну, в общем, да, она решила это сделать.
      Трудно сказать, насколько повлиял на Сильвию Косси этот первый разговор с фон дер Хейде, но, как бы там ни было, 8 ноября 1961 года она пришла в специальную комиссию и рассказала, что ее мать 8 июля 1961 года во время разговора о происшествии в Пёкинге призналась ей, что убийство совершила она с Фербахом.
      Понятно, что уголовной полиции этого было мало. Столь кратких показаний для суда явно не хватало. И полицейские передали двум журналистам следственные документы, чтобы те подробно ознакомили Сильвию Косси с официальной версией преступления. Поэтому вскоре Косси уже смогла рассказать о деталях двойного убийства, о которых она якобы узнала от матери. По ее показаниям. Вера Брюне вместе с Фербахом 14 апреля 1960 года приехали на "фольксвагене" в Пёкинг. В то время как Брюне осталась ждать перед виллой, Фербах отправился к дому и предъявил экономке известное "голубое письмо", после чего Эльфрида Клоо впустила его внутрь. В подвале он застрелил экономку, а затем в столовой дождался возвращения из Мюнхена доктора Прауна и, как только тот вошел в дом, выстрелил в него. Праун тут же рухнул на пол. Чтобы быть уверенным в его смерти, Фербах с близкого расстояния сделал еще один выстрел.
      Сотрудники специальной комиссии были довольны своим главным свидетелем: показания Сильвии Косси полностью подтверждали их версию убийства. Чтобы застраховать себя от всяких случайностей, они заставили девушку повторить ее показания перед судебным следователем. Теперь, если она вдруг вздумает отказаться на суде от своих слов, ее можно будет привлечь к ответственности за дачу ложных показаний судебному следователю.
      Для того чтобы и общественность наконец узнала об успехе уголовной полиции, журналы "Штерн" и "Квик" опубликовали серию статей о преступлении, в которых ход событий излагался в соответствии с документами расследования. Ничего не подозревающий читатель, естественно, поверил, что благодаря следственной работе уголовной полиции удалось однозначно установить, будто Вера Брюне и Йохан Фербах совершили двойное убийство. Лишь немногие догадывались, какая игра ведется за закрытыми дверями служебных кабинетов.
      Правда, оставалось еще навесить убийство на сидящего в одиночке слесаря-монтажника Йохана Фербаха. У него не было бесхарактерной дочери, подходящей для такого дела, поэтому к игре подключили имевшего семь судимостей мошенника и афериста Зигфрида Шрамма, который уже много раз выступал в роли полицейской подсадной утки, покупая себе таким образом досрочное освобождение.
      После того как комиссия подробно ознакомила Шрамма с показаниями Сильвии Косси и содержанием журнальных статей, он перед самым Рождеством был направлен в камеру Фербаха. Удивленному Фербаху сказали, будто это сделано из гуманных побуждений, чтобы он, мол, не проводил праздничные дни в одиночестве. Полицейский шпик времени даром не терял и вскоре преподнес комиссии недостающее признание Фербаха. В отличие от Сильвии Косси, он с бахвальством, весьма многословно и подробно рассказал судебному следователю, как Фербах возле маленькой рождественской елочки признался в том, что Вера Брюне поручила ему убить доктора Прауна и его экономку.
      "Сначала Фербах сказал только, что вот уже несколько недель не может спать, потому что во сне его преследуют кошмарные сцены убийства. Я ему ответил, что это, наверно, ужасно, ходить с таким камнем на душе, и посоветовал облегчить совесть чистосердечным признанием - тогда и сон вернется, и на душе станет спокойнее... Фербах на это сказал, что, если бы речь шла о нем одном, он бы давно уже это сделал, но в деле замешана женщина, которую он безумно любит и ради которой готов на все... Он, мол, не может ее предать. До тех пор, пока она не сознается в убийстве, он тоже будет молчать. Я рассказал Фербаху, что во время моего последнего допроса слышал, будто дочка Брюне пришла в полицию и показала, что мать призналась ей в убийстве. Однако Фербах все никак не мог решиться на признание. Только когда в камеру зашел вахмистр и на полчаса зажег свечи на рождественской елке, в Фербахе что-то сломалось. На глазах у него появились слезы, и я почувствовал, что ему нужен кто-то, кто выслушал бы его исповедь.
      Я никогда в жизни не забуду его тихого, дрожащего голоса, когда он рассказывал мне, как застрелил доктора Прауна. Я это запомнил почти дословно. Вот что он сказал: "С фрау Клоо у меня не было никаких хлопот. Первый же выстрел уложил ее наповал, это было сразу видно... А когда в дом вошел Праун, я стрелял от двери столовой и рука от волнения дрогнула. Пуля попала ему в голову, но не убила. Он свалился, его шляпа упала на пол... Когда он попытался встать, мне стало совсем не по себе. Пришлось еще раз выстрелить. Второй выстрел был смертельным. После этих жутких секунд я настолько растерялся, что совсем забыл о письме, которое мне дала Брюне, чтобы попасть на виллу, и которое надо было обязательно забрать с собой. Я выбежал из дома, и уже никакая сила не могла меня заставить туда вернуться..."
      Да, не всякий писатель смог бы так душещипательно изложить признание, сделанное в тюремной камере...
      Такие показания вполне устраивали полицию: теперь можно было готовить обвинительное заключение и направлять дело в суд. Общественное мнение осудило обоих подозреваемых еще до того, как начался процесс. Журналы "Штерн" и "Квик" провели своеобразный судебный процесс на своих страницах: из номера в номер они публиковали материалы, которые демонстрировали миллионам людей, как Вера Брюне и Йохан Фербах убивали свои жертвы, хотя к этому времени подозреваемым даже не было предъявлено обвинение. Поскольку представленные полицией улики не всем журналистам показались достаточно убедительными, "Квик" придумал еще одно, дополнительное, доказательство, которое у многих вызвало возмущение. Западноберлинский "Курьер" язвительно писал по этому поводу: "Один шустрый мюнхенский журнал отличился тем, что устранил последние сомнения в виновности подозреваемых, даже если они у кого-то из читателей и оставались. В одном из последних номеров были опубликованы портреты Брюне и Фербаха, разрисованные всякими стрелками, эллипсами, скобками и цифрами. В комментарии объясняется, что прочитала редакция на этих двух лицах.
      Например, прекрасный цвет лица Веры Брюне, оказывается, свидетельствует не о триумфе современной косметики, а о неспособности обвиняемой к глубоким переживаниям. Промежуток между бровями и висками выдает холодную расчетливость, выступающая верхняя губа - властолюбие и эгоизм. Форма крыльев носа говорит о ее чувственности. Торчащие уши Фербаха являются для редакции этого скорого на выводы журнала доказательством эмоциональной глухоты и бесхарактерности. Взгляд его выдает затаенную хитрость, а верхняя часть лба свидетельствует о недостаточной нравственной силе. Итак, теперь всем и каждому вручен надежный способ, как разоблачить предполагаемого преступника... Журнал вершит правосудие. Дожили!.."
      Даже западногерманский совет журналистов презрительно отозвался об этой публикации и выступил с протестом: "Германский совет журналистов порицает корреспонденции по делу об убийстве доктора Прауна, появившиеся в журналах "Штерн" и "Квик", так как они тенденциозно приписывают преступление людям, вину которых суд еще не установил. Эти корреспонденции оскорбляют человеческое достоинство и препятствуют суду в поисках истины и вынесении справедливого приговора..."
      Однако этот протест никак не повлиял на упомянутые журналы, и они продолжали раздувать на своих страницах шумиху вокруг дела Брюне, невзирая на то, оскорбляет это человеческое достоинство или нет. Миллионы людей их читали и верили, что убийцы найдены. Застраховав себя таким образом, власти 25 апреля 1962 года начали судебный процесс.
      Как ни старались уголовная полиция и прокуратура тщательно подготовить процесс и заранее затушевать все спорные обстоятельства, от внимательного наблюдателя не ускользнуло, что на суде больше скрывают, чем вскрывают, и прокуратура озабочена скорее защитой подлинных виновников преступления, чем их обвинением.
      Уже само обвинительное заключение объемом всего каких-нибудь четырнадцать страниц выглядело на фоне длительного судебного расследования, как мышь перед слоном. Его вещественное содержание можно было без труда рассмотреть за полдня. Однако суду присяжных для этого понадобилось шесть недель.
      "Игра в убийцу" - так озаглавила одна солидная штутгартская газета свой комментарий из зала суда. Слушание дела сравнивалось с игрой, которой любили развлекаться "добропорядочные" англичане. "Сыщик" стоял перед дверью в комнату, где в окружении веселой компании находился "убийца", и ждал, пока в помещении погасят свет. Наконец ему подавали сигнал, он входил в комнату и искал "убийцу". Начиналось взаимное ощупывание участников и участниц игры, которое забавляло присутствующих приятными эротическими неожиданностями, и, если свет оставался выключенным достаточно долго, мало кто спрашивал, нашел "сыщик" "убийцу" или нет.
      Трудно было бы найти этому судебному процессу более точное сравнение. Здесь по целым неделям обсуждали, сколько мужчин числилось у Брюне в поклонниках, каковы были сексуальные пристрастия убитого, какой характер носили отношения подсудимой с некоторыми из ее подруг... Естественно, что при этом многие противоречия и несуразности обвинительного заключения остались незамеченными. Хотя карточный домик доказательств, выстроенный прокуратурой, и без того едва не разваливался, так как фундаментом его были мнимые признания обвиняемых и пресловутое "голубое письмо", о котором даже эксперты не могли точно сказать, написано ли оно самим убитым или подделано подозреваемыми. Когда очередь дошла до Сильвии Косси, ее появление напоминало выход великосветской дамы или театральной звезды. Элегантно одетая, будто только что из модного магазина, вошла она в судебный зал, где ее встретили фотовспышками два десятка допущенных на процесс репортеров. На ней был облегающий французский костюм, ярко-желтый головной платок и, конечно же, солнцезащитные очки в модной оправе. Уверенность, с которой сна вступила в зал, выдавала многочасовую тренировку перед зеркалом.
      На скамье подсудимых в это утро находился лишь один человек. Веру Брюне в зал не привели, чтобы присутствие матери не мешало Сильвии Косси повторить показания, сделанные ею судебному следователю. Покачивая бедрами, Сильвия подошла к свидетельскому месту, сняла платок и очки и тихим хрипловатым голосом назвала свою фамилию и имя. На вопрос председателя о профессии она уверенно ответила: "Студентка".
      Доктор Зайберт, председательствующий на процессе, возвышенным тоном призвал ее говорить только правду и не давать показаний, которые противоречили бы ее совести. Он знал, что присяжным заседателям понравится, если судья настоятельно напомнит о совести девушке, которая, как ожидалось, будет обвинять свою мать в убийстве. Правда, при этом доктор Зайберт забыл обратить внимание свидетельницы на то, что она, как дочь обвиняемой, может отказаться давать показания. Он был уверен, что в данном случае это ни к чему. Адвокату Мозеру пришлось ему об этом напомнить.
      - Верно, чуть не забыл, - с улыбкой сказал доктор Зайберт и подтвердил, что, если свидетельница не хочет, она может не давать показаний. Однако тут же добавил, что ей в таком случае придется нести ответственность за показания, которые она дала раньше судебному следователю.
      Сильвия Косси заявила коротко и решительно:
      - Я дам показания.
      Председатель суда и прокурор Рует, как показалось, с облегчением откинулись на спинки кресел. Все же остальные подались вперед, чтобы не пропустить ни одного слова.
      Прежде чем дать слово Сильвии Косси, доктор Зайберт велел секретарю суда зачитать протокол с ее показаниями, которые она ранее дала судебному следователю.
      - Здесь все правильно? Вы это говорили тогда? - спросил он девушку, когда секретарь закончил читать и положил папку с протоколами на стол.
      - В общем, да... Однако то, что здесь читали, это не мои формулировки, - с некоторым стеснением сказала свидетельница.
      Доктор Зайберт занервничал:
      - Но смысл передан правильно?
      - Я не могу этого точно вспомнить, тогда я очень плохо себя чувствовала...
      Зал начинал волноваться.
      - Что вы хотите этим сказать? Уж не собираетесь ли вы отказаться от своих показаний, данных во время предварительного следствия? - коварно спросил председательствующий.
      - Да! Все, что я тогда говорила, - ложь, вымысел.
      Сильвия Косси проговорила это смело и достаточно громко, чтобы ее услышали во всем зале, и впервые посмотрела председателю в глаза.
      Доктор Зайберт уже не мог больше сдержаться:
      - Это неслыханно! Вы рассказали полиции и судебному следователю, как ваша мать призналась вам в убийстве, а теперь оказывается, что все это вымысел?! Нормальному человеку такое трудно понять!
      Возмущенный доктор Зайберт схватил толстый том подшитых документов и раскрыл его на том месте, где находился многостраничный протокол показаний свидетельницы.
