Шерман подолгу останавливался у меня еще из-за того, что в его родном городе Свердловске с ним обязательно что-нибудь происходило.
      Одну из историй я запомнил: он посвятил любовные стихи приехавшей на гастроли циркач-ке, которая не ответила ему взаимностью. Прямо по Булату: "А он циркачку полюбил!" Стихи опубликовал в местной печати, очень даже прочувствованные, но по первым заглавным буквам в строке, если их читать сверху вниз (акростих), выходило довольно-таки неприличное словцо. Цир-качка была оскорблена и тут же уехала, а город развлекался тем, что вслух декламировал стихи.
      Местные власти, потеряв терпение, занялись Шерманом всерьез. И чтобы избежать выволоч-ки в обкоме-горкоме и прочих неприятных организациях, подался он на север, к нефтяникам, в Тюмень, и там прижился.
      Но случилось, на Первое мая, в день солидарности трудящихся всех стран, они вдвоем с приятелем, в порыве солидарности за столом, напились и вышли праздновать на улицу. Там, вдохновившись весной, лозунгами и трудовыми песнями, сняли красный флаг с ближайшего подъезда и устроили свою собственную демонстрацию. Это было, наверное, красиво. Прямо с красным флагом в руках маршировали они по просторному двору, исполняя боевые революцион-ные песни.
      Шерман клянется, что ни одного нецензурного слова не было произнесено в адрес партии и ее вождей... Как раз наоборот: их призывы были одухотворенны и всем, кто был вокруг, по-чело-вечески понятны...
      - Впрочем, наверное, не всем, - грустно заметил он, повествуя об этих днях. - Нас взяли еще тепленькими, по звонку одного из жильцов-пенсионеров, отвели под конвоем в ближайшее отделение милиции... Обвинили в хулиганстве и нарушении общественного порядка... А красный флаг, уцелевший в передряге с милицией, был приложен к делу как доказательство политической неблагонадежности.
      Ну а далее все происходило по знакомой схеме...
      В скоростном порядке задействованы местные органы: обком - горком органы безопас-ности - прокуратура... И чтобы избежать очередных неприятностей, бежал Шерман еще далее на север, следуя принципу: дальше фронта не угонят, ближе тыла не пошлют...
      В поисках тишины и гармонии он подался к чукчам и к оленям, в самую что ни на есть заполярную тундру, где лежит среди снегов чудесный город Сургут.
      Там и пребывал до последнего времени. А на каверзные вопросы слишком дотошных приятелей отвечал в своей обычной манере, с неизменным из-под бороды смешком, что приехал он на самый край севера, в Заполярье, разводить морозостойких евреев.
      Изредка объявлялся в столице.
      Однажды позвонил с центрального аэровокзала и попросил срочно подъехать: у него, видишь ли, ко мне неотложное дело, а до отлета полчаса...
      Схватив такси, я прилетел к нему, а он поволок меня в багажное отделение и заставил тащить вместе с ним до выхода на летное поле четыре чемодана с мясом, в каждом по теленку...
      Торопливо распрощался, прокричав на ходу, что премного мне благодарен за помощь, а уж потолковать, да по душам, видимо, не удастся... Он все напишет в письме!
      Я прощал Шерману подобные шалости, понимая, что северный хлебушек не так легок, как нам представляется. Да и дорогостоящие наезды в столицу за мороженым мясом для богатеньких нефтяных начальничков, закупки оптом по рупь шестьдесят за килограмм в вонючих подвалах московских гастрономов - не самое подходящее занятие для очеркиста.
      Впрочем, полагаю, что и сейчас, когда культура не в почете, многие из нашего литературно-го цеха захотели бы, наверное, заняться хоть таким ремеслом.
      Была и еще одна занятная встреча, в свердловском аэропорту, где застрял я однажды из-за непогоды, на пути из Москвы в Иркутск. Бессмысленно болтался по холодному ночному аэро-порту, пока в каком-то дальнем полутемном углу не наткнулся на рекламный щит здешней парикмахерской и там в разделе "Бороды" узрел знакомую физиономию Шермана.
