СПАСАТЕЛЬНЫЙ ПЛОТИК
      (Юрий Поленов)
      В марте в Крыму зацветает миндаль. А после коротких, но сильных дождей отворилось окно в небо, и на каменистую, морщинистую, словно шкура старого носорога, землю Киммерии пала густая лазурь.
      Стало светлей и на душе. Возникли грешные желания, не совпадающие с работой, о чем-то легком и доступном, вроде похода на местный базарчик или к морю, на набережную, чтобы размяться, посмотреть на чужую жизнь.
      Тут и объявился Поленов, командир пограничного корабля. Белозубый, голубоглазый, артистичный. Этакий красавчик, сошедший со старых кинолент о боевых краснофлотцах...
      - Ну что, - спросил, - пошли? - Так, будто все уже было наперед решено. Куда "пошли", никто не спрашивал, было и так понятно.
      А в Доме писателей, что на горке, над Ялтой, царили скука и запустение. Как всегда в бессезонье, проживали в нем несколько пенсионеров, все на одно лицо, письменники из Киева, сплошь классики, да еще шахтеры, по случаю купившие горящие путевки.
      Эти обычно пропивались по приезде, а потом мучились от вынужденной трезвости и в ожидании денежных переводов из дома бродили по коридорам, просяще заглядывая в наши рукописи, но чаще в глаза: нельзя ли стрельнуть трешник...
      Мы давали.
      Крутились еще девицы из Москвы: некая Люда, парикмахерша, остроносенькая, невзрачная, но творившая чудеса - превращала головы литфондовских дам в произведения искусства... За что, видать, и получила на целый срок комнату, на двоих с подругой.
      Ну и как обычно, в угловом полулюксе, на втором этаже, Мариэтта Шагинян: маленькая, сухонькая, глухая, но очень громкая, приводившая своими капризами в отчаяние не только постояльцев, но и обслугу дома.
      Железная старуха Мариэтта Шагинян
      Искусственное ухо рабочих и крестьян...
      Было ей под девяносто, но, несмотря на хрупкое сложение, отличалась она выносливостью и писала книгу о Ленине, о боевом рабочем классе, который к старости возлюбила. Читала же детек-тивы, для чего выписывала романы Агаты Кристи на английском языке, которые ей присылали прямо из Лондона через городскую библиотеку имени Чехова. Мне не раз приходилось захваты-вать с собой крошечные томики, уложенные стопой, но всегда в надорванной упаковке... Следы беспардонной цензуры.
      Однажды столкнулись она и Поленов, выходящий из дверей Дома. Он застыл от изумления, рассматривая ее с высоты своего роста, в то время как она, не поднимая головы, прошествовала мимо, обогнув его по кривой, будто неодушевленный предмет, и скрылась в коридорах.
      Он долго не мог прийти в себя, оглядывался, повторял:
      - Я не знал, что она... живет... - И поправился: - ...Живет... Здесь... Мне казалось, что она где-то там... Это же все равно что встретить птеродактиля...
      - Да, у нас тут зоопарк, - подтвердили со смешком девочки, которых Поленов сразу, без особого напряжения, вовлек в свою компанию. Увлек он и меня, и кого-то еще... Оказалось, все мы непременно должны спуститься в город, чтобы опробовать на набережной магарачского портвешка, без которого полноценного отдыха в Крыму не бывает.
      - Я бы и старуху пригласил, - признался по дороге Поленов.
      Кажется, он не шутил и был убежден, что "железная старуха" во все времена была великая поддавальщица и свою цистерну вина, положенную каждому от природы, одолела без остатка...
      - А может, и от чужой хлебнула! - подсказали мы.
      - Потому и законсервировалась, - заключили со смешком девочки.
      - Но я зайду, чтобы с ней потолковать! - пообещал Поленов. - За бутылочкой... Мадеры...
      Он и потом возвращался к этой теме, Шагинян вызывала в нем какой-то детский восторг перед чужой, такой фантастической жизнью. Прямо из "Месс Менд"...