      Однако это вовсе не запугало Сильвию. Она сдержанно ответила:
      - Нормальный человек и не попадет в такое положение, в котором я тогда находилась.
      Новый сенсационный поворот в деле вызвал протест в зале. Присутствующие почувствовали, что их ожидания, подогретые прессой, обмануты. Если дочь отказывается от своих слов, то как же теперь прокуратура сможет доказать вину подозреваемых? Нечего и думать, что остальных улик будет достаточно. Даже любому непрофессионалу из сидящих в зале это стало ясно.
      Почти два часа разбирался доктор Зайберт со свидетельницей по поводу деталей и подробностей, изложенных в показаниях судебному следователю; при этом он раз за разом непонимающе приговаривал: "Да не может это все быть вымыслом!.." На что Сильвия Косси с неизменной твердостью отвечала: "Я все это выдумала".
      Затем она начала описывать, как дошла до того, что рассказала полиции и судебному следователю о признании матери в двойном убийстве.
      - Эти оба журналиста все время давили на меня... мол, я должна пойти в полицию и сказать, что мать призналась мне в преступлении.
      Доктор Зайберт снова взял себя в руки и снисходительно произнес:
      - Ну что ж, прекрасно, фройляйн Косси! Итак, репортеры на вас наседали им нужна была сенсация для своих журналов. Но ведь не могли они вам столько всего понарассказать... всех этих деталей, мелочей, которые потом с ваших слов были занесены в протокол. Такое просто невозможно!
      Сильвия Косси энергично кивнула:
      - Именно так все и было! Господин фон дер Хейде все время приходил с новой информацией, которую он получал в полиции. Сначала я ему сказала: "Моя мать не могла такого сделать", но господин фон дер Хейде был так настойчив, что в конце концов я и сама поверила, будто мать преступница. Вот тогда он мне и посоветовал: "Сильвия, вы должны пойти в полицию, иначе вас обвинят в укрывательстве и тоже посадят!" Мне больше не с кем было посоветоваться, вот я и пошла туда.
      Несмотря на то что при этих словах в зале и в ложе прессы воцарилась гнетущая тишина, председатель, подчеркивая свои слова театральным жестом, проговорил:
      - Фройляйн Косси, неужели вы думаете, что в этом зале вам кто-нибудь поверит? Поверит в то, что вы выдали полиции родную мать только потому, что вас уговорили репортеры? Не знаю, кто как, а я не поверю. Вымыслом, скорее, является эта только что рассказанная вами история, а не прошлые ваши показания.
      - Нет, все было так, как я вам сейчас говорила. К тому же господин фон дер Хейде сказал мне, что мои показания изобличат только Фербаха, а не мою мать. Ведь это он убил двух человек. Матери, мол, от этого ничего не будет.
      Зайберт немного наклонился вперед:
      - И вы в это поверили?
      - Тогда - да, я ведь была в полной растерянности, - беспомощно проговорила Сильвия.
      В этот момент к допросу свидетельницы впервые подключился прокурор Рует и с подчеркнутым миролюбием спросил:
      - Значит, только потому, что вы были в растерянности, вы согласились с журналистами и показали в полиции, что ваша мать призналась вам в убийстве? Я вас правильно понял?
      Сильвия Косси, не замечая расставленной западни, простодушно ответила:
      - Да, я совершенно не владела собой...
      Довольно улыбаясь, прокурор сел на место. Он был рад, что свидетельница не проболталась насчет других мотивов ее признания. Тот факт, что она изобличила свою мать только из-за нервного срыва, вряд ли мог повлиять на решение присяжных заседателей.
      Казалось, и защитники обоих обвиняемых тоже были удовлетворены такой мотивацией. Хотя, конечно, им не мешало бы поинтересоваться, какую материальную помощь оказывали журналисты свидетельнице и какие обещания по поводу карьеры кинозвезды ей делали... Но адвокаты опасались, что выяснение этих обстоятельств может представить Сильвию Косси в невыгодном свете, и тогда в ее отказ от прежних показаний мало кто поверит.
      И тут неожиданно поднял руку обвиняемый Фербах. Он попросил разрешения задать свидетельнице вопрос. От своего защитника Фербах знал, почему Сильвия пошла в полицию и обвинила мать в преступлении. Ему были чужды какие-то тактические соображения, - он боролся за свою свободу. Поэтому он в возбуждении воскликнул:
      - Вы ведь получили деньги от репортеров, не так ли, фройляйн Косси?!
      Сильвия в смущении опустила глаза:
      - Нет, денег я не получала.
      - Но они вам их посулили?
      - Господин фон дер Хейде сказал мне только, что я получу гонорар за представленную информацию, когда статьи будут опубликованы.
      Прокурор Рует мгновенно вмешался в происходящее - нельзя было допустить, чтобы сложилось впечатление, будто репортеры дали Сильвии Косси взятку за ее показания:
      - Уважаемые господа судьи, денежные предложения делались свидетельнице совсем с другой стороны. Это было связано вовсе не с ее показаниями, а только с сенсационным характером данного уголовного дела. Многие люди хотели бы нажить на этом капитал и готовы были хорошо заплатить свидетельнице за сведения о ее матери. - После этой общей справки для присяжных заседателей Рует повернулся к Сильвии. - Разве вам не предлагали сняться в фильме о жизни обвиняемой в роли ее дочери, то есть сыграть саму себя?
      - Да, такое было, - сказала Сильвия и тут же добавила извиняющимся тоном, - но денег за это я не получала.
      Здесь наконец в эту игру в вопросы и ответы решил вмешаться защитник обвиняемой Брюне доктор Мозер:
      - Я попрошу высокий суд обратить внимание на одно обстоятельство: судебные репортажи могут быть опубликованы, а фильм - показан лишь тогда, когда обвиняемую признают виновной в убийстве. Только в этом случае с юридической точки зрения разрешается раскрывать подлинных участников событий без их согласия на это. Если же вы оправдаете мою подзащитную, издателей журналов ждет целая серия разорительных судебных процессов по обвинению в оскорблении чести и достоинства, а планы кинокомпании вообще не осуществятся, потому что мы этому помешаем. Мне меньше всего хотелось бы сейчас говорить о требованиях возмещения ущерба, которые, конечно же, предъявит фрау Брюне. Неужели вы не понимаете, что репортеры и киношники интересуются не любыми сведениями о жизни моей подзащитной? Они хотят иметь твердую гарантию, что фрау Брюне будет осуждена за убийство. Поэтому свидетельницу вынудили пойти в полицию и рассказать небылицу о признании матери, и именно за это ей делают всякие выгодные предложения!
      Председатель суда с иронией возразил:
      - Господин защитник, видно, эти репортеры и менеджеры слишком наивные люди! Нет бы им сразу предложить свидетельнице такую сумму, чтобы она здесь, на суде, не отказывалась от прежних показаний? Раз уж молодая дама пошла на такой гешефт...
      Доктор Мозер не обратил внимания на заносчивый тон председателя:
      - Эти люди не наивны, а коварны, господин председатель. Чтобы избежать осечки на процессе, они планировали сорвать выступление свидетельницы в суде. - Он повернулся к дочери обвиняемой. - Фройляйн Косси, вам предлагали на время судебного процесса покинуть Мюнхен?
      - Да, "Штерн" предложил мне на период судебного разбирательства поехать в Южную Америку.
      - Что же вы должны были делать в Южной Америке?
      - Написать репортаж.
      - Вы когда-нибудь писали газетные статьи?
      - Нет, не приходилось...
      - Вы считаете, что у вас есть журналистские способности?
      - Нет, но ведь со мной должен был поехать господин фон дер Хейде.
      Адвокат вынул из папки какой-то документ и протянул его председателю суда:
      - Вот контракт на поездку в Южную Америку, подписанный главным редактором журнала "Штерн".
      Доктор Зайберт лишь мельком глянул на бумагу:
      - Почему же тогда свидетельница находится здесь?
      - Потому что я призвал к ее совести и объяснил, что ее показания судебному следователю являются доказательством вины матери и из-за них мать посадят в тюрьму. Вот поэтому-то она и отказалась от поездки.
      Доктор Зайберт бросил вопросительный взгляд на прокурора, как будто ожидая, что тот опровергнет утверждения адвоката.
      Рует молчал, и председатель бесцветным голосом произнес:
      - Если больше вопросов нет, мы можем закончить допрос свидетельницы.
      В зал возвратили обвиняемую Брюне. В соответствии с Уголовно-процессуальным кодексом, ее должны были ознакомить с содержанием показаний, сделанных в ее отсутствие. Доктор Зайберт, видимо уверенный, что Сильвия Косси повторит свои обвинения против матери, отдал распоряжение записать ее допрос на магнитофон. Однако по непонятным причинам записи не получилось. Из громкоговорителя вырывался только оглушающий визг и свист.
      Гораздо удачнее для обвинения вышло все на следующий день со вторым главным свидетелем, многократно судимым аферистом Зигфридом Шраммом.
      Прежде чем он вошел в зал, председатель суда призвал обвиняемого Фербаха держать себя в руках во время дачи показаний свидетелем Шраммом. Он даже пригрозил удалить его из зала, если тот будет мешать допросу.
      Слесарь-монтажник на это только безразлично пожал плечами:
      - Пожалуйста, если обвинение держится только на этом субъекте... Мне его бояться нечего...
      Полицейский подручный, необычайно взволнованный, в солнцезащитных очках на пол-лица, неуверенно подошел к свидетельскому месту и сообщил краткие сведения о себе, умолчав, правда, о предыдущих судимостях. Когда защитник Фербаха адвокат Пэлька спросил его об этом, председатель суда указал, что вопросы следует задавать после того, как свидетель даст показания. Очевидно, он хотел помешать тому, чтобы выступление сомнительного свидетеля с самого начала было встречено с недоверием.
      Первые же слова Шрамма вызвали новые затруднения в ходе разбирательства. Вопреки всем уговорам он заявил, что никаких показаний давать не будет: "Увы, у меня есть все основания опасаться, что защита будет задавать мне столько компрометирующих вопросов, что после этого процесса я стыда не оберусь".
      И только после того как доктор Зайберт заверил его, что на подобные вопросы отвечать не обязательно, и разрешил советоваться со своим адвокатом, Шрамм согласился участвовать в перекрестном допросе.
      Добросовестно, как и в полиции, он повторил впечатляющую историю о признании Фербаха в новогодний вечер перед рождественской елочкой. Прокурор мог спокойно раскрашивать обложку папки с документами, лежавшую перед ним, так как свидетель прилежно вызубрил свои показания. Руету оставалось только констатировать, что все сказанное Шраммом полностью совпадает с результатами расследования специальной комиссии.
      Чтобы не задавать "компрометирующих" вопросов, адвокат Пэлька просто "раскрыл" уголовное прошлое Шрамма. Он зачитал судебный приговор по его последнему делу: "Шрамм относится к типу так называемого преступника-интеллигента, который, используя свое интеллектуальное превосходство, эксплуатирует близких ему людей с целью извлечения личной выгоды. Шрамм чрезвычайно лжив и изобретателен, когда дело касается защиты его интересов..."
      Более точную характеристику этому странному главному свидетелю трудно было дать. Около десятка заключенных, сидевших со Шраммом и Фербахом в одной тюрьме, рассказали о том, как он выполнял роль полицейского шпика.
      Тюремный парикмахер Фердинанд Надлер под присягой сообщил:
      - Когда я брил Шрамма, он сказал мне, что сразу после процесса его выпустят на свободу, если он даст показания против Фербаха. Он просил меня, чтобы я повлиял на других заключенных: пусть, мол, они тоже свидетельствуют против Фербаха. Полиция за это будет им признательна.
      Другие заключенные в один голос заявляли: "Шрамм был известен всей тюрьме как полицейский шпик".
      И все-таки адвокат Пэлька задал вопрос Шрамму:
      - Свидетель Шрамм, скажите, два года назад в зальцбургской следственной тюрьме вы обвиняли в убийстве заключенного Риделя, который, как потом выяснилось, был невиновен?
      Шрамм возмущенно вскинулся:
      - Нет, никогда!.. - В этот момент его адвокат, который все время стоял рядом, остановил его и что-то прошептал на ухо. Шрамм продолжил: - В своих показаниях я только пересказал то, о чем говорили в тюрьме... - Адвокат опять прервал его и снова что-то прошептал. Шрамм послушно проговорил: - Я отказываюсь отвечать на вопросы, связанные с этими обстоятельствами.
      И тем не менее в конце заседания судья Зайберт заставил полицейского шпика Шрамма поднять руку и поклясться именем бога, что Йохан Фербах признался ему, будто по поручению Веры Брюне убил доктора Прауна и его экономку.
      Все остальные свидетели, которых еще вызывали по настоянию защиты, поскольку они находились в каких-либо отношениях с убитым или обвиняемой Верой Брюне, никакого влияния на ход процесса уже не оказали. Большинство из них вскоре замолкали и с заметным облегчением вздыхали, когда доктор Зайберт напоминал им об их праве отказаться от дачи свидетельских показаний... Это были преимущественно женатые мужчины, которые состояли в любовной связи с Верой Брюне и теперь боялись разоблачения.
