Зимин назвался, сказал, что из Пихтового, Друг Сергея и Полины Нетесовых, прилетел из Москвы навестить их, и что они с Анной Леонидовной коллеги: он тоже преподает – историю в институте будущим авиаторам. Старая учительница провела его в гостиную с высоким лепным потолком и круглым столом посередине, пригласила садиться.

– Анна Леонидовна, вчера я услышал одну историю или легенду, – начал Зимин, – про клад в районе станции Пихтовой.

Он сделал паузу, ожидая подтверждения или отрицания. Хозяйка, севшая по другую сторону стола, промолчала. Поневоле пришлось продолжить:

– После Гражданской чоновцы разбили отряд белых у Орефьева озера, взяли несколько десятков килограммов серебра и золота. Я встречался с участником того боя Егором Калистратовичем Мусатовым, пытался выяснить, не является ли захваченное частью клада.

Зимин не мог не заметить, как от одного упоминания фамилии пихтовского ветерана Непенина поморщилась.

– А потом я услышал, что не так давно вы обвинили его публично во лжи на выступлении его в школе. Причем так на него подействовало, что он с тех пор избегает встреч...

– Он не выступает больше? – спросила хозяйка квартиры. В голосе ее проступило волнение, и выражение торжества возникло на лице.

– Отказывается. Говорит: иные времена, никому не нужно.

– Да, времена иные, – задумчиво сказал Непенина. – Жалко, я не договорила тогда. Струсила: выскажу все – и упаду, не встану. И жалко, никто после не приехал, не спросил...

– Ну вот я...

– Это замечательно, молодой человек, – ваш визит.

– Так в чем ложь, Анна Леонидовна?

– Ой, ее так много, так много. – Непенина сокрушенно, даже горестно, будто речь шла не о чужой, а о ее собственной лжи, покачала головой. – Вот он показывает часы. Столько обмана с одними этими часами связано. Я вам сейчас покажу.

Анна Леонидовна встала, сняла со стены большой фотоснимок, наклеенный на очень плотный картон.

– Градо-Пихтовскаий храм во имя святого Андрея Первозванного, – сказал она, протягивая гостю снимок.

Зимин взглянул. На фотографии была изображена изумительной красоты каменная церковь со светлыми маковками, увенчанными восьмиконечными крестами, с двухстворчатыми рифлеными дверьми под полуаркой, с невысокой папертью. Светлые купола на тонких кирпичных шейках взмывали ввысь, плыли в небе, и тени их величественно осеняли узорную ограду, широкие ровные дорожки, обсаженные молодыми тополями. Во вчерашнее утро Зимин провел изрядно времени возле церквисклада, но, сказать по правде, у него не достало бы воображения уловить, признать даже отдаленное родство между тем Пихтовским обезглавленным зданием и существовавшим на старинной фотографии храмом.

– Это церковь за железнодорожными путями? – уточнил на всякий случай.

Наклоном головы хозяйка квартиры подтвердила.

– Воинствующие безбожники разрушили. Мы с мамой к тому времени уже уехали из Пихтового... Да, но мы говорили о часах. – Непенина встала сбоку от гостя, так, чтобы тоже видеть снимок. Тонкий сухой ее палец приблизился к снимку. – Замечаете, правее придела между мраморными надгробьями белеет крестик. Это могила поручика Зайцева. Часы принадлежали поручику, и он просил перед смертью переправить их родньщ в Тверь.

– Вы не путаете? На часах, которые у Мусатова, гравировка «полковнику Зайцеву».

– Нет, молодой человек. Я с детства запомнила. Там в дарственной надписи не значится – ни поручику, ни полковнику. Просто первая буква "п" и через дефис – «ку». Если, конечно, те самые часы.

Зимин попытался восстановить в памяти надпись, и не смог.

– Значит, не было колчаковского полковника Зайцева? – спросил он.

– Помилуйте! Мне ли знать фамилии всех полковников Колчака. В Пихтовском уезде не было.

– Но о ликвидации его банды писали по горячим следам в губернской газете, – заметил Зимин.

– А вы сами читали?

– Только слышал.

