Некоторое время я бродил по улицам и наконец вышел к гавани. Здесь я заметил множество лавочек и торговцев-одиночек, которые разложили на виду свои товары. Многие продавали патентованные средства. Я медленно шел по рядам и дивился увеличенным с помощью фотографии благодарственным надписям, многообещающим утверждениям и портретам удачливых покупателей, которые излечились при помощи этих снадобий от своих страданий. Обилие бутылочек, таблеток и прочих аксессуаров – чая из целебных трав, статей о лечении и о сохранении здоровья – настолько совпадало с моими мыслями, что я счел более сложные испытания ненужными. Торговля в этих лавчонках шла не слишком бойко, однако, как ни странно, ни один продавец не пытался мне что-нибудь всучить.

На другой стороне гавани стоял небольшой пароход и я предположил, что именно его прибытие и вызвало в городе такую суматоху. Пассажиры сошли на берег, разгрузка завершилась. Я подошел к пароходу как можно ближе (если не перебираться через барьер) и стал наблюдать за людьми из другого мира, пока они задерживались перед контрольным постом или занимались своим багажом. Я задумался о том, когда этот корабль отойдет и где будет его следующая остановка. На одном из островов, которые назвала Сери? Позднее, когда я пошел обратно, я заметил микроавтобус, который взял в гавани несколько человек. По надписи на его боку я понял, что он принадлежит Обществу Лотереи, и с удвоенным интересом стал рассматривать его пассажиров. Они производили впечатление испуганных и озабоченных. И молча глазели из окон на пеструю уличную жизнь. Мне захотелось поговорить с ними. Ведь они прибыли из призрачного мира, который существовал до лечения, и я рассматривал их как важное звено, связующее меня с моим прошлым. Их восприятие мира было независимым, на него не влияли извне; то, что они считали само собой разумеющимся, я утратил. Меня терзали сильные сомнения и я должен был установить, что у меня с ними общего, чему меня обучили, а чему нет. Со своей стороны я мог дать им много хороших советов.

Я уже узнал то, что им только предстояло узнать. Если бы они знали наперед, каковы будут последствия, это оказалось бы неплохим подспорьем. Я охотно посоветовал бы им в эти последние два дня использовать свою индивидуальность и оставить записи, с помощью которых они снова смогут обрести себя.

Я подошел ближе и заглянул в окно автобуса. Девушка в смахивающем на форму костюме с завлекательным вырезом сверяла имена со списком, водитель грузил багаж. Он повернул голову, взглянул на меня и демонстративно отвернулся.

Девушка заметила меня, опустила список и повернулась к окну.

– Что вы тут делаете? – крикнула она.

– Хочу помочь этим людям! Позвольте мне поговорить с ними!

Девушка снова взглянула на меня и мрачно нахмурила брови.

– Вы из клиники, не так ли? Мистер… Синклер?

Я промолчал, потому что почувствовал, что она угадала мои намерения и пытается воспрепятствовать мне. Водитель вышел из-за машины, прошел мимо меня и забрался на свое сиденье. Девушка сказала ему несколько слов, он тотчас же завел мотор и машина тронулась с места. Микроавтобус с мигалкой на крыше влился в поток уличного движения, потом свернул на узкую дорогу, ведущую на холм, к клинике.

Я пошел прочь, провел рукой по отрастающим волосам и подумал, что здесь, в городе, это выдает во мне пациента клиники. На другой стороне гавани у лавчонок толпились пассажиры с парохода.

Я добрался до тихой боковой улочки и медленно зашагал вдоль витрин магазинов. Я начал понимать, какую ошибку допустил в отношении этих людей: что бы я теперь им не сказал, они, конечно, забудут, едва начнется лечение. Их полезность для восстановления моего прошлого была заблуждением. У всех других было такое же неизменное свойство: у пешеходов на улице, у персонала клиники, у Сери.

Я бродил, пока не заболели ноги. Потом вернулся в клинику.

В павильоне меня ждала Сери. На коленях у нее лежала растрепанная пачка бумаги. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать мою рукопись.

