Я вышел наружу под моросящий дождь.

Мне нужна была Сери, нужна как никогда, но я перестал понимать, что же такого нашел в ней. Поступок Грейс потряс меня; Сери, Джетра, острова – все это было предметами роскоши, духовной леностью.

Но, с другой стороны, я был совершенно не способен воспринимать сложные проявления реальности. Жуткая попытка самоубийства Грейс, мое соучастие в этом, уничтожение, от которого меня предостерегала Сери, привели к тому, что я в ужасе отступил перед ними – в ужасе от мыслей о том, что могу обнаружить в собственной душе.

Я несколько минут шел вниз по улице, пока у Росслин-Хилл ко мне не подъехал автобус. Я сел в него и поехал к станции Бейкер-стрит. Некоторое время я стоял у входа в метро, уставившись в глубину Мерилебоун-роуд, на тот угол, где Грейс однажды уже приняла решение покончить с собой. Движимый внезапным порывом, я пошел по пешеходному переходу и остановился на том самом месте. На углу находился филиал биржи труда, здесь подыскивали места для служащих регистратур, секретарей в государственные учреждения и бухгалтеров; необычно высокие оклады удивили меня. В прошлый раз это было в такой же вечер: Грейс и я в одном из переулков. Сери ждала где-то поблизости, оттуда я мог попасть на острова, теперь, казалось, очень далекие, вне пределов моей досягаемости.

Я стоял под моросящим дождем и смотрел на поток пешеходов под висячими балюстрадами и на реку автомобилей, текущую в сторону Вест-роуд, на Оксфорд-вэй, за пределы города, к далекой сельской местности. Там я впервые нашел Сери… и я подумал: не поехать ли туда во второй раз, чтобы все повторить сначала?

Замерзнув, я стал ходить туда-сюда, ожидая Сери, ожидая острова.

Глава восемнадцатая

Насколько я могу утверждать, меня зовут Питер Синклер, мне тридцать один год и я в безопасности. Сверх этого мне ничего не было известно.

Были люди, которым я нравился и которым ничего не стоило вдохнуть в меня мужество и помочь обрести себя. Я полностью зависел от них и только к ним питал привязанность. В том числе к привлекательной светловолосой женщине по имени Сери Фальтен. Мы были необычайно нежны друг с другом; если никого не было поблизости, она целовала меня. Другую женщину, пожилую, звали Ларин Доби, и хотя она старалась быть со мной нежной, я побаивался ее. Был также мужчина-врач по фамилии Корроб. Он посещал меня дважды в день, но я так и не познакомился с ним по-настоящему. Я чувствовал, что между нами есть дистанция.

Прежде я был серьезно болен, однако теперь находился на пути к выздоровлению. Мне сказали, что, как только мне станет лучше, я буду в состоянии вести нормальную жизнь и что рецидив исключен. Это меня весьма утешило, ведь долгое время моя голова в бинтах. Постоянно велось наблюдение за сердечным ритмом и кровяным давлением, а множество маленьких ранок на моем теле было залеплено пластырем; позднее ранки одна за другой начали подживать, а боль – утихать.

Состояние моего духа, вообще-то говоря, определялось настойчивым любопытством. Это были необычайные ощущения, зверский голод, который, казалось, ничем нельзя утолить. Меня интересовало все. Казалось, не существовало ничего, что заставило бы меня бояться, скучать или оставило бы равнодушным. Когда я утром просыпался, у меня, к примеру, появлялось новое ощущение одеяла и простыней, окутывающих мое тело, и это целиком приковывало мое внимание. Впечатления и ощущения захлестывали меня. Ощущение тепла и уюта, веса, фактуры, трения вплетались в мои мысли фрагментами и нюансами симфонии. (Каждый вечер мне до изнеможения проигрывали музыку). Функционирование тела изумляло. Дышать и глотать было невыразимым наслаждением, а вскоре я сделал еще открытия. Ходить в туалет тоже было источником удовольствия.

