Я сказал:

– Наивно верить, что такого не может быть.

– Я не наивна. Но число тех, кто может получить лечение, действительно ограничено, и каждый, кто получает главный выигрыш, а потом отказывается от него, делает возможными такие манипуляции.

– Теперь предположим, что я заслужил жизнь, а кто-то другой нет.

– Нет… это уже решает компьютер. Ты выиграл, на твой лотерейный билет пал выигрыш. Совершенно случайно. Поэтому тебе нечего сомневаться.

Я уставился на потертый матрас и попытался оспорить услышанное, но все, что сказала Сери, было уместно, и мои сомнения стали сильнее. Конечно, меня привлекала возможность длинной, здоровой жизни, и идея отказаться от лечения требовала от меня сил, которых мне до сих пор не хватало. Я был не Делуан, человек твердых принципов и неколебимой морали. Я, жизнелюб, хотел долгой жизни, и часть моего «я» никогда бы не смогла отказаться от этого. Но в то же время меня точило нехорошее чувство, для которого не было совершенно никаких оснований. Это просто ничего не значило для меня.

Я задумался о Сери. До этого мы были парой, которую жизнь случайно свела; малознакомыми людьми, которые переспали и, вероятно, не в последний раз, но при этом духовно никак не связаны. Возможно, наше влечение разовьется, мы будем жить вместе, узнаем друг друга и, может быть, влюбимся в традиционном смысле этого слова. Я попытался представить себе, что произойдет, если я пройду лечение, а она нет. Она – или какая-нибудь другая партнерша, с которой я свяжу свою жизнь, – станет неудержимо стареть, а я останусь неизменным. Мои друзья и родные будут подвержены естественному биологическому процессу старения, а я застыну в своем теперешнем состоянии. Окаменею.

Сери встала, разделась и пустила воду в раковине. Я наблюдал за ее стройной спиной, когда она мыла лицо и руки. У нее было стройное, уже знакомое тело, хорошо сложенное и гибкое. Я перевел взгляд со спины на плечи и улыбнулся.

– Почему ты так пристально рассматриваешь меня?

– А почему бы и нет? – спросил я в ответ.

Но думал я о другом. О том, какое я должен принять решение. Это был конфликт между сердцем и разумом. Я хотел следовать инстинктам, своим эгоистическим желаниям, но потом счел за лучшее забыть свои сомнения, поехать на Коллажо и получить бессмертие; мне также хотелось прислушаться к голосу рассудка, но я не сделал этого.

Затем мы снова оказались в постели. Сери лежала на моей руке, голова на моей шее, рука на моей груди.

– Ты хочешь ехать на Коллажо? – спросила она.

– Еще не знаю.

– Если да, я поеду с тобой.

– Почему?

– Я хочу быть с тобой. Я уже сказала, что отказываюсь от своего места в Обществе Лотереи.

– Это мне нравится, – сказал я.

– Но я хочу быть уверена…

– Что я пройду лечение?

– Нет… что ты, если это сделаешь, не будешь раскаиваться. Я не могу сказать почему, – она беспокойно заворочалась, оперлась на локоть и взглянула на меня. – Питер, в лечении есть что-то, что мне не нравится. Это меня пугает.

– Оно опасно?

– Нет, не опасно, никакого риска нет. Дело в том, что произойдет после. Я, собственно, не могу этого выразить.

– Нет уж, постарайся, – сказал я.

– Ладно, – ее губы коснулись моей щеки. – Когда ты прибудешь в клинику, тебе предстоит некоторая подготовка. В частности, полное медицинское обследование. Для этого тебе придется заполнить вопросник. В бюро мы называем его самым длинным формуляром в мире. В нем ты должен будешь дать сведения обо всем, что касается лично тебя.

– Итак, я должен буду написать нечто вроде автобиографии.

– Похоже, что да.

– Это я слышал еще в Джетре, – сказал я. – Что это будет вопросник, не говорили, только сказали, что перед лечением я должен буду написать полный отчет о своей жизни.