      Лишь один из них выпадал из общего ряда. Он появился в судебном зале на шестнадцатый день слушания дела: массивный, лет под пятьдесят, в строгой одежде, с выразительным лицом, отчасти спрятанным за солнцезащитными очками. В руках свидетель держал тонкую папку, которую взял с собой, видимо, только для того, чтобы скрыться за ней от фоторепортеров.
      Когда председатель попросил его снять очки, как требовал этого у всех других свидетелей, он категорически отклонил просьбу:
      - Я буду в них!
      Свидетель тут же заявил протест по поводу фотографирования своей персоны. Он не просил, а, скорее, требовал.
      Прежде чем начать допрос свидетеля, председатель смущенно откашлялся, наклонился влево, в сторону прокурора, и вполголоса спросил:
      - Господин прокурор, свидетелю предстоит дать показания о личности убитого и его деятельности. Может быть, допрос следует провести при закрытых дверях... В соответствии со сто семьдесят вторым параграфом закона о судоустройстве.
      Параграф 172 позволял проводить слушание дела при закрытых дверях в том случае, если в процессе разбирательства затрагивались вопросы интимной жизни или возникала угроза общественному порядку и государственной безопасности.
      Адвокат Мозер с улыбкой сказал:
      - Однако, господин председатель, ведь на протяжении всего процесса вы не проявляли такой заботы о нравственности... Ну, видимо, сейчас нас познакомят с какой-то уж больно ужасной историей.
      - Речь идет не о нравственности, господин защитник, а о чем-то более...
      Председатель еще не успел до конца объяснить, почему он хочет провести допрос свидетеля при закрытых дверях, как его перебил прокурор Рует:
      - Минуточку, господин адвокат, давайте же сначала узнаем, собирается ли свидетель вообще давать показания.
      Это звучало так, как будто он уже знал, что свидетель откажется выступать в суде.
      Таинственный свидетель тотчас закивал головой:
      - Я не буду давать показаний, господин Мозер.
      Возмущенный адвокат приподнялся:
      - Это решает суд, а не вы, господин свидетель!
      Мужчина едва заметным поклоном извинился за свое самоуправство.
      Наконец прокурор Рует решил внести ясность:
      - Я полагаю, господин защитник, что в данном случае речь идет о делах, которыми занимался доктор Праун и о которых известно свидетелю.
      Только теперь адвокат Мозер сообразил, что имеют в виду председатель суда и прокурор. Больше вопросов он не задавал. Председатель Зайберт успокоился и обратился к свидетелю:
      - Дайте только ваши анкетные данные для внесения в судебный протокол. Так положено...
      Невнятно и с большой неохотой свидетель сообщил суду свою фамилию, адрес и род занятий:
      - Ханс-Йоахим Зайденшнур, сорок девять лет, проживаю в Мюнхене, торговый агент.
      Фамилия эта, похоже, никому не была знакома и не предвещала публике новых сенсаций и развлечений. Никто и не подозревал, сколько интересного мог бы рассказать свидетель, если бы суд заставил его отвечать на вопросы защитника.
      Но у доктора Зайберта такого намерения не было. Как уже много раз до этого, он помог свидетелю отказаться от дачи показаний ссылкой на соответствующий параграф Уголовно-процессуального кодекса, после чего Ханс-Йоахим Зайденшнур быстрым шагом покинул зал заседаний. Проходя мимо ложи прессы, он прикрыл лицо папкой.
      Зайденшнур находился в судебном зале всего минут десять, и вряд ли кто-нибудь его запомнил. Тем не менее этот мужчина был, пожалуй, единственным свидетелем, который мог бы коренным образом изменить ход процесса. Он прекрасно знал о двойной жизни убитого и о том, чем тот занимался. Он мог рассказать о причинах, из-за которых доктор Праун лишился жизни, и о тех кругах, где следовало бы искать убийцу.
      Кем же был этот элегантный господин Зайденшнур? Присяжные заседатели, собственно говоря, могли бы выяснить это и без его показаний.
      Статья в журнале "Шпигель", появившаяся 28 июня 1961 года, то есть еще за год до процесса Брюне, давала исчерпывающую информацию по этому поводу: "Американский концерн по продаже оружия "International Armament Corporation", который сокращенно называют "Interarmco", несколько недель назад направил своего немецкого агента Ханса-Йоахима Зайденшнура в Гамбург к Отто Шлютеру, частному торговцу оружием, с предложением о закупке партии оружия для Анголы. Внушительный список, предложенный Шлютером, - он содержал среди прочего свыше десяти тысяч старых немецких карабинов "98 к" (производства 1944 года) и две тысячи автоматов - вместе с данными о стремительно растущих ценах Зайденшнур еще ночью передал по телефону своему шефу, 34-летнему американцу Сэмюелю Каммингсу. Уже через несколько дней в Антверпене старое оружие вермахта было принято на борт для отправки в "кофейную" колонию Португалии и продажи там по непомерно высоким ценам... "
      В общем и целом статья в "Шпигеле" достаточно ясно показала, в каком бизнесе принимал участие молчаливый свидетель Зайденшнур. Он не мог не знать, каким путем доктор Праун приобрел миллионное состояние и сказочный замок на испанском побережье. Доктор тоже занимался продажей оружия! Этот факт был известен председателю суда и прокурору, и они постарались (кстати, не без успеха) скрыть от общественности эту сторону жизни Прауна. Видимо, здесь затрагивались интересы кого-то из представителей правящих кругов.
      Те, кто знал подоплеку происходящих событий, понимали также, почему убийство доктора Прауна нужно было непременно представить как самоубийство. И служащие полицейского участка в Фюрстенфельдбруке постарались в пасхальный вторник I960 года замести следы преступления, иначе полиции пришлось бы заняться коллегами доктора по бизнесу и искать убийцу среди них.
      Один из таких следов был обнаружен сразу же на месте преступления. В кармане брюк убитого находился пистолет, который доктор Праун всегда носил с собой из-за постоянного страха за свою жизнь. Экспертиза установила, что речь идет об оружии типа "Baby Buster", изготовленном по спецзаказу на оружейной фабрике "Вальтер" в Ульме; в оружейные магазины оно не поступало. Запрос, посланный на фабрику в Ульм, сразу бы объяснил, откуда у Прауна столь редкий пистолет с богатой, отделанной слоновой костью рукояткой: сто пятьдесят таких пистолетов было изготовлено по заказу короля международных торговцев оружием, президента "Interarmco" Каммингса, который затем разослал их своим партнерам по бизнесу в качестве рекламных подарков. Обер-мейстер Родатус благоразумно отказался от мысли послать запрос, чтобы не пришлось потом заносить в протокол, что доктор Праун имел тесные деловые контакты с американским спекулянтом оружием...
      В I960 году компания "Interarmco" образовала немецкий филиал в Мюнхене. Его руководителем и стал господин Зайденшнур, которого впоследствии защита пригласила на процесс Брюне с тем, чтобы он рассказал о своих деловых отношениях с убитым доктором Прауном... Как представитель могущественного концерна, он должен был, по словам журнала "Шпигель", "парализовать деятельность в Западной Германии мелких торговцев, паразитирующих на поставках оружия".
      Одним из таких "мелких паразитов" был мюнхенский врач доктор Праун. Он уже заработал на своем бизнесе миллионы. И мог еще заработать: оружие требовалось везде - в Анголе, Алжире, Конго, Южной Африке... Казалось, для спекулянтов оружием наступили золотые времена. И в этот момент доктора Прауна вывели из игры. Нетрудно догадаться, что он отказался отдать международному синдикату грабительский процент со своей прибыли. Поэтому по приказу Каммингса он должен был исчезнуть...
      Однако оставался еще один свидетель, который - если бы его удалось под присягой заставить давать показания - мог бы пролить свет на всю эту историю: обер-мейстер Родатус. Хотя он и предпринял попытку представить убийство как самоубийство, это было сделано настолько по-дилетантски, что у непредвзятого наблюдателя напрашивался только один вывод: Родатус прекрасно знал, что делал. И хотя председатель суда в начале процесса с возмущением сказал, что полиция, мол, не удосужилась провести даже самых необходимых следственных мероприятий, это был всего лишь тактический маневр, чтобы избежать упреков со стороны населения. Доктор Зайберт, бесспорно, знал, почему обычно надежный специалист по убийствам Родатус так безнадежно схалтурил в данном случае.
      Тем не менее адвокат Мозер потребовал провести допрос обер-мейстера Родатуса в качестве свидетеля защиты. Однако публика напрасно в предвкушении новой сенсации ждала его появления в зале суда.
      Председатель суда со своего места объявил:
      - Свидетель Родатус не в состоянии дать показания. Он лежит в больнице с нервным истощением.
      Когда же доктор Мозер стал настаивать на том, чтобы провести допрос в больнице, Зайберт раздраженно ответил:
      - Но для чего вам это?! Это все равно ничего не даст. Родатус страдает от душевной травмы и находится в подавленном состоянии. Есть угроза его психическому здоровью, и, в конце концов, его семья против, поскольку не исключена опасность самоубийства.
      Объяснять, почему допрос угрожает психическому здоровью сотрудника уголовной полиции, доктор Зайберт не стал.
      Упорный адвокат Мозер не сдавался и захотел узнать, в какой больнице находится Родатус. Он потребовал официального медицинского подтверждения нервного истощения обер-мейстера.
      На этот раз доктору Зайберту пришлось сделать сенсационное признание: Родатус под чужой фамилией лежит в одной из престижных частных клиник под Мюнхеном и с помощью медикаментов погружен на две недели в лечебный сон. Есть опасение, что после пробуждения он многое забудет, в том числе и события, связанные с убийством.
      Если бы подобное объяснение не прозвучало в суде, а затем на страницах многих газет, то во все это трудно было бы поверить. Поскольку оба защитника продолжали настаивать на допросе Родатуса и даже потребовали отложить процесс, обер-мейстер на следующий день был разбужен для ответов на вопросы адвокатов. При этом присутствовали только секретарь суда, прокурор, лечащий врач и оба защитника.
      Однако странное лечение сном истощенной нервной системы свидетеля уже оказало свое воздействие. Родатус помнил только то, что и без того стояло в протоколе. Лишь в одном он отклонился: стал оспаривать, что на месте преступления находилось оставленное преступником "голубое письмо". Это означало, что одна из немногих улик, на которых прокуратура строила свое обвинение, теряла доказательную силу.
      Но у прокурора Руета объяснение было под рукой:
      Родатус наделал в своей работе столько ошибок, что вполне можно допустить еще одну - он просто не заметил письма.
      Так же бесцеремонно обошелся бравый прокурор Рует в своей обвинительной речи со всеми другими противоречиями, всплывшими в ходе судебного расследования. Пресловутое "голубое письмо", сказочный замок в Испании, отсутствие алиби у обвиняемых и особенно мнимые признания, полученные при помощи Сильвии Косси и полицейского шпика Шрамма, - все это, по его мнению, неопровержимо доказывало вину подозреваемых. Отказ Сильвии Косси от своих показаний вовсе не смутил его, так же как и общеизвестная лживость Шрамма. Он потребовал для обоих обвиняемых пожизненного заключения.
      Адвокаты, естественно, настаивали на оправдательном приговоре. Шаткое здание обвинения предоставляло им хорошую возможность для критики аргументации прокурора. Как доктор Мозер, так и доктор Пэлька указали на таинственную двойную жизнь убитого, на его опасный бизнес, связанный со спекуляцией оружием. Однако они делали это настолько осторожно, что казалось, будто сами боятся слишком прямо указывать на истинные причины преступления, чтобы не разделить судьбу доктора Прауна.
      Доктор Мозер ограничился напоминанием о том, что Праун постоянно боялся за свою жизнь, и виновата в этом была не фрау Брюне, а совсем другие силы, о которых, к сожалению, на этом процессе ничего не было сказано.
      Доктор Пэлька сказал:
      - Можно не сомневаться, что свое миллионное состояние убитый заработал отнюдь не врачебной практикой. К сожалению, за пять недель слушания дела об источниках его богатства не было сказано ни слова. Я убежден, что он играл видную роль в международной торговле оружием, а мы все знаем, с какими опасностями связан этот род деятельности. Мне нет нужды напоминать вам о многочисленных покушениях на торговцев оружием, которые происходят у нас в последние годы прямо под носом у полиции... Доктор Праун постоянно имел при себе несколько пистолетов, так как опасался за свою жизнь. Неужели вы всерьез думаете, что он боялся обвиняемых и хотел от них защититься? Если бы он боялся Веры Брюне, то вряд ли завещал бы ей замок в Испании.
      Но похоже было, что все усилия адвокатов не поколебали табу вокруг политической подоплеки двойного убийства.
      4 июня 1962 года председатель суда доктор Зайберт провозгласил:
      - Оба обвиняемых приговариваются к пожизненному заключению за двойное убийство.