Постепенно я начал воспринимать окружающее.

Моя Вселенная, как я понял, представляла собой кровать в одной из комнат небольшого павильона в парке на острове среди моря. Мое сознание ширилось, как расходятся круги от брошенного в воду камня. Погода стояла теплая и солнечная, большую часть времени окна были открыты, и так как долгое время я вынужден был находиться на одном месте, мое кресло-кровать или подкатывали к открытой двери, или вывозили на маленькую прелестную веранду. Я быстро выучил названия цветов, насекомых и птиц. Как хрупка и многообразна была их взаимозависимость! Я полюбил запах жимолости, который ночью усиливался. Я сумел сохранить в памяти имена всех тех, с кем познакомился, была ли это Сери, Ларин или другие пациенты, обслуживающий персонал, врачи или садовники.

Я изголодался по информации, по новостям и жадно проглатывал каждый их кусочек, который удавалось заполучить.

С уменьшением болей я все отчетливее понимал, что до сих пор жил в неведении. К счастью, Ларин и Сери, казалось, были здесь, чтобы заботиться и поддерживать меня. Одна из них или они обе денно и нощно находились при мне, обеспечивали меня всем необходимым – поначалу, пока я был лежачим больным, – позже отвечали на примитивные вопросы, которые я мог задать, а еще позже объясняли мне меня самого и проявления мира. Мое внутреннее «я» было сложной непонятной Вселенной, очень трудной для восприятия.

Главное затруднение состояло в том, что Сери и Ларин могли говорить со мной только о внешнем. Мой постоянный вопрос «Кто я?» оставался единственным, на который они не могли ответить прямо. Их объяснения шли извне, без помощи моей внутренней Вселенной, и донельзя смущали меня. (Ранняя загадка: обо мне говорили во втором лице, и некоторое время я думал о себе «ты».)

Поэтому, если мне что-нибудь говорили, сначала я должен был понять, что сказано, и лишь потом мне удавалось выяснить, что имелось в виду, и у меня не было убежденности. Весь мой опыт был полностью уничтожен.

Так как у меня не было никакого иного мира, приходилось доверять им – нет, действительно, я во всем зависел от этих двух женщин. Но скоро я неизбежно должен был начать мыслить самостоятельно, и когда это произошло, когда я обратил вопросы внутрь себя, то обнаружил два обстоятельства, которые подрывали мое доверие к этим женщинам.

Я постепенно осознавал эти обстоятельства, и они порождали коварные сомнения. Возможно, эти женщины состояли в сговоре, а может быть, были совершенно независимы; я не мог этого знать. Из-за моей пассивной роли бесконечно обучающегося прошел целый день, прежде чем я вообще узнал о них. А когда наконец узнал, было уже поздно. Я примирился и перестал сопротивляться.

Первое обстоятельство касалось нашей работы.

Обычный день непременно начинался с того, что Сери или Ларин будили меня. Они давали мне еду, а в первые дни помогали мне мыться, одеваться и пользоваться туалетом. Когда я уже сидел в постели или в удобном кресле, приходил доктор Корроб и бегло осматривал меня. А потом обе женщины брались за свою серьезную и нелегкую дневную работу.

Для обучения они пользовались большой папкой с бумагами, в которую часто заглядывали. Иногда эти бумаги были написаны от руки, но по большей части это были собранные в толстую пачку довольно зачитанные листы, отпечатанные на машинке.

Конечно, я слушал с напряженным вниманием: эти несколько часов обучения очень мало утоляли мою жажду знаний. Но так как я слушал с огромным вниманием, мимо меня не прошло ни одной нелепости. Ими в различной мере грешили обе эти женщины.

Ларин была той, с кем я держался настороже. Она умела быть строгой и требовательной, и часто я замечал в ней напряжение. Она, казалось, подвергала сомнению многое из того, о чем говорила со мной, и эта тонкость, конечно, переносилась и в мое сознание. Там, где она сомневалась, сомневался и я. Изредка она обращалась к машинописным страницам.