– Тебе объяснили почему?

– Нет. Я думал, это часть лечения.

– Это не связано с самим лечением. Лечение бессмертием не связано с лечением в обычном смысле этого слова – это нечто вроде очищения твоего тела со всеми его системами. Тело обновляется, память же при этом стирается. Ты потеряешь память.

Я ничего не сказал, только серьезно взглянул ей в глаза.

– Вопросник, – сказала она, – станет основой твоей новой жизни. Ты станешь тем, что напишешь. Тебя это не пугает?

Я подумал о долгих месяцах на вилле Колена в холмах над Джетрой, о своих стараниях рассказать правду и различных средствах, которые я использовал, чтобы найти эту правду, уверенность, что мне это удастся, и, наконец, чувство обновления, наполнившее меня после. В той рукописи, что лежала сейчас в номере гостиницы в Марисее, моя жизнь была описана так полно, как только это возможно в строгом смысле слова. Я уже был тем, что написал. Я стал плодом своего труда.

– Нет, это меня не пугает, – ответил я.

– Меня тоже, – сказала она. – Поэтому я хочу быть с тобой. По-моему, вряд ли можно утверждать, что пациент снова обретет свое «я» в полном объеме.

Я обнял ее, прижал к себе, и хотя она сначала сопротивлялась, но скоро сдалась и снова легла со мной.

– Я еще ничего не решил. Но думаю, что отправлюсь на Коллажо и приму решение там.

Сери обняла меня и ничего не сказала.

– Я сам должен решить, что для меня хорошо, а что – нет, – сказал я.

Спрятав лицо на моей груди, Сери пробормотала:

– Можно мне поехать с тобой?

– Да, конечно.

– Поговори со мной, Питер! Расскажи мне, кто ты, пока мы будем в пути. Я хочу узнать тебя.

Вскоре мы заснули. Ночью мне приснилось, что я вишу на тросе под водопадом, меня немилосердно мотает и раскачивает под падающими потоками воды. Постепенно члены мои застывали, дух захватывало, пока во сне я наконец не поменял позу и сон не кончился.

Глава десятая

В Шеффилде шел дождь. Мне предоставили маленькую спальню в передней части здания, и, когда я хотел, я мог оставаться там один. Иногда я часами стоял у окна и смотрел вниз, на крыши индустриальной застройки по ту сторону от нас. Шеффилд был ужасным, функциональным городом, чьи лучшие времена как центра горнорудной промышленности остались в далеком прошлом, теперь это была беспорядочная путаница городской застройки, которая на западе вгрызалась в центр Пеннси, а на востоке сливалась с маленьким городком Нотерхемом. В этой части Шеффилда и находился дом Фелисити и Джеймса.

Гринвей-парк был утопающим в садах чистым островком домиков на одну семью, окруженным мрачными предместьями. В центре поселения была оставлена свободная площадка с полморгена, засаженная молодыми деревьями, которую жильцы использовали для выгула собак. У Фелисити и Джеймса была собака по кличке Джаспер или Джаспербой.

С момента приезда меня одолевало угрюмое нежелание общаться. Я признал, что Фелисити доказала мне: в сельском домике Эдвина я вел жизнь, недостойную человека, и пришло время отказаться от этой жизни затворника; я стал послушным и проявил силу воли. Я знал, что во всем виноват мой болезненный интерес к рукописи, и поэтому старался выбросить ее из головы, но одновременно был убежден, что проделанная мной работа имеет решающее значение для точного определения моих чувств и что Фелисити силой увезла меня оттуда. Следствием этого был глубоко затаившийся гнев, и меня все время тянуло назад.

Я чувствовал себя в их доме инородным телом и от этой мысли о второстепенности испытывал ярость. Я не упускал ничего, замечал все. Мое критическое отношение распространялось на дом, на их привычки, их мнения. Мне не нужны были их друзья. Я задыхался от их близости, их обыденности, будничности. Я часто наблюдал как Джеймс, у которого уже отросло маленькое брюшко, ест, как вечерами он тренируется, желая избавиться от того, что приобрел. Я примечал что за телевизионные программы здесь смотрят, что за еду варит Фелисити, о чем болтают дети. Эти двое, Алан и Тамсин, некоторое время были моими союзниками, потому что со мной тоже обращались как с ребенком.

