Время от времени глаза тигра начинали блуждать в надежде увидеть где-нибудь молодую тигрицу с хорошими манерами; к чему такая встреча может привести, он не задумывался. Но куда бы ни смотрел тигр, он почти нигде не видел тигриц, а лишь молодых бездомных кошек. В тех немногих случаях, когда тигрицы ему встречались, тигр Тома Трейси спешил по делам, и у него хватало времени только на то, чтобы обернуться, не останавливаясь, и посмотреть вслед. Огорчительное положение, и тигр об этом так и сказал:
      — Люн.
      — Что это значит?
      — Алюн.
      — Не понимаю.
      — Аа, люн.
      — Это еще что такое?
      — Люналюн.
      — Все равно ничего не понимаю.
      — Аа, люналюн, — терпеливо сказал тигр.
      — Если хочешь что-то объяснить, говори по-английски.
      — Ля, — сказал тигр.
      — Это скорее по-французски. Говори по-английски: ты же знаешь, что я не знаю французского.
      — Соля.
      — Соляр?
      — Со, — сказал тигр.
      — Не сокращай слова, а удлиняй, тогда я пойму.
      — С, — проговорил тигр.
      — Ты ведь можешь разговаривать как следует. Говори как следует или молчи.
      Тигр замолчал.
      Том Трейси стал думать, что же такое сказал тигр, и вдруг понял.
      Случилось это во время ленча. Светило солнце, Том Трейси стоял на ступеньках перед входом к «Отто Зейфангу» и слушал, как Ниммо, Пиберди и Рингерт говорят о высоком положении, которого они достигли в кофейном мире благодаря старательной дегустации. Том Трейси много раз пытался вставить хоть одно словечко о песне, которую он пишет, но это ему никак не удавалось.
      Раздумывая над тем, что же хотел сказать тигр, он вдруг увидел, как по Уоррен-стрит идет девушка в облегающем желтом вязаном платье. У нее были роскошные ниспадающие на спину черные волосы. Они были такие густые, что казалось, это у нее грива. Они дышали жизнью и потрескивали электрическими искорками. Все мускулы тигра напряглись, точеная голова потянулась к девушке, хвост выпрямился, замер, дрожа еле заметной дрожью, и тигр, не раскрывая пасти, тихо, но пылко прорычал:
      — Айидж.
      Изумленные дегустаторы все, как один, повернулись к Тому: такого странного звука они не слышали никогда.
      — Ах вот оно что, — сказал Том Трейси тигру, — теперь я понял.
      — Айидж, — прорычал тигр страдальческим голосом и еще больше вытянул шею, а глаза Тома совсем неожиданно для него вдруг потонули в глазах молодой леди. Тигр прорычал и глаза потонули в одно и то же мгновение. Девушка услыхала рычание, дала потонуть глазам Тома в своих, чуть не остановилась, чуть не улыбнулась, желтое вязаное платье обтянуло ее еще туже, и она пошла танцующей походкой дальше, а тигр, глядя на нее, тихо застонал.
      — Это так в Калифорнии говорят? — спросил Ниммо.
      — Айидж, — сказал Том.
      — Повтори еще раз, — сказал Пиберди.
      Не спуская глаз с девушки, не спуская глаз с тигра, который вприпрыжку понесся следом за ней. Том повторил еще раз.
      — Слышали, Рингерт? — спросил Пиберди. — Вот как, оказывается, говорят в Калифорнии, завидев красавицу.
      — Слышал, не беспокойтесь, — ответил Рингерт.
      — Слышать вы слышали, — сказал Ниммо, — а сами-то вы можете так?
      — Конечно, не могу, — отозвался Рингерт, — но и из вас, старых дегустаторов, тоже никто так не может.
      Дегустаторы согласились: и вправду не могут, к своему большому сожалению. А потом они пошли на свои рабочие места, и тигр Трейси вприпрыжку побежал вслед за Трейси к штабелю мешков с кофе в дальнем конце склада, откуда был виден двор. Всю вторую половину дня Том перебрасывал мешки с такой легкостью, будто это детские погремушки.
