Что делать?

– Жить скучно, – негромко сказал Виктор Баранов унылым тоном.

С кислой миной на лице он потянулся правой рукой к бутылке дешевого портвейна, стоявшей перед ним на журнальном столике. Длинные жилистые пальцы крепко обхватили бутылку.

– Это верно, – согласно кивнул Валерий Авдеев. Потом уточнил: – С недавних пор жить нам с вами, ребята, стало на самом деле очень скучно.

Валерий сумрачно прищурился, наблюдая за тем, как Баранов разливает портвейн по хрустальным рюмкам.

Рюмок было три.

Одна из них виднелась на низком журнальном столике перед Авдеевым, сидевшим в широком и низком кресле. Вторая рюмка замерла на том же столике перед Барановым, который расположился в соседнем кресле. А третья стояла передо мной, восседавшим на стуле, придвинутом к столику за неимением третьего кресла в доме.

На несколько секунд в комнате повисло угрюмое, как на похоронах, молчание. Баранов не торопясь разливал по рюмкам вино, а мы с Авдеевым ждали, когда он покончит с этим делом.

– Будь проклята скука! – с чувством возвестил Виктор Баранов, прерывая наконец молчание и подхватывая со столика свою рюмку, наполненную почти до краев.

Валерий Авдеев шумно вздохнул. Он опять согласно кивнул, молча присоединяясь к провозглашенному тосту.

Я тоже промолчал, не возражая против тоста, предложенного Виктором.

Три наши руки с рюмками в них взлетели вверх в синхронном жесте. Мы дружно выпили, опорожняя рюмки до дна. И снова воцарилось в комнате на несколько секунд тягостное молчание.

Никто из нас толком не знал, с чего начать разговор, ради которого мы и собрались сегодня в моей двухкомнатной квартире на дальней окраине Москвы.

На дворе стоял декабрь 1999 года. До новогодних праздников оставалась ровно неделя. За окном сгущались ранние зимние сумерки. И еще там, за окном, колобродила, куролесила пурга, завывал, постанывая, ветер, дувший, казалось, сразу со всех сторон. Пуховые клубы снега, закручиваемые винтом, прокатывались то и дело по оконному стеклу шелестящими волнами.

Мы собрались в этот зимний вечер у меня дома для того, чтобы подвести итоги уходящего навсегда в вечность года и обсудить наши общие планы на ближайшее будущее.

Нет слов, в уходящем году мы славно потрудились на ниве исследования аномальных явлений. Мы всласть попотели на самых дальних форпостах современных научных или, скажу осторожнее, околонаучных представлений о мире, в котором живем. Нам удалось – к собственному немалому удивлению! – слегка расширить за минувший год горизонты тех самых представлений, сделать несколько немаловажных шагов вперед в наших пионерских околонаучных изысканиях.

Однако все это ни в малейшей степени не могло быть поводом для того, чтобы мы сейчас вели себя как самодовольные, раздувшиеся от важности индюки, подводя черту под проделанной работой и усиленно нахваливая попутно за усердие и трудолюбие друг друга. Проделанная работа осталась бесповоротно в прошлом – целиком, как говорится, и полностью. Она носила ярко выраженный исчерпывающий характер. К тому, что нам удалось сделать, добавить было нечего. Абсолютно нечего.

На уме у нас было одно: все, что мы намечали сделать, мы сделали. Все – ну, все до одного! – наши исследовательские планы оказались выполненными и даже отчасти перевыполненными.

Это одновременно и расстраивало и пугало нас. Ребром встал сакраментальный вопрос: что делать? Чем дальше-то заниматься?

Выполнив все наши планы, мы этак как-то сразу, этак вдруг окунулись в мир скуки. Осознали себя оказавшимися в тупике, в ситуации исследовательского и творческого кризиса. Ватная пелена скуки, мертвящей, парализующей волю, давящей на психику, обволокла нас со всех сторон. Мы маялись от безделья, не зная, к чему бы теперь можно было приложить руки.