Сери, напротив, посеяла сомнения другого рода. Когда говорила она, я неизменно сталкивался с противоречиями. Казалось, она что-то открывает и для себя. Она регулярно пользовалась машинописными страницами, но никогда ничего не читала мне прямо оттуда. Она использовала при обучении текст только как опору для мыслей. Казалось, она теряла нить рассуждений и спешила исправиться; иногда она даже прекращала обучение и велела мне забыть только что услышанное. Работая вместе с Ларин, она вся подбиралась, усердно старалась и чаще поправляла себя. Много раз Ларин включалась в преподавание Сери и отвлекала от нее мое внимание. Однажды обе женщины покинули меня явно в состоянии конфликта и пошли по лужайкам, углубившись в разговор; когда они вернулись, глаза Сери покраснели и она вела себя кротко.

Но так как Сери была нежна со мной перед сном, я верил ей больше. Сери тоже испытывала сомнения и казалась более человечной. Я был предан им обеим, но Сери я любил.

Противоречия, которые я тщательно сохранял в памяти, чтобы подумать над ними, когда останусь один, интересовали меня больше, чем понятные факты, которым меня учили. Однако мне никак не удавалось разрешить их.

Только когда я подошел ко второму обстоятельству и осознал, как оно важно, мне отчасти удалось навести порядок в туманной картине мира.

Скоро появились несвязные обрывки воспоминаний о моей болезни. Я все еще мало знал о том, что со мной произошло. Можно было легко установить, что я подвергся довольно сложному хирургическому вмешательству. Моя голова была выбрита, и на шее за ухом я ощущал ужасный свежий шрам. Маленькие послеоперационные шрамы остались на моей груди, на спине и в нижней части живота. В соответствии с состоянием моего духа я чувствовал себя физически слабым, но здоровым и полным жажды деятельности.

Некоторые из воображаемых картин преследовали меня. Они возникли сразу, как только я впервые за долгое время пришел в себя, но, лишь выяснив, что в мире реально, а что нет, я смог распознать в них фантазии. После долгих раздумий я заключил, что какой-то период болезни провел в бреду.

Следовательно, эти картины – наверняка не что иное, как обрывочные воспоминания о моей жизни до болезни.

Я видел и узнавал лица, слышал знакомые голоса и видел себя в определенных местах. Я не мог ничего из этого узнать, соотнести с чем-либо, но картины эти казались мне совершенно реальными.

Путаницу вносило то, что по настроению и ощущениям они совершенно не совпадали с так называемыми фактами обо мне, которые мне зачитывали Ларин и Сери.

Но самым неотразимым в них было то, что они, казалось, соответствовали противоречиям, обнаруженные мною в высказываниях Сери.

Когда она запиналась и колебалась, если ее переспрашивали, когда Ларин обрывала ее, тогда я чувствовал, что Сери говорила обо мне правду.

В такие мгновения мне хотелось, чтобы она сказала больше, повторив свои ошибки. Это было так интересно! И когда мы оставались одни, я пытался вызвать ее на откровенность, однако она ни за что не хотела идти на поводу у своих заблуждений. Я был вне себя и давил на нее все сильнее: мои сомнения были столь велики, что изумляли даже меня самого.

Официальная казенная версия, которую преподносили мне Ларин и Сери, звучала так: я появился на свет в городе под названием Джетра, в стране Файандленд. Мою мать звали Кэтрин Гилмур, пока она не вышла замуж за моего отца, Франфорда Финклера, и не взяла его фамилию. Вскоре после этого она умерла. У меня была сестра по имени Калия. Она была замужем за мужчиной, которого звали Яллоу, и только имя его мне известно. Калия и Яллоу жили в Джетре, детей у них не было. После школы я поступил в университет, занялся изучением химии и хорошо сдал выпускные экзамены. На протяжении нескольких лет я работал в «Индастрик». В недалеком прошлом у меня обнаружилось серьезное заболевание мозга, и я отправился на остров Коллажо в Архипелаге Мечты лечиться у специалистов. На корабле, шедшем на Коллажо, я познакомился с Сери, и мы полюбили друг друга. Вследствие хирургического вмешательства я потерял память, и теперь Ларин и Сери работали над восстановлением моих воспоминаний.