      — Я не знаю, кто эта девушка, — сказал он тигру, — но работает она где-то поблизости. Я постараюсь увидеть ее завтра во время ленча и послезавтра тоже, а послепослезавтра приглашу ее на ленч.
      Всю вторую половину этого дня Том Трейси пытался поговорить с тигром, но тигр в ответ только тихо рычал, не открывая пасти. Время от времени это рычанье слышали остальные рабочие. Все они были молодые, и все пробовали подражать его рычанью, но рычанье было неподражаемым: для этого надо было иметь собственного тигра. Одному из них, молодому человеку по имени Калани, почти удалось, и он отважился заявить Тому Трейси: все, что по плечу калифорнийцу, ему, техасцу, тем более под силу.
      — Завтра, послезавтра, послепослезавтра, — сказал Том тигру. — Тогда я и приглашу ее на ленч.
      Так все и получилось, и теперь они сидят друг против друга за одним столиком в кафе «О’кэй» и едят, а тигр ходит вокруг, стараясь не зарычать и даже не фыркнуть.
      — Меня зовут Том Трейси, — сказал Том.
      — Я знаю, — сказала она, — вы мне говорили.
      — Я забыл.
      — Вижу. Вы говорили мне три раза. Конечно, вы хотели сказать не Том, а Томас?
      — Да, Томас Трейси. Так меня зовут, но это только мое имя. А имя человека — это еще не весь человек.
      — А нет у вас еще какого-нибудь имени?
      — Нет, только Томас Трейси — Том, если хотите короче.
      — Я этого не хочу.
      — Нет? — спросил Том, потому что в этих ее словах ему почудился огромный смысл. Одно предположение о том, в чем этот смысл состоит, привело его в трепет — трепет слишком сильный, чтобы он мог увидеть, что тигр глядит на что-то во все глаза, глядит в таком возбуждении, что все его тигриное тело вибрирует как натянутая струна. Наконец Том посмотрел, на что же такое уставился тигр, и увидел: на молодую тигрицу.
      — Нет? — снова спросил он.
      — Нет, — ответила девушка. — Имя Томас Трейси нравится мне как оно есть. А вы не хотите узнать, как зовут меня?
      — Как? — тихо спросил Том.
      — Лора Люти.
      — О, — простонал Том, — о, Лора Люти.
      — Вам нравится? — спросила Лора Люти.
      — Нравится ли мне? О, Лора, Лора Люти!
      Лора Люти и Томас Трейси ели, а тигр и тигрица, резвясь, носились вокруг; и они продолжали носиться, когда те поднялись из-за стола и пошли к кассе и Том опустил в ящик восемьдесят пять центов за двоих.
      Что значили для него деньги?
      На улице Том взял Лору под руку и пошел с ней мимо «Отто Зейфанга», мимо Ниммо, Пиберди и Рингерта, стоявших у входа. Тигр и тигрица чинно шли рядом. Том проводил Лору до конторы, где она работала стенографисткой, через два квартала по Уоррен-стрит, недалеко от доков.
      — Завтра? — спросил он, сам не зная, что он хочет этим сказать, но надеясь, что Лора знает.
      — Да, — сказала Лора.
      Тигр Тома Трейси негромко заурчал. Тигрица Лоры улыбнулась едва заметно, опустила голову и отвернулась.
      Томас Трейси пошел назад, к «Отто Зейфангу», к дегустаторам, стоявшим у входа.
      — Трейси, — сказал Ниммо, — надеюсь, я доживу до того, чтобы увидеть, что из этого получится.
      — Доживете, — уверил его Том гневно и убежденно, — доживете, Ниммо, — надо, чтобы вы дожили.
      Тигр стоял посреди тротуара, глядя в пространство.