      С обоснованием приговора доктор Зайберт себя особенно не утруждал. Коротко и ясно он заявил:
      - Доказательный материал по делу настолько обширен, что при чтении приговора изложить его не представляется возможным.
      На другой день одна из гамбургских газет написала:
      "Это самое необычное обоснование приговора за всю историю немецкой криминалистики".
      Подробное обоснование обвинительного приговора доктор Зайберт отложил до письменного оформления всех документов процесса, и оно последовало лишь через несколько недель фактически при закрытых дверях, поскольку его получили только непосредственно пострадавшие - приговоренные к пожизненному заключению Вера Брюне и Йохан Фербах.
      Зловещая концовка: западноберлинская кинокомпания, которая собиралась снять фильм о жизни Веры Брюне, пригласила на главные роли Лану Тёрнер и ее дочь Чэрил Крэйн - они в свое время тоже были замешаны в скандальной истории с убийством.
      БОСТОНСКИЙ ДУШИТЕЛЬ
      Первое убийство произошло в четверг, 14 июня 1962 года, когда американский астронавт No 1, встреченный многотысячными толпами ликующих бостонцев, прибыл в родной город, чтобы принять участие в торжественном приеме в аэроклубе "Новая Англия". Среди восторженно кричащих людей, стоявших в центре города вдоль Вэк-бей, была и 55-летняя Анна Слизерс, текстильщица с фабрики обивочной ткани. Из-за экономического спада дела на фабрике шли неважно; Анна работала три дня в неделю, и в этот четверг у нее был выходной. Поприветствовав астронавта, она сделала кое-какие покупки и около шести часов вечера вернулась домой, на Гэйнзбороу-стрит, 77. Она жила здесь одна с тех пор, как 25-летний сын Джурис ушел от нее из-за постоянных ссор.
      Вечером Джурис собирался зайти к ней, чтобы в очередной раз обсудить вопросы, касающиеся раздела совместно нажитого имущества. Все дальнейшие события этого вечера известны только из показаний сына - других свидетелей случившегося не было.
      За несколько минут до семи часов Джурис Слизерс припарковал свою подержанную и еще не оплаченную полностью автомашину перед домом матери, поднялся по лестнице и постучал в дверь ее квартиры. Когда ему никто не открыл, он, наклонившись к замочной скважине, прислушался, но не услышал ничего, что говорило бы о присутствии матери. Раздраженный тем, что ее нет в условленное время, он вернулся на улицу, сел в свой автомобиль и стал наблюдать за входом в дом. При этом он с удивлением обнаружил, что фасад здания покрыт строительными лесами. Он ждал почти час и за это время выкурил четырнадцать сигарет - окурки потом нашла полиция перед дверцей автомобиля. Несмотря на то что мать так и не появилась, без четверти восемь он еще раз поднялся к квартире и снова постучал. Не получив ответа, Джурис отошел на несколько шагов и с разбегу всем телом навалился на дверную филёнку. Дверь резко распахнулась, и Слизерс буквально влетел в квартиру, опрокинув стул, который почему-то стоял в прихожей. Сначала он мать не нашел, но зато увидел, что в гостиной, так же как и в спальне, все шкафы и комоды стоят раскрытыми, а их содержимое в беспорядке валяется на полу. Это заставило его предположить, что в отсутствие матери в квартиру, возможно по строительным лесам, проник взломщик и в поисках ценных вещей все перерыл. В кухне он обнаружил свою мать: она лежала на пороге в ванную комнату в спальном халате. Пояс от халата был завязан у нее на шее. Наклонившись, он сразу понял, что она мертва.
      По телефону, который стоял в гостиной, Слизерс сообщил о случившемся в полицию. Дежурному, принимавшему у него сообщение, он сказал: "Моя мать покончила жизнь самоубийством, повесившись на дверной ручке в ванной комнате". То же самое услышали от него и полицейские, которые через пять минут приехали на патрульной машине. Он даже объяснил им мотивы самоубийства: "Мы уже давно жили с ней в ссоре, поэтому три недели назад я переехал. Сегодня я хотел договориться, чтобы она отдала мне мебель, за которую я платил. Должно быть, это ее так разволновало, что она покончила с жизнью. Мне кажется, она специально это сделала, чтобы доказать, будто я виноват во всех ее несчастьях!"
      В полуторамиллионном Бостоне ежедневно происходили десятки самоубийств, особенно теперь, когда росла безработица. Поэтому у полицейских не было никаких оснований не доверять словам Джуриса Слизерса. Когда же старший патруля Бенсон с сомнением заметил: "Если она повесилась па ручке, то почему лежит на полу? Вы что, ее сняли?" - Джурис дал вполне правдоподобное объяснение: "Видно, под тяжестью тела пояс не выдержал и соскользнул с ручки. Во всяком случае, я ее нашел в таком положении".
      Довольные, что им не надо больше разбираться с этим случаем, полицейские констатировали самоубийство. Они только напомнили Слизерсу, что в соответствии с существующими правилами ему необходимо вызвать врача и получить от него свидетельство о смерти матери.
      Так и осталось бы убийство Анны Слизерс заурядным самоубийством, если бы в машине группы отдела убийств не услышали приказ, переданный полицейскому патрулю. Группа занималась теми случаями, когда смерть наступала при неясных обстоятельствах, и поэтому ее сотрудники отправились на Гэйнзбороу-стрит. Они появились в квартире, когда патрульные полицейские уже собирались уходить.
      Раздосадованный вмешательством незваных конкурентов в свою работу, старший патруля Бенсон бранчливо заметил:
      - Ну зачем еще тут отдел убийств? Все же и так ясно. Обычное самоубийство... Вам что, обязательно нужно всюду совать свой нос?
      Соперничество между простыми патрульными полицейскими и сотрудниками отдела убийств вызывалось не столько разницей в окладах, сколько престижными соображениями. В то время как рутинной работой полицейских в форме никто не интересовался, деятельности отдела убийств почти ежедневно посвящались длинные статьи в газетах, а фамилии сотрудников упоминались чуть ли не чаще фамилий голливудских кинозвезд. Это и служило в первую очередь причиной раздора между коллегами.
      Лейтенант Дрисколл и инспектор Меллон и сейчас вели себя так, чтобы подчеркнуть разницу в положении.
      - Где покойница? - бросил Меллон, демонстративно не обращая внимания на объяснение Бенсона; в это время Дрисколл уже осматривал гостиную.
      - В кухне лежит, - пробурчал Бенсон и остался в комнате, когда Меллон, а за ним и Дрисколл отправились на кухню.
      Оба патрульных полицейских уселись в гостиной; чем дольше длился осмотр в кухне и допрос сына, тем мрачнее становились их лица.
      Минут через пятнадцать инспектор Меллон вернулся в гостиную. Он остановился в дверях, уперся руками в бока и набросился на полицейских:
      - Ну что, вы называете это самоубийством?! Женщина задушена и к тому же, возможно, изнасилована! - Тяжело ступая, с видом большого начальника, он прошел через комнату к телефону и набрал семизначный номер, не переставая при этом распекать полицейских: - Хотел бы я знать, за что вам платят деньги. Вы только и можете, что кататься на патрульной машине... - Понизив голос, уже в трубку он сказал: - Это инспектор Меллон, дайте мне, пожалуйста, шефа отдела убийств!
      Через полчаса квартиру уже оккупировали около десятка криминалистов, каждый из которых выполнял предписанные ему в таких случаях функции. Были сфотографированы все помещения и сняты отпечатки пальцев. Полицейский врач тщательно осмотрел тело покойной; показания сына и обоих патрульных были запротоколированы; затем опросили всех без исключения жильцов дома - могло быть, что кто-нибудь из них видел убийцу. Каждый предмет в квартире был описан.
      Сына покойной подвергли изнурительному перекрестному допросу, который продолжался в течение всей многочасовой процедуры осмотра места происшествия. Снова и снова приходилось ему рассказывать, для чего и как попал он в квартиру, какие у него были отношения с матерью, из-за чего он с ней ссорился и почему в конце концов ушел из дому. В пять часов утра, когда первый этап расследования закончился, сотрудники отдела убийств уже не сомневались, что не было ни взломщика. ни насильника - Анну Слизерс, по их мнению, убил ее собственный сын Джурис.
      Инспектор Меллон так ему открыто и сказал:
      - Рассказывайте что хотите, но мать убили вы! Она не хотела вам отдавать мебель, вот вы ее и задушили. Весь беспорядок здесь, в квартире, положение тела покойной, ее одежда - все это вами подстроено, чтобы ввести нас в заблуждение.
      Джурис Слизерс сидел на кушетке в гостиной, полностью измотанный, но все еще не готовый сделать признание. Он слезливо и нечленораздельно причитал:
      - Это был не я. Я не мог убить свою собственную мать. Это был не я...
      Его арестовали по подозрению в убийстве и три дня и три ночи почти беспрерывно допрашивали. Но он стоял на своем: "Это был не я. Я не убивал свою мать..."
      В понедельник, 18 июня, Джуриса Слизерса пришлось освободить из-под ареста. Одних подозрений было недостаточно, чтобы продлить ордер. А доказательств того, что он убийца, найти не удалось.
      Однако для сотрудников отдела убийств, как, впрочем, и для жильцов дома No 77 по Гэйнзбороу-стрит, Джурис оставался единственным подозреваемым человеком, который, скорее всего, из-за нескольких полированных досок смог задушить свою мать. Это подозрение держалось шестнадцать дней - до 30 июня 1962 года.
      В эту удушливую субботу, вечером, стало известно о втором убийстве, которое произошло всего в нескольких милях от Гэйнзбороу-стрит, в доме No 19 на Коммонуэлз-авеню. Владелец дома Томас Брюс обнаружил 68-летнюю медицинскую сестру Нину Николс задушенной на полу ее спальни. Преступник, после того как убил ее, обмотал шею жертвы двумя нейлоновыми чулками и завязал их бантом. В квартире все было перевернуто вверх дном. Следы преступления говорили о том, что убийца был не только взломщиком, грабителем, но и насильником. Большего бостонскому отделу убийств установить не удалось. Расследование не дало никаких результатов. На этот раз подчиненным инспектора Меллона арестовывать было некого. Им оставалось только тешить себя весьма шаткой гипотезой: если все-таки Анну Слизерс убил ее сын, то он мог также задушить и Нину Николс, чтобы снять с себя подозрение в убийстве матери.
      Однако эта гипотеза просуществовала всего два дня. Уже в понедельник, 2 июля, вечерние газеты сообщили о третьем убийстве. В пригородном местечке Линн жильцы дома No 73 по Ньюхолл-стрит заставили привратника подобрать ключ и открыть дверь квартиры 65-летней Хелен Блэйк, поскольку с субботы ее никто не видел и поэтому возникло опасение, что с ней что-то случилось. Задушенная миссис Блэйк лежала в кровати. На ней была только пижамная куртка, шею обвивал нейлоновый чулок, завязанный бантом на затылке. С пальцев ее правой руки были содраны два кольца с бриллиантами, которые она носила не снимая. По всем остальным признакам убийство походило на два предыдущих. Шкафы и комоды были раскрыты и обысканы; так же, как и тогда, не удалось обнаружить ни намека на то, что преступник проник в квартиру с применением силы. Окна и двери стояли закрытыми, без малейших следов взлома. Значит, пожилая дама сама, добровольно, открыла дверь убийце. Однако Хелен Блэйк - по профессии, кстати, тоже медсестра - тридцать пять лет, с момента своего развода, была решительной противницей мужского пола и с его представителями отношений не поддерживала. Казалось невероятным, чтобы она, будучи в одной пижаме, могла впустить в квартиру незнакомого мужчину. Поэтому лейтенант Эндрю Тьюни, руководитель отдела по расследованию убийств Эссекса, в ведении которого находился Линн, не верил, что убийцей мог быть мужчина. Это доставило немало неприятностей подругам и знакомым женщинам Хелен Блэйк: им всем пришлось отвечать на неудобные вопросы об их образе жизни и наличии у них алиби. Но все поиски Тьюни в этом направлении оказались безрезультатными. Он не смог найти ни одной женщины, которая была бы способна на такое преступление, не говоря уже о том, чтобы доказать виновность какой-нибудь из них.
      Только бостонские газеты извлекли выгоду из смерти Хелен Блэйк. Если первые два убийства затерялись среди криминальных событий крупного города - по статистическим данным, в 1962 году в Бостоне было совершено 71 убийство, - то третье удушение в течение трех недель вызвало уже аршинные заголовки в газетах. Вырисовывалась серия убийств, нераскрытых и щекочущих нервы своей чудовищностью. Ни один главный редактор не мог упустить такого случая.
      3 июля во всех утренних газетах можно было прочесть: "Бостонский Душитель бродит вокруг!", "Бостонский Душитель прикончил свою третью жертву!", "Бостонский Душитель охотится за пожилыми женщинами!". Так появилась леденящая душу легенда о Бостонском Душителе.