Я отметил это на одном из уровней своего сознания. Женщины нарисовали убедительную картину мира: они рассказали мне о войне, о нейтральном статусе островов, о потрясениях и переворотах, которые война произвела в жизни многих людей. География мира, его политические, общественные и хозяйственные условия, история и настоящее – все это осветили и описали, и это снова породило воспоминания.

Волны моего внешнего восприятия распространились до горизонта и двинулись дальше.

Но мое сознание совершало при этом упорную работу, сражаясь с нелепостями, и не расширяло своих границ – волны восприятия здесь сталкивались и затухали.

Мне сказали, что я появился на свет в Джетре. Мне показали карту, принесли фотографии. Я был уроженцем Джетры. Однажды, когда женщины описывали Джетру, имея при себе машинописные страницы, Сери случайно сказала «Лондон». Это потрясло меня. (В бреду мне казалось, что это слово определяет и описывает многое. Это, несомненно, и было истинное место моего рождения, во всяком случае, оно существовало в моей жизни и называлось «Лондон».)

Далее о родителях. Сери и Ларин сказали, что моя мать умерла. Я воспринял это без удивления или испуга, потому что знал это, но они настойчиво убеждали меня, что мой отец жив. (Это была аномалия, путаница среди прочей путаницы. Мой отец умер… Где же правда? Сама Сери, казалось, этого не знала.)

Моя сестра. Калия, на два года старше меня, замужем за Яллоу. Но однажды, хотя Ларин быстро поправила ее, Сери назвала ее «Фелисити». Еще один неожиданный шок: в картинах моего бреда сестру звали «Фелисити». (Опять сомнения и сомнения. Когда Ларин или Сери говорили о Калии, от них исходило ощущение тепла и дружелюбия. В упоминаниях Сери о ней я чувствовал какую-то шероховатость – и в своем бреду тоже ощущал враждебность, соперничество, честолюбие.)

Муж и семья сестры. Яллоу играл в моей жизни весьма второстепенную роль, но, когда о нем упомянули, я почувствовал то же скрытое тепло, что и при описании Калии. Я знал Яллоу под каким-то другим именем, но не мог его вспомнить. Я ждал, не сделает ли Сери очередной намек, но она больше не проговаривалась. Я точно знал, что у «Фелисити» и ее мужа, «Яллоу», есть дети, но их не упоминали.

Моя болезнь. Здесь тоже была какая-то неувязка, но я не смог напасть на ее след. (Глубоко внутри я был убежден, что никогда не был болен.)

И, наконец, сама Сери. Из всех противоречий она была самым труднообъяснимым. Каждый день я видел ее по много часов. Каждый день она объясняла мне на уроках все о себе и о наших взаимоотношениях. В океане сталкивающихся течений и скрытых рифов она была единственным островком реальности, на который я мог выбраться. Однако ее слова, ее внезапно наморщенный лоб, ее жесты, ее колебания пробуждали во мне сомнения: существует ли она вообще. (За ней стояла другая женщина, дополнение к ней. У меня не было для нее имени, только глубокая вера в ее существование. Эта другая Сери, ее двойник, была порождением моего бреда. Она, эта «Сери», была капризна, нежна и очень скандальна. Она пробуждала во мне сильную страсть, любовь, желание защитить ее, но и робость, беспокойство и эгоизм. Ее существование так глубоко укоренилось в моей призрачной жизни, что мне иногда казалось, будто я касаюсь ее, держу в своих руках ее узкие руки.)