      Когда Том после работы вышел на улицу, он обнаружил, что тигр стоит все на том же месте, посреди тротуара, и тоже остановился там, загораживая дорогу людям, возвращающимся с работы. Он долго стоял рядом с тигром, а потом повернулся и зашагал к метро, и тигр нехотя поплелся следом за ним.

      Лора Люти жила в Фар-Рокауэе. Субботы и воскресенья она проводила дома, с матерью.
      Мать Лоры была, пожалуй, красивей самой Лоры, и зеркала у них в доме, как и их замечания о мужчинах — киноактерах, актерах сцены, соседях и прихожанах, — отражали незаметное для посторонних глаз, но ни на миг не прекращающееся соперничество. (Церковь была напротив, через дорогу, и разглядывать мужчин было очень удобно. По субботам и воскресеньям они разглядывали их вместе, а в остальные дни мать Лоры или смотрела на них одна, или, имея возможность разглядывать их сколько душе угодно, возможностью этой не пользовалась. Временами, правда, ее взгляд — чисто случайно, разумеется, — останавливался на красивом, стройном мужчине, приходившем к вечеру в церковь исповедаться или собрать пожертвования.)
      Соперничество между матерью и дочерью не ослабевало и не прекращалось даже несмотря на то, что каждый вечер со службы в Манхэттене приходил домой отец Лоры, Оливер Люти, вот уже двадцать четыре года спавший в одной постели с миссис Люти, которую звали Виолой.
      Мистер Люти служил по финансовой части. По финансовой части стал он служить с тех пор, как лег в одну постель с миссис Люти. Она-то и направила его на этот путь, твердо заявив, что гораздо приличнее иметь дело с финансами, нежели с перевозками, — а именно с перевозками он имел дело до женитьбы. Если немного уточнить, то он был экспедитором, но Виола предпочитала говорить, что он имеет дело с перевозками, потому что, говоря так, ей часто удавалось убедить себя, что речь идет о перевозках скота или тракторов, а может, даже и кораблей. Подчас ей казалось, что мимолетное впечатление такого рода, развеять которое она, кстати сказать, не слишком торопилась, возникает и у других. Правда, впечатление это достаточно скоро развеивалось, но этому всегда предшествовал краткий миг пусть сомнительной, но столь желанной славы.
      В доме Люти нередко можно было встретить весьма приятных людей далеко не избранного круга. В них было что-то притягательное. В отличие от людей, о которых читаешь в столбцах светской хроники, они казались ничтожествами — и, однако, по мере того как они, отвечая на любезные вопросы Виолы, раскрывали свою истинную сущность, все меньше и меньше казалось, что они ничтожества, и все больше и больше — что они, если бы им повезло, могли преуспеть на театральных подмостках.
      Посещения эти планировались заранее и приходились обычно на воскресные вечера. Однажды — кроме Виолы, об этом так никто никогда и не узнал — человек по фамилии Глеар, выйдя из ванной в переднюю и столкнувшись нос к носу с Виолой, возвращавшейся из спальни со старым номером «Ридерс дайджест» (ей хотелось показать в нем мистеру Глеару статью о перевозках), внезапно схватил ее в объятья и запечатлел на ее лице нечто более или менее напоминающее поцелуй. Ей запомнилось, что его дыхание пахло мятой и что в кино он был бы конторщиком, — то есть в самих картинах, на экране, случись ему сняться. Узнав то, что она теперь знала — какое впечатление она произвела на энергичного мужчину, который мог бы стать киноактером, — Виола изменилась, и в последующие два года мистеру Люти пришлось с ней довольно трудно. Внешность мистера Глеара она за это время забыла и уже думала о нем не как о Глеаре, а как о Шермане — бог знает почему.
      — Что сталось с тем интересным мужчиной, Шерманом? — спросила она как-то мужа, и тот ответил, что теперь он стал статуей в парке города Саванны.
      В один воскресный день дом Люти в Фар-Рокауэе посетил и Том Трейси.
      Всю дорогу тигр был как на иголках — ему ужасно не терпелось увидеть тигрицу Лоры. И стоило Тому Трейси войти с тигром в дом, как там начали происходить преудивительнейшие вещи.
