Несколько раз ко мне заходила мама Кати. Она приносила картошку и хлеб и подолгу молча сидела рядом, пристально меня рассматривая. Мне становилось не по себе от этого изучающего взгляда. Иногда заговаривала о погоде, о врачах и никогда о Кате. Я лишь вздыхал с облегчением, когда она уходила. Однажды она задала вопрос, которого я давно ждал:
      – Саша, а ты не знаешь, кто убил этого?.. Ну который урка…
      – Не знаю,- ответил я.
      Я, и правда, почти ничего не помнил. Все виделось как-то смутно, будто во сне.
      Надо было спросить, а что она вообще про это знает, но что-то мне мешало. Может быть, страх, что возникнут подробности, которые уже почти забыл, и тогда мне снова станет плохо.
      – Я слышала, что дело закрыли,- продолжила она.- Начальник колонии объявил, что произошла драка, а этот… был зачинщик и сам виноват…
      – Да. Так, кажется, и было,- подтвердил я.
      – Ты участвовал в этой драке?
      – Не помню.
      – А Катю мою ты помнишь?
      – Нет.
      – Но ведь ты должен ее помнить? Она ходила к тебе с книжкой…
      – Не помню,- повторил я.- И книжку не помню.
      Господи, как не хотелось ничего вспоминать! Книжку эту, я уже знал, нашли под подушкой казненного урки и, наверное, извели на закурку. Единственный листочек со словами о любви, сам не знаю зачем, хранился у меня за пазухой. Однако мама Кати не могла об этом знать. Она была учительницей литературы, но выучила Катю вовсе не тому, что нужно знать об этом мире: глупой жалости и глупой любви.
      Именно это Катю и погубило. Но как я мог это сказать?!
      – А Яшку вы не видели?- спросил я почему-то.
      – Нашего Яшеньку?- оживилась мама Кати.- Ну как же! Он столько помог следствию и вообще… Он уверяет, что Катя найдется!
      – Он это сам сказал?- спросил я, напрягаясь.
      – Да. Золотой мальчик!- воскликнул она.- Он и о тебе так хорошо отзывался…
      «Золотой палач»,- добавил я про себя. А вслух спросил:
      – И как же он, интересно, отзывался?
      – Ну как… Он сказал, что ты теперь для него свой человек.
      – Значит, свой?
      – Да, он так и сказал: свой… А может, ты хочешь перейти ко мне? Жить в семье?- вдруг спросила она.
      – Зачем?
      Мой вопрос прозвучал глупо. Однако она все поняла. Я подумал, что это было главным, ради чего она ко мне приходила. Но я не хотел, чтобы меня жалели.
      Оставив мне тридцатку денег, расстроенная учительница ушла. А на следующий день попросился домой и я. Домой – значит, в колонию. Меня выписали.
      Я пошел на наш местный поселковый рынок, где по воскресным дням торговали местные колхозники. На два червонца я купил крупно порубленной махры, потом направился к теткам, стоявшим рядком у дальнего забора. Пропустив пирожки с капустой, картошкой, луком, дошел до торговки, предлагавшей пирожки с ливером. Я посмотрел тетке в глаза, но ничего особенного не увидел. Все они, эти рыночные тетки и бабки, были как на одно синюшное лицо со следами непрерывных тягот и забот.
      Я заплатил за пирожок остатками от подаренной мне тридцатки и, завернув его в лопушок, направился в сторону колонии. Оглянувшись, увидел, как следом за мной к тетке подкатил совсем молоденький курсант в морской форме и тоже купил пирожок.
      Не отходя, видно, был голоден, он с удовольствием засунул в рот полпирожка и стал жевать, а меня вдруг затошнило.
      Неподалеку от сарая я вырыл под молодой сосенкой ямку. Земля была мягкой, песчаной и на ощупь прохладной. В эту ямку я положил купленный пирожок, не разворачивая лопушка, и засыпал песком. Сверху замаскировал травкой и присел рядом. Сосну легко было запомнить, у нее была редкая форма двух раздвоенных полукруглых золотых стволов, напоминающих по форме лиру.
      Здесь меня и разыскал мой привычный страж Тишкин.
      – За мной?- поинтересовался я, глядя на него снизу вверх.- Опять в сарай?
      Теперь я мог на эту тему даже шутить.
      – Что ты! Что ты!- сходу затараторил он.- Ты у нас теперь свободный навсегда.- И, оглянувшись, добавил тише, что ему поручили передать: за мной должок – сходить в кинотеатр.
      Слово «навсегда» вызвало у меня невольную улыбку.
      – Кто передал-то?- поинтересовался я.
      – Главный. Он теперь с Ленькой Пузырем все решает.
      – А третий кто?
      – Третий?.. Ну я,- сказал, помолчав, Тишкин. И на всякий случай заглянул мне в лицо.
      – В люди выходишь?
      Почувствовав в моих словах скрытую издевку, он тут же парировал:
      – Ты тоже!
      Я не собирался ссориться и вполне миролюбиво поинтересовался, когда мне надо туда идти.
      – Сегодня. Ряд восьмой, место шестнадцатое.
      – А спица?
      – Спица будет. Не дрейфишь?
      – Долго ли умеючи?- сказал наигранно я. И ничто во мне не дрогнуло, даже не колыхнулось.- Одним больше, одним меньше.
      – Во! Главный тоже сказал… Только не велел тебе передавать… Медведь, сказал, попробовавший человечины, навсегда становится людоедом.
      – Это я, что ли, людоед?
      Тишкин вздохнул и не ответил.
      Я покосился на тайное мое захоронение и спросил:
      – А что, брат Тишкин, не хочешь ли ты закурить?
      – А курево есть?
      – Есть. Нужен огонек.
      – Огонек будет,- оживился он.- Я кресало твое вернул.
      – Украл, что ли?
      – Ну и что?
      Я достал из кармана махорку, а другой рукой залез за пазуху и извлек книжный листок, подаренный Катей. Пробежал глазами:
      «Кручинина …Есть такие любящие души, которые не разбирают, по чужой или по своей вине человек страдает, и которые готовы помогать даже людям…
      Незнамов Вы ищете слова? Не церемоньтесь, договаривайте.
      Кручинина Даже людям безнадежно испорченным. Вы знаете, что такое любовь?»
      – Тишкин, ты что-нибудь слыхал про любовь?- спросил я, отрываясь от текста.
      – Чё?
      – Про любовь, говорю. Ты знаешь, что это такое?
      – Чё?- явно дурачась, повторил он.
      – Хрен через плечо,- ответил я и разорвал листок пополам.
      Мы свернули из чужой, совершенно нам не нужной любви по цигарке и с удовольствием затянулись едким самосадом…
 

Эпилог