Грейс посмотрела на меня. Она сказала:

– Глупо, Питер.

– Я знаю, но ничего не могу поделать.

Она отложила сигарету и снова взяла меня за руку.

– Ну послушай, со Стивом покончено, – сказала она. – Как ты думаешь, зачем я приехала сюда? Ты мне нужен, Питер, потому что, несмотря ни на что, ты все такой же. Я хочу попробовать еще раз.

– Я тоже, – сказал я. – Но что, если все снова пойдет наперекосяк?

– Нет. Я постараюсь, чтобы был порядок. Когда мы расстались, мне стало ясно, что мы должны сделать все, чтобы обрести уверенность. Я была тогда неправа. Ты всегда старался все наладить, а я только разрушала. Я знаю, что произошло, чувствую это по себе, я так одержима, так отвратительна! Я начала презирать тебя, потому что ты так старался, потому что не видел, как я отвратительна. Я ненавидела тебя за то, что ты не испытывал ко мне ненависти.

– Я никогда не испытывал к тебе ненависти, – сказал я. – Все просто шло наперекосяк, снова и снова.

– И теперь я знаю почему. Все то, что раньше порождало напряжение, теперь исчезло. У меня теперь есть положение, есть убежище, я снова вошла в круг своих друзей. Тогда я в основном зависела от тебя. Теперь все изменилось.

Изменилось больше, чем она думала: я тоже стал другим. Казалось, что она обладала всем, что некогда было у меня. Все, что у меня было теперь – самопознание, на бумаге.

– Позволь мне подумать, – сказал я. – Я хочу попробовать еще раз, но…

Но я так долго жил в неизвестности, что уже привык к ней; я стыдился нормальности Фелисити и надежности Джеймса. Я приветствовал неизвестность следующего приема пищи, болезненное очарование одиночества, обращенную внутрь себя жизнь. Неизвестность и одиночество гнали меня внутрь, открывали мне меня. Между мной и Грейс снова возникло неравновесие того же вида, но с противоположным раскладом сил. Был ли я лучше подготовлен к этому, чем она?

Я любил Грейс; теперь, когда она сидела возле меня, я почувствовал это. Я любил как никогда никого, тем более себя – это стало мне ясно только из рукописи, из романтического отчуждения, из ошибок памяти. Работа над рукописью улучшила мое «я», но то был искусственный продукт. Я должен был найти новое в себе, но так и не смог найти Грейс. Я вспомнил о трудностях, возникших при попытке описать ее в образе девушки по имени Сери. Я очень многое упустил – и, чтобы заполнить пробелы, сделал ее более удобной для себя. Например слова, какие употребляла Сери, Грейс не употребляла никогда, но никак иначе я не мог ее описать. Грейс в описании многого лишилась, но мне так было значительно легче.

Тем не менее мои попытки достигли цели. Создавая Сери, я от многого отказался, зато открыл другое. Это подтвердила Грейс.

Минуты шли в молчании, и я уставился на круглый столик кафе, внутренне движимый своими словами и переживаниями. Я ощутил то же настоятельное желание, которое подгоняло меня во время первой попытки писать: потребность распутать клубок своих идей и внятно изложить их; объяснить то, что, возможно, лучше было бы оставить без объяснения.

То, что я писал, всегда было моим созданием, та же участь постигла и Грейс, когда я попытался понять ее через Сери. Ее второе «я», моя удобная Сери стала ключом к ее реальности. Мне никогда не дано было понять Грейс, однако теперь появилась Сери, и при помощи этого шаблона мне, пожалуй, удалось кое-что понять в Грейс.

Острова Архипелага Мечты были всегда со мной, и Сери, как призрак, всегда сопровождала мое влечение к Грейс.

Приходилось упрощать, чтобы унять внутреннее волнение; я знал слишком много и понимал слишком мало.

В центре всего находился абсолют. Я обнаружил, что всегда любил Грейс. Я сказал ей:

– Я действительно сожалею, что тогда все пошло наперекосяк. Это не твоя вина.

– Неправда.

– Мне все равно. Виноват был я. Но все это уже в прошлом, – у меня появилась мучительная мысль, что разлуку можно как-то определить с помощью моей рукописи. Может ли это быть так просто? – Что нам теперь делать?

– Что ты хочешь. Поэтому я здесь.

– Я должен уйти от Фелисити, – сказал я. – Я живу у нее только потому, что мне не остается ничего другого.