Я подавил свои чувства. Я попытался приспособиться к их жизни, участвовать в ней, выказать благодарность, которую мне полагалось испытывать, но мы с Фелисити просто слишком далеко отошли друг от друга. Все в моей жизни опротивело мне. Прошло много недель. Минула осень, пришла зима. Рождество оказалось короткой передышкой: дети стали важнее, чем я. Но в основном мы раздражали друг друга.

Каждый второй уикэнд мы в «вольво» Джеймса ехали по Херсфордширу в сельский домик Эдвина. Этих поездок я боялся, хотя Фелисити и Джеймса они, казалось, радовали. Фелисити утверждала, что эти поездки привьют детям любовь к сельской жизни и внушат уважение к природе, а Джаспер сможет вволю побегать.

Дом постепенно «принимал вид», как говорил Джеймс. Он часто звонил Эдвину и Марджи, чтобы сообщить им, что ремонт успешно продвигается. Мне все время приходилось работать в саду. Прореживать перепутанную чащу заслонивших все кустарников и относить сучья на кучу компоста. Джеймс, Фелисити и дети занимались внутренним ремонтом. Моя белая комната, которая со времени моего прошлого посещения не изменилась, первой подверглась их нашествию; кремовые стены создавали приятный фон для занавесей, которые Марджи описала Фелисити по телефону. Джеймс нанял местных электриков и штукатуров, а также сантехников, те привели в порядок электропроводку и канализацию, влажные стены скоро обрели тот вид, который отвечал желанию Эдвина и Марджи.

Однажды в выходные Фелисити, пока я работал по другую сторону дома, помогала мне в саду; она с корнями вырвала жимолость и бросила ее на огромную кучу, которая со временем перепреет и превратится в удобрение для сада.

Я сказал:

– Это была жимолость.

– Что бы это ни было, оно уже умерло.

– Растения сбрасывают листья на зиму, – сказал я. – Так предписала им природа.

– Тогда это точно не жимолость, потому что она вечнозеленая.

Я взял растение с кучи компоста и снова посадил, но когда через три недели мы возвратились, я увидел, что оно таинственным образом исчезло. Я был очень опечален этим актом вандализма, потому что любил жимолость. Я вспомнил, как пахли ее листья по вечерам, когда писал в своей белой комнате у открытого окна, и этот эпизод по-новому воздействовал на мою рукопись. Как только мы снова вернулись в Гринвей-парк, я достал рукопись из чемодана, куда ее спрятал, и снова начал перечитывать.

Сначала это давалось нелегко – я почему-то разочаровался в том, что написал. Казалось, фразы, созданные за недели работы над этой рукописью, то ли загрубели, то ли подпортились. Найденные мной слова, к сожалению, оказались только бледным отражением того, что я представлял себе. Более поздние страницы были лучше, но меня это не порадовало.

Я знал, что рукопись обязательно следует переработать еще раз, но что-то удерживало меня от этого. Вероятно, боялся того, что написал; едва я убрал рукопись в чемодан, я смог позабыть об этом, а Фелисити больше ни о чем мне не напоминала. Все говорили, что я полностью исправился.

Рукопись была напоминанием о моем прошлом, о том, чем я мог быть. Это представляло для меня опасность, это увлекало и будоражило, развивало фантазию, а вот реальность вызывала разочарование.

Я пристально посмотрел на не радующие меня страницы, разбросанные по полу в моей комнате, потом встал, подошел к окну, взглянул на город и на далекие Пеннины, а затем собрал страницы, разложил по порядку и убрал в чемодан. Весь остаток дня я простоял у окна, праздно теребя комнатные растения Фелисити, которые в плетеных корзинках висели у окна под потолком, и наблюдал, как в городе зажигаются огни, а Пеннины исчезают в дымке сумерек.

