…Горели огни, слишком много огней; и все они раздражающе быстро мигали, то тускнея, то разгораясь. Тут всегда было множество спокойных, устойчивых огней. Куда они вдруг пропали? Черт знает что такое! Он хотел было спросить, но не смог, и тут ему показалось, что все это очень смешно. И страшно захотелось хихикнуть. Рядом с собой он увидел две огромные человеческие фигуры; лица их напоминали мотающиеся на ветру розовые воздушные шары, хотя в действительности они стояли, склонившись над ним.
      Одна из фигур произнесла:
      — Ничего, мистер Чиверел. Доктор здесь, — и тут же превратилась в славного коротышку Отли. Но надо было подумать о чем-то более важном, нежели Отли. Ах да, конечно!
      — Стеклянная Дверь, — сказал он, обращаясь к ним. — Стеклянная Дверь.
      — Что он говорит? — Это был доктор. Да, доктор Кейв.
      — «Стеклянная Дверь», — сказал Отли. — Это название его пьесы.
      — А, да. Мысленно он возвращается к ней, — сказал доктор Кейв. — Так и бывает с людьми этого типа. Вот почему с ними всегда рискованно иметь дело.
      Они не поняли самого главного о Стеклянной Двери. А что самое главное? Он старался вспомнить, но не мог.
      — Ну, мистер Чиверел, теперь вам лучше? — Доктор говорил громким, профессионально-бодрым голосом.
      — Да, спасибо, — ответил Чиверел медленно и осторожно. — Мне очень жаль. — Он попытался сесть. — Но я чувствовал себя хорошо… а потом, когда шагнул к ней, она исчезла…
      Он заметил взгляд, который Отли бросил на доктора Кейва, затем увидел, как доктор покачал головой. Теперь оба они обрели обычные, разумные размеры, и хотя он все еще чувствовал, что Зеленая Комната освещена слишком ярко, в ней больше не было ничего странного.
      — Это то самое зеркало? — спросил он.
      — Там мы вас нашли, — сказал Отли. — Я услышал, как вы что-то кричали насчет стеклянной двери.
      — Что ж, зеркало — это нечто вроде стеклянной двери, разве не так? — сказал Чиверел. Но он знал теперь, что говорить с ними бессмысленно.
      — У вас было полное затемнение сознания, мистер Чиверел, — сказал ему доктор Кейв. — Что, если мы снова посадим вас в это удобное кресло? Вы сейчас можете двигаться?
      Он кивнул и с некоторой их помощью снова оказался в глубоком кресле. Он улыбнулся им.
      — Я не стану объяснять. Вы мне все равно не поверите. Но я очень сожалею, что причинял вам сколько беспокойства.
      — Не думайте об этом, — сказал доктор Кейв. — К счастью, мистер Отли зашел проведать вас с полчаса назад, и ему показалось, что у вас вид какой-то странный; вот он и позвонил мне, что с его стороны было весьма разумно.
      — Очень вам признателен, — сказал он Отли.
      — Не за что, мистер Чиверел. Но я, с вашего разрешения, пойду к себе. Вы можете позвонить мне по внутреннему телефону — он здесь, на столе, — если я вам понадоблюсь.
      Когда Отли ушел, доктор Кейв закурил сигарету, плюхнулся на стул, который был для него маловат, и принялся весело рассматривать Чиверела.
      — Я сделал вам укол корамина. Пульс у вас был ужасный. Я мог бы сделать это раньше, но у людей вашего типа всякое бывает с головой. Нет смысла заставлять вас отдыхать, если вы не готовы к отдыху, это только усилит раздражение, и вам станет еще хуже. А на корамине вы продержитесь несколько часов, если вам срочно требуется что-то сделать; но уж потом придется либо как следует отдохнуть, либо искать себе другого доктора.
      Слушая доктора, Чиверел обнаружил две вещи. Он был здоров — здоров как никогда — и чувствовал огромный прилив энергии и энтузиазма. Он вспомнил о множестве важных дел, которые нужно было сделать как можно скорее. Поэтому он сказал:
      — Благодарю вас, доктор. Я выполню все, что вы говорите. Но кое-что мне хотелось бы сделать немедленно, Без этого я не смогу отдыхать.