      Ошибки быть не могло, такая борода существовала в одном экземпляре на всю Сибирь!
      Мне даже почудилось, что за спиной прозвучало привычно-утробное: гхы, гхы, гхы...
      Эта встреча настолько меня развлекла, что пропали и нетерпение, и злость на Аэрофлот, накопившиеся за долгое время, а время ожидания, не столь уж долгое, как казалось вначале, скрасило лицезрение родной физиономии.
      "Шерман, Шерман, каналья ты этакая, - произносил я, - наконец-то пробил ты путь к славе своей знаменитой бородой!"
      И далее, уж совсем по-современному: "Стригите бороды, как это делает наш замечательный современник Шерман!"
      Может, я преувеличиваю и мои словеса были не таковы, но произносились они с истинным восхищением, ибо я узнавал и в этом поступке героя нашего времени Женю Шермана.
      В жизни же, как я и полагал, все было элементарно. Случилось, маялся мой дружок без выпивки, забрел с горя в здешнее фотоателье и согласился на съемку столь редкой и колоритной северной бороды за какую-то трешку...
      Многие парикмахерские Урала и Сибири украсила тогда борода Шермана, и не было, говорят, отбоя от желавших его с такой честью поздравить. А я подумал, что народ наш и впрямь велик, если прочувствовал главную причину: не на что было человеку выпить.
      Была у Шермана одна слабость, некоторый род клептомании, которую я не смог ему до конца простить. Это нас надолго развело.
      Но однажды, случилось, в Москве, в Доме литераторов, столкнулись лицом к лицу возле раздевалки, он сам ко мне подошел и негромко предложил, пригибая голову, как перед ударом: "Может, посидим... - Помолчав, добавил: У меня сын, понимаешь ли... умер..."
      Ну а самая последняя встреча была в Пицунде, на семинаре российских очеркистов. Круг, как говорят, замкнулся. Мы были в возрасте Буковского, или, по крайней мере, такими видели нас наши семинаристы.
      Работали мы с Шерманом в одной группе. Народец подобрался в основном из провинции, зубастый, тертый, пишущий, с ними было любопытно общаться. Вспомнили незабвенной памяти Константина Ивановича, который из своего заоблачного далека, наверное бы, порадовался, что болельщиков за судьбу России не поубавилось.
      Надо сказать, что новая литературная поросль не только крепко работала пером, но и пила не хуже нас, разве что не было у них своего фирменного напитка "шерман-бренди", а была мутнова-тая, домашнего изготовления виноградная водка, чача, купленная с рук, из-под полы, на здешнем грязном базарчике.
      А потом был прощальный вечер, разъезд, и молодые таланты так же дружно кого-то поколо-тили за бездарность, но более за стукачество, которое на нашей любимой сторонке, как видно, тоже из категорий вечных.
      Шерман же не то чтобы порицал такие действия, но и не одобрял их, как, впрочем, и шумных компаний; рядом с горластыми семинаристами он показался мне на удивление тихим, почти благостным. Вина не пил, а более посиживал, вслушиваясь в бурные споры, и вдруг, в самый разгар застолий, засыпал.
      Мы разъехались, прошли годы, и однажды раздался звонок из Сургута. Я услышал хрипло-ватый голос Шермана, он кричал в трубку: "Объясни, пожалуйста, что там у вас происходит? - И далее уже негромко, но так тоскливо, что за сердце взяло: - А что с нами со всеми будет?"
      Времена наступали и впрямь крутые, шел девяносто первый год, и никто не мог бы тогда сказать, что же с нами со всеми будет.
      Впрочем, как и ныне... И как всегда.
      Но я сейчас о Шермане. Ведь спрашивал-то не какой-нибудь Алексей П., судьба которого зависела от расположения звезд высшего руководства, спрашивал тот самый Шерман, который не посчитал за дерзость плыть всю жизнь "Под стальным парусом"... Бузотер и бунтарь... Время которого, судя по всему, только наступало.
      И в пору спросить: был ли Шерман, может, его и не было?!
      Был, был Шерман.