– Ты получила ее! – воскликнул я и подсел к ней.

– Да… но только с одним условием. Ларин сказала, что ты не должен читать в одиночку. Я должна читать вместе с тобой.

– Я думал, ты позволишь мне читать одному.

– Я же сказала, это распоряжение Ларин. Она считает, что ты уже достаточно поправился, и ничего не имеет против того, чтобы ты узнал, о чем там речь.

– Я сам виноват, – сказал я. – Так начнем же.

– Сейчас?

– Я ждал этого весь день.

Сери бросила на меня гневный взгляд и швырнула карандаш на пол. Она встала и то, что беспорядочной горкой лежало у нее на коленях, соскользнуло вниз, к ее ногам.

– Что случилось? – спросил я.

– Ничего, Питер. Ни-че-го.

– Да ладно… В чем дело?

– Боже, какой ты эгоист! Ты забываешь, что у меня тоже есть своя жизнь! Последние восемь недель я провела здесь с тобой, опекая тебя, думая о тебе, говоря с тобой, обучая тебя тому и этому, тратя на тебя свое время. По-твоему, мне больше ничего не нужно? Ты никогда не интересовался тем, что я думаю, чего мне хочется… ты просто считаешь само собой разумеющимся, что я все время здесь, всегда к твоим услугам. Иногда мне действительно хочется избавиться от всего этого, включая тебя и твою вечную жизнь!

Она порывисто отвернулась и уставилась в окно.

– Мне очень жаль, – пробормотал я, пораженный ее горячностью.

– Я скоро уеду отсюда. У меня есть план.

– Что за план?

– Хочу поездить по островам, – она все еще стояла ко мне спиной… – У меня, знаешь ли, есть собственная жизнь. Есть другие люди, с которыми я хочу быть вместе.

На это мне нечего было ответить. Я почти ничего не знал о Сери и о ее жизни и, действительно, никогда не спрашивал ее об этом. Она была права: я воспринимал ее саму и ее присутствие как нечто само собой разумеющееся, и поскольку ее упреки были более чем справедливы, крыть было нечем. В данный момент я мог сказать в свою защиту лишь одно: насколько мне было известно, я не просил ее нянчиться со мной; она была тут с первого дня, и я никогда не ставил под вопрос ее присутствие, потому что сказать об этом мне было нечего.

Я уставился на сваленные кучей страницы рукописи и спросил себя, какие тайны она скрывает?

Позднее, когда мы пошли в столовую, я предложил Сери рассказать о себе. Этот более чем правильный шаг оторвал ее от еды; окончательно потеряв терпение, она открыла мне еще несколько новых фактов.

Я начал понимать, какую огромную жертву принесла ради меня Сери; на протяжении двух месяцев она делала для меня все, отказавшись от собственной жизни, в то время как я наслаждался ее по-детски капризными нежностью и доверием, при этом ища и видя только себя.

Совершенно неожиданно – ведь я никогда не думал об этом – я испугался, что она может бросить меня.

Протрезвев и почти без единого слова я вместе с ней вернулся в павильон и смотрел, как она собирает и раскладывает по порядку страницы рукописи. Мы сидели рядышком на моей постели, и Сери перечитывала текст.

– Итак, обрати внимание, первые страницы не особенно важны. Там говорится об обстоятельствах, побудивших тебя писать. Раз или два упомянуты Лондон и несколько других мест. Когда тебя постигла неудача, тебе помог друг. Это не особенно интересно.

– Не говори ничего, я сам посмотрю, – я взял листы у нее из рук. Все было так, как она сказала: человек, который это написал, был мне чужим и, казалось, старался найти себя. Я отложил страницы. – И что дальше?

– Дальше начались затруднения, – сказала Сери, держа страницы так, чтобы я мог их видеть, и показывая карандашом: – «Я родился в 1947 году и стал вторым ребенком у Фредерика и Кэтрин Синклер».

Таких имен я никогда не слышал!