Вот ради решения, в частности, этого вопроса, сильно мучившего нас, мы и сошлись декабрьским вечером в стенах моей квартиры…

Каждый из нашей троицы был трудоголиком, а ежели попросту сказать – трудягой. Каждый любил работать почти на износ. Так и работал.

Между тем с официальной точки зрения все мы трое были безработными. Никто из нас давным-давно не ходил ни на какую службу в то или иное присутственное место, не получал там зарплату. В Москве, охваченной на протяжении минувшего десятилетия истерией психопатологической перестройки всего и вся, не находилось из года в год своего «места в жизни» для каждого из нас. Не обнаруживалось какой-нибудь конторы, пусть даже самой за-валященькой, куда кому бы то ни было из нас троих удалось бы устроиться на более-менее постоянную работу.

Новейшим «изобретением» перестройки – бизнесом, то есть наглыми спекуляциями, фарцовкой, мы не занимались. Фарцовка как явление действительности была.вне пределов наших повседневных интересов.

К фарцовщикам все мы трое относились с чувством гадливого омерзения. Фарцовый промысел, по нашему глубокому убеждению, был делом отнюдь не полноценных людей, а прытких разговаривающих обезьян. Нет, даже не обезьян, а разговаривающих растений. Все эти растения были пустоцветами. Они ничего не производили, не придумывали, не изобретали, не генерировали из себя никаких новых мыслей и идей. Сорняки-пустоцветы, они буйно колосились на обочине жизни – колосились там зря, далеко, даже очень далеко за пределами того, что зовется высокими помыслами. И, между прочим, они отлично себя на той обочине чувствовали, сытые во всех возможных смыслах этого слова, сытые буквально до отрыжки и самодовольные в своей сытости.

В отличие от них, мы трое не жаловались на сытую отрыжку.

В отличие от них, в наших тощих бумажниках посвистывал в основном ветер.

Мы кормились случайными эпизодическими заработками, более чем скромными. Жили у черты, за которой начинается не просто бедность, а почти натуральная нищета. При этом никто из нас троих не питал никаких иллюзий насчет собственного будущего. Каждый понимал, что он и в дальнейшем обречен жить так, как живет сейчас, – может быть, вплоть до гробовой доски…

Самодеятельные исследователи аномальных явлений, в течение длинного ряда лет мы занимались и продолжаем по сей день заниматься изучением самых разнообразных «странностей». Понятное дело, изучаем их на доступном нам уровне. Мы работали, продолжаем работать в сугубо инициативном, всячески обращаю внимание на это, порядке. Никто никогда не оплачивал и по-прежнему не оплачивает наш труд. На свой страх и риск мы проводим изыскания в сумеречной пограничной зоне между двумя реальностями – нашей и ненашей, Неведомой, Запредельной. Мы бродим по той зыбкой, таинственной, сплошь туманной, почти никем не исследованной зоне, проводя там посильные нам поиски. Мы категорически уверены в том, что нет на белом свете ничего интереснее наших исканий, нацеленных на познание явлений, пока еще до конца не познанных.

Алексей Прийма. Фото из журнала «Непознанное» (Греция, Афины).

Три товарища

Позвольте представить вам, уважаемый читатель, всю нашу троицу в алфавитном поименном порядке.

Вот, познакомьтесь, Валерий Авдеев.

Здоровенный, почти двухметрового роста, мужчина средних лет, самый старший по возрасту среди нас троих. Очень дородный, широкоплечий и мускулистый. Кулаки точно кувалды, каждый величиной почти с небольшой арбуз. Толстенные ноги как тумбы. Тяжелая квадратная челюсть. Внимательный взгляд, очень пристальный, где-то даже буравяще-хищный, давящий. Ежик коротких, слегка седоватых волос на большой круглой голове.