      - Заходи, заходи, она предложит тебе сыграть в шахматы, - и девочки опять засмеялись. Мы уже не раз наблюдали, как старуха Шагинян, присев за столик у входа в Дом, предлагала кому-нибудь сыграть партийку в шахматы, но, проигрывая, выходила из себя и швыряла доску вместе с фигурами, иной раз прямо в партнера.
      - Да от такой великой старухи любой синяк как орден! - не унимался Поленов. - Нет, нет, не запугивайте, я должен с ней встретиться... И открыть, наконец, секрет трех карт!
      - Она тебе труды Ленина откроет... - заверяли мы.
      По каменистым ступеням сада, мимо цветущих деревьев кураги и алычи, спустились мы вниз, под горку, туда, где начинался Судейский переулок, полукружием выводивший нас на улицу Морскую, короткую, но всегда продуваемую ветрами... И далее, прямо к берегу моря. А уж тут, на набережной, располагались разные кафешки и забегаловки, в которых кроме свежих, еще теплень-ких, только из печи, эклеров подавались крымские, в разлив, марочные вина, всяческие портвейны ("Магарач", "Кокур", "Солнечная долина", "Пино-Гри") и мускаты, а среди них, конечно, такие знаменитые, дорогие, как "Красный камень"...
      В ту счастливую пору, когда еще не догадались бороться с алкоголем, а о сухом законе знали лишь по американским фильмам тридцатых годов, вина было в Ялте - залейся... На рынке, в бесконечных рядах, куда привозили и молдавские вина, в магазинах, погребках, распивочных и, конечно, тут, на набережной, где продавали прямо с тележек, разливая из конусообразных колб, в которых обычно продают соки.
      Граненый стакан на сто пятьдесят граммов (в него, при ловкости продавца, могло войти и двести) стоил копеек сорок, да в придачу прилагался леденец, именуемый здесь "долгоиграю-щим"... И под такую емкую закуску, посасывая да прихлебывая винцо, можно потребить не один стакан...
      - Стакан налейкум? - шутили наши гости из Ташкента. И сами себе отвечали: - Налейкум два стакана!
      Прогуливаясь по набережной и переходя от тележки к тележке, от ларька к ларьку (этапы большого пути) да в компании, можно было незаметно для себя прилично нагрузиться, что мы иногда себе и позволяли. А иногда и чаще, чем "иногда".
      Хочу еще прояснить то, что здешний портвейн хоть и был дешев, но не был обычным портвейном; местные "пивцы" давно засекли: под этим названием в торговлю поступали разные некондиционные марочные вина от здешних заводов.
      Ну а если пить основательно, можно присесть в какой-нибудь "Тавриде", что мы и сделали. Сдвинули два столика, покрытые белыми скатертями, не клеенками, а чистоплотные официантки, которые сразу возлюбили Поленова, принесли нам с улыбочкой, как самым родным, все, что мы захотели.
      Забыл упомянуть, что Поленов пришел не один, а с красоткой, курносой, светленькой, небольшого росточка, но складненькой, она прямо-таки была влюблена в своего развеселого спутника и не сводила с него сияющих глазок... Нас она едва замечала.
      В какое-то мгновение стол наш заполнился сладостями и марочными винами; Поленов же подливал и был неистощим на тосты... Так что поход в город затянулся, и мы опоздали на ужин.
      Возвращались поздно, и рядом со мной оказалась парикмахерша Люда, тихое создание, неприметная, ненавязчивая и, по-видимому, больная. Уже после Ялты Поленов частенько у нее останавливался, наезжая в Москву, и жил у нее, и пил, и спал... И она безропотно его сносила. Его же, кажется, смущала эта связь, и он старался о Люде всуе не упоминать, а при случае отшучивал-ся, мол, девка-то всем хороша, но уж больно костиста!.. Года через два она умерла от сердца. Было ей около тридцати. Она, оказывается, знала, что обречена. Но об этом никогда ни словечка.
      Сейчас она с трудом поднималась в гору, цепляясь за мою руку.