– Я же сказала тебе, что переезжаю. Если удастся, еще на этой неделе. Хочешь попробовать жить со мной?

Когда я понял, что она сказала, меня пронизала дрожь возбуждения. Я представил себе, что мы снова будем спать друг с другом.

– А ты что думаешь насчет этого? – спросил я.

Грейс коротко усмехнулась. Мы никогда по-настоящему не жили вместе, хотя провели вдвоем множество счастливых дней. Но у нее всегда было собственное жилище, а у меня свое. В прошлом у нас появлялось намерение съехаться, но мы всегда восставали против этого, может быть потому, что знали друг друга с худшей стороны и каждый мог надоесть другому. Позже потребовалось очень немного, чтобы разойтись.

Я сказал:

– Если я буду жить с тобой только потому, что мне некуда пойти, ничего не выйдет. Ты же знаешь.

– Нельзя так смотреть на это; иначе затея обречена на неудачу, – она подалась вперед и сжала мою руку. – Я выдумала это сама. И сегодня я приехала сюда, потому что приняла решение. Я тогда сошла с ума. И сама была виновата, что бы ты ни говорил. Но я изменилась и верю, что ты тоже повзрослел. Прочь от тебя меня погнал эгоизм.

– Буду очень рад, – сказал я, и внезапно мы поцеловались, протянули руки над столиком и обнялись. При этом мы столкнули на пол кофе Грейс; чашка упала на пол и разбилась. Мы вытерли разлитый кофе бумажной салфеткой, а потом хозяйка пришла с тряпкой.

Мы вышли на холодную улицу Кастлтона и пошли по тропе, которая вела в холмы. Примерно через полчаса мы вышли к опушке леса, откуда открывался вид на всю деревню. Я взглянул на стоянку и увидел, что задняя дверца «вольво» открыта. За время нашего отсутствия подъехало еще несколько автомобилей, они выстроились в ряд возле нашего. Между ними стоял «триумф» Грейс; она говорила мне, что умеет водить, но все время нашего знакомства, у нее не было своей машины. Мы посмотрели вниз, на толкавшуюся возле автомобиля маленькую семью.

– Я не хочу сегодня встречаться с Фелисити, – сказала Грейс. – Я слишком многим ей обязана.

– Я тоже, – сказал я. Сказал правду – в моем нерасположении к сестре ничто не изменилось. Моя неприязнь была так сильна, что желание никогда больше не видеть ее не покидало меня. Я все время думал о том, как самодоволен Джеймс и как покровительственно держится Фелисити, и зависеть от них, паразитировать на Фелисити для меня было нестерпимо. Я восставал – и отвергал все, что они мне предлагали.

На склоне было холодно, с горных пустошей и болот высокогорья дул ветер. Грейс прижалась ко мне.

– Мы можем куда-нибудь пойти? – спросила она.

– Я бы охотно провел с тобой ночь.

– Я тоже… но у меня нет денег.

– У меня их достаточно, – сказал я. – Отец кое-что оставил мне, и я живу на это вот уже целый год. Поищем гостиницу.

Пока мы спускались к стоянке, Фелисити и остальные снова ушли. Мы написали записку и сунули ее под стеклоочиститель, а потом поехали на машине Грейс в Бакстон.

В следующий понедельник Грейс отвезла меня в Гринвей-парк. Я забрал вещи, чрезмерно любезно поблагодарил Фелисити за все, что она для меня сделала, и как можно быстрее покинул дом. Грейс ждала меня снаружи, в машине; Фелисити не вышла попрощаться с ней. Атмосфера в доме во время моего пребывания там была напряженной. Неприязнь и обвинения были спрятаны под спудом. У меня внезапно появилось острое чувство, что это последняя встреча с сестрой, что я никогда больше не увижу ее и она тоже чувствует это. Эта мысль не тронула меня, однако, когда мы выехали на переполненное лондонское шоссе, я думал не о Грейс и наших с ней совместных планах, а о моей упорной и противоречащей здравому смыслу неприязни к сестре. Моя рукопись, конечно, лежала в чемодане, и я решил, что как только у меня в Лондоне появится достаточно времени, я перечитаю все отрывки, имеющие отношение к Калии, чтобы лучше понять ее. Мне представлялось, что все мои слабости и недостатки нашли объяснение в рукописи и что там есть указание, как начать все сначала.