Валерий Авдеев всегда сдержан, спокоен и в своем повседневном поведении подчеркнуто скромен.

При всей своей подчеркнутой сдержанности и скромности он пользуется всероссийской, более того – почти мировой известностью. Авдеев принадлежит к числу крупнейших российских экстрасенсов наших дней, которых можно пересчитать по пальцам одной руки. Он в совершенстве владеет, в частности, искусством гипноза, да и не только им.

В. В. Авдеев – почетный член многих отечественных и зарубежных академий и научных обществ. Термин «почетный член» означает, как ни обидно, одно: он дает его носителю лишь почет и славу, а вот зато денежек не дает – ни единого рубля, доллара, фунта и так далее. Приведу здесь лишь пару звучных титулов Авдеева, которые особенно завораживают меня своей основательностью, солидностью. Валерий – почетный президент Международной академии гармонии, почетный вице-президент Международного университета народной медицины.

Недавно Валерий Авдеев был удостоен высоко; международной награды – швейцарского ордена Альберта Швейцера – за заслуги в области развития современной парапсихологии. О нем, о его уникальных парапсихологических способностях написано великое множество статей, изданных не только в России, но и далеко за ее пределами.

Другой мой верный друг и сотрудник – Виктор Баранов.

Ростом немного пониже Авдеева, однако повыше меня, он тоже следом за Валерием отличается атлетическим телосложением. Каждый день с утра пораньше Виктор качает мышцы, обрабатывает, обильно потея, боксерскими перчатками боксерскую же грушу, подвешенную в его квартире к крюку, вбитому в потолок. Несмотря на вовсе не юный возраст, он продолжает поддерживать себя из года в год в хорошей спортивной форме.

Бывший офицер милиции, владеющий навыками сыскного ремесла, Виктор Баранов был, увы, относительно недавно отправлен из органов правопорядка на «заслуженный отдых» в связи с выслугой лет. Человек, которому еще и на ум не приходит помышлять о старости, он уже тем не менее пенсионер. Пенсия у него крохотная. Ее едва хватает на полуголодное существование. А между тем у Виктора – двое детей…

В нашей маленькой компании Виктор знаменит тем, что получил в награду от Президента России именные наручные часы. Б. Н. Ельцин наградил его этими часами как защитника Белого дома в Москве в ту памятную осень 1991 года, когда шайка коммунистов во главе с Янаевым и Язовым пыталась захватить власть в стране.

У Виктора – совершенно незапоминающаяся внешность без каких-либо особых примет, за исключением, может быть, мощных бицепсов, распирающих изнутри рукава его пиджака. Встретишь такого человека в уличной толпе, мельком глянешь на него и тут же забудешь, как он выглядел. В общем, идеальная у него внешность для профессионального сыскаря. А Баранов был, когда служил в милиции, именно-таки профессионалом сыска.

Единственная колоритная черточка в облике Виктора – его глаза. Они у него синие. Причем не просто синие, а какие-то… ну, я даже не знаю, как описать их… феноменально, что ли, синие, из ряда вон выходяще синие. Этакие две капли пронзительной небесной синевы, оседлавшие переносицу.

Наконец, третий член нашей небольшой, но дружной компании, – автор книги, которую вы сию минуту читаете. О себе расскажу несколько подробнее, чтобы вы, читатель, более или менее ясно представляли себе, с кем имеете дело – чью книгу держите в руках.

Как и Виктор Баранов, я тоже человек без особых примет, среднего роста, с более чем ординарным лицом.

В отличие от Авдеева и Баранова, я худосочен, щупл и физически слаб. Никогда не занимался спортом. Никто – тоже никогда – не награждал меня орденом Альберта Швейцера, а уж тем более именными часами с надписью на них, заканчивающейся словами «от Президента России Б. Н. Ельцина». У меня нет никаких наград, регалий и звучных титулов.

