– Когда вы так стремительно вбежали сюда, – сказала она, и голос ее звучал словно откуда-то издалека, – я читала письмо, и, естественно, вы меня испугали…

– Знаю, я уже извинился. Кроме того, мне не следовало спрашивать о том, что меня совершенно не касается. Должен признаться, что я невежа и слишком любопытен.

– Да, – подтвердила она, собираясь уходить. – Я заметила, что вы очень любопытны… Нет, не потому, что вы задали этот вопрос. Вас выдают глаза. Они у вас очень беспокойные, очень пытливые и очень печальные. Вы несчастливы – и поделом. Прощайте.

И раньше чем я успел что-либо сказать или обдумать следующий шаг, она была уже в коридоре. Застигнутая врасплох, эта доктор Бауэрнштерн напоминала затравленного зайца, но, когда она владела собой, она всякого могла оставить в дураках. Я утешал себя тем, что узнаю все о ней от Олни, ибо, был он ее пациентом или нет (а он по многим причинам мог предпочесть ее другим врачам), он, во всяком случае, должен знать о ней что-нибудь. Я же успел только прийти к выводу, что эта женщина живет в каком-то постоянном мучительном напряжении, что она умна и что она мне антипатична.

Но где же застрял Олни? Было уже десять часов. Мне не сиделось на месте, и я стал ходить из угла в угол. Комната была так же «типична», как наружность и поведение Олни, когда я встретил его сегодня на заводе. Ни единой книги, ни единого листа бумаги, которые могли бы навести на мысль, что в комнате живет не заводской мастер. Я лишний раз увидел, какой умница этот Олни, и мне еще больше захотелось поговорить с ним по-настоящему.

Приблизительно в четверть одиннадцатого я услышал внизу звонок и затем голоса. Кто-то пришел. Я осторожно выглянул и увидел полицейского сержанта. В следующую секунду я его узнал. Это был тот самый тип с выступающим подбородком, которого я видел сегодня на заводе Чартерса и который почувствовал ко мне такое нерасположение. Он поднимался по лестнице.

У меня было меньше двух секунд, чтобы принять решение. Если я останусь здесь, избежать разговора не удастся. Надо выбирать: встретиться с ним лицом к лицу или поскорее исчезнуть отсюда. Если он увидит меня здесь, это возбудит в нем такие подозрения, что либо полиция начнет следить за мной с утра до вечера, либо я должен буду открыть ему, кто я и что делаю в Грэтли, а этого мне не хотелось. Конечно, рано или поздно придется свести знакомство с местной полицией, но чем меньше эти назойливые остолопы знают обо мне, тем лучше для моего дела, а стало быть, для дела обороны и объединенных наций.

Итак, выход один – улизнуть. Я вскочил на окно, затемненное длинными тяжелыми шторами, нырнул в щель между ними, пролив луч света на затемненный мир, поднял нижнюю раму и, уцепившись за подоконник, повис в воздухе, а затем вытянулся, разжал руки и упал.

Будь внизу камни, я, вероятно, попал бы в больницу и пролежал месяца два в гипсе, но я рискнул, надеясь, что окно выходит на немощеный задний двор или в садик, и оказался прав, но все же тяжело и гулко шлепнулся на землю. Я упал в сад, и снег, еще лежавший там сугробами, смягчил удар.

Приземлившись, я услышал, как наверху в комнате, из которой все еще лучился свет, орет сержант. Услышал и другой голос – вероятно, какого-нибудь дежурного ПВО – с улицы, налево от меня. Я поскорее поднялся с земли, легко нашел калитку благодаря свету, падавшему из окна, и, завернув за угол, пошел по переулку направо. Со стороны дома донесся полицейский свисток – должно быть, сержант гнался за мной, – а затем я услышал быстрые шаги: кто-то шел по переулку мне навстречу. Было очень скользко, и я понимал, что не уйду далеко, раз полиция гонится за мной по пятам. Поэтому я шмыгнул в первые же незапертые ворота, пробежал по протоптанной в снегу дорожке и, открыв дверь черного хода, проник в какое-то помещение, которое принял в темноте за маленькую кухню.

Я не знал, что происходит на улице, но чувствовал, что сейчас выходить опасно, нужно переждать здесь. Самое разумное либо оставаться как можно дольше в этом чужом доме, либо попробовать незаметно прокрасться к парадному ходу и выйти на другую улицу. Тут только я вспомнил, что мое пальто и шляпа остались в комнате Олни и у меня очень мало шансов получить их обратно – разве что в полицейском участке. Правда, ни пальто, ни шляпа не могли служить против меня уликой, в них не было ничего приметного, не было даже названия фирмы: проработав почти два года в отделе, я кое-чему научился. Но все же мне было досадно, я клял себя за то, что не догадался захватить их.