– Почему вы их не изменили? – спросил я, заметив, что оба имени подчеркнуты карандашом. Над ними Ларин или Сери написали имена, которые я считал настоящими именами моих родителей: Фрэнфорд и Котеран Синклер.

– Мы можем проверить. У Лотереи в бумагах они есть.

Я вздохнул, признавая трудности, которые создавал обеим женщинам. В каждом абзаце было много других пропусков и обобщений. Калию, мою старшую сестру, там звали «Фелисити» – насколько я знал, это слово означало то ли счастье, то ли радость, – но я никогда не предполагал, что оно может быть именем. Позже я обнаружил, что мой отец был «ранен в пустыне» – весьма распространенное выражение, – а мать работала в «телефонной службе». Это было правительственное учреждение в местечке под названием «Блехтли-парк». После «войны с Гитлером» мой отец в числе первых вернулся домой, и они с матерью сняли дом в предместье «Лондона». Здесь я и появился на свет. Большинство из этих темных мест Сери вычеркнула, а «Лондон» был превращен в Джетру, что дало мне приятное ощущение знания предмета и уверенность.

Сери пробежала со мной пару страниц, по ходу объясняя мне каждую трудность, на какую в свое время натолкнулась, и рассказывая мне, чем руководствовалась, обобщая или подчеркивая то или это. Я во всех случаях соглашался с ней – ведь она бесспорно рассуждала очень разумно.

Дальнейшее развитие событий этой прозаической и одновременно загадочной истории было таково: в первый год после моего рождения вышеупомянутая семья жила в том же предместье «Лондона», а потом переехала в северный город под названием «Манчестер». (Он тоже был превращен в Джетру). С Манчестера начинались мои первые воспоминания, и тут-то я вдруг пришел в замешательство.

– Все это я слышу впервые, – сказал я. – Как, скажи на милость, ты сумела разобраться во всем этом?

– Боюсь, мы разобрались не во всем. Нам пришлось многое пропустить. Ларин была вне себя от гнева.

– Почему? Это едва ли моя вина.

– Перед лечением она попросила тебя заполнить вопросник, но ты отказался. Ты сказал, все, что нужно, мы узнаем о тебе из рукописи.

В то время я, по-видимому, был твердо убежден в этом. В какой-то период своей жизни я создал эту непонятную рукопись и свято верил, что полностью описал в ней себя и свое окружение. Я попытался представить себе ум, который вопреки всякому здравому смыслу мог быть убежден в этом. Это мне не удалось. Однако на первой странице стояло мое имя. Когда-то, до лечения, я написал его там и знал, что сделал это.

Я почувствовал болезненное одиночество и жалость к себе. Позади, словно отделенная от меня непреодолимой стеной, осталась индивидуальность, целеустремленный разум, который я утратил. Мне нужен был этот разум, чтобы разобраться, что же я написал.

Я пролистал остальные страницы. Пропуски и обобщения Сери попадались и дальше. Что это должно было значить?

Вопросы интересовали меня больше, чем подробности. Через ответы на них я надеялся взглянуть на себя, а заодно и на мир, который утратил. Существовали ли в действительности эти вымышленные имена и места – Фелисити, Манчестер, Грейс – которые возникли в моем бреду и преследовали меня? Эти картины моего бреда оставались частью моего сознания, они глубоко коренились во мне, пусть даже и были необъяснимой составляющей моего «я». Они игнорировали все это, поворачивали меня спиной к лежащему в глубине этого пониманию.

Я, как и прежде, был жаден до знаний и полон желания учиться.

Через некоторое время я сказал Сери:

– Мы можем продолжить?

– Здесь не все ясно.

– Да, но я хочу продолжить.

Она взяла у меня из рук страницы, которые я просматривал.

– Ты уверен, что это ничего для тебя не значит?

– Пока нет.

– Ларин не сомневалась, что ты отреагируешь неправильно. – Сери чуть улыбнулась. – Когда я думала о всех тех усилиях, которые мы затратили на это, мне все это казалось немного нелепым.