Я – просто частное лицо. Скромный персонаж в шумной многоликой и пестрой комедии жизни. Занимаюсь изучением аномальных явлений.

Замечу попутно, что я – профессиональный писатель. Много печатавшийся в годы своей молодости, накануне начала перестройки в России, я приобрел тогда нечто вроде скандальной известности. Я писал как умел. Писал с официальной точки зрения не совсем, скажем так, обычно. И достаточно широко публиковался в те годы в литературно-художественных журналах.

О моих новаторских художественных исканиях было напечатано в московской прессе немало литературно-критических статей. Авторы отдельных статей, от начала до конца ругательных, именовали меня не иначе как «задиристым модернистом-выскочкой», «человеком прозападной ориентации, лишенным национальных корней», «мастером эпатажа с почти антисоветским душком». Литературно-критические баталии вокруг моего имени закончились тем, что меня с треском вышибли вон из советской литературы той поры по волевому «решению свыше». Вообще перестали печатать.

Должен вам тут сказать, что уже в ту пору я начал проявлять «нездоровый», как тогда, в советские времена, сказали бы, интерес к аномальным явлениям, к сообщениям наших современников об их встречах со всяческой «чертовщиной». С каким бы новым для меня человеком я ни встречался, всегда спрашивал у него, не доводилось ли ему или его родственникам, друзьям сталкиваться с чертями, лешими, домовыми. «Да, доводилось», – таким нередко бывал ответ. С каждым годом сообщений о «встречах с чуждым» накапливалось в моих рабочих блокнотах все больше и больше…

Автор книги, будучи человеком энергичным и любознательным, поддерживает почтовые связи со своими коллегами по исследованиям из-за рубежа. Внимание: все пометки на страницах писем из-за рубежа были сделаны рукой автора книги в то или иное время для сугубо личных нужд, а вовсе не к сведению читателей данной книги.

Письма А. К. Прийме приходят из…

…английской Ассоциации по научному исследованию аномальных явлений, из американского Центра по научному изучению аномалий, из испанского исследовательского Центра «Фалкон Бланка», из американской ассоциации по изучению феномена НЛО«МУФОН»…

…канадской научно-исследовательской организации «КУФОРН», из немецкого научного общества по изучению НЛО, даже – к удивлению А. К. Приймы! – из строго эзотерического по сути тайного ордена тамплиеров…

Письма приходят подчас из совершенно неожиданных организаций, обществ. Например, из немецкого Общества эротических сил Христа или же из тоже религиозно ориентированного Института Света в Галистео, что находится высоко в скалистых горах недалеко от города Санта-Фе на юге США… Среди писем встречаются, впрочем, и строго научные запросы вроде полученного, к примеру, из Московского астрономического института.

Цинция Хайд, профессор, директор Южно-Африканского Центра по исследованию аномальных явлений (Зимбабве) регулярно высылает автору этой книги очередные номера журнала, издаваемого Центром. То же самое делает и руководство всемирно известного – с более чем вековой историей! – Общества психических исследований (Англия, Лондон), часто печатающего статьи А. К. Приймы в своих бюллетенях. А «БУФОРА», известная Британская ассоциация по изучению НЛО, оказывает посильное содействие в издании его сочинений в Англии.

Летом 1989 года в ходе перестройки была отменена цензура в России. На смену цензуре пришла долгожданная свобода слова. Глупо было не воспользоваться таким восхитительным обстоятельством. И я не замедлил воспользоваться им. В полный голос заговорил публично, гласно о том, о чем в советской печати в доперес-троечные времена запрещалось говорить в доброжелательных, а не издевательских тонах: о любезных моему сердцу аномальных явлениях. Опубликовал в газетах и журналах много статей о них.

А потом принялся писать книги на ту же тему.

Я работал как вол. Случалось, по десять – двенадцать часов в сутки.