      — Так я и думал. — Доктор Кейв протянул руку и, взяв со стола флакончик с таблетками, задумчиво взглянул на него. Потом он перевел взгляд на Чиверела.
      — Вы приняли две?
      Чиверел нахмурился.
      — Да, согласно вашему предписанию!
      — Вы уверены, что приняли только две?
      — Хм… да! Точно помню: я принял две таблетки и запил их водой. Хотя постойте. — Он задумался. — Нет, я принял четыре. Не нарочно. Вторые две я принял потому, что забыл о первых. Прошу прощения.
      — Передо мной не надо извиняться, — сказал доктор Кейв с усмешкой на широком красном лице. — Извинитесь перед собой. Вы сами накликали беду. Случилось, по-видимому, вот что: вы задали себе такую нагрузку, что сердце не смогло ее выдержать. — Он снова усмехнулся. — Скажите, как себя чувствуешь в двух шагах от смерти?
      И тут Чиверел вспомнил.
      — Еще нет, — произнес он медленно.
      — Что?
      — Совсем не так, как можно предположить. Должно быть, мы переходим из одного времени в другое. Добираешься до конца в одном, но затем покидаешь его, словно переходишь в другое измерение, в другой тип времени.
      — Вам это приснилось?
      — Сам не знаю.
      Доктор в последний раз затянулся и раздавил сигарету в пепельнице.
      — Если вы еще хоть немного перенагрузите свою нервную систему, дорогой сэр, вы в два счета вылетите из всякого времени окончательно и бесповоротно.
      Чиверел улыбнулся.
      — Откуда вы знаете, доктор?
      — Я не знаю, — отозвался тот, вставая. — Моя работа — Чинить тела, а ваше требует присмотра. — Он повертел в руке флакончик с таблетками. — Я, кстати, заберу это. А вы, не перенапрягаясь, займитесь тем, что, по-вашему, нельзя оставить без внимания, а потом попросите Отли или кого-нибудь из труппы проводить вас в гостиницу, лягте в постель и до моего прихода не вставайте. Я приду завтра утром. И не тревожьтесь, если сегодня вам будет спаться не очень хорошо. И не принимайте снотворного — просто лежите спокойно. Доброй ночи!
      — Доброй ночи, доктор, — сказал Чиверел вслед ему. — Спасибо. Кстати, если вам попадется Отли, попросите его зайти ко мне на минуту.
      Доктор уже в дверях махнул своей черной сумкой в знак согласия.
      Чиверел медленно и испытующе оглядел Зеленую Комнату — два стеклянных шкафа, мебель, портреты, высокое зеркало в нише. Это была та самая комната, вид которой еще недавно наводил на него тоску. И все же это не была прежняя комната, потому что тогда она была мертвой, а теперь — полной жизни. Или он, смотревший на нее, был мертв и теперь снова вернулся к жизни. Теперь он озирался по сторонам с удивлением, и нежностью, и странной радостью. Жажда деятельности, какой он не знал уже много лет, охватила его. Так мало времени, если мерить здешней мерой, и так много нужно сделать, сначала в этой самой комнате, а потом в огромном сверкающем мире за ее пределами, таком страшном, таком удивительном. Не так уж важно, за что человек берется, когда перед ним столько прекрасных целей, но все же Чиверелу повезло, у него есть его профессия, его мастерская, его чудесная золотая игрушка, Театр…

      — Да, мистер Чиверел? — спросил Отли.
      — У меня к вам две просьбы, если позволите. — И он замолчал.
      Отли улыбнулся.
      — Вам ведь уже получше, правда?
      — Мне кажется, да. Так вот. Во-первых, попросите вашего секретаря дозвониться до сэра Джорджа Гэвина — его номер Риджент шесть один пятьдесят. Может быть, он еще не вернулся, но пусть ему передадут, чтобы он сразу же позвонил мне сюда, — это довольно срочно.
      Отли записывал.