Глава девятнадцатая

Сомнения в подлинности моего «я» стали привычной составной частью моей жизни. Разбираясь с ними, я словно рассматривал себя в кривом зеркале – себя странно отличающегося от настоящего, словно отпечаток с черно-белого негатива, положенного не той стороной. Но главным моим делом было выздоровление, с каждым днем я чувствовал себя все более сильным, реальным и подготовленным к возвращению в нормальный мир.

Мы с Сери часто подолгу гуляли в парке клиники. Однажды мы с Ларин поехали в город Коллажо и наблюдали за уличным движением и кораблями в порту. В клинике был плавательный бассейн, а также площадки для игры в теннис и бадминтон. Я бывал там каждый день, наслаждаясь возвращением физической силы и координации движений. Я снова набрал вес, мои волосы отросли, я загорел на жарком солнце, и даже шрамы поблекли. (Доктор Корроб пообещал, что в течение месяца они почти совсем исчезнут.)

Одновременно ко мне возвращались и другие знания и умения. Сравнительно быстро я научился читать и писать и преодолел затруднения со словарным запасом. Ларин принесла мне из клиники учебник, и, поработав с ним, я снова овладел языком. Моя духовная восприимчивость совершенствовалась; все, что было для меня ново, я мог быстро и основательно изучить – или выучить заново, как сказала Ларин.

Вскоре у меня развился вкус: музыка, например, сначала казалась мне ужасной неразберихой шумов, но скоро мне удалось обнаружить в ней мелодию и гармонию, и я с торжеством понял, что некоторые виды музыки мне приятнее, чем другие. Питание стало еще одной областью, где развились мои предпочтения и неприятия. Ко мне вернулось чувство юмора; я обнаружил, что определенные функции тела в некотором смысле более приятны, чем другие. Сери переехала из гостиницы ко мне в павильон.

Я не мог дождаться, когда же наконец смогу покинуть клинику. Я мечтал о том времени, когда восстановлю свои духовные и физические силы: пока я был слаб, со мной обращались как с ребенком. Ларин часто сердилась на меня, педантично настаивая на том, чтобы я продолжал обучение; самосознание и чувство вкуса тоже развились здесь, и я был недоволен тем обстоятельством, что оставались вещи, которые еще требовали объяснения. Теперь, научившись читать, я не видел, почему бы просто не дать мне книгу, с которой работали мои наставницы, и не позволить мне самому прочесть эти машинописные страницы.

К этому я в известной мере пришел через парадокс. Однажды вечером, ужиная с Ларин и Сери, я обмолвился, что потерял карандаш.

Сери сказала:

– Он на письменном столе, я дам тебе его после ужина.

Тогда я снова заметил его и сказал:

– Ах, ну да.

Это был ничего не значащий обмен фразами, но Ларин заметила его и резко спросила:

– Вы забыли?

– Да… но это пустяки.

Она улыбнулась и вдруг стала такой симпатичной, что я тоже улыбнулся, ничего не понимая.

– Что смешного? – спросил я.

– Я уже начала думать, не сделали ли мы вас случайно сверхчеловеком. Приятно знать, что вы можете быть рассеянным и способны забывать.

Сери перегнулась через стол и чмокнула меня в щеку.

– От всего сердца рада за тебя, – сказала она. – Со счастливым возвращением!

Я переводил взгляд с одной женщины на другую, а внутри зарождался гнев. Они обменивались взглядами, словно ожидая, что я буду реагировать так же или похоже.

– Ты все это подстроила? – спросил я Сери.

Она радостно улыбнулась.

– Это неважно, если ты станешь нормальным. Ты способен забывать.

Почему-то этот инцидент вызвал у меня досаду; я чувствовал себя то ли комнатной собачкой, которую обучили нескольким трюкам, то ли ребенком, который наконец смог одеться сам. Позже я с радостью понял истинное значение случившегося. Способность забывать – или, точнее, способность помнить избирательно – атрибут нормальной памяти. Пока я жадно обучался, собирал факты и все это помнил, я был ненормален. Но как только я начал забывать, я стал совершенным. Я вспомнил свое беспокойство последних дней и понял, что мои способности к обучению в последние недели почти исчерпались.