С 1992 года по 2000 год вышли в свет четырнадцать моих книг про «чудеса». Большинство из них были очень толстыми – объемом примерно от трехсот до пятисот страниц каждая.

Констатирую общеизвестный в российских литературных кругах факт: никто из писателей, а также самодеятельных исследователей аномальных явлений в России не написал, не издал больше книг про всяческие «запредельные странности», чем я.

Я поддерживал, продолжаю поддерживать эпистолярные связи с моими зарубежными коллегами по исследованиям аномальных явлений. Мы обмениваемся не просто письмами, а интересующей нас всех информацией – отправляем друг другу по почте пакеты с книгами, вырезками из газет и журналов про всяческие «чудеса».

Вот и все, что хотелось мне сообщить вам о нашей дружной троице.

Мы трое – гипнотизер и экстрасенс Авдеев, профессиональный сыщик Баранов и я, исследователь аномальных явлении, – составляем собой костяк, становой хребет небольшой исследовательской группы, созданной несколько лет назад по моей личной, подчеркиваю, инициативе. Уж такой я, знаете ли, человек, неуемный, подвижный, по натуре своей прирожденный лидер.

Дрейф в океане Скуки

Теперь, после краткого, чисто ознакомительного отступления на тему «Кто есть кто», давайте вернемся к тому, о чем велась речь на сходке трех маявшихся от тоски и скуки мужиков, собравшихся декабрьским вечером 1999 года в стенах моей квартиры.

– Что ж, пора начинать, – молвил я сухо-деловым тоном.

– Э-э… Да. Пора, – промямлил Валерий Авдеев. Он звучно откашлялся и полюбопытствовал: – С чего будем начинать? Виктор Баранов молча пожал плечами. А я сказал:

– Значит, так, ребята. Обсуждение того, чем мы с вами занимались в уходящем году, предлагаю провести попозже. В конце нашей сегодняшней встречи. Само собой, его следует провести непременно. И мы его обязательно проведем-таки. Однако для нас с вами сейчас, сию минуту не в нем соль. Куда важнее другое. Именно – чем дальше мы будем заниматься? – Возвысив голос, я повторил дважды: – Чем? Ну, чем?

Баранов опять молча пожал плечами.

Я перевел дух. Тут мне в голову пришла вдруг одна интересная, по-моему, мысль, и я предложил:

– Давайте попробуем в поисках ответа на этот больной для нас вопрос начать с коллективной мозговой атаки.

– Мозговая атака. Гм… А что? Хорошая идея! Главное, продуктивная, – сказал Авдеев, вскидывая голову, и оживляясь. До сего момента он сидел в своем кресле, понуро глядя в пол.

Рассеянным жестом Авдеев подхватил с журнального столика бутылку с вином. Аккуратно, не пролив ни единой капли, наполнил портвейном все три наши рюмки, стоявшие на столике, до краев. Потом осведомился:

– А кто будет начинать ее, атаку эту?

– Вот ты и начинай, – пробурчал Виктор Баранов, с лица которого не сходило хмурое, отрешенное выражение.

– Почему – я? – удивился Валерий.

Его рука, потянувшаяся было к наполненной до краев хрустальной рюмке, маячившей перед ним на столике, замерла в воздухе.

– Потому что, – доходчиво пояснил Виктор. Возникла томительная пауза.

– Ну, хорошо. Допустим, начну я. – Авдеев недовольно поморщился. И голосом, в котором прозвучала нотка отчаяния, изрек: – Но, может быть, кто-нибудь подскажет мне, с чего начинать!

Возникла новая пауза.

– Давайте начнем нашу мозговую атаку с вопросов, – приходя на выручку Валерию, с нажимом в голосе сказал я. – Начнем ее с неожиданных вопросов, неожиданных, может быть, вплоть до идиотизма. Давайте задавать друг другу самые нелепые вопросы.

– Нелепые? – переспросил Авдеев. Он бережно обхватил своими толстыми пальцами рюмку с портвейном. Поднес ее ко рту и опорожнил одним глотком.