      Поэтому и рассказываю.
      А исчез он из жизни незаметно, ни одна газетка не упомянула о его кончине. Да и я, каюсь, узнал об этом из последних, где-то на улице, на ходу, от малознакомого человека... Что вот-де Ананьев... Ну, который Шерман... умер... От чего? Право, не знаю. Может, от сердца? Он ведь вон как пил!..
      От сердца... Может быть. Не от пьянства. Его сердце стучало сильней, чем у нас, оно работа-ло на износ.
      А до меня дошли шуточные стихи, которые он посвятил сам себе в день рождения... И можно узнать по ним старого Шермана, хотя сам себя он прозывает Ананьевым, видимо, привык:
      Волосы выцвели, яйца висят,
      Женьке Ананьеву - уже шестьдесят...
      Я по-аптекарски накапал себе в импровизированную рюмочку-колпачок, куда и помещалось-то от силы граммов десять коньяку, Шерман бы посмеялся над такой дозой, и, не чокаясь, опроки-нул в себя, произнеся: "Уж извини, не нашлось ничего покруче, схожего с твоей адской смесью".
      Но если ТО, во ЧТО нам так хочется верить, существует, хоть все мы малость безбожники, надеюсь, ты как раз ТАМ, где тебе хорошо, и уже нашел себе уютный столик в компании, скажем, с Константином Ивановичем, чтобы всласть, поскольку ТАМ и правда торопиться некуда, потре-паться за жизнь о нашей беспутной матушке-России.
      Вам-то оттуда теперь куда видней, что с нами со всеми будет.
      Вот когда поехали в Польшу по приглашению прозаика Ворошильского, несколько человек из московских литераторов побывали в старинном замке, и, облачившись в железные латы и над-винув шлемы на затылок, вместе с Пьецухом Славой поддавали мы из древних чаш... Подхватив стальной меч и приставив его к груди официанта, который приносил напитки, он вопрошал велеречиво: "Быть или не быть - вот в чем вопрос..."
      - Пить или не пить! - поправляли его.
      Пить через забрала в их одеянии было не столь удобно... об этом когда-нибудь. Рядышком с шумным Шерманом мне уже видится вежливо-улыбчивое лицо Адольфа Шапиро, каким я впервые увидел его в майский теплый день на благословенной Богом райской земле Абхазии, в поселочке Пицунде...
      КРАСНОЕ ВИНО "ИЗАБЕЛЛА"
      (Адольф Шапиро)
      Еще недавно любили у нас устраивать всяческие семинары в домах творчества в несезонное время. Как это было со мной в Комарове. И дом не пустует, и авторам, особенно начинающим, прибыток: кормят, поят задарма, да вроде и при деле... В свободное от семинара время что-то творят. Если творят. Но чаще, как оно и бывает, поддают, разбредаясь по компаниям, по комнатам.
      Но и такие посиделки, с вином и общим трепом, иной раз важнее остального, они позволяют в свободной обстановке поговорить о наболевшем, отвести, что называется, душу.
      Ну а в тот год в Пицунду понаехали и знаменитые, и не очень, и совсем никому не ведомые драматурги. Следом прибыли театральные критики, завлиты, режиссеры театров, а среди них Адольф Шапиро; слава о его спектаклях на рижской сцене, в молодежном театре, гремела по всей стране, и, объявившись по какому-либо поводу в латвийской столице, мы тотчас спешили побы-вать у Шапиро.
      Он же, голубоглазый, подтянутый, подвижный и всегда необыкновенно любезный, каждого из нас помнил и принимал.
      Однажды, небольшой компанией, решили мы прогуляться в поселочек Пицунду, в несколь-ких километрах от нашего дома. Была среди нас тогда совсем молоденькая, но уже известная в литературе красавица Дина Рубина. Она печаталась в "Юности", и у нее шла пьеса на столичной сцене.
      Время было послеобеднее, не жаркое, и после многочасовой отсидки да говорильни в душном помещении мы, облегченно вздыхая, вырвались на простор, на свободу, радуясь морю, птицам и сверкающей на солнце листве.