Я силой воли создал мечту; теперь я мог воплотить ее в жизнь и добавить в свое восприятие.

Так теперь мне казалось, будто я путешествую с одного острова на другой. Возле меня была Сери, а позади остались Калия и Яллоу. При их помощи я мог обнаружить свое «я» на сияющем ландшафте духа. Наконец мне показалось, что я вижу путь, который обещает мне освобождение от ограничений исписанных страниц. Теперь существовало две реальности, и каждая объясняла другую.

Глава двенадцатая

Корабль назывался «Маллигейн», название, которое нам не удалось связать ни с географией, ни с личностями, ни с чем-то придуманным. Он был приписан к порту Тумо; этот старый пароход, ходивший на угле, которого на нем было достаточно, легко покачивался на волнах. Некрашенное, ржавое и грязное суденышко, на котором не хватало по меньшей мере одной шлюпки, «Маллигейн» был типичным представителем сотен мелких грузовых и пассажирских судов, обеспечивавших сообщение между густонаселенными островами Архипелага. Пятнадцать дней мы с Сери провели в душной каюте и узких коридорах, отупевшие от жары, ропщущие на еду и экипаж, недовольный тем, что нас пришлось ждать, хотя мы, виновники этого недовольства, вовсе не считали, что это наша вина.

Как и мое предыдущее путешествие на Марисей, эта вторая поездка тоже была частью моего открытия себя. Я счел, что уже усвоил некоторые привычки и манеру поведения обитателей островов: принятие многолюдного города, всеобщей неопрятности, опозданий, ненадежности телефонной связи и служащих-мздоимцев.

Мне часто приходилось думать о выражении, которое я услышал во время первой встречи с Сери, насчет покидания острова. Но чем больше я углублялся в Архипелаг, тем лучше понимал ее. Я все еще питал твердое намерение вернуться в Джетру, пройду я курс лечения бессмертием или нет, однако с каждым днем чувствовал себя на островах все более по-домашнему, ощущал их очарование, и их влияние на меня все возрастало.

Проведший всю свою предыдущую жизнь в Джетре, я воспринимал тамошние представления о ценностях как норму. Я никогда не считал этот город чопорным, старомодным, косным, педантичным и самодовольным. Я вырос в нем, и хотя мне были видны и его недостатки, и преимущества, и то и другое было для меня нормой. Теперь, когда я невероятным образом стал жителем островов, врос в эту жизнь и она мне даже понравилась, мне хотелось больше узнать о культуре этих мест, с малой частью которых был знаком.

По мере того как изменялось мое восприятие, я все чаще решал не возвращаться в Джетру и все больше поражался. Я был очарован Архипелагом. В определенном смысле путешествие между островами несомненно было скучным, однако я постоянно обнаруживал, что на каждом следующем острове все по-новому, а каждое новое место, которое я посещал и изучал, открывало новые черты во мне самом.

Во время долгого путешествия морем на Коллажо Сери рассказала мне о том, как повлиял на Архипелаг договор о нейтралитете. Соглашение это было изобретением чужого правительства с Севера, принесенным на острова извне. Пока шла борьба за безлюдный континент на юге, обе воюющие стороны использовали Архипелаг как хозяйственную, географическую и стратегическую буферную зону, позволяющую удерживать военные действия подальше от собственной территории.

После подписания договора на Архипелаге воцарились безвременье и апатия; культура островных народов по этническим и уровню развития отличалась от культуры народов Севера, хотя между ними существовали торговые отношения и политические связи. Но теперь острова оказались в изоляции, и она сказалась на всех сферах жизни. Мигом исчезли все новые фильмы с Севера, не стало книг, автомобилей, туристов, стали, хлеба, удобрений, нефти, угля, газет, прекратился обмен учеными, инженерами, студентами, полностью замерла торговля промышленными и другими товарами. Эти санкции сковали экспорт. Все молочные продукты островов группы Торкви, морепродукты, дерево, руды и минералы, сотни различных произведений искусства и ремесел внезапно оказались отрезанными от рынков сбыта на севере. Взбесившись оттого, что их противник благодаря торговле с югом, возможно, получит какие-то военные преимущества, воюющие государства Северного континента сами так надежно изолировали себя от последнего оплота мира, что постепенно становилось ясно: им следовало бы держаться за этот мир.