      Том Трейси обратил внимание на мать Лоры, Виолу, а Виола обратила внимание на Тома Трейси. Это произошло не случайно. Не было ничего удивительного в том, что Томас обратил внимание на Виолу, так как в ней было много такого, на что не обратить внимание было просто невозможно. В ней была вся Лора, и притом ничуть не раздавшаяся от времени вширь, а только приобретшая из-за наскучившего целомудрия некоторую склонность к дурным поступкам.
      Лора заметила, что Том и ее мать обратили внимание друг на друга, а потом она сама обратила внимание на отца, который заметил, что в церкви напротив происходит что-то необычное. Виола послала его за мороженым, чему он очень обрадовался, потому что церковь была как раз по пути к лавке, а ему хотелось заглянуть в нее и узнать, что же такое там происходит.
      Когда он вышел, Виола принесла коробку шоколадных конфет и довольно многозначительно предложила Тому угощаться. Лора, делая вид, будто очень рада, что Том Трейси и ее мать так легко нашли общий язык, попросила извинить ее: она пойдет поищет свидетельство об окончании школы стенографии, где вместо Люти по ошибке написано Лютти.
      И Лора весело выпорхнула из комнаты, а Том Трейси и его тигр остались наедине с миссис Люти и коробкой шоколадных конфет.
      Каждый раз как Виола предлагала Тому конфету, Том ее принимал. Это повторилось шесть раз, после чего (произошло это совершенно безотчетно) Том вдруг встал — и принял все разом.
      К своему изумлению, он обнаружил, что этого ждали. Он, как когда-то до пего Глеар, тоже заключил невинную особу в объятья и тоже запечатлел на ее лице нечто напоминающее поцелуй — только его дыхание, как сразу заметила миссис Люти, пахло острыми зубами. Томас Трейси отскочил в сторону как раз вовремя, чтобы дать дорогу тигру, и снова отскочил, когда разъяренный тигр мчался назад. После этого он решил подвергнуть теорию поцелуя еще одной экспериментальной проверке.
      За этим занятием и застала его Лора Люти, когда вошла в комнату.
      Том попытался выдать то, что он делал, за что-то другое, хотя совершенно не представлял себе, чем это другое могло бы быть.
      Рядом с Лорой он увидел тигрицу Лоры, она глядела на него с изумлением и ненавистью. Он посмотрел, где его тигр, но того и след простыл.
      Том Трейси взял шляпу и вышел на улицу.
      Он увидел, как из-за церкви показался мистер Люти с мороженым, и заспешил прочь.
      И только на Бродвее, в толпе гуляющих, тигр разыскал Тома и пошел с ним рядом.
      — Больше никогда так не делай, — сказал Том.
      Весь час ленча на следующий день Том Трейси простоял перед входом к «Отто Зейфангу» в надежде увидеть Лору Люти, но Лора Люти так и не появилась.
      Не появилась она также и ни в один из последующих дней недели.

      — Ну как, что-нибудь получается? — спросил Ниммо у Тома Трейси в пятницу в полдень.
      — С песней? — спросил Том.
      — Нет, — ответил Ниммо. — Кого интересует какая-то песня? Я спрашиваю, получается ли что-нибудь с черноволосой красавицей в ярком желтом платье?
      — Айидж, — грустно сказал Том Трейси.
      — Как это понимать? — спросил Ниммо.
      — В прошлое воскресенье я был у них дома в Фар-Рокауэе и познакомился с ее матерью. Ее мать принесла коробку шоколадных конфет, и шесть из них я съел. Я не люблю шоколадные конфеты, но она все совала мне коробку, и я все ел и ел их одну за другой. Боюсь, что все складывается не очень удачно.
      — Почему?
      — Потому что… я съел все эти конфеты, отец пошел за мороженым, дочь пошла за своим дипломом стенографистки, и тогда я обнял и поцеловал мать.