Мы прочитали еще пару страниц, но Сери провела над рукописью слишком много времени и устала.

– Я буду читать дальше один, – сказал я.

– Это из-за меня. Но тебе не повредит.

Она легла на вторую кровать и закрыла глаза. Я читал дальше, с трудом продираясь через противоречия, как это однажды или много раз проделывала Сери. Иногда я просил у нее помощи, и тогда она объясняла, что об этом думает, но каждое новое толкование еще пуще разжигало мое любопытство. Она подтверждала то, что я знал о себе, но одновременно усиливала мои сомнения.

Чуть погодя Сери зевнула. Я читал дальше, держа рукопись на коленях. Вечер был теплый, и на мне не было ни рубашки, ни ботинок; читая, я ощущал ступнями приятную шероховатость камышовых циновок.

Если в рукописи была хоть какая-то правда, это была правда анекдота. Казалось, там нет никакого основного узора повествования.

Самое анекдотичное Сери в основном вычеркивала. Несколько случаев она показала мне и объяснила, что нашла их совершенно невразумительными. Я тоже, но так как я не восставал против формы повествования, то начал различать все больше и больше подробностей.

Один из самых длинных абзацев, занимающий несколько страниц текста, рассказывал о дипломатичных высказываниях некоего «дядюшки Уильяма» в моем детстве. Дядюшка рассказывал истории с бахвальством пирата, а когда он входил в дом, казалось, будто он приносит с собой соленый запах морей, картины далеких стран. Он околдовал меня, потому что позорил семью и она не одобряла его поступков, потому что курил вонючую трубку и на пальцах у него были бородавки, но он очаровал меня еще и потому, что абзац этот был написан убедительно и с юмором; получился светлый рассказ о переживаниях, которые, должно быть, оказали на меня сильное влияние. Я заметил, что дядюшка Уильям, или Вилли, как он был назван в большинстве мест рукописи, сейчас показался мне почти такой же привлекательной личностью, как и тогда, в моем детстве. Он действительно существовал, действительно жил.

Но Сери вычеркнула его. Она ничего не знала о нем, поэтому пыталась его стереть.

Что же касается меня, нескольких карандашных штрихов было недостаточно, чтобы стереть такой персонаж. Этот дядюшка Уильям был самой настоящей правдой, тем, что далеко выходило за рамки простого анекдота.

Я помнил его, я помнил себя в те дни.

Внезапно я осознал, что могу вспомнить и остальное. Не имело значения, был ли материал зачеркнут или нет, были ли одни имена заменены другими или нет. Все дело было в самом тексте, в его содержании и форме, в метафорах, которых я до сих пор не видел. Рукопись была полна воспоминаний.

Я снова прочитал ее от корки до корки. Тут я вспомнил события, которые привели меня в белую комнату в сельском домике Эдвина, и все, что было до того. Я чувствовал себя приободренным, слившимся с собственным прошлым, но потом испугался. Вспомнив себя, я обнаружил, как чудовищно заблуждался.

За выкрашенными белой краской стенами павильона в ночной тишине лежал парк клиники. Волны моего сознания распространились на город Коллажо, на весь остальной остров, на Срединное море, на все другие острова, до самой Джетры. Но где она находилась?

Я дочитал рукопись до конца, до незаконченной сцены между Грейс и мной на углу у станции «Бейкер-стрит», а потом собрал страницы и сложил по порядку аккуратной стопкой. Вытащив из-под кровати чемодан, я убрал в него рукопись. Тихо, чтобы не разбудить Сери, я собрал одежду и другие пожитки, удостоверился, что у меня есть деньги, и собрался уходить.

У двери я оглянулся. Сери спала на животе, как ребенок, щекой к подушке. Мне захотелось поцеловать ее, но нельзя было ее будить. Она станет удерживать меня, если поймет, что я хочу уйти. Две или три минуты я смотрел на нее, спрашивая себя, кто она в действительности и зная, что, как только закрою за собой дверь, никогда больше ее не увижу.