      Та же дорога, только в обратном порядке: Морская, Судейский переулок и долгие ступени наверх, через сад, с белеющими в сумерках цветами и деревянными скамейками, где мы останав-ливались передохнуть.
      Зашел разговор о Поленове - сам-то он успел ускакать вперед, - о том, что человек он, по-видимому, легкий и умеет красиво угощать и выпивать...
      - Угощает... Это правда... - сказала Люда, хватаясь за грудь и передыхая через каждое слово. - Но сам-то... Ни-ни...
      - По-ле-но-ов?
      - Да, не пьет он, - повторила Люда и облегченно вздохнула. Видимо, отпустило. - Ему и нельзя пить. Разве вы не знали?
      - Но... Он так... угощал?
      Она пожала плечами. Предложила передохнуть.
      Мы присели на влажной скамейке. И тут я услышал презанятную историю, которая произо-шла на Дальнем Востоке, где служил Поленов. А числился он, по словам Людочки, образцовым командиром корабля, имел боевые награды за борьбу с нарушителями территориальных вод, чаще японскими рыбаками, а еще был знаменит как артист: и пел, и декламировал, и всякие там концерты и стихи... В общем, был на плаву, всеобщий любимец.
      А тут подоспела у них в подразделении круглая дата. Известно, юбилеи у нас обожали: к ним пристегивали и премии, и повышения, и награды... И был задуман командованием необык-новенный сабантуй, с выездом офицерского состава на природу, на какой-то остров, подальше от чужих глаз.
      Запас спиртного сосредоточили у Поленова на корабле. Закуска "плыла" отдельно. Но в канун праздника, так случилось, объявили штормовое предупреждение, и все суда, в том числе и Поленова, вышли на рейд. Да встали. И простояли там несколько суток.
      С этого и началось.
      Тревога оказалась ложной, а шторм если и случился, то лишь на корабле у Поленова. Когда на берегу хватились да стали вызывать по рации, с судна ни на какие сигналы не отвечали.
      Некому было отвечать.
      Расследование показало, что за время ожидания на рейде командой, очень малочисленной, был потреблен весь юбилейный запас вина, рассчитанный, по-видимому, на сотни человек: водка, шампанское, коньяки... Белые и красные вина... И пиво тоже.
      Во всю мощь уже свирепствовал сухой закон (какой-то по счету), и любая грамулька захудалого сучка доставалась людям с боем. Это не японцев ловить, тут героизм особого свойства нужен.
      Однажды в Переделкине зашел я в универмаг купить зубную пасту. Встал в очередь, но давали одеколон, по два флакона на человека, очередь штурмовала прилавок, и продавщица без разговоров сунула мне в руки два флакона цветочного одеколона. И я взял, ибо выяснять, почему мне нужна зубная паста, когда остальным одеколон, было небезопасно. Озверевшая толпа могла бы избить.
      Поленов как-то упомянул, что морячки из его команды во время дежурств вылавливали в море японские бутылки, чаще из-под виски. Пахли они, конечно, только морскими водорослями... Но ведь так хотелось! И - молились: "Господи, преврати ты море Охотское - в водку "Москов-скую", утоли ты душу матросскую!"
      Он услышал. На судне, как в волшебном сне, появился винный склад, о котором и мечтать не могли. Поперву взяли несколько бутылочек, для пробы. Не хватило. Взяли еще... А там уже пошло без счета...
      Как говаривали в старину многоопытные предки: вали кулем, посля разберем! И валили. И валились... Те, кто не мог передвигаться на своих двоих, ползли к складу по-пластунски, налива-лись лежа, а посуду швыряли в море, чтобы хоть раз заносчивые японцы тоже понюхали, чем же пахнет русская гульба!
      Потом была долгая разборка... В дивизионе, в штабе, в партийных, прочих кабинетах. Доставали до печенок, грозили страшными карами... Но все вдруг спустили на тормозах...
      Ну а кого прикажете судить, если экипаж лучшего в Тихоокеанском флоте корабля, во главе с его боевым командиром, вывозили бездыханным на санитарном транспорте.