После еды Ларин собрала свои бумаги.

– Я бы рекомендовала вам отдохнуть, Питер, – сказала она. – Может быть, уже в конце этой недели.

Я смотрел, как она складывает бумаги в стопку и прячет их в папку.

– Завтра утром я снова приду, – сказала она Сери. – Думаю, вы можете сказать Питеру правду о его болезни.

Обе женщины обменялись улыбками, и у меня снова появилось чувство, что они знают обо мне больше, чем я сам. Мне стало противно.

Едва Ларин ушла, я спросил:

– Что все это значит?

– Успокойся, Питер. Все очень просто!

– Вы что-то утаили от меня, – другую свою претензию – постоянное сознание противоречия – я не мог выразить. – Почему просто не сказать мне правду?

– Потому что нам пришлось ждать, пока ты полностью восстановишь свои прежние душевные силы.

Прежде чем я успел возразить, она в нескольких словах рассказала о лечении: мне достался главный выигрыш Лотереи, и в клинике меня так изменили, что я могу теперь жить вечно.

Я воспринял эту информацию без малейшего сомнения, без скептицизма, ведь я не мог осознать всей значимости события, и, кроме того, меня это не слишком интересовало. Откровенность, с какой Сери объявила мне обо всем этом, внушила мне надежду, что она как-нибудь сможет объяснить свои предыдущие оговорки… но ничего не произошло.

Что же до моей внутренней Вселенной, то здесь я не научился ничему.

Скрывая до сего дня эту новость, обе женщины не лгали мне впрямую. Откуда мне было знать, сколько еще в их рассказах было недомолвок и уверток?

– Сери, ты должна сказать мне правду…

– Уже сказала.

– И ты ничего не хочешь мне больше сказать?

– Ты о чем?

– Откуда, ко всем чертям, я могу это знать?

– Не волнуйся так.

– Это настолько неважно? Разве я делаюсь менее совершенным, когда сержусь? Не значит ли это, что в будущем мне предстоит еще многое открыть?

– Питер, ты теперь бессмертный. Разве это тебе ничего не говорит?

– Нет, ничего.

– Это значит, что я с каждым днем буду становиться все старше и в конце концов умру, в то время как ты сохранишь молодость и жизнь. Что почти все, кого ты знаешь, умрут раньше тебя. А ты будешь жить всегда.

– Я думал, мы оба убеждены в моем несовершенстве.

– Ах, да ты просто глуп!

Она прошла мимо меня на веранду. Я услышал, как она там ходит взад и вперед; в конце концов она рывком уселась в одно из кресел-качалок.

Несмотря на внутреннее сопротивление, я предположил, что все еще оставался большим ребенком, все еще не научился сдерживать раздражение. Несколькими мгновениями позже я с раскаянием вышел на террасу и обнял ее за плечи. Расстроенная Сери сначала сопротивлялась, но через некоторое время повернула голову и прижалась лбом к моему плечу. И ничего не сказала. Я слушал стрекот цикад и смотрел на мигающие огоньки в безбрежной дали моря.

Когда она успокоилась, я сказал:

– Прости меня, Сери. Я люблю тебя и ни в коем случае не хочу на тебя сердиться.

– Не говори больше об этом!

– Придется, потому что я хочу тебе кое-что объяснить. Я могу быть только тем, что сделали из меня вы с Ларин. Я не имею ни малейшего представления, кем был или откуда прибыл. Если есть что-то, что ты мне не объяснила или не дала прочитать, я сам не могу узнать об этом.

– Но почему это должно сердить тебя?

– Потому что это меня пугает. Если ты в чем-то солгала мне, я не в силах определить это и потребовать правды. Если ты что-то опустила, у меня нет никакой возможности вспомнить это «что-то».

Она выскользнула из моих рук и села напротив. Слабый свет из комнаты падал на ее лицо. Она казалась усталой.