В начале нового года погода ухудшилась, а с ней и атмосфера в доме. Дети не хотели больше играть со мной, и, хотя Джеймс по-прежнему держался со мной дружелюбно, Фелисити держалась почти откровенно враждебно. За обедом она ставила передо мной еду в напряженном молчании, а если я был готов что-нибудь сделать по дому, говорила, что мне нечего путаться у нее под ногами. Я все больше времени проводил в своей комнате, где стоял у окна и смотрел на далекие заснеженные холмы. Цепь Пеннин была важнейшей частью моего духовного окружения. Детство в одном из предместий Манчестера: хорошие дома и улицы по соседству, сады поблизости от школы, но при взгляде на восток всегда волнистая линия Пеннин, темных и диких. Теперь я был по другую их сторону, но холмы остались прежними: дикая глушь, разделяющая Англию надвое. Мне казалось, что они символ нейтралитета, граница, отделяющая мою прошлую жизнь от настоящей. Может быть там, в узких извилистых долинах среди известняковых скал, карстовых воронок и горных пустошей есть отвлеченное указание на то, где изменилась моя жизнь? На таком маленьком острове, как Англия, передовом и цивилизованном, было мало разнообразия. Только море и горы, и Шеффилд был ближе к последним. Мне нужно было что-то очень простое, чтобы найти себя.

Однажды по наитию я спросил детей, посещали ли они когда-нибудь вершину Кастлтон глубоко в Пеннинах? Оказалось, нет, и они стали умолять родителей дать им возможность посмотреть на отверстие без дна, расщелину Голубого Джона и пруд, в котором вещи превращаются в камни.

– Это ты их научил, Джон? – спросила Фелисити.

– Будет совсем неплохо съездить на экскурсию в Пеннины.

– Джеймс никогда не ездит туда, пока лежит снег.

К счастью, скоро погода изменилась, теплый ветер и дождь растопили снег, и темные контуры Пеннин четко обрисовались на фоне неба. Пару дней казалось, что дети забыли о моей идее, но потом Алан без моих напоминаний снова начал уговаривать родителей. Фелисити сказала, что они посмотрят, нахмурившись бросила на меня взгляд и сменила тему.

Я снова взялся за рукопись, потому что почувствовал, как что-то во мне пришло в движение. На этот раз я хотел все прочесть и подвергнуть строгой критике. Я хотел выяснить, что именно я написал, а не как я написал это. Потом следовало решить, нужна новая переработка рукописи или нет.

Стилистически начальные страницы были хуже, однако, едва взявшись за них, я обнаружил, что читать очень легко. У меня создалось впечатление, что я не столько читал, сколько многое вспоминал. Я чувствовал, как в моей голове появляются слово за словом, и что от меня требуется только держать страницы в руках и переворачивать их одну за другой, а их содержание само собой возникает в моем сознании.

Я всегда верил в то, что в этих страницах содержится суть моего «я» и теперь, вновь соприкоснувшись с плодами своих трудов того длинного лета, ощутил необычайные уверенность и воодушевление. Казалось, я удалялся от самого себя, чтобы снова обрести себя. Я чувствовал себя уверенным, разумным, открытым и энергичным.

Пока я читал, Джеймс устанавливал книжные полки, хотя в доме почти не было книг. Но у Фелисити было несколько горшков с цветами и декоративными растениями, которым требовалось место. Резкий вой электрической дрели прервал мое изучение неверно расставленных знаков препинания.

Я рассматривал свою работу как нечто само собой разумеющееся. В течение всех этих недель, проведенных в доме Фелисити, чувствуя себя внутренне нездоровым, я пренебрегал своей личностью. Здесь, на страницах рукописи, было все, что я упустил в жизни. Я снова прикоснулся к своему «я».