Мы с Барановым последовали его примеру – тоже выпили.

– Ага. Нелепые, – повторил я. – Глядишь, путем неожиданных вопросов и поисков ответов на них удастся нам с вами нащупать то, что мы и хотим отыскать. Новые идеи. Новые цели. Новые… Гм, новые…

– Новые горизонты для исследований, – подсказал Виктор

Баранов, глядя в потолок и по-прежнему хмурясь.

Я улыбнулся в благодарность за хорошую подсказку, хотя Виктор, пялившийся в потолок, и не видел моей улыбки. Затем перевел требовательный взгляд на Авдеева.

– Не тяни время, старик, – бросил я, обращаясь к нему.

– Начинай.

Валерий смежил веки на несколько секунд, глубоко задумавшись. Распрямляя плечи, он резко раскрыл глаза.

– Черт с вами, – проронил он. – Начну, так и быть, я… Вот сидим мы с вами здесь, попиваем потихонечку портвейн, и нам скучно. Причем скучно до тошноты, до одурения… Тебе скучно? – спросил Авдеев и повернулся-веем своим дородным телом ко мне.

– Очень, – честно признался я.

– А тебе? – обратился Авдеев к Виктору Баранову.

– И мне тоже, – отозвался тот.

– «Ох ты, горе, горькое, скука скучная, смертная!» – процитировал Авдеев известную строку из не менее известной поэмы «Двенадцать» Александра Блока. – Итак, задаю вопрос. Что такое скука?

– Вопрос, извини, пустой и праздный, – фыркнул Виктор Баранов. – И глупый, между прочим.

– Зато на злобу дня! – живо возразил я. Баранов досадливо поморщился.

– Скука, – возвестил он менторским тоном сельского учителя, – это когда тебе, или мне, или кому-то там еще просто-напросто скучно жить. Вот и все.

Скрипнув креслом, Виктор достал из кармана своего пиджака носовой платок и звучно высморкался. А потом зевнул, деликатно прикрывая ладонью рот. Этот его зевок – зевок человека, откровенно томящегося от тоски и скуки, – поставил незримую, но жирную точку в ответе Виктора на заданный вопрос.

Ну а я шумно зашевелился на стуле, на котором сидел, меняя позу. Слегка подался телом вперед и проговорил:

– Нет. Не все так просто, как тебе кажется, Виктор. Вопрос насчет природы скуки, по-моему, очень даже любопытный. И далеко не праздный.

– Вот и я так думаю, – поддакнул Валерий Авдеев. Пальцы его правой руки рассеянно, чисто автоматически оглаживали пустую хрустальную рюмку, которую он минутой ранее поставил перед собой на журнальный столик.

– Мы живем в океане скуки, – медленно роняя слова, сообщил Валерий. – Подавляющее большинство людей на Земле занимается скучной рутинной работой. Такая работа совершенно не требует воображения. И поэтому она резко снижает интерес к себе… Скука – страшная вещь, ребята, доложу я вам. Нет на белом свете ничего страшнее скуки.

Виктор Баранов зевнул вторично – зевнул со смаком, со слабым мычанием, широко распахивая рот. На сей раз он не стал деликатно прикрывать свой зевок ладошкой. Небось хотел показать нам с Валерием тем зевком, подчеркнуто театральным, насколько скучны, неинтересны ему все эти рассуждения Авдеева о скуке.

Дружеским тоном я вкрадчиво посоветовал ему:

– Закрой рот, дружище, а то муха влетит. И навостри уши. Валерий, к твоему сведению, совершенно прав. Скука – очень страшная вещь. Она синоним безнадежности.

Виктор зевнул снова – и опять со смаком.

– Эй, ты, я кому говорю, прекрати картинно зевать! – рявкнул я. – Ты не на провинциальной сцене!… Так вот, хочу в поддержку слов Валерия порассуждать немножко о том, что такое безнадежность, этот, повторяю, синоним скуки… Ты навострил уши?