К счастью, мой электрический фонарик был так мал, что я носил его не в пальто, а во внутреннем кармане пиджака. И теперь он пригодился мне для того, чтобы выбраться из этой грязной норы, где воняло кошками и квашеной капустой. Я вдруг сообразил, что этот дом совершенно такой же, как тот, где жил Олни, и здесь должна быть такая же точно прихожая. Проскользнув в нее, я услышал голоса за дверью, первой от входа. Я прислушался и сразу узнал один из голосов. В этой комнате находился не кто иной, как «наш талантливый комик» мистер Гэс Джимбл. Вероятно, подкреплялся и отдыхал после тяжелой работы.

Я постучал и вошел. Да, это был Гэс, еще со следами грима на испитом лице, но уже ввиду позднего часа без воротничка и галстука.

За столом, кроме Гэса, сидели: тучная матрона, молодой человек – не то Леонард, не то Ларри – и одна из шести «герлс». Они только что кончили ужинать и теперь курили и пили пиво. В комнате было очень тепло, а запах стоял такой, словно здесь непрерывно ели, пили и курили в течение последних двадцати часов.

– Мистер Джимбл? – произнес я, поспешно закрыв за собой дверь.

– Да, это я, – отозвался Гэс, не очень удивившись.

Мне повезло: я попал к людям – вероятно, единственным в Грэтли, – которых не смутит появление в их доме чужого человека в такой час.

– Простите, что врываюсь к вам так поздно, – начал я.

– Ничего, ничего, дружище, – сказал Гэс весело. Быть может, ему было приятно увидеть новое лицо как раз сейчас, когда он после выступления размяк и стал словоохотлив. – Знакомьтесь. Это миссис Джимбл. А это моя дочь и ее муж Ларри Дуглас. Оба работают со мной в труппе. Были на нашем представлении?

– Как же, вчера вечером, – ответил я со всем энтузиазмом, на какой был способен. – Был, и оно доставило мне громадное удовольствие. Отчасти потому я и пришел. Моя фамилия Робинсон, я был в гостях у знакомых, на этой улице, и от них узнал, что вы живете рядом. А так как мне нужно кое о чем спросить вас, я и зашел. Стучал, стучал, но мне не открывали. Ну, я немного озяб, стоя на улице, а тут как раз услыхал ваши голоса и вошел. Надеюсь, вы меня извините.

Все это я изложил, обращаясь к миссис Джимбл, очень вежливо, так что она была явно польщена.

– Конечно, конечно, – сказала она. – Очень приятно познакомиться, мистер Робинсон. – И она с достоинством посмотрела на дочь, как бы говоря: «Вот это вежливость! Наконец-то со мной обходятся должным образом».

– Вы, наверное, очень озябли, мой милый. – Гэс встал и отодвинул стул. – Давай-ка, мать, передвинем стол. Ларри, Дот, помогайте!

– Наша квартирная хозяйка, – сказала миссис Джимбл, когда мы разместились поудобнее, – ложится очень рано, и, кроме того, она глуха, вот отчего она вам не отперла. Она ничего не слышит, даже когда я кричу ей в ухо.

– Отлично слышит, когда захочет, – возразила Дот, которая, видимо, была в дурном настроении. – Верьте им!

– Ну вот, так-то лучше! – воскликнул Гэс, когда мы все собрались у камина. – Стаканчик пива, мистер Робинсон? Налей-ка ему, Ларри. Нам сегодня повезло с пивом, мистер Робинсон. В последнее время это большая редкость… во всяком случае, для нас, простых смертных. Иногда просто в глотке пересыхало… Да, так вы говорите, вам понравилась программа?

– Очень. И всей публике очень понравилась.

– Ну, конечно, – сказал Гэс. – Меня всегда хорошо принимали в Грэтли. Не могу пожаловаться, не могу пожаловаться. Вы, конечно, догадываетесь, что я имею долю в нашем предприятии. В «Ипподроме» сейчас идет одна из наших рядовых программ… Я не называю ее сенсационной, – добавил он осторожно, – потому что это было бы преувеличением. Да, это было бы несправедливо по отношению к Грэтли. Но, во всяком случае, программа неплохая. И должен вам сказать, мистер Робинсон, предприятие у нас, может быть, и небольшое… я не говорю, что оно большое… но вы себе не представляете, какие суммы мы расходуем на артистов. Возьмем, к примеру, нашу певицу, Марджори Гроувнор…

– И не стоит она таких денег! – перебила его жена весьма решительно. – Я это говорила с самого начала. Правда, Дот?

– Правда, ма. И с тех пор мы это слышим каждый вечер, – сказала Дот.

– Ваше здоровье, мистер Джимбл! – воскликнул я, поднимая стакан.