Некоторые отрывки при их рассмотрении оказались весьма остроумными. Мысли, несомненно, были нетривиальными, изложение – завершенным и последовательным. Я читал страницы как откровение, чувствуя, как ко мне возвращаются уверенность и доверие к себе. Я снова начал жить, как уже жил во время предыдущего процесса писания. Я узнал правду такой, какой создал ее. Кроме того, я определил развитие сюжета, который сам же придумал, и декорации, в которых разворачивалось действие.

Фелисити, в реальной жизни неузнаваемо изменившуюся из-за детей, мужа и собственного поведения, я назвал «Калией». Джеймс присутствовал как бы в тени, и его звали «Яллоу». Грейс была «Сери». Я снова жил в городе Джетра, у моря, с видом на острова. Я сидел за своим столом в доме Фелисити, уставившись на Шеффилд и темные силуэты Пеннин с их мрачными горными пустошами и высокогорными болотами, и мне чудилось, что точь-в-точь как в заключительных абзацах рукописи, стою на возвышенности Сеньор-парк в Джетре и смотрю сверху на крыши города и на море.

Острова Архипелага, как и Пеннины, были нейтральной территорией, местом прогулок, границей раздела между прошлым и настоящим, возможностью бегства.

Я дочитал рукопись до конца, до последней, незаконченной фразы, затем спустился вниз, чтобы помочь Джеймсу в работе по дому. Фелисити предложила, чтобы мы в конце недели вместе поехали в Кастлтон на «славный пикничок».

Ко дню пикника настроение у меня значительно поднялось. Утром Фелисити собрала корзину для пикника и сказала, что мы можем поехать на машине, если пойдет дождь, но только до самой деревни, которую она выбрала для пикника. Я предвкушал свободу, прогулки, бесцельную ходьбу по окрестностям. Джеймс провел свой «вольво» через суматоху уличного движения в центре Шеффилда, потом мы поехали вверх, в Пеннины, по дороге на Чапелин ле Фрит, мимо нежных зеленых горных лугов и галечных склонов из выветренного песчаника. Ветер бил в машину и, к моему удивлению, дул то с одной стороны, то с другой. На горизонте темнели холмы, дальние утесы, которые для меня всегда были границей мира. Я сидел на заднем сиденье между Аланом и Тамсин и прислушивался к объяснениям Фелисити. Собака ехала сзади, в открытой части нашего комби.

Мы припарковались на маленькой свободной площадке у края деревни Кастлтон и все вышли из машины. Порывистый ветер раздувал одежду и волосы и сек нас редкими каплями дождя. Дети закутались в плащи с капюшонами, и Тамсин сказала, что хочет в туалет. Джеймс запер машину и проверил, все ли дверцы надежно закрыты.

Я сказал:

– Мне кажется, мне надо побыть одному.

– Не забудь про обед! Нам еще хочется осмотреть пещеру.

Они, довольные, отправились в путь, хотя я не пошел с ними. У Джеймса был дорожный посох, а Джаспер радостно прыгал вокруг хозяев.

Я остался один и теперь стоял, глубоко засунув руки в карманы, и осматривался, прикидывая, в какую сторону лучше пойти. На стоянке была еще одна машина: зеленый, потертый, с ржавыми пятнами «Триумф Геральд». Женщина, сидевшая за рулем, наблюдала за мной. Теперь она открыла дверцу, вышла из машины и встала так, что я мог ее видеть.

– Привет, Питер, – сказала она, и я наконец узнал ее.

Глава одиннадцатая

Темные волосы, темные глаза: я почти тотчас же обратил внимание. Ветер сдул пряди с лица и открыл довольно широкий лоб, глаза, под которыми были синие круги и которые казались запавшими – Грейс была все так же стройна, и ветер только подчеркивал это. Она была в своей старой шубке, которую мы однажды летом в субботу купили на распродаже подержанной одежды в Кемден-Лок. Подкладка тогда была немного порвана. У шубки изначально не было пуговиц, и Грейс приходилось придерживать полы, для чего пришлось сунуть руки в карманы.