      Первыми пришли в ужас сотрудники отдела по расследованию убийств. Опытные криминалисты понимали, что теперь их ожидает волна подобных преступлений. Ничто так не подстегивает извращенную и неустойчивую фантазию преступника, как сенсационные заголовки в газетах. И предчувствия криминалистов вскоре оправдались. Еще девять женщин были убиты подобным зверским способом. Сенсационные газетные сообщения стали своеобразной инструкцией для убийц!
      28 июля задушенной в собственной квартире обнаружили 85-летнюю Мэри Маллен, 19 августа - 75-летнюю Иду Эрга и 20 августа - 67-летнюю Джейн Салливан.
      Бостон охватила паника. "Со времен Джека-Потрошителя, который семьдесят пять лет назад на освещенных газовыми фонарями улицах лондонского Уайтчэпела убил и изуродовал до неузнаваемости семерых женщин, ни одним городом не овладевал такой страх", - писала "Бостон геральд трибюн" и следующим образом рисовала жизнь города: "Когда на город опускаются сумерки, все женщины, пугливо озираясь, торопятся домой. Странную картину на улицах представляют собой немощные пожилые дамы с огромными собаками, рвущимися с поводков. В Бостоне и окрестностях теперь нельзя купить большой собаки. Торговцы собаками вынуждены отказывать сотням пожилых женщин. В это трудно поверить, рассказывает один торговец, но он обменял несколько десятков безродных бульдогов на очень дорогих пекинесов, да ему еще и приплатили за это... Другие вооружаются газовыми баллончиками и пистолетами, полицейскими свистками и дубинками, укладываются спать с топорами и лопатами, дни напролет обучаются дзюдо и каратэ. Если кому-то вдруг захочется посетить незамужнюю женщину, он обязательно наткнется на закрытую дверь".
      Телефонный аппарат специальной "комиссии по Душителю", которую к тому времени создал начальник полицейского управления Макнамара, не смолкал ни днем ни ночью. Тысячи людей сообщали о своих подозрениях; их приходилось проверять, но все это в конце концов оказывалось ложной тревогой. Трагические несчастные случаи как следствие всеобщего панического настроения служили дополнительным материалом для газет, которые изо дня в день публиковали всякие истории, связанные с ужасным Душителем.
      В Броктоне, одном из районов города, некая пожилая девица в ожидании своей сестры открыла дверь, но когда вместо сестры на пороге показался какой-то мужчина, с ней от страха случился сердечный приступ, и она тут же умерла. Мужчина был представителем читательского кружка и хотел предложить ей новые книги. Какой-то священник лишился зрения, потому что одна из прихожанок брызнула ему в лицо слезоточивым газом из баллончика, когда он хотел ее навестить: некоторые бостонские газеты пустили слух, что Душитель использует одежду священнослужителя и благодаря этому получает доступ в жилища своих жертв.
      Не менее растерянной выглядела и "комиссия по Душителю" с ее попытками схватить убийцу или убийц. Когда традиционные методы расследования оказались бессильными, она обратилась к ясновидящим и другим сомнительным личностям, которые утверждали, что преступника можно разыскать при помощи телепатии и впавшего в транс медиума. Такими нелепыми способами было установлено семьсот тринадцать человек; психиатры приложили невероятные усилия, пытаясь при помощи психотропных средств найти среди них убийцу. Затем за этих людей взялись антропологи, графологи, судебно-медицинские эксперты... И все безрезультатно.
      Одна крупная электротехническая фирма предоставила в распоряжение комиссии новейшую компьютерную систему. Программу составили лучшие программисты на основе подробнейших данных по сходным преступлениям, представленных полицией; через несколько минут машина выдала список всех подозреваемых. Он содержал... тридцать пять тысяч фамилий! Предпринятые вслед за этим розыски вызвали полный хаос в полицейском аппарате. Отпуска сотрудников были отменены. Все они выполняли задание специальной комиссии по проверке тридцати пяти тысяч мужчин, из которых почти десять тысяч в возрасте от восемнадцати до сорока лет в течение последних двух лет были пациентами психиатрических клиник и, по утверждениям врачей, страдали манией преследования, спровоцированной враждебными взаимоотношениями с матерью. Ведь именно такой тип преступника "вычислил" компьютер: "параноик, средних лет, ненавидит всех пожилых женщин, потому что ненавидел свою мать; он убил шесть пожилых женщин только потому, что они символизировали для него ненавистную мать".
      Как тут не вспомнить Зигмунда Фрейда! Неизбежным следствием этой многонедельной охоты за ненавидящим свою мать Бостонским Душителем явилось то, что все остальные преступники могли безнаказанно мошенничать, воровать, грабить, убивать, поскольку на них у бостонской полиции не хватало уже ни времени, ни людей.
      "В эти недели Бостон походил на город, который мог придумать какой-нибудь сумасшедший драматург для пьесы театра абсурда", - писал один известный американский публицист о событиях в Бостоне.
      Незадолго до конца 1962 года, 5 декабря, теория о Душителе, убивающем из-за ненависти к своей матери, приказала долго жить. В эту среду, во второй половине дня, в доме No 315 по Хандингтон-авеню - всего в двух кварталах от места первого убийства - была найдена мертвой двадцатилетняя студентка-негритянка Софи Кларк. Однокурсница обнаружила ее лежащей на ковре посреди комнаты - девушку задушили тремя нейлоновыми чулками. Шея убитой была настолько туго стянута, что чулки врезались в тело. Все говорило о том, что Софи Кларк изнасиловали. В остальном же это преступление походило на предыдущие убийства пожилых женщин. Так же были выдвинуты все ящики и распахнуты все шкафы и так же преступник не оставил никаких следов насильственного вторжения в квартиру, хотя Софи Кларк, охваченная всеобщим страхом перед Душителем, поставила на дверь двойной замок и никогда не открывала незнакомым людям. Правда, на этот раз сотрудники отдела по расследованию убийств нашли свидетельницу, которая утверждала, что видела убийцу.
      Живущая в соседнем доме 29-летняя миссис Марчелла дала следующие показания: "После обеда, минут в двадцать третьего, в мою дверь постучали. Так как муж был дома, я открыла; передо мной стоял мужчина лет тридцати, среднего роста, одетый в спецовку. Он сказал, будто его послал владелец дома, чтобы выяснить, не нужно ли покрасить в квартире стены. Он сразу же оттеснил меня в квартиру и остановился только в кухне. Однако как только я сказала, что сейчас не время этим заниматься, поскольку мой муж спит и не следует его будить, он тут же проговорил: "Ах, видно, я ошибся, наверно, имелась в виду квартира в конце коридора" - и поспешно удалился. В коридоре он еще столкнулся к моим сыном, который возвращался с улицы..."
      Пятилетний сын подтвердил показания матери, а домовладелец заявил, что проверять квартиры он никого не посылал. И все же кроме расплывчатого описания мужчины, который зашел в квартиру с непонятными намерениями, седьмое убийство для расследования ничего не дало; хуже того, преступление против молодой девушки привело полицию в полное замешательство. Начальник управления Макнамара спрятался за призывом ко всем женщинам города всегда держать двери закрытыми и никому без тщательной проверки не открывать. Это было признанием собственного бессилия!
      Волна убийств неудержимо катилась дальше. В новогодний вечер она накрыла привлекательную 23-летнюю секретаршу Патрицию Байсетт, 8 мая 1963 года - ее ровесницу, студентку Беверли Сэменс; правда, 8 сентября 1963 года очередной жертвой стала уже 58-летняя Эвелин Корбин, но выглядела она не старше сорока лет. 28 ноября, когда в Белом доме был установлен гроб с телом убитого президента Кеннеди и вся Америка у телевизоров следила за траурной церемонией, погибла 23-летняя студентка художественного колледжа Джоанна Грэфф и, наконец, 4 января 1964 года - совсем юная, девятнадцатилетняя, Мэри Салливан.
      Бостонская полиция давно уже сложила оружие и занималась только тем, что регистрировала очередное убийство и готовила снимки и протоколы осмотра мест похожих друг на друга преступлений. Впрочем, полицейские не переставали клевать на нелепые фантазии всяких ясновидцев, гадалок, доносчиков, что только распыляло их силы. Паника, которая охватила город после первых шести убийств, сменилась теперь тупой апатией. Одинокие женщины больше уже не закрывались и не обзаводились злыми собаками и револьверами - они просто шли в церковь и молились.
      Только последнее убийство самой младшей из жертв - Мэри Салливан заставило людей и руководство города в страхе очнуться от этой летаргии. Газеты впервые опубликовали сделанную полицией фотографию изувеченного трупа. На снимке было видно, что преступник прислонил к ногам мертвой девушки красочную открытку с надписью "С Новым годом!". Это циничное надругательство над мертвой стало последней каплей. Паника, страх и апатия уступили место возмущению беспомощностью полиции. Тысячи женщин прошли колоннами через город и устроили демонстрацию перед зданием управления полиции с требованием отставки Макнамары. Когда полицейские попытались рассеять митингующих и даже применили против женщин дубинки, волнение переросло в открытый бунт. Везде, где только появлялись полицейские, на них набрасывались с руганью и побоями. Всеобщее возмущение уже нельзя было унять. Вечером по телевидению и радио выступил Генеральный прокурор США Эдвард В. Брок и объявил, что расследованием всех преступлений Бостонского Душителя с этого момента займется высший правоохранительный орган страны - Генеральная прокуратура - и будет вести его до тех пор, пока не схватит злодея. Он пообещал создать комиссию из самых квалифицированных криминалистов Америки и объявил, что за поимку убийцы назначено вознаграждение из расчета по десять тысяч долларов за каждое преступление.
      Это честное признание своей ответственности главным юристом страны успокоило людей, но все старания новой следственной комиссии привели только к одному: убийство Мэри Салливан стало последним в этой зловещей серии. Комиссия из сорока человек под руководством Эндрю Тьюни, бывшего сотрудника ФБР, имела время собрать все следственные материалы по предыдущим двенадцати убийствам, но с новым преступлением подобного рода ей иметь дела уже не пришлось. Бостонский Душитель исчез так же внезапно, как и появился. Однако население Бостона и за это было благодарно Генеральному прокурору и его людям, при этом мало кто заметил, что расследование специальной комиссии Генеральной прокуратуры было таким же безуспешным, как и расследование столь поносимых бостонских властей. Через шесть месяцев эту комиссию без лишнего шума распустили под издевательские насмешки бостонских полицейских - ведь они получили публичный нагоняй, хотя свою работу делали ничуть не хуже их знаменитых коллег.
      Уголовное дело "Бостонский Душитель" отправилось пылиться на полки, но жители Бостона по-прежнему не могли забыть этого кошмара. Газеты, правда, ограничились несколькими заключительными статьями, в которых журналисты ломали себе голову над тем, почему преступник так внезапно прекратил убивать.
      В одной из статей говорилось: "Его желание убивать приобрело такую форму, которую могло удовлетворить только самоуничтожение. Поэтому после убийства Мэри Салливан, которое вызвало наибольшую сенсацию и возмущение, он покончил с собой". Другая газета писала: "Каждое удушение было результатом обострения психопатического состояния человека, обремененного Эдиповым комплексом. Благодаря убийствам он вылечился и теперь ведет нормальный образ жизни".
      Газеты, поддерживающие правящую партию, дали более популярное объяснение: "Вмешательство Генеральной прокуратуры дало ему понять, что рано или поздно его схватят. Испугавшись этого, он перестал убивать".
      В любом случае никто не хотел отказываться от такой удобной легенды об одном Бостонском Душителе. Но разительное отличие двенадцати жертв по возрасту даже для дилетанта делало очевидным, что речь идет по крайней мере о двух преступниках, если не о четырех, восьми или всех двенадцати, которые занимались плагиатом, вдохновляясь описанием убийств в газетах. Известные ученые-криминалисты впоследствии единодушно поддержали такую точку зрения.
      Итак, с роспуском осенью 1964 года специальной комиссии Генеральной прокуратуры уголовное дело по Бостонскому Душителю так и осталось незаконченным. Но позорная история, связанная с ним, только начиналась.
      16 февраля 1965 года к зданию бостонского управления полиции подъехал огромный лимузин марки "студебеккер". Из него вышел 32-летний мужчина со спортивной выправкой, фамилия и фотографии которого месяцами не сходили со страниц газет всего западного мира. Это был Ли Бэйли, звезда американского адвокатского мира, который заставил говорить о себе после нескольких сенсационных процессов над убийцами. В Бостоне, его родном городе, он был популярнее любой кинозвезды. Прохожие сразу узнали его, проводили взглядами, пока он не исчез за дверями полицейского управления, и столпились вокруг автомобиля, который поражал своими размерами даже американцев с их гигантоманией. Сиденья лимузина были обтянуты мехом норки, в нем имелись беспроволочный телефон, телевизор и диктофон. За баранкой в белой ливрее сидел шофер с бульдожьим лицом; он выглядел как отпетый негодяй из какого-нибудь криминального телесериала. Звали его Джимми Логан, и он был первым подзащитным Ли Бэйли. Выступая адвокатом на совершенно безнадежном процессе, где Логан обвинялся в убийстве банковского кассира, Бэйли не только спас его от электрического стула, но даже добился оправдательного приговора. И это несмотря на то, что Логан в полиции признался в убийстве!