      — Ясно… так. Что-нибудь еще, мистер Чиверел?
      — Еще… помните молодую актрису, которая хотела встретиться со мной…
      — Это я виноват. Она как-то проскользнула мимо нас…
      — Нет, ничего страшного. — Он кашлянул. — Я отказался поговорить с ней. Я был не прав. И если она вернется, я хочу с нею встретиться.
      — Хорошо, мистер Чиверел, — ответил Отли с сомнением. — Только не очень похоже, чтобы она вернулась.
      Чиверел посмотрел на него невидящим взглядом.
      — Я думаю, что она может вернуться, — медленно произнес он. — Уходя, она сказала — тогда мне это показалось странным: «Вы пожалеете, что сказали это». Это было после того, как я велел ей уйти. И она была совершенно права. Теперь я и в самом деле жалею.
      Лицо Отли по-прежнему выражало сомнение.
      — Все-таки… от этого ведь она не вернется обратно?
      — Не знаю. Может быть, и вернется. И еще она сказала, чтобы я остерегался.
      — Остерегались чего?
      — Я думаю, привидений.
      Отли засмеялся.
      — А-а… вот, я же говорил вам, мистер Чиверел. Вы знаете, как они все суеверны.
      — А вы?
      — Нет, нет, я — нет.
      — А я, по-моему, да, — сказал Чиверел медленно.
      В комнату вперевалку вошел старый Альфред Лезерс.
      — Я не помешаю?
      — Нет, заходи, Альфред.
      — У меня перерыв, — сказал Альфред с легкой одышкой, — вот я и вскарабкался поглядеть, как ты тут.
      — Мы говорили о привидениях. И я как раз собирался напомнить мистеру Отли, что ведь мы сами тоже привидения.
      Отли улыбнулся.
      — Ну, ну, мистер Чиверел, не надо об этом. Значит, я постараюсь поскорее дозвониться до Лондона и скажу на служебном подъезде, чтобы эту молодую особу пропустили наверх, если она вернется.
      Когда Отли вышел, Альфред Лезерс подтащил стул поближе к Чиверелу и уселся, задумчиво жуя резинку. Чиверел с любовью смотрел на его помятое лицо. Им часто приходилось работать вместе, и не один раз старый Альфред вывозил финал второго акта или каверзный третий акт очередной пьесы Чиверела с помощью своей прекрасной техники и огромного опыта. И теперь, когда старый актер сидел здесь, радуясь минутной передышке, он напомнил Чиверелу кого-то виденного совсем недавно.
      — Альфред, а ты веришь, что мы тоже привидения?
      — Я частенько чувствую себя привидением.
      — Да я не о том, старый греховодник!
      — Ну, тогда я не знаю, о чем ты. — Альфред прерывисто вздохнул и уставился на мозоль, выпиравшую у него из левого ботинка. — Но я — то вот о чем, Мартин, малыш: слишком уж долго я играл… и, как любят говорить молодые, я выхожу в тираж.
      — Чепуха, Альфред!
      — Нет, нет. Послушай меня. Собственно говоря, и Театр выходит в тираж. За этот час у нас на сцене раза два-три заедало, и мы с Паулиной и Джимми Уайтфутом немножко повздорили, потрепали друг другу нервы, как оно вообще бывает на последних репетициях. И мне подумалось, что прав ты, а они ошибаются. Театр дошел до последней черты, и нам остается только лишь признать это. — И он покачал своей большой старой головой.
      Чиверел тоже покачал головой.
      — Он был, конечно, иным в дни твоей молодости, а? — спросил он вкрадчиво.
      — Иным? — вскричал Альфред, мгновенно расцветая. — Безусловно.
      — Я думаю, тебе многое довелось повидать в Театре, Альфред? — Он словно подавал ему реплику.
      — Да, Мартин. Я видел великие дни. И они уже никогда не вернутся. Не забывай, что в молодости я играл с Ирвингом, Эллен Терри, Три, миссис Пэт.
      — Великие имена, Альфред!