– "Социалистическая новь". Храню. Ложь об отце в ней, но рука не поднимается выбросить. Что делать, новая власть составила ему такой «некролог»...

Анна Леонидовна достала из комода свернутую многократно газету. От времени она, отпечатанная на скверной бумаге, имела не желтый даже, а какой-то темно-ржавый цвет.

– Не разворачивайте, пожалуйста, треснет, – попросила.

В разделе «Происшествия» абзац был отчеркнут:

«Еще одна банда ликвидирована на днях в Пихтовском уезде. На Орефьевой заимке, в 25-ти верстах от станции, отряд ЧОН (командир тов. Тютрюмов) полностью уничтожил враждебный Советской власти элемент. Ни главарь, ни его ближайшее окружение поп Леонид Соколов и известный всей Сибири купец-мироед Петр Шагалов не ушли от возмездия. В этом бою отличился юный ЧОНовец-комсомолец Егорка Мусатов. Храбро действуя маузером и гранатой, это именно он навсегда закрыл глаза бандиту – главарю, ненавистным всему населению уезда и губернии попу и купцу. Кроме оружия, в числе трофеев у разбитой банды ЧОНом взято – 2 пуда золота и 4 пуда серебра».

– Видите, имя главаря не называется, – подождав, пока Зимин закончит читать, сказала старая учительница. – Они имени не знали. Колчаковского полковника Зайцева во главе крупной банды придумал позднее Мусатов. А на самом деле был разбойник Скоба. И с ним еще человек десять таких же. Ни папа, ни купец никогда в банде не состояли. Скоба захватил их. От папы потребовал ценности храма. Тогда же забрал и часы покойного поручика.

– И вы не пробовали протестовать? – спросил Зимин.

– Протестовать?! Много бы нас слушали. Кто были после революции Мусатов и его начальник, а кто – мы? Мама – дворянка, жена cвященника, к тому же убитого в банде.

– А Мусатов знал, что ваш отец – сам жертва банды?

– Мама пыталась объяснить и ему, и Тютрюмову. Говорила, что отбитые у шайки Скобы ценности – собственность церкви. Они поняли так, что мама пришла их востребовать. Посоветовали убираться из города и пригрозили Чека.

– Значит, все без исключения ценности, взятые чоновцами на Орефьевой заимке, не имеют отношения к колчаковскому кладу?

– Да, я же говорю, это церковные ценности. Вместе с купцом и папой заложником был еще один человек – Головачев. Он чудом остался жив, видался потом с мамой. Я вам сейчас расскажу...

ШАГАЛОВ

В распахнутые настежь ворота купец Петр Иннокентьевич Шагалов вышел с просторного, тонувшего в неубранных сугробах двора бывшего собственного дома на площадь, остановился. Совсем близко, саженях в двадцати пяти, белокаменная громада кафедрального собора святой Троицы туманилась в морозном белесом воздухе. Купола и кресты храма призрачно позолотой проступали сквозь дымку. Сколько он помнил себя, всегда в пору снегопадов дорожки к храму были расчищены, выметены; торцовка их либо глянцевито обнаженно сверкала, либо мягко пушилась молодым инеем. Теперь снежная целина расстилалась вкруг собора. Ни тропки, ни даже следов хотя бы одного человека не вело к собору.

– Закрыли. Дров не дают на топку. И службу вести некому, – упреждая возможный вопрос, сказал спутник, бывший доверенный бакалейно-винного магазина Пантелеймон Гаврилович Головачев.

Было у Шагалова побуждение подойти к храму – столько раз в долгой отлучке снился себе молящимся в "его стенах! – он даже сделал вперед шага три, но, заметив на шпиле здания казначейства по правую руку ел храма красное полотнище, передумал. Чужое, чужое все – и дом, и казначейство, и храм.

– Губкрестком теперь у них, – назвал Головачев бывшему своему хозяину учреждение, которое разместилось в здании, где так еще недавно – так давно! – обменивали валюту, выдавали векселя и купчие...

– Губкрестком, – медленно повторил Шагалов.