      При помощи своих уловок, которые впоследствии принесли ему широкую известность и миллионное состояние, он перевернул право и правосудие с ног на голову и показал присяжным заседателям, что при получении признания от Джимми Логана полиция нарушила закон.
      Когда Логана арестовали, к нему в камеру под видом преступника подсадили одного детектива, который расспросил его о подробностях убийства и скрытно записал весь разговор на магнитофон. Затем на официальном допросе полицейские прокрутили Логану пленку, и он, поняв, что отпираться бессмысленно, признался в преступлении. Он придерживался своего признания, пока суд не назначил ему защитником Ли Бэйли, которому с его честолюбивыми планами было совершенно безразлично, совершал убийство его подзащитный или нет. Он уговорил Джимми Логана отказаться от признания, "подмазал" детектива, которого подсаживали к Логану в камеру, и заставил его выступить на суде в качестве свидетеля зашиты. По американским законам, арестованному перед допросом необходимо объявить, что все, что он будет говорить, может быть использовано против него во время суда. Эта формальность детективом, естественно, не была соблюдена, следовательно, признание Логана являлось незаконным и суд не имел права использовать его в качестве свидетельства виновности обвиняемого. Из-за этой чисто формальной ошибки Логана вынуждены были оправдать, хотя все в зале суда знали, что он убийца.
      "Ли Бэйли спас от электрического стула заведомого убийцу!" - с подобных газетных заголовков началась адвокатская карьера Бэйли. Этот эпизод помогает понять роль и место Бэйли в истории с Бостонским Душителем. Он был человеком, который мог пренебречь законом и моралью, если они стояли на его пути к славе и богатству.
      В то время как кучка ротозеев внизу, на улице, дивилась на известного им по газетам Джимми Логана - Бэйли использовал его в качестве шофера и талисмана в память о своем первом успехе, - суперадвокат поднялся на шестой этаж, где располагался отдел по расследованию убийств.
      - Привет, ребята, как дела? Может, для меня есть какое-нибудь стоящее дельце? - С этими словами он вошел в кабинет руководителя отдела лейтенанта Донована, который как раз собрал своих людей на совещание.
      Неожиданное появление Бэйли весьма удивило присутствующих, и Донован неуверенно покачал головой:
      - Нет, сэр, для вас - нет. Несколько обормотов избили до смерти молодого негра, который куда-то там пожаловался на их жестокое обращение. Полагаю, что вы...
      Бэйли с безразличием махнул рукой:
      - Ну, тогда у меня есть кое-что для вас, такое, о чем вы и мечтать не смеете. Есть возможность взять Бостонского Душителя!
      Шесть человек, которые только что озабоченно обсуждали, как проводить расследование по убийству негритянского юноши, забыли обо всем. Сначала они подумали, что это неудачная шутка, и попробовали подковырнуть адвоката:
      - Бэйли, может, он у вас внизу, в машине, или стоит за дверью? Тогда давайте его сюда!
      Не обращая на это внимания, Бэйли невозмутимо сказал Доновану:
      - Этот парень с сексуальными заскоками, а в остальном - вполне нормальный. То, что он до сих пор рассказывал мне об убийствах, звучит довольно правде подобно, но я должен посмотреть протоколы, чтобы убедиться, что он не врет. Мне не хотелось бы подсовывать вам какого-нибудь фантазера.
      Руководитель отдела по расследованию убийств отвел глаза:
      - Сожалею, мистер Бэйли, но сделать этого я не имею права, да и не могу. Все документы еще находятся в Генеральной прокуратуре.
      Ли Бэйли нервно зашагал взад-вперед по комнате:
      - Вы же работали первыми по этим делам. У вас ведь должны были остаться какие-то данные. Фотокопии или вторые экземпляры протоколов. Для начала мне и этого было бы достаточно.
      Он вытащил из кармана жилета золотой портсигар и протянул полицейским. На крышке сияли инициалы "Л. Б.", обрамленные бриллиантами. Каждый из сотрудников взял по сигарете, но ни один не закурил, а аккуратно спрятал ее в свою пачку как сувенир. Сигареты Ли Бэйли были почти так же знамениты, как и он сам. Над длинным фильтром стояли те же инициалы "Л. Б.", отпечатанные на тонкой папиросной бумаге золотыми буквами. Они изготавливались табачной фирмой "Пэлл Мэлл" специально для адвоката, которая взамен получила разрешение использовать этот факт в своей телерекламе: "Даже Ли Бэйли курит "Пэлл Мэлл" из-за их известного всему миру аромата. Курите и вы только "Пэлл Мэлл", тогда вам гарантирован такой же успех!"
      Лейтенант положил свою сигарету на чернильный прибор:
      - Назовите нам этого человека, мистер Бэйли! Мы возьмем его и вытащим из него все, если он Душитель...
      - Я приведу его вам только тогда, когда буду уверен, что это он, решительно заявил Бэйли, не оставляя сомнения в том, что на другое он не согласится.
      Один из сотрудников за спиной Бэйли проговорил:
      - Сэр, если у вас есть опасения насчет назначенного вознаграждения, то мы на него не претендуем. В этом смысле можете быть спокойны...
      Бэйли даже не повернулся. Совокупная награда в сто двадцать тысяч долларов, обещанная Генеральной прокуратурой за раскрытие двенадцати убийств, его мало интересовала. Бостонский Душитель был нужен ему для дел совсем иного масштаба.
      - Ну так что, Донован? Достанете мне документы?
      Шеф отдела по расследованию убийств с сожалением пожал плечами:
      - Не могу. Если я затребую их в Генеральной прокуратуре, то мне нужно будет как-то обосновать это, ну, скажем, тем, что у нас появился подозреваемый, да и тогда я вряд ли их получу. Расследование этих убийств передано специальной комиссии Генеральной прокуратуры, и теперь это уже не наше дело.
      Бэйли недовольно наморщил лоб:
      - Специальную комиссию давно похоронили. Вы просто не хотите мне помочь.
      - Вы недооцениваете ситуацию, Бэйли. В этом году в Массачусетсе выборы. Брок хотел бы остаться Генеральным прокурором. Уже одно то, что он с такой помпой взялся за это дело...
      - Но покончить с Душителем он все-таки не смог.
      - Однако убийства прекратились. Уже прошло больше года, и ни одной женщины не убили. Люди за это благодарны ему.
      - Да-а, тогда, действительно, вы можете испортить ему все планы.
      Донован снисходительно улыбнулся:
      - Вовсе нет. Когда Брок разнюхает, что мы взяли след, он сразу же снова сколотит свою комиссию. Он ведь только этого и ждет. Если он окончательно освободит Бостон от этого изверга, это будет лучшей агитацией за него на выборах. Понимаете?
      Ли Бэйли с многозначительной неторопливостью застегнул пальто и затушил сигарету в пепельнице Донована:
      - Я не в состоянии учитывать все эти маневры. Я хочу только знать, действительно ли человек, которого я имею в виду, является Душителем или нет. Ну что ж, в таком случае я пойду прямо к Броку и удостоверюсь в этом.
      И, сделав вид, что окончательно решился, он направился к двери. Донован внезапно выскочил из-за стола и поспешил за ним:
      - Подождите, Бэйли! Вероятно, мы все-таки имеем одну возможность. У нас же остались машинописные копии наших следственных протоколов, которые, пожалуй, могли бы вам помочь...
      Бэйли ухмыльнулся:
      - Уж не хотите ли вы стать Генеральным прокурором, Донован?
      - Глупости. Политика меня вообще не интересует. - Донован схватил Бэйли за руку и потянул к столу, возле которого сидели остальные сотрудники отдела убийств. - Поймите же вы! Вот эти люди больше года гонялись за Душителем, вкалывали по двадцать и больше часов в сутки. Их неделями не видели в семьях. Это их надо благодарить за то, что убийства наконец прекратились, а не тех канцелярских крыс, которые только и делали, что изучали документы. Если вы знаете, кто Душитель, тогда помогите им, а не тем, кто хочет на этом заработать политический капитал.
      Ли Бэйли дружески кивнул:
      - Ну, хорошо, ребята, моя поддержка вам обеспечена. Но пока об этом рано говорить. Сначала я должен узнать детали этих преступлений, чтобы разобраться, правду этот парень говорит или нет. Ли Бэйли не может позволить, чтобы его разыграл какой-то шутник. Помогите сначала мне, а потом и я вам помогу.
      Бэйли добился от отдела по расследованию убийств того, чего хотел добиться. На основе оставшихся копий следственных протоколов лейтенант Донован составил ему общий список признаков, которые были характерны для всех двенадцати преступлений и о которых не писали газеты. Более того, Донован предоставил ему сведения, крайне важные для его скрытых замыслов:
      - Обратитесь к лейтенанту Эндрю Тьюни из отдела по расследованию убийств Эссекса. Он был руководителем специальной комиссии Генеральной прокуратуры и имел возможность ознакомиться со всеми документами.
      Бэйли сделал вид, что это его мало интересует:
      - Зачем? Генеральная прокуратура, чего доброго, узнает об этом и подложит вам свинью.
      Донован отрицательно покачал головой:
      - От Тьюни Брок наверняка ничего больше не узнает. Он зол на все полицейское руководство. Они освободили его от должности шефа отдела по расследованию убийств Эссекса, потому что он не смог добиться результатов, работая в специальной комиссии Генеральной прокуратуры. Так и так он собирается уходить из полиции.
      Ли Бэйли и виду не подал, как кстати пришлась ему эта информация о разозлившемся Тьюни.
      - Может быть, как-нибудь позже... На первых порах мне хватит и вашей помощи, - безразлично сказал он и с доброжелательной улыбкой попрощался: Когда разберусь со своим парнем, я вам сообщу.
      Он сразу направился в Эссекс, на квартиру к Эндрю Тьюни, где без долгих разговоров предложил смещенному руководителю эссекского отдела по расследованию убийств оставить службу в полиции и перейти работать к нему в качестве шефа созданного им частного сыскного бюро.
      - У меня же нет высшего юридического образования, зачем я вам нужен? - с сомнением спросил Тьюни.
      - Я ведь ищу не референта папки носить, а толкового сыщика!
      - Для чего?
      - Чтобы расследовать одно преступление... вроде дела Шеппарда, - приоткрыл тайну Бэйли и протянул ему руку. - Ну что, по рукам? Ежемесячно вы будете получать две тысячи долларов!
      Но не только две тысячи долларов склонили Эндрю Тьюни пойти на службу к Бэйли. Больше всего его привлекла возможность заниматься расследованием преступления, похожего на дело Шеппарда. Этот криминальный случай долгие годы занимал Америку и стал важнейшим событием в адвокатской карьере Бэйли. Не было в стране ни одной газеты или журнала, которые не посвящали бы этому делу целые полосы.
      Эта история началась одиннадцать лет назад в Кливленде, в штате Огайо. В пригородном местечке Бей-Виллидж, которое лежало прямо на берегу озера Эри, в роскошной вилле жил модный тридцатидвухлетний врач доктор Сэмюель Шеппард с женой Мэрилин. Как и положено представителям "высшего света", они часто устраивали приемы и дружеские вечеринки. В ночь с 3 на 4 июля 1954 года, после одного их таких приемов, на котором присутствовал бургомистр Джон Спенсер Хаук, Мэрилин Шеппард была убита. Первым об этом узнал бургомистр Хаук. Утром, перед самым восходом солнца, его разбудил телефонный звонок. Звонил Сэм Шеппард: "Спенсер, немедленно приезжай! Похоже, убили Мэрилин!"
      Бургомистр Хаук в спешке разбудил жену, и они вдвоем поехали на виллу врача. В холле они наткнулись на Сэма Шеппарда. По пояс голый, в насквозь промокших полотняных штанах, он стонал в кресле. Лицо его распухло, как будто кто-то основательно его избил. Когда бургомистр спросил, что же все-таки произошло, Шеппард сказал: "Да ты сам посмотри! Я толком ничего и не знаю! Ночью я заснул на кушетке в гостиной и вдруг сквозь сон услышал какие-то громкие крики. Я вбежал по лестнице в спальню к Мэрилин. Но она лежала в кровати уже без признаков жизни, а все лицо ее было в кровоточащих ранах. Когда я над ней наклонился, кто-то ударил меня по затылку тяжелым предметом. Я чуть не потерял сознание, но потом побежал за незнакомцем вниз, к берегу озера. Там меня в темноте опять ударили... Пришел в себя я только через несколько минут на мелководье, по грудь в воде..."
      Бургомистр Хаук поднялся в спальню и убедился в том, о чем рассказывал ему друг. Мэрилин Шеппард была убита. На ее лице имелось множество кровоточащих резаных ран; кровать и стены комнаты были забрызганы кровью. Все указывало на то, что в спальне происходила ожесточенная борьба.