      Но их не только жалели, им завидовали. Эти несколько суток для них были наполнены счастливым бытием и могли бы вспоминаться как лучшие часы жизни.
      Ведь не просто пили да упились, а - сгорели!
      Угорелые пьянки на Руси и прежде были не редкость.
      Мой отец с восторгом описывал многодневную свадьбу одного сельчанина, в родной деревне, когда выпито было с десяток ведер и двое его дружков сгорели, а он, отец, уцелел... Его заставили жрать теплый навоз...
      Отец гордо добавлял: "Двое сгорели! Такая была свадьба!"
      Ну а тут отделались легко: команду госпитализировали, и уже через полгода Поленов проходил реабилитацию в лучшем санатории в Ливадии, и было ему наказано навсегда забыть, как она выглядит... выпивка. Иначе, говоря морским языком, пойдет он на дно.
      Так объявил ему лечащий врач. Он не пугал. Лечение предстояло долгое. Но происходило-то оно в Крыму, где как раз много пьют. И тогда, по наблюдениям сметливой Людочки, Поленов пустился по здешним кабакам с намерением почти что невинным: он стал угощать других.
      По совету Людочки, а парикмахеры, как и таксисты, психологи, в следующий же "заплыв" в кабаки я не столько потреблял марочные вина, сколько наблюдал за Поленовым. Он же, как всегда, был шумен, говорлив и без конца подливал нам винцо... Но вдруг затихал и сосредоточи-вался на ком-то из гостей, следя напряженно за каждым его глотком, глаза его при этом останав-ливались, а губы, а язык, а горло сопереживали пьющему, даже кадычок двигался в такт с чужими глотками... И когда гость допивал до конца, Поленов блаженно откидывался и покрывался легким румянцем... Глаза его медленно пьянели...
      Я бы не поверил, если бы не был свидетелем, как совершенно трезвый Поленов "косел" у нас на глазах, становясь и шумней, и раскованней, и, по-моему, лучше.
      Закончился срок, и наша теплая компанийка разъехалась. Улетел и Поленов на свой Дальний Восток, в город Корсаков, где находилась военная база. Но связь не прервалась, переписывались, а раз-другой Поленов приезжал в Москву.
      Останавливался у Людочки, а когда она умерла - мы узнали об этом от ее подруги, больше, как выяснилось, у нее на целом свете никого не было, - дали телеграмму Поленову, чтобы немедля вылетал. Мы считали, что он был причастен к Люде, к ее жизни. Но он не приехал. Своих неприятностей, как объяснял потом, выше головы.
      Там, на Дальнем Востоке, происходили свои маленькие трагедии: выяснилось, к примеру, что красотка, которую мы наблюдали в Ялте, оказалась женой одного из особистов высокого ранга, и тот, профессионально выпытав у жены всю ее курортную историю, в порыве ревности стрелял в Поленова из пистолета, но промахнулся. Видать, не главное для этих братцев занятие отстреливать удачливых любовников... Но у них хватало других средств, чтобы испоганить чью-то биографию или уничтожить человека.
      Так и вышло: на флоте по указанию Хрущева проводилось сокращение, и Поленов был с почетом отправлен на гражданку.
      С женой и маленьким сыном он уехал в Ленинград, где была у них с каких-то давних времен коммуналочка; попытался работать на катере, возил генерала, да не ужился, ибо не умел прислу-живать, затем преподавал в ПТУ, но тоже ушел, а в последнее время, разведясь, занимался культ-работой в санатории на берегу Финского залива. Там при санатории и жил.
      Но еще в бытность его в Ленинграде побывали мы с женой у него в гостях. В ту пору мы много путешествовали по рекам и собирались купить у Поленова надувной спасательный плотик, оставшийся от его прежней морской жизни.
      Но в последний момент он вдруг уперся.
      - Не продам, - повторял. - Он мне нужен.
      Уехали мы, разобидевшись... Если, конечно, на Поленова можно было обижаться. Ну а потом он нагрянул в Москву с невинной своей улыбочкой и чистыми голубыми глазами.