– Да, Петр Иннокентьевич, – подтвердил Головачев и продолжал прерванный рассказ о том, как описывали шагаловское имущество:

– Трое их было в реквизиционной комиссии. Жиденок у них заправлял – верткий, маленький такой, в тужурке. Сперва как будто ладили. А как дошли до сундука, где шуба соболья, вазы китайские и пистолеты кремневые, коллекция ваша, – разлад у них пошел. Еврейчик хотел шубу себе забрать, второй член комиссии, тоже замухрышка мужичок, прикладом двинул еврейчика. Он взвизгнул, кричал, что будет жаловаться самому товарищу Михленсону, и звал в свидетели третьего... А потом поладили, куда-то все вещи возили, несколько раз списки переиначивали. И ни шубы, ни пистолетов, ни белья постельного, ни монет старинных, какие вы на Ирбитской ярмарке не однажды выменивали– все исчезло... Мне только дуло под нос, когда я ихнему начальству докладывал, что целый сундук добра из списка выпал...

Он слушал, а в памяти всплывал день отъезда, студеный ноябрьский день. Ровно полдюжины сундуков с домашним имуществом, обитых кованым листовым железом, были приготовлены к погрузке. Запряженные в сани низкорослые лошади-"нарымки" стояли посреди двора. Оставалось отдать распоряжение– и прислуга, конюхи приступили бы к перетаскиванию сундуков на сани. Он уже готов был приказать, как вдруг появился генерал Анатолий Николаевич Пепеляев. Последние недели генерал квартировал у него, занимая три лучшие комнаты с видом на Миллионную улицу и на Соборную площадь. Молодой, неполных тридцати лет генерал, крепко уже бивший большевиков на Урале и тем прославившийся, тоже снимался с места, уезжал на восток ввиду прорыва фронта и приближения красных. И специально для Пепеляева и для его свиты приготовленные лошади тоже стояли в купеческом дворе. Одетый в шинель до пят, в папахе, генерал, увидев упакованные сундуки, от души рассмеялся, приближаясь к Шагалову и его супруге: «Петр Иннокентьевич, Анна Филаретовиа, уж не насовсем ли собираетесь? Оставьте свой скарб на месте, целее будет. Право слово, недели не пройдет, вернемся». С такой убежденностью прозвучало, и так желалось верить: вернутся, отъезд очень ненадолго, большевики из последних сил наступают, вот-вот звезда их покатится, что поддался гипнотизирующим словам Пепеляева. Велел управляющему сундуки не грузить, а прибрать подальше с глаз. Хотел кое-что из сундуков вынуть, с собой в путьдорогу взять, да времени в обрез, атак все уложено – не докопаться до нужного.

А и с собой бы забрал – теперь известно, – все одно сундукам, добру пропасть не миновать было. Верстах в двадцати от Красноярска ночью на тракте нагнали купеческую чету всадники с подхорунжим во главе (молодой генерал Пепеляев уже покинул их, своим маршрутом укатил, не сочтя нужным даже проститься), вытряхнули из кошевы на снег, посадили кого-то своих и умчали...

В ту ночь, бредя в нестройной и нередкой толпе отступающих войск Верховного Правителя, понял Петр Иннокентьевич, что если и суждено ему вернуться в родные пенаты, то не через неделю, как заверил бойкий на слово бравый коячаковский генерал, и даже не через месяц... Жена, как добрались до Красноярска, слегла в горячке. На последние деньги, сняв хибарку на берегу студеного Енисея, Перт Иннокентьевич выхаживал жену. И, может, как знать, и выздоровела бы благодаря его и докторов стараниями Анна Филаретовна, да забрали его в чрезвычайку. Выбраться удалось, слава Богу. Поискал безуспешно могилу супруги и подался в одиночестве да пешком в поношенной одежде с чужого плеча на родину. И вот у своего бывшего дома слушает рассказ бывшего своего доверенного.