Я нажал на ручку и тихо открыл дверь; снаружи было темно, с моря дул теплый ветер. Я вернулся к кровати за чемоданом – и споткнулся обо что-то на полу возле постели Сери. Это нечто звякнуло о металлическую ножку ее кровати. Сери зашевелилась, потом снова затихла. Я нагнулся поднять то, на что чуть не наступил, и увидел, что это была маленькая бутылочка из темного стекла, шестигранная. Пробки не было, этикетка отсутствовала, но я инстинктивно понял, что в ней должно было находиться и почему Сери это купила. Я понюхал горлышко и ощутил запах камфары.

Я не ушел. Я стоял возле постели и печально смотрел на спящую девушку, которая лежала передо мной такая невинно усталая, бескорыстная и ранимая – волосы упали на лицо, губы слегка приоткрыты.

Наконец я положил бутылочку из-под эликсира на пол, на то место, где ее нашел, взял чемодан и вышел. В темноте я незаметно миновал часовых, вышел за ворота и двинулся по склону холма в город. Здесь, у гавани, я подождал, пока город проснется и откроется пароходное агентство; там я осведомился об отплывающих вскоре судах. Одно из них отошло сегодня, другое будет только через три дня. Я опасливо подумал, что мне надо покинуть остров прежде, чем Ларин или Сери найдут меня, поэтому согласился на первое же небольшое путешествие, какое мне предложили, и переехал на один из ближайших островов. Днем позже я перебрался на третий остров. Когда я убедился, что никто меня теперь не найдет – я обосновался на острове Хетика, в одном из сельских домиков на отшибе, – я взял карты и схемы, какие мне удалось достать, и начал планировать возвращение в Лондон. Я был одержим незаконченной рукописью и необъяснимой тягой к Грейс.

Глава двадцать первая

Грейс довела меня до ручки, что правда, то правда. Ее попытка самоубийства была слишком крупным событием, чтобы уместиться в моей жизни. Оно отмело все прочее, ни для чего не оставив места. Неожиданный поступок Грейс потрясал даже после того, как я узнал, что она не умрет. Действительно ли она хотела умереть или нет – этот вопрос отступал на второй план перед тем, что она натворила.

Ей удалось вывести меня из равновесия.

Я сходил с ума, представляя себе, как она лежит в больнице, с пузырьками и трубками, с немытыми волосами, наполовину в сознании. Я хотел быть рядом с ней.

Я пришел на знакомое место, на перекресток Бейкер-стрит и Мерилебоун-роуд, в ту часть Лондона, которая в моем сознании навсегда была связана с Грейс. Дождь усилился, и из-под колес летели брызги, провожавшие меня от одного угла улицы до другого. Ветер задувал в уши. Услышав громыхание поезда, я подумал о Кастлтоне и холодном горном ветре.

Прошло несколько часов с тех пор, как я ел в последний раз, и я почувствовал легкую эйфорию, свидетельствующую о снижении уровня сахара в крови. Это напомнило мне о длинных летних месяцах, когда я, сосредоточившись, работал в своей белой комнате так напряженно, что по два-три дня забывал поесть. В этом состоянии духовного возбуждения в голову мне приходили лучшие мысли, и я мог яснее изложить правду. Тогда я и создал острова.

Но Джетра и острова поблекли перед реальностью мокрой лондонской безотрадности, как сам я поблек перед своим истинным «я». Наконец я освободился от себя, наконец выглянул наружу и стал беспокоиться о Грейс.

В это мгновение, когда я больше не надеялся на себя, появилась Сери.

Она поднялась по лестнице из подземного перехода на другой стороне Мерилебоун-роуд. Я видел ее светлые волосы, стройную фигуру, ее походку, которую так хорошо знал. Но как ей удалось войти в подземный переход так, что я не заметил? Я стоял у единственного другого входа, но мимо меня она не проходила. Я напряженно наблюдал, как она быстрыми шагами направилась ко входу на станцию метро. Я сбежал вниз по ступенькам, едва не поскользнувшись на мокром камне, и побежал на другую сторону улицы. Когда я достиг станции метро, Сери уже миновала турникет и была у начала лестницы, ведущей вниз, к кольцевой линии. Я кинулся следом, но контролер спросил у меня билет. В гневе я вернулся к кассе и купил билет на все зоны.