      — Да, но Театр был Театромв то время, Мартин. Это было все, что имела публика, и мы старались для нее изо всех сил. Никаких ваших фильмов, радио, телевидения и всего прочего тогда не было. Был Театр— такой Театр, каким ему подобает быть. А нынче они пойдут куда угодно…
      — Жажда глупых развлечений…
      — Ты крадешь слова у меня с языка! — воскликнул Альфред. — Да, дружок, жажда глупых развлечений. И всюду деньги, деньги, деньги…
      Чиверелу захотелось рассмеяться, но он продолжал подавать реплики:
      — Театр умирает, хотя на твой век его, может быть, и хватит…
      — Да, слава богу! Но не думаю, чтобы он намного меня пережил.
      — Старое вино выдохлось, — сказал Чиверел с притворной серьезностью.
      — Верно! И пьесы теперь уже не те…
      — И публика не та…
      — И актеры, — начал Альфред, и Чиверел договорил вместе с ним: — Не те.
      — Смотри, какой дуэт получился, — прибавил Альфред.
      Чиверел улыбнулся.
      — Видишь ли, Альфред, я знаю эту речь об умирающем Театре. Я уже слышал ее сегодня вечером.
      — Только не от меня, старина.
      — Нет, но от человека, похожего на тебя, — сказал Чиверел медленно, — только он говорил это сто лет назад, и тогда были панорамы, а не фильмы, и в молодости он играл с Кином и миссис Гловер, а не с Ирвингом и Эллен Терри.
      — Я что-то тебя не пойму, Мартин. Кто это говорил?
      — Старый актер, которого я слышал…
      — Слышал? Где?
      — Здесь, в Зеленой Комнате. Самое подходящее для этого место.
      Альфред вздохнул с облегчением.
      — А-а, понятно… ты задремал, старина.
      — Ну ладно, пусть я задремал. Но это была та же самая речь, Альфред. И я понимал, конечно, какой неправдой все это было тогда, и ты сам можешь в этом убедиться, потому что твой великий Театр девяностых годов был как-никак два поколения спустя. Но я понимаю, что это неправда и сейчас.
      — Постой, Мартин. Что-то я не вижу связи.
      — Логической связи тут, наверно, и нет, — согласился Чиверел. — Слухи о смерти могут быть ложными пятьдесят раз, а на пятьдесят первый могут оказаться правдой.
      Альфред ударил себя по колену.
      — Верно. И все доказывает…
      — Что ты пожилой актер, Альфред, и что Театр умирает для тебя. Он всегда умирал для старожилов. И всегда рождался заново для тех, кто приходил на смену. И в этом не слабость его, а сила. Он живет — живет по-настоящему, не просто существует, но живет, как живет человечество, — просто потому, что он непрестанно умирает и возрождается, и всегда возрождается обновленный.
      — Что это с тобой произошло? — И Альфред посмотрел на него проницательным стариковским взглядом.
      — Я замечтался. Но мы ошибались, говоря о Театре, Альфред, а они были правы…
      Альфреда это не убедило.
      — Погоди-ка. Он умирает для меня — пожалуй, но для кого он возрождается?
      — Пришла мисс Сьюард, — сказал Отли из-за двери.
      — Впустите ее, — отозвался Чиверел и взглянул на Альфреда. — Вот и ответ тебе.

      Она не была ни высокой, ни красавицей — среднего роста, широкоскулая, с квадратными плечами и ясными темно-зелеными глазами. Она не больше походила на Дженни, чем ее плисовые спортивные брюки — на цветастое муслиновое платье. И на первый взгляд девица Сьюард не слишком отличалась от молодых актрис, которых он десятками встречал за последние несколько лет. Что он вообразил? В ней не было ровно ничего от Дженни. Не считая, конечно, самой молодости, сияющей, бодрой и полной надежд. Но он улыбнулся ей, и она подошла ближе, а он не без труда поднялся с кресла; они оказались лицом к лицу, и она взглянула на него в упор, и он почувствовал холодок в груди.
      — А-а, мисс Сьюард! — воскликнул он довольно церемонно, стараясь собраться с мыслями. — Это мистер Альфред Лезерс.