Подслащивала горечь головачевского рассказа мысль, что не разорен вконец. В семнадцатом весной ранней, как митинговать все чаще начали да знаменами всех цветов размахивать, положил в кедровую шкатулку три сотни империалов, червонцев золотых столько же, украшения жены самые дорогие, да увез в тайгу на дальнюю свою заимку, спрятал. Он представил шкатулку, своими руками искусно вырезанную. Кроме монет, колец и сережек с бриллиантами, были в шкатулке и серебряная медаль Императора Александра III на Станиславской ленте, и знаки нагрудные– общества Голубого Креста и Палестинского общества, учреждений Императрицы Марии, в разные годы пожалованные Шагалову за активность в благотворительности. Все награды за благотворительную деятельность хоть и из благородных металлов, но ценность их не больно-то весомая в общем содержимом шкатулки. Хотя бы один из нескольких камушков в перстенечке жены все перетянет. Шагалов их тем не менее положил в шкатулку. Как приятную память о былом. И сейчас воспоминание о наградах, в благословенные былые годы полученных, прошло по сердцу греющей волной.

– Лошади нужны, Пантелеймон Гаврилович. На заимку у Хайской дачи съездить. Подыщи, – попросил Шагалов у доверенного.

– Найдем, Петр Иннокентьевич, – закивал Головачев. – У Тахирки татарина из Заисточья добрые лошади.

– Со мной съездишь?

– Какой разговор, коли дело требует.

– Поскорее бы.

– У Тахира свежие лошади всегда найдутся. Хоть через час-другой снарядиться сможем.

– Хорошо, – довольный, сказал Шагалов. Скользнут взглядом по окнам в верхнем этаже своего дома. По окнам гостиной. Уехать и не возвращаться сюда. Никогда. Головачев от заимки один обратно доедет, а он... А он тут все потерял. Легче бы пепелище вместо разоренного родного гнезда узреть...

Тем временем как бывший купец Шагалов с доверенным Головачевым, успешно похлопотав о лошадях и снарядившись в дорогу, отправились к заимке у Хайской лесной дачи, непревзойденный мастер мокрых грандов <Мокрый гранд – грабеж с убийством> по кличке Скоба сидел в Остоцкой тайге под "Пихтовой, пребывая в тяжких раздумиях: как жить дальше? Оставаться в здешних местах, вести прежний образ жизни – немыслимо. Новая власть вот-вот укрепился, возьмется и за него. Но не этого Скоба главным образом опасался. Гражданская война вместе с бесчисленными тысячами жизней проглотила, развеяла и немалые состояния. Все меньший навар от грабежей, и риск, значит, все меньше оправдан. И значит, уходить надо из этих мест. Как можно дальше. Лучше даже порвать нитку <Порвать нитку – уйти за границу>. Через Урянхайский край или же через Алтайские горы переметнуться в Монголию, Китай. Скоба был фартовым. За годы, что портняжил с дубовой иглой <Портняжить с дубовой иглой – грабить>, попадали к нему в руки немалые богатства. Но вот теперь, когда нуяода, когда приспичило уходить, он с удивлением вдруг обнаружил, что уходить-то не с чем, все бездумно куда-то спущено, протекло сквозь пальцы. И публика на проезжих дорогах ньщче пошла Такая голь, того и гляди: ты с ножом к ней к горлу, а она милостыню просить...

БЫЛО, правда, у него на уме одно дельце, объект его внимания. Все про запас держал. Крюка. Церковь, то есть. В другое время и не помыслил бы такого. Давно, когда еще первый раз, за то, что на тракте близ городка Мариинска торговцу чаем раскроил череп острием скобы (отсюда и кличка пошла), получил семь лет, оказался на каторге в одной упряжке с мужичиной, угодившим за святотатство. В желании разбогатеть забрался тот мужичина ночью в церковь, взял с престола чашу и крест и на десять лет обеспечил себе шхеры <Шхеры – нары>: Скоба на его примере с юных лет уразумел: в церквах лучше не красть. Бога не гневить, а грехи замаливать... Но теперь все переменилось. К церквам какое почтение. У большевиков особенно. Для тех Бога нет, храм – так себе, изба разубранная с крестами. Понадобится, и конюшню в святом месте устроят без долгих раздумий. Белые хоть и молитв не забыли, и в нательниках на груди, а тоже хороши. Видел сам, при отступлении ночевали в церковке сельской выстуженной, так для обогрева все псалтири, часословы, поминальники да четьи-минеи в костер покидали. А вкруг церкви той лесу – стена...