      Вдоль шумной автострады, серовато-стальным клинком рассекающей плосковатую, выгоре-вшую на солнце долину, вжимаясь в обочину, с оглядкой на проносящиеся машины, мы догуляли до курорта "Пицунда" на взморье, а там и до крошечного базарчика, заваленного золотыми мандаринами.
      Тот год, кажется, был особенно урожайным. Сады, как новогодние елки, усыпаны ярко-оранжевыми, горящими на солнце плодами и никем до поры не убирались.
      К тому же по воле какого-то местного князька не разрешили вывозить фрукты за пределы республики, и на здешнем крошечном базарчике мандарины шли за бесценок. Казалось, весь наш дом пропитан сладковатым мандариновым запахом, а по углам, в урнах, и повсюду на этажах валялись горы золотой кожуры.
      Миновав говорливый базарчик, мы вошли в рощу под сень знаменитых реликтовых сосен, с вершинами, купающимися в голубом небе, но не шибко, по-моему, отличавшуюся от любой другой, в том числе и подмосковной рощи. Разве что корни деревьев тут омывались морем, а не рекой Пихоркой.
      Помедлили, выбирая, куда бы двинуться далее, и тут Дина Рубина вспомнила, что в ее Ташкенте какие-то знакомые просили найти в Пицунде старика Вартана, он живет в деревеньке близ курорта, и передать ему, что в нынешний сезон постояльцы его приехать к нему не смогут.
      - Старика Вартана, говоришь? - оживился Адольф Шапиро.
      - Да. Кажется, он армянин, - подтвердила Дина.
      - И они просили? Найти?
      - Ну да, если будет время.
      - Как же не найти? Мы должны найти нашего старика Вартана! - с азартом подхватил Шапиро, ловко подменив Динино "я" на общее "мы", и первым двинулся вперед.
      Было решено свернуть в сторону деревни, благо она рядом, и разыскать дом неведомого старика Вартана.
      Особенно возбудился Шапиро. В его мозгу, насквозь театрализованном, созрело, судя по всему, целое действо, и про деревню, и про нас, и про старика Вартана, с которым мы встретимся.
      Из опросов жителей выяснилось, что дом Вартана на самом краю деревни.
      Мы довольно резво проскочили длинную, единственную в деревне улицу и в самом конце ее, у взгорья, обнаружили небольшой домик, спрятанный в глубине сада. У забора увидели женщину в белом платочке, подошли к ней. Первой, так получилось, подошла Дина и всё на одном дыхании и выложила: про Ташкент, про своих знакомых и про то, что они в этот год сюда не приедут.
      Шапиро, опоздавший к разговору, даже застонал и схватился за голову. Махнул с досады рукой и зашагал прочь.
      Дина догнала нас посреди улицы и, заглядывая Адольфу в лицо, повторяла растерянно:
      - Я что-то не так сделала? Не так сказала?
      - Да все так, господи... Ты была, как всегда, прекрасна, - только и смог выдавить из себя Адольф.
      Впрочем, надо отдать должное Шапиро, он до конца оставался рыцарем и не позволил себе упрекнуть простодушную Диночку за то, что она не вписалась в назначенную ей роль.
      - Все равно гуляем, - заключил он со вздохом.
      Эта фраза стала летучей.
      По любому поводу мы потом восклицали: "Все равно гуляем". Пили ли чачу, или опохмеля-лись, или действительно гуляли... Вот как сейчас...
      Деревенская улица неожиданно закончилась небольшой горкой, поросшей кустарником, и мы, поразмыслив, повернули обратно.
      У калитки, где прежде стояла женщина, увидали мужчину, чуть седоватого, коротко стриже-нного, с темным, прожаренным на солнце лицом. Он делал нам призывные знаки.
      Теперь-то Шапиро был настороже.
      Бросив в сторону Диночки выразительный взгляд, он первым шагнул к калитке, прошептав сквозь сжатые зубы: "Если можно... По-мол-чи... По-жа-луй-ста!"