      — Не может быть!
      — Может.
      Дегустатор начал громко икать.
      — Что с вами? — спросил Том.
      — Не знаю, — ответил Ниммо.
      — Может, вам лучше пойти домой и лечь?
      — Нет, все в порядке. Расскажите мне точно, что случилось, — мне надо знать.
      — Я уже все сказал. Наверно, это конфеты ударили мне в голову.
      — Что вы думаете делать?
      — Добиваться, чтобы все как-то уладилось.
      — Как добиваться?
      — Как-нибудь в другой раз я буду стоять здесь, перед входом к «Отто Зейфангу», во время ленча, и по Уоррен-стрит будет идти девушка, похожая на Лору Люти, и на этот раз, когда я пойду к ней в гости и познакомлюсь с ее матерью, я больше не стану есть шоколадные конфеты — вот и все.
      — Таких девушек больше нет, — сказал Ниммо. — Пожалуй, я пойду подегустирую.
      — У вас еще двадцать минут до конца перерыва.
      — Нет, я пойду. Что толку торчать здесь? Что толку ждать?
      Ниммо уже входил в здание, когда услышал стон Тома Трейси. Он обернулся и увидел проходящую мимо черноволосую красавицу, только теперь с ней шел незнакомый молодой человек, явно не из Калифорнии и, судя по всему, бухгалтер.
      Возмущенный Ниммо отвернулся, а Том Трейси смотрел — и не верил своим глазам.
      Он попробовал улыбнуться — и не мог.
      Лора Люти прошла, даже не удостоив его взглядом.
      А Ниммо все икал и икал, и его раньше времени отпустили домой. На следующий день он не вышел на работу, а в понедельник утром в отделе дегустации появился наконец Шайвли в воскресном костюме из синей саржи, потому что Ниммо умер.
      Некоторые говорят, что он умер от икоты, но это люди, подобные тем, кто говорит, что Камилл умер от катара…

      О сердца, что разбились в давние дни, о сердца, разбивающиеся теперь, о сердца, которые будут разбиты, Ниммо нет, Лора Люти потеряна, Шайвли стал дегустатором, Пиберди и Рингерт обращаются с ним как с собакой, сомневаются в его дегустаторских способностях, многозначительно переглядываются…
      Три строки песни Тома Трейси оказались, как это часто бывает, никуда не годными. Песня растаяла как дым, клочок бумаги, на котором Томас так старательно записывал слова, потерялся, мелодия позабылась.
      В один из воскресных дней Томас Трейси и его тигр, повинуясь смутному зову какой-то древней безымянной религии, казавшейся им почему-то живой и новой, пошли одинокие, каждый своим, человечьим или звериным, одиночеством, в церковь св. Патрика на Пятой авеню.
      Они вошли и принялись все рассматривать.
      А в следующую субботу Том бросил работу у «Отто Зейфанга» и уехал на родину — в Сан-Франциско.
      Прошло несколько лет.
      А потом вдруг Томасу Трейси исполнилось двадцать семь, и он снова был в Нью-Йорке и шел по его улицам, как ходил по ним шесть лет тому назад.
      Он свернул с Бродвея на Уоррен-стрит и направился к «Отто Зейфангу», но теперь там висела вывеска «Товарный склад Кейни».
      Значит, не повезло и кофейной конторе? Ниммо, Пиберди, Рингерту, Шайвли, Зейфангу — всем?
      Когда тигр увидел знакомый вход, все его мышцы напряглись, потому что именно здесь простоял он однажды полдня, глядя туда, куда ушла Лора Люти.
      Томас Трейси поспешил уйти от «Товарного склада Кейни». Он остановил такси, сел в него и вышел только у Публичной библиотеки.
      Оттуда Том с тигром снова пошли по Пятой авеню. На улице было полно воскресного люда — мужчин, женщин и детей.
      Том Трейси еще не нашел ту, которая могла бы занять место Лоры Люти. Ниммо предсказал, что ему вообще не найти такую — и, в конце концов, может, Ниммо был прав?