В первые годы последствия заключения соглашения ощущались сильнее и были вездесущими. Потом война стала частью повседневности, и Архипелаг начал вынужденную перестройку хозяйственных и общественных отношений. Сери рассказала мне, что в последние годы произошел заметный поворот во мнениях и стала нарастать реакция в отношении Севера.

На Архипелаге возникло нечто вроде паностровного национализма. Одновременно произошло обновление религиозного движения, новая набожность собрала в церквях больше народа, чем за последнюю тысячу лет. Одновременно с ростом национализма мир островов переживал всеобщее возрождение. Дюжины новых университетов уже открылись, еще больше строилось, а еще больше планировали построить. Усилия руководства были направлены на развитие новой индустрии, начало активно развиваться производство до сих пор импортировавшихся товаров. Геологи обнаружили огромные запасы нефти и угля, и, когда Север предложил нейтральным островам оказать техническое содействие и вложить средства в разработку новых источников энергии, его решительно отклонили. Процесс всеобщего самообразования сказывался и на культуре, и на науке, но прежде всего на сельском хозяйстве, продукты которого обеспечивали потребности островов только благодаря экспорту с Севера: правительство потребовало инвестиций и приняло систему кредитования с минимумом бюрократических проволочек. Сери сказала, что ей известны дюжины новых деревень на прежде необитаемых островах и повсюду жизнь развивается по-своему, не так, как на прочих, что означает подлинную хозяйственную и культурную независимость. Кое-кто видит в этом возврат к натуральному хозяйству и принудительному труду, другие – возвращение к субстанциональному хозяйствованию, а также иные возможности экспериментов с образом жизни, программой образования и социальными структурами. Но все, о чем рассказывала Сери, было пронизано духом национального возрождения и всеобщим человеколюбием, а порой – честолюбием, претензиями на власть над Севером, а потом и над остальным миром.

Мы с Сери решили следовать развитию событий и изучить их ход. Согласно нашему плану после лечения на Коллажо мы будем путешествовать по островам, посещать новые сельскохозяйственные общины, университеты и центры вновь развившейся индустрии и проверять, не следует ли где-нибудь приложить свои силы.

Но прежде всего – Коллажо. Остров, где можно было получить вечную жизнь, а можно было и отказаться от нее. Я все еще не решил, что лучше.

Мы плыли по главному пути между островами Марисей и Коллажо, и я узнал, что на борту, кроме меня, есть и другие обладатели главного выигрыша в Лотерею. Сначала я ничего о них не знал, потому что мы с Сери были заняты разглядыванием других островов и своими планами на будущее, но спустя несколько дней стало ясно, кто они.

Их, составивших на борту корабля особую компанию, было пятеро, двое мужчин и три женщины, все уже в летах; самому младшему, по моим оценкам, было под шестьдесят. Они постоянно веселились, ели и пили в свое удовольствие и наполняли салон первого класса неподдельной радостью. Они часто бывали пьяны, но неизменно любезны. После того как я начал наблюдать за ними, поддавшись нездоровому очарованию чужого праздника, я стал ждать, что тот или иной из них нарушит приличия на борту корабля – может быть, ударит стюарда или съест столько, что его вырвет на людях. Но они были признаны всеми за высшие существа, стоявшие над такими простительными грешками, радостные и довольно скромные в своей роли будущих полубогов.

Сери была знакома с ними по бюро, но помалкивала, пока я сам не заговорил об этом. Тогда она подтвердила:

– Я не могу вспомнить всех имен. Седую женщину зовут Трила. Она была довольно симпатичной. Одного из мужчин, насколько я помню, зовут Керрин. Все они из Клиунда.

Клиунд: страна врагов. Во мне все еще оставалось достаточно имперского чувства северянина, чтобы рассматривать их как врагов, но, с другой стороны, я должен был признать, что сторониться их неразумно. И все-таки война продолжалась большую часть моей жизни, и я никогда прежде не покидал Файандленда. В кинотеатрах Джетры часто показывали пропагандистские фильмы о кровожадных врагах-варварах, но я с самого начала не особенно верил им. На самом деле клиундцы были более светлокожими, чем мы, их страна – более индустриально развитой, и в истории они показали себя народом, склонным к захвату земель; по слухам они были бесцеремонны в делах и посредственные спортсмены, а также плохие любовники. Политическая система тоже отличалась от нашей. В то время как мы жили при благословенном феодализме, с сеньоратами и ненавязчивой системой взимания десятин, их государственная система объявила всех равными, по крайней мере перед законом.