Но уж коли те, кто по музыке исходил ни в жизнь <Ходить по музыке – принадлежать к блатному миру>, кощунство творят и как с гуся вода с них, то ему. Скобе, на кого тогда оглядываться, с него какой спрос?

Он держал на примете Градо-Пихтовский соборный храм во имя святого Андрея Первозванного. Церковь эта при железной дороге слыла до революции самой богатой в губернии. На Рождество, Пасху, Троицу, Благовещенье– по всем самым значительным религиозным праздникам наезжали в этот храм многие состоятельные люди из губернского центра, хотя там своих церквей одна одной краше счетом за двадцать: щедрые дары перепадали от именитых гостей-прихожан храму Пихтовскому.

Скобе доводилось бывать в нем в лучшие времена. Богатое его убранство прямо-таки ослепило.

Сейчас, после того как городок пережил войну, трижды в боях переходил из рук в руки, пока окончательно не утвердился за красными, церковь, конечно, не та. Наружные стены пулями из бронепоезда кое-где побиты, маковку одну от попадания снаряда повредило. Внутри вовсе от былой роскоши мало чего осталось. Окладное золото да серебро с икон исчезло, шандалы да лампады хоть и блестят по-прежнему, только блеск металлический поплоше – медный.

Пущен был слух, будто церковь обобрали, когда шли сражения. Но через своих людей Скоба доподлинно осведомлен: ни большевики, ни колчаковцы к храму в Пихтовом рук не прикладывали. Отец Леонид, священник, все до лучших времен схоронил в надежном месте. Вот где только – это предстоит выведать у самого отца Леонида. Любой ценой выведать и забрать церковные сокровища. А пожаловать в гости к отцу Леониду рассчитывал Скоба с подручными нынешней, завтрашней ли ночью. Зависеть будет от того, как скоро добрыми конями разживутся. Обязательно добрыми. После свидания со священником гнать да гнать от Пихтовой нужно подальше, без оглядки...

Обдумывая предстоящие дела, Скоба то садился на лавку за дощатый стол в избушке, неведомо кем и зачем поставленной среди тайги, то подходил к окну.

Избушка стояла на косогоре в окружении елей. Густой лапник прикрывал ее так, что в двухстах шагах пройдешь, не приметишь. Зато из окна избушки видно было петляющую проселочную дорогу, огибающую косогор, на добрые три верстй с обеих сторон от косогора. Обзор, что надо, ничего не скажешь, да толку пока мало. Вчера за день пять повозок проселком прокатило. Проводили их взглядами, с места не поднялись: одни клячи в сани запряжены. И нынче с утра четыре еще было, тоже из тех, на каких далеко не ускачешь, в урманах в случае чего не затеряешься. Нынче, похоже, опять в этой избушке, прилепившейся на косогоре, спать: день на исходе, солнце к закату.

Скоба только успел подумать о возможной еще одной ночевке в избушке, как раздался голос его первого приятеля и помощника Шишки:

– Едут!

И, еще не глянув в окно, по интонациям, главарь шайки понял: появились на проселочной дороге именно такие, каких ждали.

– Едут! – подтвердил, возникая на пороге, пуская" в избу морозные клубы, коротконогий малый со странной кличкой Крахмальный Грош.

Уверенной, не расплескавшей к сорока годам силы рукой Скоба сгреб свою медвежью шубу, нахлобучил малахай, шагнул за дверь.

Сразу увидел в цуговой упряжке пару коней каурой масти, и двоих седоков в розвальнях разглядел, хоть пока около версты отделяло.

Повозка приближалась к косогору. Дорога особенно близко подходила, прямо-таки прижималась к его подошве в том месте, где стояла избушка. Всего-то и дел: выждать, пока копыта коней ступят на этот прижим и мигом по неглубокому снегу скатиться вниз, очутиться около самой повозки. Впрочем, пока Скоба, Шишка и Крахмальный Грош стояли около избушки, двое из сообщников предусмотрительно переместились поближе к санной дороге.