– И ваше, дружище… Ну-с, так вы говорили, что у вас какое-то дело ко мне?

– Да, в сущности, ничего особенного, – сказал я извиняющимся тоном. – Вчера в театре меня заинтересовала одна из ваших артисток, и я решил заглянуть сюда и порасспросить о ней. Видите ли, у моего приятеля, канадского француза, была сестра, замечательная гимнастка, и мне известно, что несколько лет назад она приехала в Англию выступать в варьете. А вчера, когда я смотрел на вашу мамзель фифин, мне пришло в голову, что, может быть, она и есть сестра моего друга.

– Вот оно что! Подумайте, какое странное совпадение: ведь мы только что, перед тем как вы вошли, говорили о ней.

– Ничего странного – мы постоянно говорим о ней, – возразила Дот.

– Да замолчи ты или ступай спать! – буркнул ее муж, Ларри.

– Что та-ко-е? – сразу вскипела Дог.

– Ну-ну, будет вам! – прикрикнул на супругов Гэс, усмиряя их суровым взглядом и обнаруживая больше родительского авторитета, чем я предполагал в нем. – Дайте спокойно поговорить. А кому мы мешаем, тот может пойти наверх и там на свободе выкричаться… Вот так!

Он отвернулся от них и лукаво подмигнул мне. В жизни Гэс нравился мне гораздо больше, чем на сцене.

– А как зовут сестру вашего приятеля?

– Элен Мальвуа, – ответил я без запинки, вовремя вспомнив имя одной славной старой девы, которую я встречал в Квебеке много лет назад.

– Нет, тогда это не она, – сказал Гэс с какой-то официальной, торжественной серьезностью, видимо, наслаждаясь своей ролью. – Мне случайно известно, что настоящее имя Фифин – Сусанна Шиндлер. – Он произнес имя, старательно выделяя каждый слог. – И она родом из Страсбурга, я точно знаю.

– Значит, это не та, – сказал я. – А между тем ваша акробатка похожа немного на моего канадского приятеля. Кстати, трюки ее хороши…

– Безусловно, интересный номер, – подтвердил Гэс, а остальные трое обменялись многозначительными взглядами. – Талантливо и подано мастерски. Но… очень странная особа… очень странная!

– Странная? Да она форменная психопатка! – воскликнула Дог. – Она до смерти напугала двух наших хористок, когда они в Сандерленде случайно зашли в ее уборную.

– Я это давно говорила, – вмешалась миссис Джимбл, у которой, видимо, был довольно однообразный репертуар. – Говорила я, Гэс, или нет? Я с самого начала предсказывала, что от нее в труппе будут одни неприятности, потому что она дурная женщина. Я имею в виду не пьянство и не мужчин… этого за нею не водится…

– Ну, насчет мужчин я не так уверен, как вы, – заметил Ларри. – Впрочем, если она их и любит, так у нее странные вкусы, судя по тем мужчинам, которые ходят к ней.

– Не мужчин она любит, – возразила Дог решительно. – Спросите-ка у Розы и Филлис, они вам кое-что расскажут…

– Хватит! – остановил ее Гэс. – Мистер Робинсон может бог знает что подумать о нашей труппе. Нет, Фифин просто особа с большими странностями. А когда я говорю «со странностями», так я имею в виду именно это, и больше ничего: за сорок лет, что я разъезжаю с труппой, я перевидал немало всяких людей. Во-первых, Фифин ни с кем не дружит. Вы можете работать с нею месяц и не обменяться десятью словами, – она заговорит только в том случае, если ей покажется, что с ее кольцами или подпорками что-нибудь неладно.

– Может быть, это оттого, что она не очень хорошо говорит по-английски? – предположил я.

– Ох, уж эти мне иностранки! – возмущенно воскликнула миссис Джимбл. – Не стала бы я принимать их в труппу. Ни за что на свете. Грязнухи!

– Простите! – остановил ее Ларри. – Фифин вовсе не грязнуха.

– Если не тело, так душа у нее грязная, – отрезала миссис Джимбл.

– Ты сама не знаешь, что городишь, мать, – благодушно заметил Гэс, шлепнув ее по могучей ляжке. – Теперь помолчи и дай мне сказать. Английский язык у Фифин хромает, это верно, но я знаю людей, которые говорят по-английски гораздо хуже, а трещат так, что голова раскалывается. Нет, просто она какая-то недружелюбная. Она не хочет стать в труппе своим человеком. Да и работой, кажется, не так уж интересуется. Вы понимаете, мистер Робинсон, я особенно не могу жаловаться, потому что она всегда имеет большой успех. Вы сами видели вчера. Но могла бы иметь гораздо больший, если б захотела.

– Как так? – спросил я и, смею вас уверить, спросил не просто из вежливости.