      Том остановился на углу за квартал от церкви св. Патрика и стал смотреть, как мальчуган с сестренкой переходят улицу. Тигр остановился рядом, и Том положил руку ему на голову.
      — Могли быть мои, — сказал Томас.
      — Айидж, — сказал тигр.
      Том побрел дальше. Рядом, не отставая ни на шаг, шел тигр — и Томас страшно изумился, когда увидел, что прохожие торопливо перебегают с его стороны улицы на противоположную. Он посмотрел туда — на ту сторону — и увидел целые толпы людей. Все они смотрели на него, некоторые — через фотоаппараты.
      Без всякого злого умысла Том Трейси решил было перейти на другую сторону и выяснить, что произошло; но едва он сошел с тротуара на мостовую, как люди на другой стороне улицы бросились врассыпную, причем некоторые с криками, а женщины — с визгом.
      Том повернулся к тигру и снова на него посмотрел.
      Да-а-а… Тигр у него был большую часть его жизни, но ничего подобного до сих пор не случалось.
      До сих пор тигра никто, кроме него, не видел.
      Возможно ли, чтобы теперь тигра увидели и другие люди — все вообще? Залаяли, затявкали и начали рваться с поводков собаки — такого тоже раньше не бывало. Томас Трейси остановился посреди Пятой авеню, чтобы пропустить автобус, и снова был ошеломлен, на этот раз — лицами водителя и пассажиров.
      — Нет, ты подумай только! — сказал Томас Трейси тигру. — Похоже, что они тебя видят! Похоже, что они видят тебя по-настоящему, как вижу я почти всю свою жизнь, но ты только посмотри на них: они от ужаса потеряли голову, они перепуганы до смерти! Боже, как они не поймут, что бояться абсолютно нечего?
      — Айидж, — сказал тигр.
      — Вот именно, — подтвердил Томас. — Я не слыхал, чтобы ты так хорошо говорил, с тех самых пор, как мы с тобой стояли у «Отто Зейфанга», а по Уоррен-стрит танцующей походкой шла Лора Люти.
      Том Трейси и его тигр зашагали дальше по Пятой авеню и шли до тех пор, пока не оказались напротив церкви св. Патрика. Том решил зайти туда, как заходил с тигром шесть лет тому назад, и начал переходить улицу; но когда несколько человек, стоявших у церкви, это увидели, их словно ветром сдуло. И как раз в это время начали выходить на улицу люди из церкви. К службе Томас и его тигр опоздали, но зайти в церковь им все равно хотелось, хотелось снова пройтись по проходу посередине и снова посмотреть на все, что там есть красивого, — на прекрасную светлую высоту, на витражи, стройные колонны, горящие свечи.
      Люди выходили из церкви тихими и умиротворенными, по на улице состояние их резко менялось, и они бросались бежать кто куда: в боковые улицы, в оба конца Пятой авеню, а некоторые назад, в церковь, спрятаться.
      — Мне ужасно неприятно, — сказал Том. — Ничего похожего до сих пор не случалось, да ты и сам это знаешь.
      — Айидж, — сказал тигр.
      — В церковь мы все равно зайдем, — сказал Том.
      Он положил руку тигру на голову, и они пошли вместе к ступеням входа, поднялись по ним и вошли внутрь — туда, где все радовало глаз.
      Но если церковь внутри радовала глаз, то о поведении находившихся там людей, включая нескольких в сутанах, сказать этого было никак нельзя: уход их был быстр и неприлично поспешен.
      Том Трейси и его тигр медленно пошли по центральному проходу. То тут, то там приоткрывались двери, на миг появлялись испуганные глаза, а потом двери захлопывались, и было слышно, как их запирают изнутри на ключ или на засов.