Однако, пока я глазел на нее, она стояла на ветру, прямо. И была такой, какой всегда: высокой, растрепанной и небрежной, с угловатыми чертами, отвыкшей от сельской местности и открытого неба и привыкшей к жизни в Лондоне, к большим домам, к улицам и подземным переходам города. Там она была у себя, но здесь ей все казалось чужим и неподходящим. Цыганская кровь, как она однажды сказала мне, но она едва ли когда-нибудь покидала Лондон и уж точно никогда не бродила по проселочным дорогам.

Я направился к ней, удивленный ее знакомым обликом не меньше, чем ее присутствием здесь. Я не думал, только замечал. На одно тоскливое мгновение мы остановились у машины и оба не знали, что сказать. Но потом неожиданно – и порывисто – обнялись. Мы крепко сжимали друг друга, но не целовались; ее щека была холодной, а мех шубки – мокрым. На меня нахлынули облегчение и счастье, радостное удивление оттого, что она здорова и невредима и что мы снова вместе. Я обнимал и обнимал ее, не желая упускать реальность ее тонкого тела, и скоро мы оба заплакали. Грейс прежде никогда не заставляла меня плакать, я ее тоже. В Лондоне мы оба считались образованными, неглупыми людьми, что соответствовало действительности, однако в конце, в месяц перед нашей разлукой, отношения между нами стали натянутыми, и мы подавляли свои чувства. Мы держались друг с другом холодно, и для нас стало обычным манерничанье, порождающее само себя. Мы слишком давно знали друг друга, чтобы вот так просто разорвать отношения.

Внезапно я понял, что Сери, через которую я пытался понять Грейс, никогда не существовала. Грейс, которая вцепилась в меня, как я в нее, ускользала от определения. Грейс была Грейс: непостоянной, сладостно-ароматной, забавной, непредсказуемой. Я мог бы определить Грейс только через наши отношения, а уж через нее – себя. Я еще крепче прижал ее к себе, приник губами к ее шее. Когда Грейс подняла руки, чтобы обнять меня, шубка распахнулась, и я почувствовал через юбку и блузку стройное тело. Она была в той самой одежде, которую я видел на ней в конце прошлого года.

Наконец я оторвался от нее, но мы не разняли рук. Она стояла потупясь, потом высвободилась, высморкалась в носовой платок, слазила в машину за сумочкой и захлопнула дверцу. Я снова обнял ее, но не прижал к себе. Она поцеловала меня, и мы рассмеялись.

– Не думал, что снова увижу тебя.

– Я тоже. Я долго не хотела этого.

– Где ты жила?

– Переехала к подруге, – она на мгновение отвела взгляд. – А ты?

– Я некоторое время жил в деревне. Мне там многое стало ясно. А потом перебрался к Фелисити и сейчас живу там.

– Я знаю. Она мне говорила.

– Так ты поэтому…

Она взглянула на «вольво» Джеймса, потом сказала:

– Фелисити обмолвилась, что ты будешь здесь. Я хотела увидеть тебя.

Конечно, это Фелисити организовала нашу встречу. С тех пор как в один из уикэндов я съездил в Шеффилд вместе с Грейс, Фелисити всячески старалась подружиться с ней. Несмотря на это, они отнюдь не были подругами в привычном смысле этого слова. Отношение Фелисити к Грейс было покровительственным, с постоянной оглядкой на меня. Она видела в Грейс жертву моих недостатков, а потому помогала Грейс и поддерживала ее, выражала ей свое неодобрение в мой адрес, к тому же у них было нечто общее: ответственность и женская солидарность. Как уже сказано, Фелисити организовала встречу у себя в Гринвей-парк; вероятно, она, сама того не подозревая, гнушалась Грейс. Грейс была всего-навсего раненой птичкой, бедной Божьей тварью, которой нужно помочь лубком и ложкой теплого молока. То, что эту рану нанес я, конечно, заставляло сестру чувствовать ответственность за случившееся.