      Впрочем, сперва улыбочка, а потом-то я разглядел: был он не очень похож на себя, и еще я заметил, что стал пить. Но не было в его опьянении той бесшабашной легкости, что ли, и не был он ни весел, ни по-настоящему пьян.
      О себе говорил нехотя, навалившись локтями на стол и зажав виски руками... Говорил, что в ПТУ числился воспитателем, но слушают подростки его плохо, а если он начинает, по флотской привычке, закручивать гайки, то присылают для переговоров девчонку, смазливую, с наивными детскими глазками, которая в самый что ни на есть воспитательный момент, среди беседы, скидывает плащик и предстает в обнаженном виде...
      А пока он ошалело прикидывает, как ему из этой истории выкрутиться, она не торопясь демонстрирует свои крошечные прелести, расхаживает по кабинету, подходит к окну и даже пытается присесть к нему на колени...
      Вот страх-то какой! Лишь после унизительной просьбы так же не спеша одевается и, проведя на прощание ладошкой по его щеке, а то и потрепав по волосам, уходит, виляя бедрами и произнеся ласково от дверей, что, если дядя Юра (он же Юрик, Юрчик, Юран, Юранчик) не будет на занятиях паинькой, она придет снова... И с подругами!
      После таких сцен Поленов не только не способен проводить занятия, но и видеть своих воспитанников не может.
      - Не выдержал, - произнес он с горьким смешком, - сбежал в дальний санаторий... А семья... От меня сбежала!.. Есть там одна, по медицинской части, к ней и прилепился... - И как бы оправдываясь: - Вроде неплохо ко мне относится... А чего еще надо?
      - Пьешь? - спросил я в упор.
      - Пью. - И почему-то хихикнул. - Вместе пьем. К тому же спирт у нее...
      О плотике я не заикался, давно тот плотик ему простил. Понял, что держал он дома не нуж-ный ни для чего спасательный плотик из-за суеверия, что сможет благодаря ему удержаться на плаву. Не корабль, но... Средство для спасения жизни. Да и память о флоте как-никак...
      В подарок привез мне Поленов гильзу от снаряда - латунный стакан с верхом, наискось срезанным для красоты.
      - Карандаши там, ручки... будешь держать... - произнес, оскаливаясь. Как чего напишешь, вспомнишь...
      - От пушки? Настоящей?
      - Не от игрушечной же, - произнес обиженно.
      - Но... Стрелял?
      - Стрелял! Как еще! - Голубые глаза засветились дерзким огоньком. - Это все, что я, оказывается, умел делать.
      И вдруг, словно опасаясь, что может разжалобить, свернул разговор на японцев и стал рассказывать, что у них такие потрясающие поплавки из какого-то цветного пластика, и если их рассверлить, то чудо-абажур выходит... Или еще бутылки, они часто попадаются, их вылавливают и приспосабливают для штофа... Интересно, какие напитки японцы из них пьют? Не сучок же, как мы?! А в общем-то, что б ни пили... Было бы им самим хорошо.
      На том и порешили: японцы тоже люди и тоже пьют, причем на свои, не на чужие, а значит, заслуживают всяческого уважения. Хотя в прошлом (имелось в виду прошлое Поленова) они здорово побраконьерили, нарушая границу, и Поленову приходилось палить из пушек. Пока Никита-кукурузник не пальнул по своим...
      Я представил себе жизненный путь моего товарища: из потомственной семьи моряков, прадед - знаменитый художник, а дома разговоры лишь о море... В выборе сомнений не было: морское училище, а там - вожак, заводила, комсорг, редактор стенгазеты, музыкант, танцор, чтец... Все дается легко, везде первый, да еще улыбчив, как Юрий Гагарин. В характеристике: отличник боевой и политической подготовки... Направлен в лучший дивизион... Ночью тревога, погоня, выстрелы, задержание японцев... Нота протеста... Командующий, седые виски, отеческий взгляд, жмет ему руку: "Вот он каков, Поленов! Мо-ло-дец! Так держать!"