      По непонятным причинам бургомистр Хаук вызвал сначала не полицию, а братьев Сэма Шеппарда - Ричарда и Стефана. Они тоже были врачами и владели клиникой в Бей-Вью, другом пригородном местечке, расположенном ближе к Кливленду. В то время как Стефан сразу взбежал в спальню, Ричард задержался возле брата, который, очевидно, получил серьезные повреждения, и осмотрел его. Находящаяся тут же, в холле, жена бургомистра слышала, как Ричард Шеппард вдруг спросил брата: "Сэм, ты в этом деле не замешан?" Что ответил на это Сэм Шеппард, она не расслышала, но ей показалось, что он покачал головой.
      Брат Стефан тем временем убедился, что его невестка мертва, и вызвал полицию.
      Однако прежде чем приехали сотрудники отдела по расследованию убийств, братья отвезли Сэма Шеппарда в свою клинику, в Бей-Вью.
      В дальнейшем это обстоятельство сыграло важную роль. Благодаря тому что Сэм Шеппард находился в частной клинике, он смог в течение многих дней уклоняться от допросов в полиции под тем предлогом, что якобы получил тяжелые повреждения. Поэтому о происшедших событиях сотрудники отдела убийств знали только от бургомистра и братьев Сэма Шеппарда. Все это навело коронера[*Специальный судья, в обязанности которого входит выяснение причины смерти, происшедшей при необычных или подозрительных обстоятельствах] Сэмюеля Джирбера на подозрение, что убийство произошло совсем иначе, нежели его хотят представить, и что убийцей является сам Шеппард. Слухи из окружения Шеппардов укрепили это подозрение. Оказывается, их брак был совсем не таким счастливым, как после убийства пытался утверждать Сэм Шеппард. Мэрилин поддерживала любовные отношения с бургомистром Хауком, а сам Шеппард уже много лет состоял в интимной связи со своей ассистенткой Сьюзен Хэйес.
      В то время как отдел по расследованию убийств в своем расследовании никак не мог продвинуться вперед, за дело взялась местная печать. Целеустремленно и обстоятельно рассказывали газеты об аморальном образе жизни супружеской пары. Общественность, и особенно ее женская половина, была возмущена поведением Сэма Шеппарда. А когда его ассистентка на допросе в полиции призналась, что является любовницей Сэма Шеппарда и ждет от него ребенка, выразительница общественного мнения "Кливленд пресс" пригрозила скандалом и потребовала: "Почему Сэм Шеппард все еще прячется в клинике своих братьев? Любой другой гражданин нашего города, против которого было бы выдвинуто такое подозрение но не было бы таких хороших отношений с властями, - давно бы уже сидел под арестом в следственной тюрьме. Сэм Шеппард - единственный человек, который мог желать смерти своей жены, так как хотел жениться на другой, более молодой. Он водит полицию за нос при помощи своих братьев и влиятельных друзей. Сколько же это будет продолжаться и когда наконец доктор Сэм Шеппард окажется за решеткой?"
      Под воздействием этой массированной кампании в прессе Шеппарда 30 июля арестовали, и через одиннадцать недель он предстал перед судом по обвинению в убийстве. Два месяца и два дня тянулся сенсационный процесс под председательством престарелого судьи Эдварда Блайзена; правда, он занимался не столько выяснением обстоятельств убийства, сколько обсуждением царивших на вилле Шеппардов нравов. Из-за тактики братьев и неуклюжего предварительного следствия судебное расследование так и не продвинулось вперед; процесс лишь послужил толчком для всплеска благочестивых настроений среди населения. Заранее осужденный общественным мнением за свой аморальный образ жизни, Сэм Шеппард был признан присяжными заседателями виновным в убийстве второй степени, то есть в умышленном убийстве без отягчающих обстоятельств; такое решение суду далось нелегко - присяжные перед его вынесением заседали сто два часа. Судья не решился отправить на электрический стул обвиняемого, виновность которого так и не была доказана, впрочем, как и невиновность... Он приговорил Шеппарда к пожизненному заключению.
      Шеппард отсидел восемь лет. И тут ему была оказана юридическая помощь, хотя выглядела она весьма странно и неожиданно. Ариана Теббенйоханс, 57-летняя миллионерша, которая совсем недавно развелась с мужем, на пляже в Канне прочитала в каком-то иллюстрированном журнале сентиментальную историю о "деле Шеппарда" и заинтересовалась заключенным на цветной фотографии. Она послала Шеппарду письмо, в котором заверила, что убеждена в его невиновности, и обещала использовать свои миллионы, чтобы добиться пересмотра его дела. Шеппард ответил и смиренно поблагодарил за надежду и неожиданное участие в его судьбе. Завязалась переписка... В конце концов из огайской тюрьмы пришло страстное объяснение в любви: "Я люблю вас больше жизни! Вы вернули смысл моему существованию. Если бы я мог, я бы женился на вас, не сходя с места. Пусть даже в тюрьме". К письму прилагался железный крестик, изготовленный из тюремной ложки.
      В конце 1962 года фрау Теббенйоханс прилетела в Огайо, наняла адвоката Ли Бэйли, чтобы добиться повторного судебного процесса, и вскоре достигла первого успеха. 23 января 1963 года она посетила в тюрьме Сэма Шеппарда. После четырехчасовой беседы в пустом помещении для свиданий она заявила собравшимся у ворот тюрьмы репортерам: "Теперь я абсолютно убеждена в невиновности Сэма. Поэтому рассматриваю нашу сегодняшнюю встречу как помолвку". Не только кливлендские, но и все американские газеты сообщили об этом под сенсационными заголовками с общим девизом "Любовь разорвет тюремные оковы!".
      Любовь, которая должна была разорвать тюремные оковы, сразу же обошлась Ариане Теббенйоханс в четыре миллиона долларов, которые она предоставила в распоряжение Ли Бэйли, чтобы, как это делается в предвыборной президентской кампании, повернуть общественное мнение Огайо и особенно Кливленда в пользу несчастного и невиновного доктора Сэма Шеппарда. Прежде элегантная белокурая миллионерша стала носить дешевые платья, завязывать волосы в узел и выступать на бесчисленных собраниях различных женских обществ как борец за справедливость и милосердие. Тексты ее речей по заданию Бэйли готовили проповедники и писатели. В специальной литературе Бэйли разыскал десятки примеров таких уголовных дел, когда невинно осужденные, изнуренные многолетним заключением, кончали жизнь самоубийством. Бэйли направил к прежним друзьям и знакомым Шеппардов самых дорогих частных детективов с целью собрать все сведения, слухи, предположения, которые при помощи подкупленных журналистов можно было бы использовать для того, чтобы расшатать сохранившееся еще у людей убеждение, будто Шеппард убил свою жену.
      Самым отвратительным образом обошелся Бэйли с бывшей любовницей Сэма Шеппарда, его прежней ассистенткой Сьюзен Хэйес. Он откопал где-то сомнительных свидетелей, обвинивших ее в лживости и даче ложных показаний, организовал травлю ее анонимными письмами с угрозами, в которых ее поносили как убийцу жены доктора Шеппарда; дело зашло так далеко, что она предприняла попытку самоубийства, которую находившиеся на содержании у Бэйли журналисты тут же представили как доказательство ее вины.
      Когда руководство тюрьмы запретило Ариане Теббенйоханс из-за поднятой ею шумихи вокруг Шеппарда дальнейшие свидания, Бэйли вместе с ней в рождественский сочельник 1963 года организовал шествие к стенам тюрьмы. В одной тонкой власянице она устроила у ворот тюрьмы "пикет любви" и на пронзительном холоде молилась об освобождении Шеппарда до тех пор, пока, обессилев, не потеряла сознание. Все это, естественно, происходило перед фотои телекамерами.
      В июле 1964 года кампания за освобождение доктора Сэма Шеппарда, организованная Бэйли, принесла первый крупный успех. Под давлением радикально изменившегося общественного мнения кливлендский суд принял решение условно-досрочно освободить врача под залог в сто тысяч долларов, которые, само собой разумеется, тут же предоставила фрау Теббенйоханс. 16 июля 1964 года, почти через десять лет после осуждения, Шеппард покинул тюрьму, чтобы уже больше туда никогда не возвращаться, хотя приговор суда и не был отменен. Три дня спустя фрау Теббенйоханс демонстративно отпраздновала бракосочетание с Шеппардом в чикагском отеле "Хилтон".
      Правда, медовый месяц им испортили. Прокуратура заявила протест в связи с освобождением Шеппарда и потребовала его немедленного возвращения под арест. Бэйли направил в Верховный федеральный суд ходатайство о пересмотре дела, обосновав это новыми показаниями судебно-медицинского эксперта, который в свое время производил вскрытие трупа Мэрилин Шеппард. Тогда он почему-то умолчал о некоторых своих соображениях, по поводу которых теперь сделал письменное заявление: "Убийство Мэрилин Шеппард было произведено с бессмысленной жестокостью и неистовством; это позволяет говорить о том, что убийцей являлась ревнивая женщина, охваченная слепой яростью". Цель этого заключения, сделанного по заказу Бэйли, была очевидна. Несмотря на то что никакой фамилии при этом не упоминалось, вывод напрашивался один: убийцей Мэрилин Шеппард являлась разочаровавшаяся в своих ожиданиях любовница Сэма Шеппарда Сьюзен Хэйес. Иначе зачем бы ей было пытаться покончить с собой?
      Последнюю помощь адвокату Бэйли, сам того не желая, оказал судья Блайзен, который приговорил Шеппарда к пожизненному заключению. Дожив почти до восьмидесяти лет, он умер и тем самым позволил выжиге Бэйли сделать решающий ход. Хелен Томсон, журналистка, которую Бэйли нанял на время кампании за отмену приговора Шеппарду, вдруг вспомнила, как судья Блайзен в 1954 году, в день начала процесса, сказал ей: "Для меня Шеппард виновен уже потому, что он грешник!" Журналистка заявила, что готова под присягой подтвердить это на повторном процессе. Таким образом Ли Бэйли получил весомый аргумент за возобновление судебного расследования: оказывается, судья еще до начала слушания дела имел предвзятое мнение, поэтому суд над Шеппардом был неправый.
      В июне 1966 года на основании ходатайства Бэйли Верховный суд отменил обвинительный приговор Сэму Шеппарду и назначил повторное рассмотрение дела в кливлендском суде присяжных. 17 ноября был оглашен новый приговор: "Рассмотрев обстоятельства дела... мы пришли к выводу, что обвиняемый невиновен..."
      Через десять дней, к началу рождественской распродажи, на прилавках американских книжных магазинов появился новый бестселлер. Книга называлась "Терпи и побеждай" и была написана Сэмом и Арианой Шеппард. Ее расхватали за несколько дней, и в течение года она вышла тиражом в семь миллионов экземпляров. Согласно договору, пятьдесят процентов гонорара - счет шел на миллионы - получил адвокат Ли Бэйли.
      Сразу после кливлендского суда, который вынес Шеппарду оправдательный приговор, Бэйли вызвали телеграммой в Бостон и предложили заняться новым сенсационным делом об убийстве, 33-летний Джордж Нассар, сын богатого бостонского фабриканта пищевых консервов, совершил абсолютно бессмысленное убийство заправщика бензоколонки. Без каких-либо видимых причин он ударил ножом в спину совершенно незнакомого ему мужчину, когда тот заправлял машину бензином; однако этого ему показалось мало, и он еще всадил в него четыре пули.
      Нассар, правда, сбежал с места преступления, но через несколько часов его арестовали и предъявили обвинение в убийстве. В этот момент в дело вмешался Бэйли и предотвратил угрозу судебного процесса под тем предлогом, что его подзащитный является душевнобольным и поэтому не в состоянии участвовать в судебном разбирательстве. Джорджа Нассара поместили в психиатрическую больницу Бриджуотер для наблюдения за его психическим состоянием.
      Вот здесь и начинается история, которая побудила Ли Бэйли посетить бостонский отдел по расследованию убийств и в конце концов предложить Эндрю Тьюни стать шефом его сыскного бюро. Лишь после того как Тьюни согласился с предложением и выразил готовность на него работать, Бэйли перешел к делу:
      - Я защищаю Джорджа Нассара, который в Андовере убил заправщика бензоколонки.
      Тьюни знал об этом случае:
      - И в чем я могу вам здесь помочь? С преступлением все ясно. Вопрос только в том, сумасшедший он или нет.
      - Вот именно, - сказал Бэйли. - Он сидит под наблюдением в Бриджуотере. Не думаю, что его сочтут душевнобольным. Он так же нормален, как и мы с вами.
      - Тогда чего вы хотите добиться? - недовольно проговорил Тьюни, так как не видел в деле Нассара ничего привлекательного.
      - Абсолютно ничего. Нассар здесь ни при чем. Главное в том, что рассказал сокамерник Нассара...
      - И что же он рассказал? - уже с интересом спросил Тьюни.
      - То, что он Бостонский Душитель.
      Тьюни расхохотался:
      - В Бриджуотере сидит семьсот сумасшедших, и каждый второй из них готов в любой момент сказать, что он Бостонский Душитель, только бы на него обратили внимание...