      — Красиво, ничего не скажешь, — заметил Том, — но, помнишь, когда мы пришли сюда шесть лет назад, все было по-другому. Тогда было полным-полно народу, мужчин, женщин и детей, и все они чему-то радовались, не то что теперь — до смерти перепуганы, разбегаются без оглядки, прячутся за дверьми. Что произошло? Чего они испугались?
      — Айидж, — сказал тигр.
      Том Трейси и его тигр вышли из церкви через боковую дверь на Пятидесятую улицу; но едва они оказались на улице, как Томас увидел прямо перед собой броневик, нацеливший в них стволы пулеметов. Он посмотрел в сторону Мэдисон-авеню — и увидел другой броневик, а на углу Пятой авеню — еще два. За ними толпилось много людей с испуганными лицами, они будто ждали драки и хотели узнать, чем она кончится.
      Человек, сидевший на месте водителя первого броневика, поспешил поднять окошко, чтобы надежней защититься от тигра.
      — Что случилось? — удивился Том.
      — Боже мой, — сказал водитель, — вы что, не видите животное рядом с вами?
      — Конечно, вижу.
      — Да ведь это пантера, сбежавшая из цирка!
      — Что за глупости, — сказал Том. — Она и близко около цирка не бывала! И это вовсе не пантера, а тигр.
      — Отойди, сейчас в нее будут стрелять.
      — Стрелять? — удивился Том. — Да вы в своем уме?
      И он зашагал по Пятидесятой улице к Мэдисон-авеню. Водитель броневика включил мотор и медленно поехал рядом, уговаривая Тома отступить в сторону и дать застрелить тигра.
      — Отойди в сторону, я тебе говорю!
      — Проезжай мимо, — сказал Том. — Отведи свой броневик в гараж, в банк или где там ему полагается быть.
      — Отойди, стрелять будем в любом случае!
      — Не посмеете, — сказал Том.
      — Ну что ж, сам напросился.
      Том Трейси услышал звук выстрела. Посмотрел, не попало ли в тигра. Не попало, но тигр понесся к Мэдисон-авеню.
      Тигр оказался необыкновенно быстрым, быстрей даже, чем предполагал Том. Когда он поравнялся со вторым броневиком, раздался новый выстрел; тигр подпрыгнул и упал, а когда вскочил и побежал снова, Том увидел, что бежит он на трех лапах, не касаясь земли передней правой. Добежав до Мэдисон-авеню, тигр исчез за углом; вслед за ним, во всю свою медленную мочь, загромыхал ближайший броневик.
      Чтобы догнать тигра, Томас перешел на рысь.
      Его остановили на углу трое в форме. Они втолкнули его во второй броневик, и броневик тронулся.
      — За что вы хотите убить моего тигра? — спросил Том водителя.
      — Вчера вечером животное сбежало из цирка, покалечив перед этим служителя.
      — О чем вы говорите? — спросил Том.
      — Ты слышал о чем.
      — Этот тигр у меня почти всю жизнь.
      — Не тигр у тебя почти всю жизнь, а что-то другое, — ответил водитель, — и скоро мы выясним, что именно.

      Томас Трейси сидел в кресле с высокой спинкой посередине огромной комнаты, где без устали сновали газетчики, фотографы, полицейские, дрессировщики зверей и множество другого народу.
      Если этот тигр и в самом деле не был еготигром, то еготигр был сейчас где угодно, только не с ним.
      Томас Трейси сидел один-одинешенек.
      У его ног, на полу, не было никакого тигра.
      В этом кресле он сидел уже больше часа.
      Вдруг в комнату вошел кто-то еще.
      — Доктор Пингицер, — услышал Томас чьи-то слова.
      Том Трейси увидел маленького улыбающегося человечка лет семидесяти.
      — Так, — обратился человечек к публике, — что есть это?
      Несколько экспертов мигом окружили доктора, отвели его в сторону и объяснили ему, «что есть это».
      — Ах-ха, — сказал доктор и направился к Тому Трейси.
      — Мой мальшик, — сказал он, — я есть Рудольф Пингицер.
      Том встал и пожал руку Рудольфу Пингицеру.