      — Здравствуйте, мисс Сьюард! — Альфред подарил ей свою удивительную стариковскую усмешку. — Вы актриса?
      — Да, мистер Лезерс. — Она с трудом переводила дыхание. — Я видела вас в «Заколоченном доме» в роли этого чудесного старого официанта. Можно задать вам один вопрос? — Он кивнул и ободряюще улыбнулся ей, и она подошла ближе. — Эта мизансцена в конце первого акта, когда вы поворачиваетесь спиной к публике и стоите неподвижно, — чья это была находка, ваша или режиссера?
      Альфред довольно хмыкнул:
      — Моя.
      — Это было замечательно! — воскликнула девушка. — Я никогда этого не забуду.
      — Благодарю вас, мисс Сьюард. — Он взял ее маленькую и довольно грязную ручку в свою огромную лапу. — Очень любезно с вашей стороны, что вы упомянули об этом. Желаю удачи. — Он повернулся к Чиверелу. — Что ж, в конце концов ты, может быть, и прав. — И с широкой улыбкой сказал им обоим: — Мне пора на репетицию.
      После его ухода очи некоторое время молчали. Чиверел чувствовал, что комната наблюдает за ними. Он указал на стул рядом со своим креслом и, когда она села, сел сам. Какую-то секунду они, не отрываясь, рассматривали друг друга. Комната ждала.
      — Знаете, вы были совершенно правы, — начал он тихо и как-то неуверенно.
      — Насчет чего? — спросила она, но без тени удивления.
      — Когда сказали, что я скоро буду жалеть, что не захотел поговорить с вами. Теперь я прошу извинить меня…
      — Нет, пожалуйста, не извиняйтесь! — воскликнула она с жаром. — Вы тогда устали и вам нездоровилось, правда?
      — Да. — Теперь казалось, что это было безумно давно.
      — И все равно вот я здесь. — Она улыбнулась ему доверчиво, как старому другу.
      — Но почему вы сказали, что я пожалею? Как вы могли знать?
      — О, мне просто пришло в голову, знаете, так иногда бывает.
      — А помните, вы еще сказали мне: «Берегитесь»?
      Да, она помнила.
      Он серьезно посмотрел на нее.
      — Почему?
      — Вы оставались здесь один, и я почувствовала, как комната наполняется привидениями. Так оно и было?
      — Да… позже.
      Последовала долгая пауза.
      — Вы не хотите говорить со мной об этом, — сказала она тоном утверждения, а не вопроса.
      — Я не хочу ни с кем говорить об этом, — отозвался он.
      Она посмотрела на него испытующе.
      — Вы переменились.
      Он кивнул, она обвела комнату взглядом, снова посмотрела на него и тоже кивнула. Словно им нужно было многое сказать друг другу, но теперь они ничего не скажут, потому что в этом уже нет надобности. Комната будет хранить молчание, и им, глубоко и таинственно связанным с комнатой, тоже незачем разговаривать. Так казалось Чиверелу.
      — Кстати, меня зовут Энн, — сообщила она как бы невзначай.
      — И вы остановились здесь, в Бартоне?
      — Да. Я была уверена, что встречусь с вами, и сказала Роберту…
      — Кто это Роберт? Ваш приятель?
      — Да. Он приехал со мною и ждет внизу. Бедный Роберт! Ему всегда приходится ждать.
      — Он влюблен в вас?
      — Да, — отвечала она торжественно. — И я в него тоже. Это тянется уже сто лет.
      — Вы хотите сказать, года два?
      — Около того. Но не стоит об этом говорить.
      Он улыбнулся.
      — Ну что же. Может быть, перейдем к делу? Виолу вы играли?
      Она кивнула:
      — Даже совсем недавно.
      — Помните сцену с Оливией — монолог о шалаше?
      — Попробую вспомнить. — Она поднялась и стояла в ожидании.
      — Пожалуйста. — Он подал ей реплику: — Да? А что б вы сделали?
      Едва она начала, он вспомнил тесную гостиную, освещенную одной маленькой лампой, горевшей допоздна в туманной ночи, среди ветра и дождя.