      Приблизившись к мужчине, он подчеркнуто вежливо поздоровался и пояснил, что мы тут приезжие, живем неподалеку и хотели бы переговорить с уважаемым хозяином дома, которого зовут Варган.
      Человек приветливо отвечал, что он Вартан и готов нас выслушать. Мы из-за спины Шапиро с интересом на него уставились.
      - Заходите, будьте гостями, - пригласил старик Вартан, который на самом деле не был стариком.
      Мы гуськом протопали по узкой тропке среди абрикосов и инжира и там, во внутреннем дворике, шумно расселись за длинным деревянным столом, под огромным тутовником. В хоро-шую погоду здесь, наверное, собиралась за трапезой многочисленная семья хозяина.
      Старик Вартан, который, повторюсь, не был стариком, но я буду его так называть, исчез и вскоре появился вдвоем с хозяйкой, той самой женщиной в белом платочке. А на столе возникли тарелки с белым овечьим сыром, хлеб, крупно нарезанный, жирная, видать, магазинная колбаса и литровая бутылка чачи.
      Рядом с чачей проворный хозяин водрузил глиняный кувшин с красным вином.
      Известно, что вино тут особенное, его здешние жители готовят из винограда "Изабелла", и если оно натуральное, не для продажи, то имеет оттенок темного рубина и ни с чем не сравнимый земляничный аромат. Кстати, именно аромат, как утверждают знатоки, позволяет проверить качество вина.
      Что греха таить, на местном базарчике тоже продавалось красное вино "Изабелла", но туда добавляли воду и сахар, используя выжимку по второму или третьему разу. Такое вино может сохранять и цвет и градусы, но только не запах. Запах подделать невозможно.
      Так вот, у старика Вартана вино было самым натуральным и вдобавок прохладным, из подвала. По этой причине мы деликатно отвергли виноградную водку, чачу, тоже вполне натуральную, градусов под шестьдесят, и попросили налить "Изабеллу".
      Медленно, со вкусом, опробовали вино, разлитое в граненые стаканы, и похвалили изделие хозяина. Потом выпили по второму стакану и снова похвалили. И лишь на третьем старик Вартан деликатно поинтересовался, что же хотели передать ему наши общие, как он понимал, друзья.
      Милая Диночка и рта не успела открыть, чтобы все так и выпалить, но Шапиро угадал и сделал предостерегающий знак рукой. Она чуть не поперхнулась.
      Шапиро же, обратись к хозяину, как и полагается в солидной беседе, обстоятельно, не торопясь, стал рассказывать о наших друзьях из Ташкента, что живут, слава богу, хорошо, вспоминают прошлогодний отдых, здоровы, чего и вам желают.
      - Спасибо на добром слове, - отвечал, наклоняя серебристую голову, старик Вартан.
      - Должен еще передать, что глава семейства вполне процветает, - так условно определил Шапиро неведомого ему постояльца. - Пошел на повышение, недавно его избрали депутатом, и для отдыха, сами понимаете, времени не остается.
      Старик Вартан кивнул, охотно соглашаясь, что их жилец человек уважаемый и заслуживает такого повышения.
      - Ну и хозяйке, как вы понимаете, прибавилось забот... Тем более детишки... Но растут, учатся, мечтают к вам приехать, кстати, тоже спрашивали о вашем здоровье!
      И снова старик Вартан качнул седой головой в знак одобрения.
      Ему было приятно, что у его жильцов все в жизни ладится и что детишки его вспоминают.
      Диночка, у которой все было написано на лице, с немым изумлением внимала речам Шапиро.
      Да и мы слушали его не без интереса, узнавая все новые и новые подробности о неведомом нам семействе, которое, оказывается, за это время купило новый цветной телевизор, финский холодильник, швейную машинку, а теперь копят деньги на автомобиль.
      Вот что значит стать депутатом.
      Но не в деньгах, как говорят, счастье. Главное, они не забывают культурно расти, покупают полезные книжки и каждую неделю ходят в театр!
      Тут даже я оторвался от стакана и уставился на Шапиро: не переборщил ли, часом, вывалив кучу подробностей, о которых, конечно, не имел и понятия!