      - Отстрелялся, - повторил он и задержал взгляд на бутылке, в которой что-то оставалось, а я придерживал, не торопился наливать, памятуя, что сердце-то у моего дружка не того... Сорвано сердце... Он и тут давно отстрелялся... И цистерна его давно вычерпана.
      Да он и сам об этом знает. Но сжигает себя. Потому что... Да потому, что и впрямь отстре-лялся.
      А другого ничего в жизни уже нет.
      Через год, что ли, бывшая его жена сообщила мне по телефону, что Юрий умер, там в сана-тории и схоронили. Сама-то она с сыном не присутствовала, а была "та, которая с ним спала...". И далее о Юрии долго, мстительно, будто речь шла о живом еще человеке...
      Я только спросил, от чего он умер, где похоронен, сколько ему было лет...
      - От пьянства, - отвечала коротко и жестко. - От пьянства и умер. - И снова свернула разговор на пресловутую медсестру, молодую дуру, которая только и могла польститься алкого-ликом, даже на похороны не позвала!
      Больше мы не созванивались. Да и что могло нас объединять, кроме памяти о Поленове...
      Я посмотрел не без укора на девицу, нарисованную на картоне. Попытался представить себе сцену с голенькой пэтэушницей (слово "обнаженная" к ней не подходило!) и моего боевого друга, повидавшего на своем веку черт знает что, но вдруг оробевшего перед молоденькой дурочкой. Их, кстати, в свое время прозывали "карамельками"...
      Люда может спать спокойно. Ее слезы отомщены. Хотя... Она, пожалуй, и за гробом прости-ла бы Поленову все его прегрешения. Тем более такой обаяшка... И молод... Да мы все были в ту крымскую весну невероятно молоды... И цвела алыча. И жизнь казалась такой бесконечной!
      - Юра, за тебя! - и выпил, понимая, что он-то ни в жизнь бы меня не осудил за такую странную пьянку в лифте, который напомнил бы ему кают-компанию...
      Одесское пароходство, опекавшее кинофестиваль "Золотой Дюк", предложило морскую прогулку: на лучшем теплоходе, в море... Едва мы расположились на палубе, озирая зеленый берег и предвкушая легкомысленное путешествие, - а там были и Рязанов, и Борис Васильев, и Арка-дий Вайнер, - как последовало по радио приглашение в кают-компанию - капитан звал нас на дружеский обед.
      Это было красиво: застолье, моряки со звездами на погонах, кинозвезды и золотое шампан-ское... Посвященное тоже нам, с этикеткой, где был обозначен фестиваль "Золотой Дюк"...
      Так мы и поплыли, от бокала к бокалу, по волнам чувств и слов...
      Но когда после долгого, чуть утомительного застолья покидали гостеприимных хозяев и вышли, щурясь от солнца, на теплую палубу, мы увидели ту же панораму: голубой залив, и причал, и зеленый берег...
      Но, правда, нам рассказали, что прогулка-то в море была и проплавали мы целых три часа...
      ...Я напрягся, озирая застолье, и угадал: рядом с Поленовым по-хозяйски расположился наш ялтинский дружок Ян Вассерман, поэт, гуляка и бузотер. Как бы без него обошлась эта коллектив-ная пьянка! Но как же я запамятовал: ведь и знакомство с Поленовым в Доме творчества, и гульба начались именно с подачи Яна, мимо которого в Крыму случайная птица не пролетит. И в чем-то, я сейчас лишь об этом подумал, вглядываясь в их чуть разгоряченные лица, они между собой поразительно схожи...
      СПЕЦИАЛЬНОСТЬ - ЕВРЕЙ
      (Ян Вассерман)
      Да, теперь я вспомнил: именно эти стихи он начертал у меня на стене, прямо на обоях, где расписывались многие мои друзья.
      В эту б каюту вернуться скорей,
      Ян Вассерман, специальность - еврей!
      Кто-то из общих приятелей добавил: "Меняет национальность на две судимости".