Теперь эти люди как будто не признавали меня за своего, что мне казалось только справедливым. Моя молодость и то, что со мной была Сери, маскировало меня. Для них мы, должно быть, были просто праздными, молодыми и беззаботными бездельниками, которые убивают время, плавая с одного острова на другой. Ни один из них, казалось, не узнал Сери без униформы. Они были полностью заняты собой, объединенные предстоящим бессмертием.

На протяжении дня мое представление о них несколько раз менялось. Сначала они мне не понравились: я видел в них врагов отечества. Потом я преодолел это предубеждение, и теперь они не нравились мне из-за своей вульгарности и беспечности, из-за того, как выставляли себя напоказ. Потом я испытал жалость – две из этих женщин были страшно толстыми, и я постарался представить себе, как они всю свою вечную жизнь будут ходить вот так, переваливаясь с боку на бок. Тогда мне стало жаль их всех, и я увидел в них обычных людей, которым слишком поздно пришло нежданное счастье и теперь они радовались как могли. Вскоре после этого я впал в полосу критики и стал рассматривать их не столь покровительственно: ведь самом деле я был ничем не лучше, только здоровее и моложе.

Из-за связи, которая возникла между нами, и из-за того, что я сказал себе, что я такой же, как они, я много раз решал познакомиться с ними и расспросить, что они думают о Лотерее и о главном выигрыше. Может быть, их терзали те же сомнения, что и меня и они охотно избежали бы такой развязки. Но когда я представлял себе, что войду в их круг, в круг этих людей, играющих в карты, добродушно шутящих и пьющих кофе, я отказывался от своих замыслов. Они все время так же интересовались мной, как и я в силу необходимости интересовался ими.

Я пытался понять все это и объяснить себе. Я не был уверен в собственных намерениях и не хотел объяснять их никому, даже себе. Часто я слышал обрывки их разговоров: они беспрестанно и не очень уверенно рассуждали о том, что будут делать дальше. Один из мужчин был убежден, что он после длительного и успешного лечения добьется богатства и уважения. Другие все время повторяли, что позаботятся только о «себе», что лечение бессмертием нужно им только для того, чтобы гарантировать им спокойную, уверенную жизнь.

Если бы кто-то спросил меня, чему я посвящу свою жизнь, мой ответ прозвучал бы столь же неопределенно. Передо мной открывались огромные возможности: хорошая работа, общение, новое университетское образование, участие в движении за мир. Каждое из этих объяснений, намерений было лживым, но это ничего не меняло в том, какую единственную деятельность я мог счесть достойным моральным оправданием принятого решения.

Это была нравственная позиция. Но одновременно я хорошо сознавал, что лучшим применением бессмертия стало бы наслаждение жизнью, свободной от всякого честолюбия, в бесцельных переездах с Сери с острова на остров.

Во время дальнейшего путешествия я пришел в согласие с собственными взглядами, в которых едва ли сам разбирался, и необъяснимая печаль охватила меня, полностью овладела мной и больше не отпускала. Я сосредоточился на Сери, я смотрел на бесконечно меняющиеся виды островов, которые непрерывной чередой проплывали мимо, и их названия звучали в моих ушах – Тумо, Ланна, Винко, Салай, Иа, Лилл-ен-кей, Панерон, Даунно. Некоторые из этих названий я уже слышал, но большинства не слышал никогда. Мы очутились далеко на юге, и в поле нашего зрения ненадолго показался далекий берег дикого южного континента: так на север выдавался полуостров Кватаари, он глубоко входил в мир островов, гористый и скрытый высокими скалистыми утесами; но скоро этот берег снова ушел на юг, и иллюзия безбрежного моря вернулась, единственной переменой стал более умеренный климат этих широт. После пустынного, бесплодного ландшафта части субтропических островов, мимо которых мы проплыли, нам открылись радующие взор виды: зеленые, покрытые лесами острова, прекрасные маленькие городки на берегах гаваней, и повсюду – пасшийся скот, засеянные поля и фруктовые сады. По грузам, которые брал и снова выгружал наш корабль, легко можно было угадать, какие южные края мы проплывали. В экваториальных водах мы брали на борт сперва нефтепродукты, машины и копру, позднее виноград, гранаты и пиво, а теперь это были сыр, яблоки и книги.

Однажды я сказал Сери:

– Давай сойдем на берег. Хочу осмотреться.