– Навострил, – проворчал, хмуро глядя в потолок, Виктор Баранов.

Я кивнул, принимая сказанное к сведению, и сказал:

– Многие порывы человеческой души, в том числе самые благородные, буквально разрушались и исчезали под влиянием скуки, тоски, безнадежности. Разрушалось иной раз даже и само человеческое сознание.

– Сознание, говоришь, разрушалось? – перебил меня Баранов, отрывая взгляд от потолка. Он слегка приподнял брови. – Не понимаю, каким образом.

– В безнадежных на первый взгляд обстоятельствах, – принялся разъяснять я, – наше сознание, образно выражаясь, загоняет нас в угол. Мы чувствуем себя оказавшимися в тупике, из которого нет выхода. А безнадежные обстоятельства – это ситуация той же самой кромешной скуки, положим. Ну, например…

– Да, да! Например, – вновь подал голос Баранов, еще выше приподнимая брови.

Я сказал негромко и рассудительно:

– Например, возьмите и посадите человека в темную комнату, где стоит абсолютная тишина. Пройдет какое-то недолгое время, и он начнет маяться от самой элементарной скуки. А затем – что неизбежно! – и от необычайного напряжения своего сознания. Такое напряжение будет нарастать у него от часа к часу, изо дня в день. Когда наступают слепота и глухота, очень длительные и не имеющие, кажется человеку, конца, происходит одна крайне пренеприятная вещь. Это доказано в многочисленных научных экспериментах подобного рода с добровольцами, посаженными в темные и тихие комнаты. Ослепший и оглохший человек довольно-таки быстро превращается в совершенно безвольное существо. Его сила воли полностью истощается, нисходит буквально на нет. Результат тут, между прочим, оказывается намного сильнее причин, вызвавших его.

Авдеев полюбопытствовал заинтересованно:

– В каком смысле – намного сильнее?

– А вот в каком. Маленькая скука приводит к большой, подчас даже очень большой деморализации. Она превращает человека, сидящего в темной и тихой комнате, в существо, начисто лишенное воли.

Я внимательно посмотрел на Авдеева, потом не менее внимательно на Виктора Баранова и, чеканя слова, проговорил:

– Мир, в котором все мы живем, отдаленно смахивает на ту темную комнату, лишенную звуков. Наш мир – это мир тотальной Скуки. Скуки с большой буквы. Человеку в нем скучно жить. Каждый человек всю свою жизнь напролет мается от скуки.

В ответ на эти мои слова Валерий Авдеев встрепенулся, и старенькое кресло под его дородным телом отчетливо и плачевно заскрипело.

А Виктор Баранов, кисло поджав губы, произнес:

– Вывод, стало быть, таков. Скука правит миром. Так?

– Именно так! – вскричал Авдеев громким голосом. – Тут я согласен с Алексеем. Любому человеку, кем бы он ни был, скучно жить. Он не видит перед собой некоей величественной цели, ради которой он – лично он! – пришел в этот мир. Он не знает, зачем живет… Его жизнь бессмысленна изначально, вот что я хотел сказать.

Ногтем согнутого указательного пальца Авдеев выразительно постучал по пустой рюмке, видневшейся перед ним на журнальном столике. Баранов правильно понял его намек. Он подхватил со столика бутылку с портвейном и наполнил вином наши рюмки.

Не мешкая, мы тут же опустошили их до дна, не чокаясь и не закусывая.

– Рассуждаем дальше, – сказал бодрым голосом я, ставя свою рюмку на столик. – Жизнь напролет каждый человек дрейфует в океане Скуки. Этот дрейф, выматывающе томительный, для него в сущности вечен. Ну, вечен в том смысле, что продолжается вплоть до дня его смерти.