– Вы видели ее номер. Она заставляет зрителей считать петли и обороты. Что ж, это хороший прием, так же как заставлять публику петь хором. Но я вот что приметил: сегодня она какой-нибудь трюк на трапеции делает только четыре-пять раз, а завтра тот же самый трюк с легкостью повторяет пятнадцать, восемнадцать, двадцать раз. А если так – почему не делать этого каждый вечер? Вы меня понимаете, мистер Робинсон?

Я ответил с полной серьезностью, что понимаю.

Тут нас удивила Дот.

– А я знаю, почему она каждый вечер меняет число петель, – начала она.

– Вовсе не каждый вечер, – перебил ее Ларри. – Иногда счет бывает одинаковый несколько вечеров подряд. Я сам считал.

– Наверное, больше пялился на ее жирные ноги. – Дот злобно посмотрела на него. – Она меняет число из суеверия – сама говорила как-то мне и Филлис. Она страшно суеверна. Сидит в своей уборной и гадает себе на картах. А нам гадать не хочет. Вообще она, по-моему, психопатка. И хватит о ней!

– Вот еще новости! – Миссис Джимбл строго посмотрела на дочь. – Тебе неинтересно, а другим, может быть, интересно!

– Какие же мужчины ходят к ней? – спросил я.

– Я заметил только двух-трех, – сказал Гэс. – Так, обыкновенные люди. Немолодые, насколько мне помнится.

– Ничего особенного, – снова вмешался Ларри, который на сцене был прескверным комиком, зато в жизни оказался очень наблюдательным молодым человеком. – Они совсем не похожи на так называемых поклонников. Я встречал ее несколько раз в пабах и кафе с какими-то типами, они толковали о чем-то, но за руки не держались, не любезничали…

– Не у всех такие привычки, как у тебя, – заметила Дот. Она, видимо, была из тех жен, которые считают своим долгом при посторонних каждые пять минут одергивать мужа.

– Ты отлично понимаешь, что я хотел сказать, – сердито возразил Ларри. – Просто они вели себя не как любовники. Похоже, что они приходили туда по делу. А какие у них дела – один бог знает.

Миссис Джимбл вдруг начала зевать во весь рот. Я допил пиво и встал.

– Ну, очень вам благодарен. Все это очень интересно. Еще раз спасибо за вчерашнее представление, мистер Джимбл! – Я пожал всем руки.

– Я вас провожу, – сказал Ларри. Когда мы вышли в прихожую, он закрыл за собой дверь и спросил тихо:

– Вы сыщик?

– Господи помилуй! Конечно, нет. С чего вы взяли?

– Ладно, я и не ждал другого ответа. Но я догадался, что вы не зря расспрашивали про Фифин. И на вашем месте я бы постарался разузнать о ней побольше. Если я могу вам чем-нибудь помочь, дайте знать. В прошлом году меня освободили от военной службы, а я взял да и женился на Дот. Вот и попал в труппу. Дело это мне не больно нравится, и я знаю, что ни черта не стою. Но не думайте, что я дурак.

– Вижу, что вы не дурак, – заверил я его.

Когда он не кривлялся на эстраде в паре с ужасным Леонардом, он производил приятное впечатление. Мне стало жаль его.

– Кроме того, – добавил Ларри, уже открывая входную дверь, – вы у меня в долгу за то, что я вас не выдал им. – Он указал на комнату, откуда мы вышли. – Вы сказали, что вошли через эту дверь, но я пришел домой последним и отлично помню, что запер ее и задвинул засов, а больше никто ее не открывал. Так что вы вошли другим ходом.

– Ладно, Ларри. Не стану спорить. Но я был бы вам очень признателен, если бы вы хранили это про себя. И, может быть, мы с вами еще увидимся до вашего отъезда из Грэтли.

– Осталось только три вечера, – сказал Ларри. – Но вы можете прийти ко мне в любое время. Уборная, где я гримируюсь – я не называю ее своей, потому что она на троих, – рядом с уборной Фифин, а Фифин выступает каждый вечер в двух представлениях. Понятно?

Я окунулся в ночь, которая сейчас показалась мне особенно холодной, потому что я был без пальто. На улицах было темно, как всегда, и я вернулся в гостиницу никем не замеченный. Меня огорчало, что я не увиделся с Олни, и мучило какое-то предчувствие. Но вечер не был потерян: этой Фифин стоило заняться. И доктором Бауэрнштерн тоже. Почему она наносит такие поздние визиты своим не больным пациентам, почему у ее такой угнетенный и встревоженный вид?

Я снова увидел эти блестящие испуганные глаза. У докторов такого выражения глаз быть не должно. Докуривая последнюю трубку, я подумал, что слишком много женщин затесалось в это дело. Вот уже целых пять, за которыми придется следить! Совершенно необходимо как можно скорее поговорить с Олни.