Держась за руки и прижимаясь друг к другу плечами, мы шли в деревню, не обращая внимания на холодный ветер. Моя душа ожила, я испытывал необычный подъем духа. После смерти отца я ни разу еще не чувствовал себя так свободно и непринужденно. Я слишком долго был погружен в прошлое и слишком занят собой. Все, что кипело во мне, теперь нашло выход. С Грейс вернулась часть моего прошлого.

Главную улицу деревни, узкую и извилистую, окружали серые каменные дома. Шумные пешеходы поднимали на чуть влажной улице облачка пыли, которую ветер бросал им в лицо.

– Мы можем где-нибудь выпить кофе? – спросила Грейс.

Она пила много дешевого растворимого кофе, приятного на вкус, с белым сахаром. Я сжал ее руку, вспомнив о нелепой ссоре, которая однажды произошла между нами.

На крошечной боковой улочке мы нашли кафе, пристройку к чуть отстоящему от других зданию с огромным витринным окном, окруженную металлическими столиками. Точно в центре каждого столика стояла маленькая пепельница. Мы зашли. Стояла такая тишина, что мы подумали, будто уже закрыто, однако, когда мы сели, женщина в кухонном фартуке вышла принять заказ. Грейс заказала два яйца всмятку и кофе; по ее словам, она выехала из дома в половине восьмого.

– Ты все еще живешь у подруги? – спросил я.

– Сейчас нет. Именно об этом я и хотела поговорить с тобой. Я скоро должна съехать, и у меня есть кое-что на примете. Я хочу знать, стоит мне брать это или нет.

– А цена?

– Двенадцать фунтов в неделю, по государственным расценкам. Но этаж подвальный и не очень хорошее место.

– Бери! – сказал я, вспомнив о ценах на квартиры в Лондоне.

– Это все, что я хотела знать, – сказала Грейс и встала. – Мне пора.

– Что?

Она направилась к двери, а я пораженно уставился ей вслед. Но я забыл про совершенно особое чувство юмора Грейс. Она нагнулась к вставленному в дверь стеклу, кончиком пальца нарисовала на нем крендель и вернулась за столик. Проходя мимо, она потрепала меня по волосам. Прежде чем сесть за столик, она сняла шубку и перекинула ее через спинку стула.

– Почему ты мне не написал?

– Я… но ты же тогда мне не ответила.

– Твое письмо пришло слишком рано. Почему ты не написал мне снова?

– Я не знал, где ты. И у меня сложилось впечатление, что твоя соседка не передаст тебе мое письмо.

– Ты мог найти меня. Твоей сестре это удалось.

– Я знаю. Настоящая причина… Я решил, ты не захочешь меня слушать.

– А я хотела, – она взяла пепельницу и принялась вертеть в пальцах. Улыбнулась. – Мне кажется, я искала возможность забыть тебя. По крайней мере сначала.

– Я действительно не представлял, в каком ты была смятении, – сказал я, и моя совесть напомнила мне о летних днях, которые я провел в сельском домике Эдвина, полностью погруженный в безумие создания рукописи. Я выкинул Грейс из головы, чтобы найти себя. Соответствовало ли это истине?

Женщина вернулась и поставила перед нами две чашки кофе. Грейс положила сахар и медленно размешала.

– Послушай, Питер, теперь все уже позади, – она потянулась через стол, взяла мою руку и крепко сжала. – Я преодолела это – у меня было много проблем, и некоторое время мне было трудно. Мне нужна была передышка, и все. Я встречалась с другими, общалась со многими. Зато все выдержала. А как насчет тебя?

– Думаю, точно так же, – сказал я.

Грейс – и это был факт – вызывала у меня постоянное влечение. После небольшой разлуки я сразу начинал представлять, что она ложится в постель с другим, и худших картин мое воображение не могло нарисовать. Она часто высказывала вслух угрозы, которые должны были помочь нам держаться друг за друга, но которые в итоге развели нас. Когда я наконец убедил себя, что мы завершили наш совместный путь, это была единственная возможность покончить со всем этим, но я упорно гнал прочь все мысли о ней. Моя жажда обладания была неразумна. И теперь, когда мы с ней сидели в этом негостеприимном кафе, я подумал то же самое: непричесанные волосы, свободно ниспадающая промокшая одежда, бесцветная кожа, неопределенность взгляда, нервозность как выражение внутреннего напряжения. Прежде всего, это способствовало тому, что Грейс всегда охотно имела со мной дело, даже если я того не заслуживал.