– Чертов дрейф! – проронил Авдеев с чувством. – Проклятый дрейф!… И кто только его придумал? Неужели Бог? Если он, то зачем? Во имя чего? С какой целью? Непонятно.

– Что же тут непонятного? – проворчал презрительно Виктор Баранов. – Все, напротив, абсолютно понятно и ясно. Дрейф в океане Скуки не имеет цели, потому что никакой цели у него нет. И никогда не будет… А Бог тут ни при чем, – ядовитым тоном сообщил он, одарив Авдеева едкой кривой улыбочкой.

– Как ни при чем? – поразился тот. – Если не Бог, то кто же тогда затеял всю эту скучнейшую петрушку?:

Баранов досадливо махнул рукой. Потом той же рукой задумчиво потер подбородок.

– Это все – проделки эволюции, – сказал с унылой безнадежностью он. – А эволюция не имеет цели. Что такое наша жизнь, ребята? Да не более чем химический процесс. От других химических процессов она отличается лишь тем, что каким-то образом саморазвивается. И никакой осмысленной цели у ее саморазвития нет.

Он понуро опустил голову.

– Кто знает, может быть, ты и прав, – прошептал Авдеев. Я тоже был уже почти готов согласиться с Виктором Барановым, но тут пришла мне на ум одна прелюбопытная мыслишка.

– А как же тогда быть с феноменом концентрации внимания? – осведомился я, округляя глаза. – Ведь как ты ни крути, феномен концентрации никак не желает состыковываться с идеей бессмысленного нашего, бесцельного дрейфа в океане Скуки.

Феномен концентрации

– Это еще что за феномен такой? – поинтересовался Баранов скучным усталым голосом. – Впервые о нем слышу.

– Ну, ты даешь, старик! – обращаясь ко мне, воскликнул Авдеев с широкой улыбкой на лице. – Молодец! Концентрация внимания… Как же это я вдруг упустил ее из виду?

Довольный похвалой, я тоже широко улыбнулся и спросил:

– Ну, так что, господа? Продолжаем нашу мозговую атаку?

– Продолжаем! – с энтузиазмом в голосе сказал Валерий и возбужденно потер ладони друг о друга.

Он повел подбородком в сторону Виктора Баранова и, по-прежнему глядя веселыми глазами на меня, попросил:

– Растолкуй этому недоумку, что за штука такая – феномен концентрации.

Баранов обиженно надул губы.

– За недоумка могу и по роже дать, – пообещал он, цедя слова сквозь зубы.

– Ладно. Не злись, – благодушным тоном произнес в ответ Авдеев. – Сейчас ты услышишь много чего интересного… Э-э, гм… Да. Много чего неожиданного и даже, может быть, парадоксального… Алексей, начинай рассказ, весьма полезный для общего развития нашего недо… э-э… нашего, я хотел сказать, общего друга.

Я последовал совету – Начал. Разразился потоком слов. Принялся рассказывать об изысканиях и наблюдениях известного современного американского исследователя, которого зовут Колин Уилсон.

Опровергая идею о бесцельном дрейфе человечества в океане Скуки, Уилсон в одной из своих книг писал: «Мой собственный жизненный опыт учит меня, что жизнь – целенаправленный процесс. Когда я впервые пытался кататься на роликовых коньках, мне было невозможно контролировать свои движения. Но затем произошло следующее: я стал концентрироваться, увеличивая свое мысленное напряжение. И сноровка понемногу приходила ко мне. Если проделывать все это совсем не прилагая усилий, то никогда не научишься кататься на коньках. Или же вместо пары недель потребуются на это долгие годы. После того как я увидел огромную разницу между концентрацией на достижении цели и бесцельным дрейфом, я нахожу, что трудно поверить, будто жизнь, дрейфуя, достигла своего нынешнего состояния. Трудно также поверить и в то, что жизнь развивалась от амебы к Бетховену за полмиллиарда лет «случайного отбора»…»