Скоба нашарил в кармане, вытянул край замызганной красной тряпицы. -Убедился: на месте, и тотчас снова спрятал. Не случайно проверил: по взмаху тряпицей все его люди придут в движение.

Чем ближе повозка, тем внимательнее глядел: не на ездоков, они его не интересовали, – пытался угадать степень усталости коней; сколько пробежали и на что еще способны нынче; какой отдых для восстановления сил понадобится. Верст пятнадцать еще пробегут легко, а там отдых задать.

Думая, не забывал примечать, что рыжеватая конская масть уже мелькает внизу между зеленохвойных веток. Тряпица появилась в руке, поднял над головою, потряс ею и степенно, как подобает главарю, направился вниз. Даже не подумал глядеть, как живо мотнулись к повозке по его знаку.

Когда приблизился, ездоки уже были вытолканы из саней. Шишка красовался в крепкой дохе одного из них. Свою латанную одежонку Шишка великодушно кинул под ноги обобранному владельцу дохи. Тот не спешил облачаться в «подарок», да Шишка и не настаивал, азартно обшаривал, выворачивая наружу карманы путников.

Не оставался без дела и Крахмальный Грош, переворашивал сено в санях: вдруг да под ним что запрятано.

– Одна саренка, – разочарованно сказал Шишка, подкидывая на ладони мелкие монеты.

– Откуда и куда? – сурово справился у недавних владельцев повозки Скоба.

– Из города в Наумовку. За продуктами, – ответил тот, с которого сняли доху.

– Без Денег? – с сомнением усмехнулся Скоба.

– Так к сестре...

– Лошади твои?

– Нет своих. Под залог взяли у татарина.

– Ну, а я у тебя под залог, – ухмыльнулся Скоба, садясь в сани.

– Не надо, а... Что скажу хозяину, – жалобно, со слезой в голосе, проговорил лишившийся теплой собачьей дохи.

– А скажешь, хвалил и его лошадей, – весело отозвался Скоба. – Поехали! Но-о! – распорядился под дружный смешок приятелей, сам вожжой понаддал по крупу коренника.

Отъехали сажен двадцать-тридцать, крахмальный Грош обернулся. Ограбленные все продолжали стоять.

– Где-то раньше их видел. Обоих.

Никто не отозвался. Проехали еще с десяток сажен.

– Вспомнил! – Крахмальный Грош ударил себя по лбу. – Этот вон, который молчал все время, свечами торговал в кафедральном соборе.

И опять никто не откликнулся (эка персона – свечами торговал). Но Крахмальный Грош и не ждал удивлений, продолжал:

– Он этими свечами по великим праздникам торговал. Как почетный староста!

На сей раз безучастным не остался ни один. Многого могли не знать, а то, что почетным старостой кафедрального, то есть главного в губернии, собора случайного, без имени и состояния человека не выбирали, – это было известно всем.

А Крахмальный Грош не унимался, память его выуживала новые подробности:

– Шагалов это. Купец первой гильдии. Дом его на Соборной площади стоит. А тот, с какого доху содрали, – он на секунду пятерней вцепился в меховую обнову Шишки, – в главном магазине у Шагалова распорядитель старший.

– А ну назад! – велел Скоба. И быстро развернутые на узком санном пути кони резво помчали навстречу потерпевшим хозяевам, жертвам грабежа.

Хотел не хотел лишившийся дохи, а мороз заставил облачиться в верхнюю ветхую одежонку, кинутую Шишкой. Вид у него сразу стал донельзя потешный, скоморошеский. Грабители на это не обращали внимания, настроены были серьезно.

– Так в Наумовкук сестре, говоришь? – грозно спросил Скоба.

– К ней...

– А чего ж ты... – Скоба матерно выругался, – лучше хозяина в дорогу снарядился?

– Какого хозяина?

– А рядом с тобой стоит.

– Так какой он хозяин мне, сродственник он.

– Звать как сродственника?

– Головачев. Оба мы Головачевы. – Облаченный в дранье с чужого плеча попытался улыбнуться. Улыбка не далась.