Поезд остановился у перрона; на табличке было указано, что он следует в Эмершем. Я бежал вдоль платформы, заглядывая в окна вагонов. Но хотя я обыскал весь поезд, нигде не смог найти ее. Уехала на другом поезде? Но был вечер, и поезда ходили с десятиминутными интервалами.

Я опять припустил вдоль поезда, но тут из динамика донеслась просьба подняться в вагоны, потому что двери закрываются и поезд отправляется.

Тут я увидел ее: она сидела в последнем вагоне у окна. Я видел ее склоненное лицо, словно она что-то читала.

Створки пневматических дверей с громким шипением скользнули навстречу друг другу. Я прыгнул в ближайший вагон и протиснулся между закрывающихся створок. Поздние пассажиры взглянули на меня, потом отвели взгляды. Каждый из них, казалось, был изолирован в собственном пузыре пространства.

Поезд тронулся. Из-под токоснимателей, отражаясь на мокрых, блестящих рельсах, посыпались бело-голубые искры; поезд прогромыхал по стрелкам и нырнул в длинный туннель. Я направился в конец вагона, чтобы быть у ближайшей к Сери двери, когда мы остановимся на следующей станции. Облокотившись на толстое небьющееся стекло двери, я стал наблюдать за своим отражением на фоне черных стен туннеля. Наконец мы достигли следующей станции, Финчли-роуд. Как только дверь открылась, я протиснулся в нее и побежал вдоль перрона к вагону, где видел Сери. Двери за мной закрылись, я нашел место, где она сидела, но ее там больше не было.

Поезд вылетел на поверхность и прогрохотал по железному мосту через густонаселенные запущенные пригороды Вест-Хэмпстеда и Килберна; здесь ветка шла параллельно улице, застроенной старыми домами. Я прошел через вагон, заглядывая в лица пассажиров и надеясь, что Сери, может быть, просто пересела. В конце вагона я заглянул в двойные окна на дверях между вагонами и увидел ее.

Она стояла, как я до того, лицом к двери и смотрела наружу, на проносящиеся мимо дома. Я перешел в ее вагон – холодное, влажное дуновение ветра, мгновение опасности упасть, – и пассажиры взглянули на меня, может быть, приняли за контролера. Я быстро прошел туда, где она стояла, но она куда-то делась. Я не мог ошибиться: тут не было женщины, хотя бы отдаленно напоминающей Сери. Пока поезд с грохотом мчался к следующей станции, я ходил по центральному проходу вагона, чтобы за иллюзией деятельности скрыть напряжение и бездеятельность. Капли дождя снаружи чертили на грязных окнах косые светлые дорожки. В Уэмбли-парк мы на пару минут задержались: здесь наша линия пересекалась с линией Бейкерлу, и на другом конце платформы ждал поезд. На этот раз я обыскал весь поезд, но Сери исчезла. А когда прибыл поезд на Бейкерлу, Сери была в нем! Я увидел, как она вышла, пересекла платформу и поднялась в тот самый вагон, где я был сначала.

Я поспешил ей навстречу, но ее, конечно, там снова не оказалось.

Я сел и уставился на истертый линолеум, усеянный окурками и обертками от конфет. Поезд шел дальше, через Харроу, через Ниннер, и постепенно застройка поредела, фонари тоже стали попадаться реже, и по обеим сторонам железной дороги потянулся сельский пейзаж. Я снова почувствовал апатию, меня захлестнула душевная леность, и я удовольствовался сознанием того, что я здесь и преследую Сери. Тепло вагона, погромыхивающее, укачивающее движение поезда убаюкали меня, и только самым краешком сознания я отмечал, что поезд останавливается на станциях, пассажиры входят и выходят.