Этот остров, Иа, был большим и лесистым, с лесопилками и верфями для постройки деревянных судов. С нашей стоянки был виден красивый город, и нас удивила та неспешность, с которой портовые грузчики перемещали груз с корабля на сухопутные транспортные средства. Иа был островом, где путешественники сходят на берег, где испытываешь желание посидеть под деревьями на траве и услышать запах земли. Здесь все пленяло: и бормотание чистого ручья, и дикие цветы, и белые крестьянские домики.

Сери, загоревшая за много часов, праздно проведенных на палубе, стояла возле меня у поручней.

– Если мы это сделаем, мы никогда не попадем на Коллажо.

– Здесь больше не ходят корабли?

– Не будет решимости. Но мы всегда можем вернуться сюда.

Сери была твердо намерена доставить меня на Коллажо. За все то время, что мы провели вместе, это было в ней самым таинственным. Мы очень мало говорили друг с другом и очень редко ссорились; во всяком случае, мы уже достигли того уровня близости, когда это едва ли было возможно. Она строила планы «прыжков на острова», как она это называла. Я был включен в них, и все же в известной мере она была готова отказаться от них, если я начну возражать. Иногда она говорила, что устала или что ей жарко, и тем самым все решалось – она заражала меня своей страстью, и мы забирались в свою каюту. Она могла быть бесконечно заботливой и нежной, а мне это очень нравилось. Когда мы разговаривали, она охотно задавала мне вопросы о моем прошлом, но мало рассказывала о своем.

Во время этого долгого путешествия мое влечение к Сери было омрачено ощущением некоторой моей ущербности. Когда я был не с ней, или она в одиночестве принимала солнечные ванны, или если сидел в баре и беседовал с коллегами по бессмертию, я не мог не спрашивать себя, что же она во мне нашла. Очевидно, я обладал какой-то привлекательностью, но как будто бы весьма заурядной. Иногда я боялся, что ей понравится кто-нибудь другой и она уйдет от меня. Но никто другой не появлялся, и я счел за лучшее не задавать ненужных вопросов, что и явилось доказательством настоящей, непринужденной, надежной дружбы.

В конце путешествия я достал так надолго отложенную рукопись и взял ее с собой в бар, чтобы там, в спокойной обстановке, перечитать.

Прошло уже два года с тех пор, как я закончил работу над ней, и очень странно было снова держать в руках исписанные страницы и вспоминать то время, когда их написал. Я спросил себя, стоило ли откладывать их так надолго и не удалился ли я в ходе развития своей личности от личности, которая старается преодолеть проходящий кризис, для чего проверяет аккуратность написания в рукописи слов. Пока мы растем и стареем, мы не видим изменений – зеркало показывает кажущуюся неизменность, ежедневное осознание непосредственного прошлого – и нуждаемся в напоминаниях в виде старых фотографий или старых друзей, чтобы заметить разницу. Два года были заметным перерывом, хотя мне казалось, что на это время все застыло в состоянии какого-то неестественного покоя.

В этом отношении моя попытка самоопределения удалась. Через описание своего прошлого я хотел сформировать свое непосредственное будущее. Если бы я знал, что моя личность содержит в этом отношении, то никогда не бросил бы писать.

Рукопись моя уже пожелтела и уголки листов загнулись. Я снял резиновую ленту, стягивающую страницы, и начал читать.

С самого начала меня ожидал сюрприз. В первых же строчках я написал, что мне тогда было двадцать девять, и обозначил это как нечто наиболее достоверное в своей жизни.

Однако это определенно был обман – или заблуждение. Я ведь писал это в Джетре всего два года назад.

Открытие поразило меня, и я постарался вспомнить, что тогда имел в виду. После некоторого раздумья я увидел, что это, вероятно, ключ к пониманию остального текста. В некотором смысле это помогало объяснить два года перерыва, которые последовали за созданием рукописи: при ее написании я уже брал себя в расчет, и это не позволило мне продолжить.

Я читал дальше, стараясь отождествить себя с личностью, описанной в рукописи. Вопреки своим первоначальным ожиданиям я нашел, что это не составляет никакого труда. После того как я прочитал пару глав, посвященных в основном моему отношению к сестре, я почувствовал, что мне не нужно больше читать. Рукопись подтвердила то, что я знал все это время: моя попытка достигнуть высшей, лучшей правды была успешной. Живые метафоры великолепно определяли мою личность.