      Ну а каюта возникла потому, что уезжал Ян на Дальний Восток надолго, как потом выясни-лось, навсегда, завербовавшись врачом на торговое судно, переживая разлуку с Ялтой и даже с нашей московской квартирой, где он прожил в тепле и довольстве трое суток. Перед этим крым-ские дружки, коих собралось немало, шумно провожали Яна до Симферополя... Последней точкой в этой прощальной эпопее был привокзальный буфет, в котором потребляли они коньяк и закусы-вали солеными огурцами. Ничего лучше не нашлось, и кто-то мрачно пошутил: "Не в коньяк корм!"
      По дороге хором и поодиночке наставляли Яна.
      Друзья говорили:
      - Ян, ты насолил здесь всем. Пора одуматься... Одуматься и начать жизнь, как говорят, сначала.
      Ян слушал, кивал: он искренно мечтал начать жизнь сначала... "Жизнь прожить надо так, чтобы... мучительно больно... И умирая... За дело рабочего класса..."
      Он не хотел умирать... за это самое дело... Он хотел скорей вернуться в свой Крым... А еще лучше не уезжать из него...
      - Яник, - просили, - тебя ненавидят гэбэшники, горкомовские деятели, обманутые бабы и особенно их обманутые мужья... Попытайся никого там, на новом месте, не раздражать... Мужей тоже.
      Ян соглашался. Он мечтал о жизни, когда отвалит от него вся эта свора, а чужие мужья перестанут его караулить на набережной, чтобы коллективно или в одиночку набить морду. К тому же бывают и ошибки, и случалось, били не того, кого следует. В этом плане он, как "жидов-ская морда", да с фамилией, которая у всех на слуху, очень даже подходит для любых разборок.
      - Ян, - продолжали друзья, - ты ведь способный, ты издашь первую книжку... Потом - вторую, и перед тобой откроются двери в Союз писателей!
      Ян соглашался. Он жаждал издать книжку своих стихов. Там были и такие строки (пишу по памяти):
      А был Сизиф приличный парень,
      Как говорится, крепко влип,
      И с той поры тяжелый камень
      Он вечно тащит на Олимп...
      Ян тоже был "приличный парень" и тоже "крепко влип"... О том же, что это пожизненно, он вряд ли догадывался. Хотя сам же написал: "Сизиф, что труд его сизифов, не верил в глубине души..."
      У поэзии есть провидческое свойство, и подчас создатели не ведают, что в их стихах зашиф-рована собственная жизнь.
      Да не только Ян - и мы ничего тогда не знали. Это сейчас, сличая его жизнь по стихам, как по звездам, удивляешься, как он точно про свое будущее написал.
      В Крым Ян приехал из Киева, закончив медицинский институт; со временем завел семью, развелся ввиду неприспособленности к такой жизни. Ютился в крошечной комнатушке, неподале-ку от Массандры, работал врачом на "скорой помощи" и в поликлинике, а главным образом при различных санаториях.
      Ну а как он работал и какой из него вышел врач, можно легко догадаться. Друзья изобража-ли Яна на приеме больных: "Ну как, лечить будем или пусть еще поживет?"
      За все мои наезды в Ялту ни разу мне не удалось застать Яна дома, тем более на работе. Правда, все, кто его знал, заверяли, что Ян если и пропал, то ненадолго. Искать же его по Крыму дело безнадежное.
      Был случай, когда я попросил Яна забронировать мне номер в гостинице: предстояла встреча с женщиной, от которой, как мне тогда казалось, зависела моя судьба.
      Я звонил ему трижды на неделе, последний раз в день выезда, и получил заверения, что гостиница меня ждет. Он даже называл, какая именно. Но когда я приехал в Ялту, в гостиницу "Южная", места там не оказалось. Не было и Яна. Промучившись до ночи, мы заночевали у какой-то старухи в предбаннике... Женщина разнервничалась и, пока я бегал с утра в поисках сносного жилья, оставила злую записку и отбыла навсегда. А вскоре объявился Ян, чуть помятый, но впол-не в форме, очень удивился, что я уже в Ялте, а у него в мозгах, видишь ли, что-то перепуталось со сроками, но он готов исправить свою оплошку и выбить хоть сию минуту какой нужно люкс... Ян даже кинулся к телефону, но я удержал его.