      Я выпытывал потом, откуда он понабрал сведений и про жену, и про детей, и про депутат-ство... Но Адольф лишь высокомерно усмехался, произнося: "Что, разве не звучит... Де-пу-тат!"
      - Депутат - это звучит гордо, - отвечал я в тон. Но Адольф постарался не заметить моей иронии.
      - Непонятно, а всем нравится...
      - Ну а вдруг не депутат? - глупо настаивал я.
      - Значит, пока не выбрали. Потом выберут, - спокойно парировал Шапиро. И добавил с милой своей улыбкой: - Старику-то было приятно? То-то же!
      Это правда. Я своими глазами видел: чем больше теплых слов произносилось про неведомых нам жильцов, хотя, как потом выяснилось, они и приезжали-то сюда два раза, тем мягче и привет-ливее становилось лицо старика Вартана.
      Он даже свою жену позвал и еще одну родственницу, чтоб услышали новости своими ушами. И наш друг Шапиро с новыми, еще более красочными подробностями повторил все.
      А потом пришли из школы дети, их было трое, все мальчишки, младший у старика Вартана ходил в первый класс, и мы узнали от Шапиро, как ребятишки из того семейства любят ребятишек этого семейства, они собирались прислать воздушного змея, огромного, сделанного из цветной бумаги, в виде дракона, но в последний момент не успели его склеить. Змея пришлют по почте, если он влезет в конверт...
      Начались тосты, и первый, конечно, тост за семью из Ташкента, и за семью старика Вартана, и за наши семьи тоже.
      А старик Вартан поднял тост за здоровье всех хороших людей, где бы они ни жили, в Средней Азии, в России, в Прибалтике, в Абхазии и в других каких-то местах, вот хотя бы в родственной старику Вартану Армении, где он никогда в жизни не был.
      Солнце склонилось за гору, когда неиссякаемый Шапиро произнес свой последний прощаль-ный тост за самого хозяина, то есть за старика Вартана, и, торопливо пошарив по карманам, вынул и протянул хозяину на память сверкающую золотом заграничную зажигалку, и тот с достоинством принял.
      Он попросил напоследок передать его добрым знакомым из Ташкента, что он и его семей-ство ждут их на будущий год, пусть приезжают. И нас они тоже ждут, если вдруг мы устанем от тяжкой своей работы и захотим отдохнуть... "Как вот сегодня", - добавил он.
      Громко и радостно мы обещали старику Вартану к нему приехать.
      Мы и правда тогда верили, что мы приедем к нему. Да и что нам могло помешать?
      Долго прощались, так долго, что солнце успело укатиться за гору и прохладная тень легла на утомленную жарой зелень.
      Наступили теплые сумерки. А мы еще допивали по последней, опорожняя по просьбе гостеприимного хозяина свои стаканы и плохо замечая, что за это время глиняный кувшин с прохладной "Изабеллой" проделал свой путь в подвал и обратно много раз.
      Мы распрощались с хозяином и хозяйкой, и дальней, очень любезной родственницей, и с детишками, сперва у дома, потом у калитки, а потом за калиткой.
      Вот тут-то мы и почувствовали, что наши ноженьки стали как чужие, и двигаются с трудом, и не туда, куда нам нужно.
      А Дина, милая красавица Дина, косвенная виновница этого праздника, вообще села на траву и объявила, что она, пожалуй, останется здесь до завтра... Или нет, до послезавтра, а может, до конца семинара или до начала какого-нибудь другого... И вообще, ей так нравится, что она готова остаться здесь на всю жизнь.
      Такой поворот, кажется, не входил в драматургический замысел Шапиро, у которого в фина-ле все должны быть счастливы, и Диночка тоже, а для этого требовалось еще добраться домой...
      Мы подхватили Диночку под белы ручки и повели, почти понесли ее до ближайшей останов-ки автобуса, которая оказалась совсем рядом.