Я был в баре один: Сери заранее вернулась в нашу каюту. Я еще час просидел в одиночестве, раздумывая над своими прежними сомнениями, и иронизировал над тем, что в этом мире мне действительно знакома лишь довольно объемистая стопка машинописных страниц. Наконец я устал от себя и своих бесконечных внутренних переживаний и спустился в каюту, чтобы поспать.

На следующее утро мы наконец прибыли на Коллажо.

Глава тринадцатая

Когда после выигрыша в Лотерею я узнал, что бессмертие неожиданно оказалось мне доступно, то попытался представить себе, как выглядит клиника на Коллажо. Я представлял себе сверкающий небоскреб из стекла и стали, полный новейшего оборудования и кишащий врачами и медицинскими сестрами, которые целеустремленно и деловито двигались по сверкающим чистотой коридорам и в палатах. В садах, больше похожих на парки, находились новые бессмертные, которые, может быть, сидели в удобных креслах-качалках. Гладкие полы под ногами устилали ковры, а обслуживающий персонал ходил по гравийным дорожкам мимо удивительно роскошных клумб. Где-то там были спортивные залы с плавательными бассейнами, где можно было упражнять омолодившиеся мышцы; может быть, там был даже университет, где заново родившиеся могли получить новые знания.

Фотографии, которые я видел в бюро Лотереи на Марисее, были разновидностью моей фантазии, но я не остался к ним равнодушным: улыбающиеся лица, яркие краски, точно в бюро путешествий, настоятельная попытка продать тебе что-нибудь, что ты не купишь без их настойчивых напоминаний. Клиника, как ее подавали на глянцевых страницах брошюр, представляла собой нечто среднее между санаторием и центром отдыха с терапевтическими оздоровительными мероприятиями, возможностью заниматься спортом и самыми разнообразными лечебными процедурами.

Но я, до сих пор никогда по-настоящему не доверявшему рекламе, почти не удивился, когда не обнаружил ничего подобного. Рекламный проспект лгал. На фотографиях было то же, что и здесь, а вот лица оказались другими – и никаких фото, с которых они улыбались бы. Так что, увидев клинику собственными глазами, я не обнаружил ничего подобного. Задача рекламного проспекта – воодушевлять потенциальных клиентов оставить все и подчинить желания и стремления только рекламируемому. Я, например, принимал за чистую монету все то, что было изображено на глянцевых рекламных проспектах. Различия, конечно, были, но почему-то мне показалось, что здесь все очень небольшое.

– И это все? – спросил я Сери вполголоса.

– А ты что хотел? Целый город?

– Но все это такое маленькое! Ничего странного, что здесь одновременно может поместиться всего несколько человек.

– Производительность клиники не зависит от размеров. Проблема заключается в изготовлении сыворотки.

– Несмотря на то, что здесь все возложено на компьютеры и другую технику?

– Насколько мне известно, именно так.

– Но одна только писанина…

Беспокоиться, в сущности, было почти не из-за чего, но недельные допросы собственного «я» и сомнения сделали скепсис привычным. Если зданий клиники больше нигде нет, то как может Лотерея Коллажо вести дела в мировом масштабе? И лотерейные билеты должны же где-то печататься; Общество Лотереи во избежание риска появления фальшивок не может поручить это какому-нибудь другому предприятию.

Я хотел спросить об этом Сери, однако почувствовал, что будет лучше, если я не буду болтать об этом так беспечно, как на борту корабля. Микроавтобус был крошечный, сиденья располагались очень близко, так что пассажиры соприкасались плечами. Одетая в форму молодая женщина сидела впереди, рядом с водителем, и не проявляла к нам никакого интереса, однако если бы я говорил в полный голос, она бы все слышала.

Автобус подъехал к дому с противоположной стороны. Здесь, по-видимому, не было никаких построек. Сад-парк в некотором отдалении незаметно переходил в покрытый частично кустарником, частично лесом холмистый ландшафт острова.

Мы вместе со всеми вышли из автобуса и через высокий вход вошли в здание. Миновав пустынный холл, мы оказались в огромной приемной. В отличие от остальных я один нес багаж: чемодан, перетянутый ремнем. Мои спутники впервые с тех пор, как я их узнал, вели себя тихо и сдержанно, по-видимому, подавленные сознанием того, что наконец попали туда, где им должны дать вечную жизнь. Сери и я остановились у двери.

Молодая женщина, встретившая нас в порту, прошла за стоящей в стороне письменный стол.