      — Томас Трейси.
      — Ах-ха, Томас Трейси, — и доктор Пингицер повернулся к присутствующим.
      — Такой же кресло для меня есть, а?
      Тотчас принесли другое кресло с высокой спинкой — для доктора.
      Он сел и весело сказал:
      — Мне семьдесят два лет.
      — Мне — двадцать семь, — ответил ему Том Трейси.
      Доктор Пингицер начал набивать трубку, просыпал много табаку и не потрудился стряхнуть его с одежды, потратил семь спичек, чтобы закурить трубку, сделал дюжину затяжек и, не вынимая трубки изо рта, сказал:
      — Я имею жена, шестьдесят девять лет, мальшик, сорок пять лет, психиатр, мальшик сорок два лет, психиатр, мальшик тридцать девять лет, психиатр, девотшка тридцать шесть лет, говорит тридцать один, психиатр, девотшка тридцать один лет, говорит двадцать шесть, психиатр, квартира, мебель, фонограф, пианино, телевизор, пишущий машин, но машин имеет расстройство.
      — А почему вы ее не почините? — спросил Том.
      — Ах да, — сказал доктор Пингицер. — Пишущий машин не употребляй. Есть для внук. Утиль. Вот что у меня есть — много психиатр.
      — А деньги у вас есть?
      — Нет. Так много психиатр есть отшен дорого. Имей книги. Имей также — ах да, кровать. Для сон. Ночь. Я ложусь. Сплю. Некоторый перемен.
      — А друзья у вас есть?
      — Много, — ответил доктор Пингицер. — Конечно, когда я говорю — друзей… — руки доктора Пингицера задвигались быстро-быстро, и он стал издавать какие-то негромкие звуки, очень странные, — ви понимайт, что я хочу говорить, — снова странные звуки, — конечно. Кто знайт?
      — А в церковь вы ходите? — спросил Том.
      — Ах, — сказал доктор Пингицер. — Да. Сентиментен. Люблю. Отшен мило.
      Какой-то газетчик вышел вперед и сказал:
      — А сами вы, доктор, вопросы задавать не собираетесь?
      — Ах-ха? — отозвался доктор. — Если быть бесед с доктор Пингицер, комната быть пустой.
      Капитан полиции — его звали Хьюзинга, он здесь был самый главный — громко сказал:
      — Все слышали? Освободить помещение!
      Газетчики было запротестовали, но Хьюзинга и его люди выпроводили всех в коридор. Когда комната опустела, доктор, мирно попыхивая трубкой, улыбнулся Тому — задремал. Том и сам изрядно утомился и поэтому тоже задремал. Старик похрапывал, а Том — нет.
      Внезапно дверь распахнулась, и фотограф молниеносно снял двух мужчин, спящих в креслах с высокими спинками.
      Тогда Хьюзинга вошел и разбудил доктора.
      — Ах-ха, — сказал доктор.
      Хьюзинга хотел было разбудить и Тома, но доктор сказал:
      — Нет. Отшен нужно.
      — Хорошо, доктор, — сказал Хьюзинга и вышел на цыпочках из комнаты.
      Старичок стал смотреть, какое выражение лица у спящего Тома, но Том через секунду открыл глаза.
      — Мне снился я в Вена, — сказал доктор.
      — Когда вы были там в последний раз? — спросил Том.
      — Двадцать лет назад, — ответил доктор Пингицер. — Давным-давно. Я люблю отшен много мороженый. Ваниль.
      — А кофе любите? — спросил Том.
      — Кофе? Я из Вена, я кофе жив. Ах-ха.
      И он крикнул громко — так, чтобы его услышали за дверью:
      — Кофе, пошалуста!
      Хьюзинга велел одному из своих подчиненных принести кофе и две чашки.
      — Он знает, — сказал Хьюзинга. — Он знает, что делает.
      — Будем пить кофе, — объявил старичок. — Что-то есть случилось. Я не знаю.
      — Они ранили моего тигра.