      Как мы доехали, как разбрелись по своим этажам и комнатам, признаюсь, не запомнил. Было смутное ощущение, что я нырнул в постель, как ныряют ночью во время купания в ласковую черную воду... Возможно, были какие-то счастливые сны, но я тех снов не запомнил; а когда проснулся, были сумерки, мне показалось, что я успел лишь сомкнуть и разомкнуть глаза.
      Решив почему-то, что пора ужинать, я спустился на первый этаж и лишь там сообразил, с чужой помощью, что за окном уже сумерки следующего дня, а значит, я проспал беспамятно от заката до заката ровно двадцать четыре часа.
      Остальные, кроме вечно бодрствующего Адольфа Шапиро, спали еще дольше, они в тот вечер вообще не появились и даже на завтраке следующего, уже третьего утра.
      Встретились мы в обед, и особенно хороша была Диночка, она продолжала находиться в том самом необычном состоянии, в которое погрузилась два дня назад, что позволило неистощимому на выдумки Шапиро тут же продолжить игру, хотя и на новый лад.
      Он с самым серьезным видом пересказал Диночке о ее недавнем, но таком, извините, неожи-данном поведении... О пьяном дебоше в автобусе, о том, как приставала к пассажирам и почему-то требовала у них кошелек, а потом решила соблазнить водителя, села к нему на колени, мешая рулить, и автобус, вы представляете, огромный автобус с людьми, едва-едва не свалился в пропасть!
      В знаменитой кинокомедии Гайдая студент Шурик, попавший впервые на Кавказ и хлебнув-ший, как и мы, лишку винца, спрашивает в милиции с испугом: "А замок... Тоже я разрушил?"
      То же было с нашей Диночкой. Шапиро специально попросил ее спуститься на первый этаж, за руку привел к мраморным ступеням у входа и продемонстрировал огромную трещину, но не упрекал, а только смущенно качал головой, мол, вот до чего можно набраться и не помнить, как, схватив тяжелую железяку, колотила ею о мрамор, высекая из камня искры...
      Диночка лишь всплескивала руками; она и верила и не верила, заглядывая нам в глаза, но мы были, как говорят, на уровне замысла, имея под рукой такого блистательного режиссера, как Шапиро.
      Мы по-заговорщицки оглядывались, поднося палец к губам и показывая всем видом, что никому ничего, конечно, не расскажем по своей воле, ну разве если будут допрашивать в мили-ции... И про автобус, и про лестницу, и мраморную вазу, и про зеркало... Ну, которое в лифте...
      - И - зеркало... я? - спрашивала она, пугаясь. На что Шапиро железным голосом отвечал:
      - Диночка, мужайтесь... Это не все!
      - А еще... Что? - Она бледнела, и огромные черные ее глаза становились влажными.
      - Лучше не спрашивай! - произносил трагически Шапиро и красноречиво разводил руками.
      - Все равно гуляем, - хором добавляли мы.
      Закончился семинар. Мы разъехались. Как любил говаривать один мой знакомый: раство-рились в пространстве. К сожалению, это не образ, а реальность.
      Диночка переехала с семьей в Израиль, правда, в нынешнем понимании это не то же самое, что было в прежние времена, когда человек, перебравшийся на Запад, навсегда исчезал из нашей жизни... Мы с Диночкой давно не виделись, да и неизвестно, когда увидимся.
      С Адольфом Шапиро мы последний раз встречались в Риге, в старом-престаром доме, в уютном квартале неподалеку от вокзала. На сборище русских рижан, где произносились пламен-ные слова о нашем единении с народом, с интеллигенцией Латвии (как быстро все это забылось!).
      Адольф, сидевший в зале, прислал мне короткую записку: "Мастер, а не пожелали бы вы посетить мой дом, чтобы выпить по рюмке чая?"
      В тот вечер, за той рюмкой, мы и правда как-то по-особенному, душевно посидели. Адольф еще фантазировал, еще строил свои театральные планы, не ведая, что не пройдет и полугода, как у него варварски отнимут, отберут его театр, ликвидировав один из редких, драгоценных очажков культуры, где сочетались, взаимодействуя, русское и латышское искусство.