Когда мы прибыли на станцию под названием Чальфонт и Латимер, поезд был почти пуст. Я выглянул в окно, когда поезд остановился, и увидел мокрую платформу, яркие прожектора на осветительной мачте, знакомую афишу кино. Пассажиры собрались у дверей, и среди них была Сери. В полудреме я едва понял, что она тут, но, когда она улыбнулась мне и вышла, сообразил, что должен последовать за ней.

Я был медлителен и неуклюж и только с большим трудом успел проскользнуть в двери, прежде чем они закрылись. Тем временем Сери миновала турникет и снова исчезла из вида. Я торопливо последовал за ней, сунул свой билет служащему контроля, прежде чем тот его потребовал.

Станция метро находилась на главной улице; когда я вышел, поезд, на котором мы прибыли, уже с грохотом мчался по железному мосту. Я оглядел улицу – посмотрел направо, затем налево – и увидел Сери. Она уже ушла довольно далеко и бодро шагала по улице в сторону Лондона. Я последовал за ней как можно быстрее, почти бегом.

По обеим сторонам улицы стояли новые домики на одну семью, отделенные от дороги бетонированными подъездными дорогами, ухоженными газонами, клумбами, вымощенными двориками для отдыха. Лампы, похожие на старые каретные, освещали подъездные аллеи и отблески мерцали на мокрых от дождя каменных плитах.

Сери без труда сохраняла дистанцию и бодро шла вперед без видимой спешки, однако, хотя я почти бежал, расстояние между нами не сокращалось. Скоро я начал задыхаться и перешел на обычный шаг. Пока я был в поезде, дождь перестал и воздух потеплел, как и полагалось в это время года.

Сери достигла дальней границы освещенного отрезка дороги и пошла по незастроенной местности между Чальфонтом и Чарливудом. В темноте я потерял ее из виду и снова пробежался, чтобы сократить расстояние между нами. Через пару минут я оставил позади освещенный отрезок дороги и теперь мог видеть Сери только тогда, когда ее фигуру выхватывали из темноты фары проезжающих машин. Вдоль дороги тянулись пашни и луга. Далеко впереди, на юго-востоке, низкие облака отражали яркое зарево Лондона.

Сери остановилась и обернулась, может быть, желая убедиться, что я ее видел. Мимо проносились автомобили, укутанные в длинные развевающиеся вуали из водяных капель и света. Думая, что Сери ждет меня, я снова побежал по обочине, шлепая по лужам. Оказавшись в пределах слышимости, я, задыхаясь, крикнул:

– Сери, пожалуйста, подожди, поговори со мной!

Сери сказала: «Ты должен увидеть острова, Питер».

Там, где она ждала, была решетка с калиткой, и когда я, задыхаясь, наконец догнал Сери, она прошла в эту калитку. Я последовал за ней, но она уже пересекла половину поля. Ее белое платье и светлые волосы, казалось, парили в темноте.

Я, спотыкаясь, устремился дальше, чувствуя, как мокрая вспаханная почва тяжело липнет к ботинкам. Я начал уставать; слишком много всего произошло. Сери ждала.

Ногам было тяжело от налипшей клейкой земли, я, оскальзываясь, молча шел между недавно пропаханными бороздами, то и дело сгибаясь, чтобы отдышаться. Я повесил голову, тяжело дышал и упирался руками в колени.

Когда я наконец поднял взгляд, я увидел призрачную фигуру Сери на фоне возвышения почвы около темного вала, похожего на изгородь. За ней на пологом склоне холма светилось окно. У близкого горизонта стояли темные, слившиеся друг с другом деревья.

Она не ждала: я увидел, что ее белая фигура двигалась на фоне изгороди.

Я глубоко вздохнул:

– Сери! Мне надо отдышаться!

Она на мгновение остановилась, но если и ответила, я этого не услышал. Было трудно что-нибудь различить: ее бледная фигура мелькала, точно моль, на фоне занавесей, потом исчезла.