– Фелисити сказала, что ты нездоров, что ведешь себя странно.

– Это же Фелисити, – ответил я.

– Ты уверен?

– Мы с Фелисити не всегда хорошо ладили, – сказал я. – Между нами возникло отчуждение. Она хочет, чтобы я был таким же, как она. У нас различные точки зрения.

Грейс, наморщив лоб, смотрела на чашку.

– Она рассказывала о тебе пугающие вещи. Я хотела поговорить с тобой об этом.

– И поэтому ты здесь?

– Нет… только отчасти.

– Что она тебе рассказала?

И, глядя на меня, она ответила:

– Что ты снова пьешь, и только.

– Ты веришь, что это правда?

– Не знаю.

– Посмотри на меня и скажи.

– Нет, не похоже.

Она быстро взглянула на меня, но потом снова опустила взгляд, взяла чашку и допила кофе. Женщина принесла яйца всмятку.

– Фелисити мыслит приземленно, – сказал я. – Ее голова забита неверными представлениями обо мне. После нашей разлуки мне ничего не хотелось, только быть одному и попытаться понять себя.

Я замолчал, потому что мне внезапно пришлось отогнать непрошеную мысль, которая в последние недели часто меня посещала. Я знал, что никогда не расскажу Грейс ни свою, ни любую другую историю сродни той, что вытянула из меня моя рукопись. Только там была правда. Покажу я когда-нибудь Грейс рукопись?

Я подождал, пока Грейс покончит с едой – она быстро съела первое яйцо, потом второе (ее сосредоточенность на еде никогда еще не была столь долгой), затем заказала еще чашку кофе. Потом закурила сигарету. Мучимый сомнениями я ждал, пока она докурит.

Я сказал:

– Почему ты не повидалась со мной в прошлом году? После ссоры?

– Не могла, и все. У меня хватало дел, и было еще слишком рано. Я хотела тебя видеть, но ты все еще критически относился ко мне. Я была просто раздавлена. Мне требовалось время, чтобы снова прийти в себя.

– Извини, – сказал я. – Не стоило говорить такие вещи.

Грейс снова покачала головой.

– Теперь это все равно.

– Ты пришла сюда за этим?

– А теперь уйду. Я уже говорила тебе, что чувствую себя намного лучше.

– Ты… э… была с другим?

– А что?

– А то, что это важно. Я имею в виду, очень важно, – я чувствовал, что рискую вновь что-то сломать.

– Да. Недолго. В прошлом году.

В прошлом году: это звучало так, словно речь шла о давних событиях, но прошлый год закончился всего три недели назад, а мне казалось, что это было очень давно. Я распознал свое неразумное желание быть собственником.

– Это был просто друг, Питер. Хороший друг. Он позаботился обо мне.

– Уж не он ли та «подруга», у которой ты жила?

Она поколебалась.

– Да, но я уже давно решила уехать. Не будь эгоистом, прошу тебя, не будь! Я едва не наложила на себя руки, попала в больницу, а когда вышла оттуда, тебя не было и подвернулся Стив.

Я хотел расспросить Грейс о нем, но вовремя понял, что просто хочу потребовать у нее ответа, а вовсе не услышать ответ. Глупо и безосновательно, но я злился на этого Стива за то, что он существовал, за то, что он был ее другом. И еще больше – за то, что он разбудил во мне ревность, от которой я хотел избавиться. Разрыв с Грейс зависел от меня, подумал я, поэтому я так ее ревную. И вот я снова здесь. Этот Стив в моем представлении был тем, чем сам я никогда не был и не мог быть.