      У вашей двери
      Шалаш я сплел бы, чтобы из него
      Взывать к возлюбленной…
      Она остановилась и виновато взглянула на него, и снова он почувствовал холодок в спине, ибо она сделала ту же ошибку, что и Дженни, и остановилась в том же самом месте.
      — Нет, это было неправильно, — сказала она. — Жалко.
      Он серьезно посмотрел на нее.
      — Не жалейте. Я не жалею. Прошу вас: Да? А что б вы сделали?
      Когда она дочитала до конца и воскликнула: «Пока не сжалились бы!», он стоял совсем рядом и, не отрываясь, с изумлением смотрел на нее. Закончив, она с минуту молчала и тоже смотрела на него. Казалось, оба вслушиваются в доносящуюся издалека музыку.
      — Я не слишком-то хорошо прочла, — сказала она, прервав напряженное молчание. — Хотя не думаю, что на показах читают намного лучше.
      — Ненамного, — ответил он в тон ей. — Но о чем-то показы говорят. Вы работаете в каком-то здешнем театре?
      — Да, в Уонли. Я теперь там на первом положении. Но уже сыта по горло.
      — Теперь вы хотите в Вест-Энд?
      — Нет, не обязательно. Я хочу одного: чтобы мне дали как следует поработать с режиссером и как следует порепетировать после этих сумасшедших еженедельных премьер в Уонли. Послушайте, мистер Чиверел, я настоящая актриса. Я не хочу просто ходить и выставлять себя напоказ. Я знаю, что Театр — это не только веселье, блеск и аплодисменты… — Она остановилась.
      Чиверел старался скрыть свое волнение.
      — Продолжайте, продолжайте. Что же он в таком случае?
      — Ну, это тяжелый, порой надрывающий душу труд. И я знаю, что никогда мы не бываем так хороши, как нам бы хотелось. Театр — это сама жизнь, уложенная в маленький ларчик…
      — Да. И как жизнь…
      — Он часто пугает, часто внушает ужас, но он всегда удивителен. — Она умолкла и виновато засмеялась. — Почему я вам все это говорю? Как-то вдруг вырвалось.
      — Я знаю.
      — И уж наверняка вы все это слыхали.
      — Один раз.
      Она раскрыла было рот, вопрос уже читался в ее главах, но он торопливо остановил ее.
      — Присядем, — сказал он и, найдя сигареты, предложил ей. Он поднес ей огонь, потом сам взял сигарету, первую после таблеток, и вкус ее показался ему приятным. Они сидели и спокойно курили.
      — Скажите, Энн, ваши родители играли на сцене?
      — Нет. В нашей семье на сцену идут через поколение. Моя бабушка по матери была актриса, когда-то довольно известная — Маргарет Ширли.
      — Я ее помню, — сказал Чиверел. — Она была хорошая актриса, хотя я думаю, что вы будете лучше.
      — Она была родом из Австралии, — продолжала Энн, порозовев от удовольствия. — А ее дедушка, который уехал в Австралию году в тысяча восемьсот пятидесятом, тоже работал в Театре, хотя и не был никакой знаменитостью.
      — А как звали его?
      — Да вы вряд ли когда-нибудь о нем слышали. Его фамилия была Кеттл. Уолтер Кеттл. Ой, что с вами?
      — Ничего. Наверное, мне не следует курить. — Он наклонился вперед, чтобы раздавить сигарету в пепельнице, и рука его дрожала. Он почувствовал ее пристальный взгляд и покосился на нее. Она смотрела на дрожащую руку, и когда он резким движением убрал ее, Энн подняла на него глаза.
      — Он не вернулся, — сказала она медленно. — Я думаю, он недолго прожил.
      — Да, я тоже так думаю.
      — Но вы ничего не могли о нем слышать, мистер Чиверел. Он не был ни писателем, ни сколько-нибудь знаменитым актером.
      — Уолтер Кеттл был режиссером, — сказал ей Чиверел. — И некогда он был режиссером вот в этом самом театре.
      — Вы уверены?
      Был ли он уверен? Он решил, что да.