– Во едет на небо тайгою <Едет на небо тайгою – врет>, – не выдержал Крахмальный Грош. – Ты-то, может и Головачев, а вот он – Шагалов. Петр Иннокентьевич. От Тюмени аж до самого Иркутска богатей известный. Миллионер.

– Сам-то чего молчишь! Аль язык отсох? – Скоба шагнул к тому, о ком шла речь – коренастому мужчине с еле заметным застарелым шрамом на щеке, одетому в крестьянское.

– Ну, Шагалов... – хмуро подтвердил свое имя купец. – Был миллионер, да весь вышел.

– Большевики ощипали?

– Все. Кому не лень было.

– Так что теперь за милостыней в Наумовку ездишь?

– Выходит.

– Будет врать-то. Я, на дорогах стоя, состарился. За харчами и к матери так не ездят. Опять же, имя чего таил, а? Нет, купец, другое у тебя на уме.

– А ты проверь.

– В Наумовку ехать? Недосуг. – Недолго Скбба молчал, потом приказал: – Вяжи их, ребята! С собой повезем. – Голос главаря зазвучал неожиданно резко и зло. Знавшие его близко боялись таких интонаций.

Когда опять лошадей развернули в нужном направлении, готовы были отправиться, главарь предупредил:

– Чур, двое своим ходом. Попеременке. Животину жалеть будем.

Поздним вечером добрались до Пихтовой, остановились среди заснеженных тополиных деревьев неподалеку от церковной ограды. Встретившие, находившиеся в городке четверо людей из шайки Скобы (шайка теперь была в полном составе), доложили: служба давно закончена, однако поп все еще чего-то торчит в церкви. Отворена ли дверь – неизвестно, но даже если заперся, – эка помеха. Попадья с дочкой дома, в окнах темно. Легли или сидят без огня. Кого-кого, а их опасаться нечего: одни с наступлением сумерек за порог не выходят, боятся. Дьякон и сторож у себя по квартирам. Отец Леонид обязательно оповещает обоих, когда отправляется спать. В поповском доме еще какая-то странница-богомолка, вчера объявилась, но та совершенно безопасная – еле ковыляет с палкой, ее и привели-то со станции под руки старухи. Вот и все, что имеет отношение к причту...

Скоба, выслушав, велел поставить коней в укромном месте, дать им хороший корм, следить за дьяконом и сторожем, не спускать глаз с поповского дома.

Подошли к церкви. Готовились ломать дверь, оказалось, она изнутри не заперта.

Главарь вдвоем с Шишкой скользнули под своды храма, где горело несколько свечек. Отца Леонида увидели сразу. Священник стоял неподвижно у царских врат вполоборота к ним. Поверх подрясника или рясы на плечи было накинуто пальто. Язычки свечек, от того, что, входя, приоткрывали дверь, дружно колыхнулись. Отец Леонид внимания не обратил.

Знаком главарь велел приятелю привести пленников, сам направился к священнику.

– Принимай гостей, святой отец, – сказал обычным своим голосом. Под сводами прозвучало очень громко, кажется, неожиданно для самого Скобы.

Отец Леонид попятился, вздрогнул. Было от чего. В медвежьей лохматой шубе и растрепанном малахае, заиндевевших на морозе, вдобавок с маузером в руке неожиданный гость впечатление произвел устрашающее.

– Темно у тебя, поп. Свечки экономишь, – недовольно и сбавляя тон, сказал Скоба, глянув в темноту под купол.

– Никого нет, – ответил отец Леонид. Нервно огладив короткую светлую бороду, поправился. – Не было.

– А теперь – я.

Шандал с погашенными свечками стоял перед иконостасом. Скоба по-хозяйски, бесцеремонно взял горящую свечку, от нее засветил другие. Одну, вторую, третью. Суровые лики святых глянули с темно-золотистых закопченых досок.

– С оружием да в головном уборе в святилище, – осуждающе сказал отец Леонид, быстро справившись с волнением.

– Не твое дело, поп. – Скоба корявым пальцем грубо ткнул в край иконы, где виднелись следы от выдернутых гвоздиков. Образа-то в ризах были?

– В ризах...

– Небось, на одной эфтой серебра фунтик с лишком?