Я оглянулся. Дорога была различима по свету фар автомобилей, которые мчались за деревьями, слышались отдаленный гул моторов и шорох шин. Попытки думать причиняли мне головную боль. Я был в чужом краю и нуждался в переводе, но переводчик покинул меня. Я подождал, пока дыхание выровняется, и медленно побрел дальше, поднимая и опуская ноги с осторожностью кандальника. Клейкие комья земли на ботинках делали продвижение вперед вдвойне затруднительным, и всякий раз, как мне удавалось хоть что-нибудь стряхнуть с них, через несколько шагов к моим ногам прилипало больше земли, чем прежде. Где-то впереди, но где – я не видел, должна была стоять Сери и наблюдать за моим трудным, тяжким продвижением по вспаханному полю.

Наконец я достиг изгороди и вытер ноги о росшую там длинную мокрую траву. Потом двинулся дальше, в ту сторону, где скрылась Сери, ориентируясь на дом с освещенными окнами. Однако я, должно быть, ошибся, потому что ничего больше не видел. Мягкий, равномерный ветер дул из-за изгороди, донося до меня знакомый запах и привкус.

Я подошел к вделанной в ограду калитке и прошел в нее. За ней почва едва заметно спускалась вниз. Я сделал несколько шагов в темноту, пытаясь нащупать ногой неприятные неровности вспаханной, клейкой земли, но здесь росла короткая и относительно сухая трава.

Впереди горизонт распахнулся вдаль и вширь, освещенный россыпью крошечных огоньков, почти незаметно мерцающих впереди. Небо прояснилось, и надо мной теперь был звездный купол такой ясности и чистоты, какую редко увидишь. Я некоторое время удивленно смотрел вверх, но потом снова вернулся к земным заботам и начал очищать ботинки от остатков налипшей на них грязи. Я нашел короткую ветку и сел на траву, чтобы очистить обувь. Покончив с этим, я откинулся назад, оперся на руки и стал глядеть со склона на море.

Мои глаза привыкли к темноте и звездному свету и я начал различать низкие, темные очертания островов; огоньки, видневшиеся вдали, обозначили населенный пункт на острове прямо впереди. Справа от меня сглаженные, покатые очертания предгорий уходили в море и замыкали маленькую бухточку. Местность слева была плоской, но я разглядел там скалы и песчаные дюны, а по другую сторону береговая линия выгибалась широкой дугой и исчезала из поля зрения.

Я пошел дальше и скоро подошел к морскому берегу, брел по нему какое-то время, затем вышел к небольшому утесу, поднимающемуся из земли и вросших в почву булыжников. Потом побежал по выброшенным на берег морским водорослям и песку; тот тихо хрустел под ногами. Я добежал до воды, остановился в темноте и прислушался к особенному шороху моря. Я почувствовал, что совершенно успокоился, и ощутил себя готовым ко всему, свободным от забот, вылеченным силами океана. Соленый запах в воздухе, теплый песок и груды выброшенных сухих водорослей вызвали сильные ассоциации с детством: каникулы, родители, мелкие огорчения, волнение и ожидание приключений. При таких обстоятельствах между мной и Калией всегда возникали стычки и перепалки.

Теплый воздух высушил мою одежду, и я почувствовал себя освеженным и полным сил. Сери исчезла, но я знал, что она появится, когда будет готова. Я во второй раз прошел по берегу, по всей его длине, до самых предгорий, потом решил поискать место для ночлега. Я нашел сухой, защищенный каменными глыбами песок и выкопал в нем небольшое углубление. Было достаточно тепло, чтобы спать без одеяла, и я просто лежал на спине, скрестив руки под головой, и глядел в небо, на мерцающие звезды. Вскоре я заснул. Мне ничего не снилось.

Меня разбудили тихий шорох прибоя, сияние солнца и крик чаек. Я проснулся мгновенно, словно переход от сна к бодрствованию определялся только поворотом выключателя; за несколько месяцев я привык к медленному, сонному пробуждению, сопровождающемуся умственной и физической неповоротливостью.