      - Не надо люксов... Ничего вообще не надо! - сказал я обреченно. Займись лучше своими перепутанными мозгами!
      Больше ни о чем и никогда Яна не просил. Правда, больше и случая такого в жизни у меня не было.
      И на этот раз Ян объявился сам собой, когда его не искали. Достаточно потрепанный, но не настолько, чтобы не мотаться дальше, готовый одновременно спать, пить (лучше кофе, но можно и вино), куда-то спешить, где его ждут, но еще и потолковать по душам, поскольку не виделись тыщу лет...
      Накануне они кого-то куда-то провожали... А может, встречали... Или поздравляли... Он точно не помнит. Но была там одна сексапилка, и он назначил ей свидание... А вот где? Впрочем, Ялта городок небольшой, где-нибудь, да найдется... Главное, ее при встрече узнать. Но до этого пропасть времени, и надо пойти искупаться и проветрить мозги.
      Мы идем на массандровский пляж, который чуть почище других, и, пока Ян купается и обсыхает на солнце, его майка и трусы, прижатые на линии прибоя большим камнем, сами по себе отстирываются. Мокрыми он напяливает их на себя. И снова свеж и доволен жизнью.
      Мы пускаемся в поход по набережной, чтобы отыскать упомянутую девицу, но натыкаемся на Сашу Маркова, работника уголовного розыска. Саша утверждает, что с девицей этой, судя по описанию, он немного знаком, она на стационарном лечении в кожвенерологическом диспансере... Несколько раз сбегала.
      Ян чрезвычайно мнителен и от таких сведений даже бледнеет. Пытается вспомнить, что у него было с девицей; раскаяние за всю свою непутевую жизнь отражается на его лице.
      - Это была любовь навеки... Ведь бывает любовь навеки? - пытает он нас.
      - Но ты же ее не помнишь?
      - Не помню, - признается Ян. - Но чувства... Чувства вы же не отвергаете?
      Чтобы утешить несчастного Яна, мы согласно киваем. Хотя с логикой у него так себе. К тому же Марков, который по роду занятий должен всё и про всех знать, после некоторого раздумья решает, что вообще-то не уверен, о той ли самой девице идет речь... Но, как написано на плакатах, следует опасаться случайных связей или пользоваться презервативами!
      - Изыди, легавый! Надо же так напугать! - кричит в сердцах Ян и швыряет в приятеля кепочкой, под которой он скрывает раннюю лысину.
      Впрочем, лысина Яна не портит: лицо у него мужественное, глаза с мягкой голубой грустин-кой, бабы сходят от таких глаз с ума. И при этом детская блуждающая улыбка, не сходящая с губ.
      Ян покладист и легко мимикрирует, становясь мгновенно своим в любой компании. А сколько их по курортам Ялты, которая в летние месяцы становится филиалом столицы... И среди множества сборищ, литературных, артистических, киношных и непонятно каких, встречаются и не самые, что ли, приличные, и даже вовсе не приличные, а подобная неразборчивость частенько заканчивается для Яна скандалами.
      Просто он такой, что при нем всегда что-то происходит.
      Ну спел, сыграл на гитаре, стишки свои прочитал, а баба - чужая прилипла... И как следствие: скандал, драка, милиция...
      И где-то уже прозвучит: "Что? Опять Вассерман?"
      Как-то Ян с тремя приятелями попал в милицию. Заранее договорились не называть себя. Ян назвался: Иванов... Второй назвался: Петров... Третий: Сидоров... А четвертый растерялся и гово-рит: "Вассерман..."
      Словом, фамилия Яна не сходит с уст здешних блюстителей порядка. Это их зубная боль. Они-то, в конце концов, и выперли его из пограничной, а значит, особо режимной зоны, в которую входит жемчужина Крыма курортный город Ялта.
      А еще Ян замечен в частых контактах с писателем Виктором Некрасовым. Их связывает дружба.