      После того как Адольфа изгнали из театра, вроде бы подался он на Запад, в Германию, где понаслышке его любят... Да отчего же им не любить талантливого режиссера. Это мы, в России, никого, даже себя, не любим. Уж такая мы странная нация: что получше - отдаем, похуже - себе оставляем.
      А вот у старика Вартана я побывал разок, хоть и не в ближайший год, и снова угощался прохладным рубиновым вином "Изабелла", сидя за длинным деревянным столом под тутовым деревом, в кругу его большой семьи.
      Но, памятуя давний урок, пил в меру, приятно захмелел и, конечно, рассказывал про своих друзей, про Диночку, про Шапиро, про других, старик Вартан, оказывается, всех запомнил. И все-то его интересовало, как поживают, что делают, как здоровье и не собираются ли, часом, сюда, в Пицунду.
      И я повествовал, в духе Шапиро, хоть не столь изобретательно, что живут наши друзья просто восхитительно и все у них в жизни ладится: новые телевизоры, новые холодильники, швейные машинки...
      И конечно, конечно... Они все... Депутаты!
      Старик Вартан был доволен моим рассказом.
      Он кивал серебряной головой и повторял:
      - Передайте, пусть приезжают. Я их жду.
      - Старик Вартан, привет! - произнес я со значением и положил на язык очередную грамульку коньяка. Конечно, это не темно-густая и ярко пахнущая земляникой "Изабелла"... Но все-таки...
      Впрочем, существует ли она ныне, если мы повсеместно вырубали виноградники... Да и жив ли сам старик Вартан, если и на абхазскую древнюю землю обрушилась война и многое там перекорежила...
      Не только на виноградниках, но и в душах людей, вселив в них ненависть человека к человеку, народа к народу.
      Старик Вартан не смог бы этого понять, я уверен.
      Вот бы, откликаясь на приглашение славного хозяина, взять да и завалиться к нему всей честной компанией, и Диночку вызвать из-за бугра, и Шапиро найти, а еще бы позвать друзей из Грузии, из Чечни, скажем, или из Средней Азии, из Прибалтики... Чтобы все могли сесть за один дощатый стол во главе со стариком Вартаном, и выпить за здоровье каждого пахнущее погребком и земляникой красное вино "Изабелла", и поговорить как следует, по душам.
      - ...А не хотелось ли вам побывать в том самом подвальчике, где бывал великий Гете и где дьявол обольщал доктора Фауста? - спросил меня мой лейпцигский переводчик. И повел по длинным переходам, прямо через огромный зал ресторана в другой зал и по ступенькам вниз, вниз, пока мы не оказались в крошечном подвальчике, где ничего и не было, кроме огромной бочки под потолком.
      На бочке, верхом, сидели два пестро одетых немца и пили из кружек пиво.
      - К нам! Давай к нам! - заорали они в голос, завидев меня, и я, представьте, решив, что так полагается и это какие-нибудь зазывалы, полез на бочку... Мои спутники меня подсаживали.
      Скоро выяснилось, что это никакая не реклама, а просто славные немцы, любители вина и поэзии.
      - Остановись, мгновенье! - кричал один из них, протягивая мне кружку...
      По краснокирпичным стенам плясали дьявольские отблески пламени от настоящего камина, и мои спутники, после нескольких попыток меня снять, махнули рукой и ушли в соседний зал пить кофе.
      А мы восседали, как всадники, на бочке и, приобщаясь к вечности, шумно пили... Вино нам подавали в темных бутылках проворные официанты в красных передниках, для чего приспособи-ли длинную палку...
      Остановленное мгновение протянулось настолько, что мы и на самом деле потеряли счет времени, вечер ли истек, неделя или вся жизнь... И лишь где-то за полночь принесли специальную лестницу, чтобы нас снять...
      - К нам! К нам! - кричу я, и вот уже за длинным рядом, вместе со стариком Вартаном, Емилом, Шерманом и Адольфом, на моем пространном пиру, несколько побойчее других, в смысле и по рюмкам разлить, и тостик произнести, я сразу его выглядел: дальневосточный моряк Юра Поленов...