– Вопреки всему, это правда, Питер.

– Вопреки чему?

– Мы ничего от тебя не утаивали. Мы сделали все, что в наших силах, чтобы быть с тобой искренними, но это почти невозможно.

– Почему?

– Только теперь… Я сказала тебе, что тебя сделали бессмертным. Но ты едва отреагировал на это.

– Эта рукопись на машинке? – спросил я.

– Да. Но ты же видел, что обычно Ларин работала с…

– Та рукопись, которую Ларин приносила с собой каждое утро?

– Да.

– Почему же тогда мне не позволили прочесть ее? Я написал ее до болезни, это информация о моей личности. Я должен прочитать ее!

– Ты только запутаешься. В ней нет никакого смысла, – это просто какие-то выдумки.

– Но если я написал это, то я точно разберусь.

– Питер, успокойся! – Сери раздраженно отвернулась, но уже через несколько мгновений схватила меня за руку. Ее ладони были влажными. – Рукопись сама по себе – пустяк, – сказала она. – Но она помогла нам сымпровизировать. Пока мы были вместе, еще до того, как попали на этот остров, ты кое-что рассказал мне о себе, и Общество Лотереи записало различные подробности. В рукописи есть несколько отправных точек. Из всего этого мы составили твою личность, но остались не совсем довольны.

– Я должен прочитать рукопись.

– Ларин не даст ее тебе. Во всяком случае, пока еще не даст.

– Но если ее написал я, то это моя собственность.

– Ты написал ее до лечения. – Сери посмотрела в темноту снаружи, откуда до нас доносился теплый аромат цветов. – Завтра утром я поговорю с ней.

Я сказал:

– Если мне действительно еще рано читать ее, может, ты расскажешь, о чем она?

– Это нечто вроде вымышленной автобиографии. Там говорится о тебе… о ком-то, носящем твое имя. Детство, школьные годы, отрочество, твоя семья…

– А что там вымышленного?

– Не могу сказать.

Я ненадолго задумался.

– Где я родился согласно этому тексту? В Джетре?

– Да.

– В рукописи она называется Джетрой?

Сери молчала.

– Или она названа «Лондоном»?

Сери молчала.

– Сери?!

– Ты назвал этот город «Лондон», но мы знаем, что речь идет о Джетре. Ты называл ее и по-другому.

– Как?!

– Не скажу, нельзя, – она наконец посмотрела на меня. – Откуда ты знаешь, что речь идет о Лондоне?

– Ты однажды проболталась, – я собирался рассказать ей о призрачных воспоминаниях из своего бреда, но мне почему-то показалось, что трудно будет самому говорить о своих сомнениях. – Ты знаешь, где это – Лондон?

– Конечно, нет. Ты же его выдумал!

– Какие другие названия я еще выдумал?

– Не знаю… Не могу вспомнить. Мы с Ларин пробежались по рукописи и постарались все перенести в знакомые места, но это было очень трудно.

– Тогда как много из того, чему вы меня обучили, правда?

– Максимально много. Когда ты выйдешь из клиники, то будешь как огурчик. Я хочу, чтобы ты был таким же, как и до лечения, но одним только желанием ничего не сделать. Ты – это то, чему мы с Ларин тебя научили.

– Этого-то я и боюсь, – сказал я Сери.

Я выглянул наружу. Лужайки, за ними – другие павильоны; в большей части павильонов было темно, но кое-где горел свет. Там спали мои коллеги по бессмертию, такие же огурчики. Сколько из них терзается такими же сомнениями? Понимают ли они, что их головы каким-то образом освободили от пыльных воспоминаний о прошлой жизни, и после чужие люди наполнили их новым, лучшим содержанием? Я боялся, что начну думать о том, что я продукт собственного духа и должен вести себя соответственно. Что сказала мне Ларин, прежде чем я обрел вкус? Пытались ли они с Сери так или иначе убедить меня, что я остался совершенно таким же, каким был до лечения? Как мне теперь все это узнать?