– Не знаю...

– Было. А куда смылилось?

Отец Леонид молчал.

– Ладно, не отвечай, – Скоба передвинулся к другой иконе. – Все одно вранье будет...

Священник что-то хотел сказать, но тут Крахмальный Гроши Шишка втолкнули в полутемную церковь пленников со связанными за спиной бечевкой руками, и главарь шайки все внимание отдал им.

– Ну что, купец, – вплотную подступил он к Шагалову, – исповедуйся в храме Божьем, расскажи, куда ехал?

– И ты не молчи, помогай хозяину, – Шишка толкнул в плечо второго пленника.

– Чего еще надо? Все сказано, – угрюмо отозвался Шагалов.

– Значит, в Наумовку?

– В Наумовку.

– Ну-у, купец, так мы не поладим. Долго ждать недосуг, на терпенье я слаб. Учти.

– У Петра Иннокентьевича целый унтер-офицерский батальон на постое был. После красные пришли, разграбили, – вступился за хозяина доверенный.

– Вчистую? – глаза Скобы сверкнули из-под малахая.

– Вчистую.

– А кубышка? Без кубышки купцов не бывает. Верно я говорю. Крахмальный Грош?

– Не бывает, – подтвердил тот.

– А скажи, свечами толстыми, чай, торговал купец в соборе?

– Разными, – ответил Крахмальный Грош.

– Такие, поди, были? – взял Скоба с шандала огарок толщиной с указательный палец.

– Были, – кивнул сообщник.

– И такие? – в руках у Скобы оказался огарок совсем тонюсенький, с детский мизинчик.

– И такие. – Крахмальный Грош не понимал, куда клонит главарь.

– Столы, скамейки здесь есть?

– Вопрос Скобы, вроде, был адресован священнику, однако он промолчал, а Шишка с готовностью закружил с зажженной свечкой по церкви в поисках мебели. Из правой двери алтарной принес широкую скамейку. Отец Леонид хотел было вмешаться, когда Шишка, проникнув в алтарь, чертыхаясь, возился со скамейкой, – двое до сей поры неприметных мужичков возникли перед ним, сжали руки: «Охолонись, батюшка».

– Там еще лавка, – сказал Шишка.

– Неси. – Скоба неожиданно размахнулся и ударил рукояткой маузера Шагалова по голове, так, что тот рухнул на пол. Только глухо ухнуло под сводами упавшее тело.

Приказание быстро было исполнено.

– А теперь привязывайте их к лавкам и обутки снимайте.

Помощники выполнили распоряжение главаря четко. Кинули, как куль, на скамью Шагалова, намертво прикрутили к ней веревками, которые, похоже, постоянно имели при себе. Пимы, портянки, носки полетели на пол.

Доверенный, кажется, ясно понял, к чему все клонится, как рыба, пойманная в сети, затрепыхался всем телом. Тщетно. Хваткие, как клешни, зровенные руки разбойников утихомирили, примотали к лавке и его.

– Не позволю храм Божий в пыточную превращать, – раздался громкий голос священника.

– Общайся с Богом, поп, не вмешивайся, – посоветовал ему Скоба. Понизив голос до шепота, зловеще пообещал: – До тебя еще очередь дойдет.

Скоба из рук лучшего своего приятеля забрал свечку, склонился над очнувшимся купцом.

– Ну, говори, купец, не дури, – сказал почти дружелюбным тоном.

Глаза Шагалова, налившиеся слезами и кровью, смотрели с ненавистью. Он молчал.

– А ты? – переместился от купца ко второму пленнику, осветил ему лицо Скоба.

Постоял в ожидании, потом резко выпрямился, сказал, глядя на огонек свечи:

– Тряпками им рты забейте, шибко слыхать тут.

И это приказание главаря выполнили, не мешкая. Главарь присел на корточки, поднес свечу к большому пальцу ноги купца. От боли Шагалов дернулся всем телом, веревки не пускали. Скоба на секунду отдалил свечку. Опять приблизил. Медленно повел огонек по ногтям пальцев ноги, словно пересчитывая их. Пламя окутывало кончики пальцев. Запахло паленым.