      - Может быть, и так, но человек, который сидит с Нассаром, кажется мне очень подходящим для этого.
      Тьюни начал догадываться, куда клонит Бэйли. Он пытливо посмотрел на него, но затем недоверчиво покачал головой:
      - За прошлые годы мы проверили несколько тысяч пациентов в психушках и не нашли ни одного подходящего...
      - Мой парень сидит в Бриджуотере всего несколько недель. И до этого ни разу не был ни в одной клинике. Так что вы никак не могли его проверять.
      - Как его зовут?
      Вместо ответа Ли Бэйли достал из своего портфеля скоросшиватель, на обложке которого стояло: "Альберт де Салво, монтер отопительного оборудования, 29 лет, женат, двое детей, проживает: Молден, Флоренс-стрит, 11; обвиняется в грабеже, нарушении неприкосновенности жилища и оскорблении". Он передал тоненькую папку Тьюни:
      - Прочтите сначала это, а потом мы продолжим разговор.
      Тьюни взял папку и, пожав плечами, раскрыл ее. Однако когда он углубился в чтение небольшого, страниц на двадцать, отчета о расследовании, то понял, откуда у Бэйли такой интерес к этому Альберту де Салво.
      Человек с именем на итальянский манер в течение четырех лет посетил около четырехсот молодых женщин, в основном во второй половине дня; он представлялся мастером по ремонту сантехники и отопительного оборудования. Во время работы он заводил беседы о всякой всячине, но в конце концов всегда говорил: "Знаете, я по совместительству работаю вербовщиком в одном агентстве, которому для работы в качестве манекенщиц нужны молодые женщины. У вас же очень привлекательная фигура, не хотите туда устроиться? За час агентство будет платить вам сорок долларов, это был бы хороший приработок".
      Большинство женщин выказывали интерес к этому предложению и поэтому позволяли мнимому вербовщику сделать необходимые замеры. Он добровольно обмерял и записывал объемы груди, талии, длину ног и после этого бесследно исчезал. И лишь когда из агентства не приходило никакого извещения, женщины начинали понимать, что их дурачил какой-то мошенник со странностями. Только однажды, 27 октября 1964 года, через девять месяцев после последнего убийства Душителя, де Салво повел себя по-другому: после своих обычных побасенок и обмеров он украл из открытой дамской сумочки сто долларов. Но женщина это заметила и стала звать на помощь. Де Салво навалился на нее, зажал рот и привязал к кровати подвернувшимся под руку бельем. Прежде чем покинуть квартиру, он сказал: "А теперь десять минут полежите тихо, и тогда с вами ничего не случится, - и извиняющимся тоном добавил: - простите меня, это не входило в мои планы".
      Однако женщина тут же стала громко звать на помощь, благодаря чему за злоумышленником погнались жильцы дома, и он в конце концов был задержан. В полиции, конечно, сразу же прикинули, не может ли он быть разыскиваемым Бостонским Душителем, но подозрение вскоре отпало. Все в нем не соответствовало той характеристике, которую давали убийце психиатры и компьютер. Ни разу, за исключением последнего случая, он не применял насилия; не был он также одержим ни Эдиповым комплексом, ни ненавистью к женщинам. Наоборот, он прямо-таки боготворил мать, молодую жену и детей. Свои необычные поступки де Салво объяснил очень просто. В одной телевизионной передаче он увидел, как какой-то мужчина при помощи таких уловок обкрадывал квартиры. Поскольку его доход был очень небольшим, он решил последовать этому примеру, и в большинстве случаев ему удавалось незаметно прихватить с собой небольшие суммы денег или какое-нибудь украшение.
      Таким образом, Альберта де Салво вернули в разряд обычных уголовных преступников и только из-за последнего случая обвинили в грабеже, нарушении неприкосновенности жилища и оскорблении.
      На этом месте Эндрю Тьюни прервал чтение отчета и сказал Бэйли:
      - Точно, я вспомнил, мы им тоже занимались. Кажется, он был последним подозреваемым, которого мы проверяли. После этого специальную комиссию распустили. Но, бог свидетель, он был чист. Мы досконально проверили его алиби. Во время убийств он всегда был дома или на работе. Мы не нашли ни малейших оснований для подозрений.
      Бэйли оставил это возражение без внимания и только сказал:
      - Прежде дочитайте до конца...
      Изменения в поведении Альберта де Салво начались тогда, когда он, сидя в следственной тюрьме, узнал, что от него отреклась жена. Чтобы избавиться от сплетен соседей, она вместе с детьми уехала к сестре в Денвер и написала ему в тюрьму, что собирается подать на развод. Подкованные в юридических вопросах сокамерники научили его: если он хочет помешать разводу, надо, чтобы суд признал его душевнобольным. Тогда жена не сможет выдвинуть в качестве причины развода его преступления - ведь они были совершены им в невменяемом состоянии.
      Эти аргументы убедили Альберта де Салво, и он начал прикидываться сумасшедшим, чтобы не потерять жену и детей. Уже на следующую ночь поднял на ноги охрану, нафантазировал, что его жена находится в камере, ругается и дерется с ним, и пригрозил, если ее немедленно не удалят, он ее задушит. Каждую ночь он устраивал подобный театр и так вошел в роль душевнобольного, что в конце концов убедил тюремного врача. 14 января его перевели в Бриджуотер для исследования психического состояния.
      Здесь он начал разыгрывать новый спектакль, видимо имея в виду более высокую квалификацию местных врачей: теперь он стал Бостонским Душителем. Узнав во время проверки его специальной комиссией кое-какие подробности об убийствах и приукрасив их, стал рассказывать свои истории каждому, кто хотел его слушать. Одним из таких слушателей оказался Нассар, который и передал содержание рассказов Альберта де Салво своему адвокату.
      Когда Тьюни закончил читать отчет, Бэйли с нетерпением спросил:
      - Ну, что вы думаете по этому поводу?
      - Ничего. Он не имеет абсолютно никакого отношения к убийствам. Это мы установили совершенно точно.
      Адвокат опять полез в портфель и достал катушку с магнитофонной пленкой:
      - У вас есть магнитофон?
      Тьюни вытащил из шкафа магнитофон и поставил на стол.
      Бэйли вставил катушку и, прежде чем включить магнитофон, сказал:
      - Я записал его признание. Послушайте. Думаю, потом вы измените свое мнение.
      Когда прокрутилось около половины пленки, Тьюни подошел к магнитофону и нажал на клавишу с надписью "Стоп":
      - Вы могли бы с этим и не начинать. Все рассказанное он узнал из газетных сообщений и из допросов, которые мы с ним проводили. Если бы он действительно был Душителем, то должен был бы рассказывать совсем другие вещи... Гораздо более ужасные и отвратительные, о которых не говорилось в прессе и о которых он не мог узнать от нас.
      Бэйли беспечно проговорил:
      - Ну хорошо, согласен, признание не совсем полное. Но он признается гораздо в большем и будет твердо держаться своих показаний даже в суде. Это я вам гарантирую.
      Тьюни все еще сопротивлялся:
      - Не верю я в это...
      Теперь уже Бэйли перестал скрывать свои подлинные намерения. Он напрямую сказал Тьюни:
      - У вас есть копии всех следственных протоколов по убийствам. Дайте их мне и положитесь на меня. Сейчас на вас поставили крест. Но если вы схватите Душителя, вас полностью реабилитируют.
      - Если он во время суда откажется от своих показаний, да еще расскажет, как в действительности было слеплено его признание, тогда уж со мной точно все будет кончено.
      - Вы останетесь шефом моего сыскного бюро. И он не откажется от показаний. Он одержим идеей быть Бостонским Душителем. Я ему гарантировал, что его признают невменяемым, и пообещал: как только мы опубликуем его признание, у него будет столько денег, что всей его семье хватит до конца дней. Сейчас все зависит только от него.
      После затянувшейся паузы Тьюни проговорил:
      - Могу себе представить... Действительно, вы своего добьетесь. В это ведь с большой охотой поверят, так как у всех пока еще остался страх - а вдруг эти ужасные убийства опять начнутся. Однако я слишком многим рискую...
      Бэйли сочувственно улыбнулся:
      - Так ли уж велик ваш риск? Восемьсот долларов месячного оклада в полиции... Вы будете получать такую пенсию, если останетесь работать у меня. Кроме того, я ведь вас ни во что не собираюсь впутывать. Официально вы станете получать от меня поручения, только когда я опубликую признание де Салво. Сейчас же лишь помогите дополнить его показания. И еще: если вы раскроете это дело в качестве моего служащего, а не полицейского, вам будет причитаться значительная часть вознаграждения.
      Эндрю Тьюни второй раз за этот день протянул руку адвокату. Дьявольская сделка была заключена - серия ужасных убийств превратилась в выгодное дело с миллионными прибылями.
      Несколько недель Ли Бэйли вел в Бриджуотере многочасовые беседы с Альбертом де Салво. И вот в воскресенье, 7 марта, жену заключенного, которая жила в доме своей сестры, позвали к телефону.
      - Миссис де Салво, меня зовут Ли Бэйли. Я адвокат вашего мужа, представился говоривший. Его голос звучал решительно и властно. - В ваших интересах и в интересах ваших детей сегодня же уехать от сестры и скрыться где-нибудь в Америке под чужой фамилией, потому что на следующей неделе репортеры и журналисты будут днем и ночью вас разыскивать, чтобы сфотографировать или взять интервью. Ваш муж - Бостонский Душитель. Он признался мне в этом несколько недель назад, и теперь все сомнения отпали. Для вас это, конечно, ужасно, но, может быть, вас несколько утешит, если я скажу, что он не преступник, а просто несчастный больной человек.
      Когда женщина положила трубку, ее била крупная дрожь. Альберт - Бостонский Душитель? Она не хотела в это верить. Через несколько часов пришел рассыльный с почты. Он принес две тысячи долларов, которые Бэйли перевел телеграфом, чтобы на первое время у нее были деньги.
      В понедельник, 8 марта, в десять часов утра Бэйли снова появился в бостонском отделе по расследованию убийств. На этот раз он принес магнитофон и стопку катушек. И в то время, когда лейтенант Донован и его люди слушали теперь уже полное признание Бостонского Душителя, продавцы газет разносили по улицам Бостона сенсационную весть: преступления Душителя раскрыты! Однако фамилия его еще не была названа. Даже сотрудникам отдела по расследованию убийств Бэйли прокручивал пленки на разных скоростях, чтобы они не могли узнать голоса Альберта де Салво. Причина была одна: Бэйли требовал заверений в том, что его подзащитного признают душевнобольным.
      На это же нацеливало и признание, беззастенчиво сфабрикованное Бэйли, в котором де Салво с подачи адвоката говорил: "Я вынужден был совершать эти убийства не потому, что хотел, а потому что какая-то непонятная сила внутри меня заставляла это делать. Я знаю, что болен и, пока буду жить, уже не смогу вернуться в этот прекрасный мир. Однако я хочу сделать все, чтобы помочь врачам и специалистам разобраться в моей болезни, дабы что-нибудь подобное больше никогда не повторилось. Я обязан помочь человечеству и науке, тогда, может быть, это хоть как-то оправдает меня перед моими жертвами".
      Прокурор Бостона Боттомли после прослушивания анонимного признания сказал Бэйли: "Я считаю, что это трагедия. По-другому назвать нельзя. Да, это случилось, и ничего уже не изменишь. Но я приложу все свои силы, чтобы медицина дала нам объяснение этого. Тогда только будет реабилитировано человеческое общество, ведь Душитель тоже к нему принадлежит..." Только после этого Бэйли раскрыл властям и прессе фамилию Альберта де Салво.
      Однако все эти махинации служили лишь прелюдией к тому невероятному надувательству, которое было связано с легендой об этом изверге - о Бостонском Душителе.
      В то время как толпы профессоров и докторов, психиатров и невропатологов набросились на Альберта де Салво, чтобы найти в его душе и мозге "массового" убийцу, Ли Бэйли вдали от этого шума завершал последний и важнейший для него этап операции "Бостонский Душитель". Команда из скорых на перо репортеров под псевдонимом "Герольд Франк" подготовила на основе представленных Эндрю Тьюни документов книгу в четыреста страниц, где якобы описывалась жизнь убийцы. Она должна была попасть на книжный рынок раньше, чем суд успеет обстоятельно, во всех деталях разобраться с признанием Альберта де Салво и вскрыть обман.
      И замысел удался! В июне 1966 года "Бостонский Душитель" появился на книжных прилавках, через две недели он попал в списки американских бестселлеров, а до конца года его тираж превысил четыре с половиной миллиона экземпляров. Процесс же над Альбертом де Салво состоялся лишь в середине января 1967 года и закончился констатацией объективного факта: де Салво не является Бостонским Душителем! Его осудили не за убийства бостонских женщин, а за разбойное нападение... Он был приговорен к пожизненному содержанию в психиатрической лечебнице. Сообщение об этом заняло в газетах едва ли больше тридцати строк.