Единственным звеном, связующим меня с прошлым, была эта рукопись; я не смогу стать полноценным, пока не прочитаю собственное определение своего «я».

Луна слабо просвечивала сквозь дымку высоких облаков, сад клиники был неподвижным и одноцветным, как на черно-белом снимке. Сери и я бродили по лужайкам, по знакомым тропинкам, наслаждаясь умиротворяющей тишиной и мягким ночным воздухом, еще немного отодвигая миг возвращения в павильон.

Я сказал:

– Если я создал эту рукопись, я хочу прочитать ее. Думаю, это мое право.

– Тише! Я сделаю все возможное, чтобы ты получил ее. Хорошо?

– Да.

Мы бегло поцеловались на ходу, но между нами еще сохранялось легкое отчуждение.

После возвращения в павильон она сказала:

– Ты не можешь этого помнить, но перед все этой историей мы собирались посетить несколько островов. Ты все еще хочешь этого?

– Только ты и я?

– Да.

– А ты? Твое мнение обо мне не изменилось?

– Мне не нравятся твои короткие волосы, – сказала она и провела пальцами по моей отрастающей щетине.

Ночью, когда Сери спала возле меня, я не спал. На острове царили тишина и одиночество, с которыми я в известном смысле вырос. Картины внешнего мира, которые мне нарисовали Ларин и Сери, были картинами шума и деятельности. Корабли, движение на улицах переполненных городов. Я с любопытством слушал о городских бульварах Джетры и о теснящихся старых домишках Марисея. Я представлял себе, как устроен мир вокруг Коллажо; бесконечное Срединное море и бесчисленное множество островов. Представляя себе их, я создавал призрачные ландшафты, которые великолепно умел придумывать. Да, я мог отплыть с Коллажо в море и путешествовать с Сери с острова на остров, изучать виды, население и обычаи каждого острова, на который мы прибудем. Это был вызов моей силе воображения.

То, что я знал о внешнем мире, было подобно тому, что я знал о себе самом. С террасы павильона Сери могла показать мне соседние острова и назвать их, она приносила мне их карты и описывала их хозяйство, природу и обычаи, но пока я сам их не посетил, они оставались для меня просто далекими объектами, которые притягивали мое внимание.

Таким же был для себя и я: далеким объектом, обозначенным на карте, описанным и основательно изученным, но до сих пор так и непосещенным.

Но, прежде чем я покину остров Коллажо, я должен изучить свое «я».

Глава двадцатая

Утром пришла Ларин с приятным известием – через несколько дней я смогу покинуть клинику. Я поблагодарил ее, но обратил внимание на то, что она не достала рукопись. Если та и была у нее с собой, то оставалась в папке.

Несмотря на обеспокоенность, я продолжал работать с ней и Сери. Теперь я знал, что способность ошибаться – это добродетель, и употребил ее для своих стратегических целей. За обедом женщины вполголоса беседовали о чем-то, и мне некоторое время казалось, что Сери передает Ларин мое требование. Но потом Ларин сказала, что ей нужно в главный корпус и оставила нас в столовой.

– Не хочешь сегодня во второй половине дня сходить в бассейн? – спросила Сери. – Развеешься!

– Ты ее спрашивала?

– Я же сказала – положись на меня.

Итак, я спокойно покинул ее и отправился в бассейн. Когда я наконец вернулся в павильон, то не нашел там никого из них. Я почувствовал себя беспомощным и лишним, поэтому прошел мимо охранника у ворот и направился в город. Был теплый ранний вечер, и на улицах царило оживленное движение машин и пешеходов. Я наслаждался шумом и суетой, составляющими резкий контраст с замкнутостью моих воспоминаний. Сери говорила мне, что Коллажо – остров небольшой, не очень густо населенный, в стороне от главных морских путей, однако мне с непривычки он показался пупом земли. Если это был пример новой жизни, тогда я не мог рассчитывать познать ее всю.