– Позволь мне все это прочитать самой, – сказала Сери и снова склонилась над страницами.

Теперь она читала гораздо медленнее, по много раз переворачивая прочитанные страницы. Внутри меня зародилось и распространилось неприятное чувство, что ее медлительность можно истолковать как некую форму критики. Ведь я предназначал эту рукопись исключительно себе, и мне даже не снилось, что ее будет читать кто-то другой; я считал само собой разумеющимся, что мои методы и описания не станут известны никому другому. Сери, первая после меня действующее лицо в том далеком мире, который я изобразил в рукописи, читала, запинаясь и морща лоб; она непрерывно листала страницы туда-сюда.

– Верни мне рукопись, – сказал я наконец. – Я не хочу, чтобы ты читала дальше.

– Но я непременно должна ее прочесть, – возразила она. – Я должна все понять.

Но время шло, а ей стало ясно очень и очень немногое. Тогда она принялась задавать вопросы:

– Кто такая Фелисити, которую ты изобразил здесь?

– Кто такие Битлз?

– Где Манчестер, Шеффилд, Пирей?

– Что такое Англия и какой это остров?

– Кто такая Грейс и почему она пытается взять твою жизнь в свои руки? Какое она имеет на это право?

– Кто был Гитлер, о какой войне ты здесь пишешь? Какие города подвергались бомбардировке?

– Кто такая Элис Рауден?

– Почему убили Кеннеди?

– Когда были шестидесятые, что такое марихуана, что такое психоделический рок?

– Тут ты снова упоминаешь Лондон… Я думаю, это такое состояние духа?

– Почему ты все время говоришь о Грейс?

– Что произошло в Уотергейте?

Я объяснял, но Сери не слушала.

– В вымысле заключена глубокая правда, потому что воспоминания ложны.

– Кто такая Грейс?

– Я люблю тебя, Сери, – сказал я, но слова эти прозвучали пусто и неубедительно даже для моих собственных ушей.

Глава шестнадцатая

– Я люблю тебя, Грейс, – сказал я, становясь на колени на вытертый ковер. Она сидела на полу, вытянув ноги, спиной и локтями опираясь на постель. Она больше не плакала, но была молчалива. Я всегда чувствовал себя неловко, когда Грейс молчала, потому что тогда понять ее было невозможно. Иногда она молчала, потому что была уязвлена, иногда просто потому, что ей нечего было сказать, но в большинстве случаев потому, что это было чем-то вроде мести. Она утверждала, что я сам принуждаю ее к молчанию, чтобы манипулировать ею. Поэтому сложности удваивались, и я не знал, как мне теперь вести себя с ней. Гнев Грейс иногда бывал наигранным и вызывал у меня реакцию, которую она и надеялась вызвать; но если ее гнев оказывался настоящим, это было неизмеримо серьезнее: она могла вспылить в любое мгновение.

Объяснение в любви было единственным общим разговором, который нам еще оставался, однако она говорила со мной больше, чем я с ней. Поэтому наш разрыв произошел из-за ее пустых жалоб.

Сегодняшняя ссора была столь же жаркой, сколь незначительным был повод. Я пообещал освободить вечер и сходить к ее друзьям поужинать. К несчастью, я забыл о своем обещании и купил билеты на пьесу, которая интересовала нас обоих. Это была моя вина, я забыл о приглашении, проявил малодушие, сдался, но Грейс сыпала все новыми упреками. Ее друзьям нельзя позвонить; мы зря потратились на билеты. Мы все время делаем что-то не так.

Это было только начало. Дурное настроение породило напряжение, а это, в свою очередь, привело к глубокому расколу. Я не люблю ее, это несомненно, в нашей квартире сплошной кавардак, я ворчун и брюзга и все время иду на попятную. В ответ я называл ее невротичкой, капризной неряхой, кокетничающей с другими. Все это прорвалось наружу и распространилось по комнате влажным душным облаком упреков, которые становились все менее определенными, делали нас все холоднее друг к другу и усиливали отчуждение, все повышая вероятность того, что во время этой бессмысленной свары мы еще больнее раним друг друга.

Она встала, бросилась на постель и повернулась ко мне спиной. Я схватил ее за руку, но Грейс осталась холодна и не откликнулась. Она лежала лицом к стене и мерно дышала; слезы иссякли.

Я поцеловал ее в шею.

– Я действительно люблю тебя, Грейс.

– Не говори ничего! Не теперь!

– Почему не теперь? Ведь только это – правда, разве не так?

– Ты просто хочешь меня запугать.

Я крякнул от досады и отвернулся. Ее рука безвольно лежала на смятом покрывале. Я встал и подошел к окну.

– Куда ты?

– Просто задерну шторы.

– Оставь их в покое!

– Я не хочу, чтобы в комнату заглядывали.

Грейс всегда пренебрегала шторами. Спальня располагалась в передней части здания, и так как квартира была в подвальном этаже, к нам можно было заглянуть с улицы. Грейс, отправляясь в постель, зачастую раздевалась, не выключая света и не задергивая штор. Однажды я вошел в спальню и обнаружил, что Грейс нагишом сидит в постели; она пила кофе и читала. За окном из соседней забегаловки шли люди.

– Ты слишком чопорен, Питер.

– Просто не хочу, чтобы кто-то видел, как мы ссоримся, – я задернул шторы и вернулся к постели. Грейс поднялась и закурила.

– Что будем делать?

Я сказал:

– То, что я предложил полчаса назад. Ты на машине поедешь к Дейву и Ширли, а я подземкой – в театр и постараюсь обменять билеты. Потом я присоединюсь к вам.

– Хорошо.

До сих пор это предложение действовало на нее так же, как и все остальные: повергало в слезы. Я попытался исправить ошибку, принудить себя посетить Дейва и Ширли. Но теперь намерения Грейс внезапно изменились.

Я пошел на кухню и налил воды. Она была холодной и чистой, но безвкусной. Я привык к сладкой валлийской воде в Херсфордшире, к мягкой пенистой воде в Шеффилде; в Лондоне воду брали из Темзы, химически очищали и бесконечно фильтровали, и на вкус она была всего лишь имитацией настоящей воды. Я опустошил стакан, сполоснул его и поставил в сушилку. В мойке еще громоздилась посуда после вчерашнего ужина, грязная и дурно пахнущая.

Грейс жила на улице, типичной для множества предместий Лондона. Некоторые дома были частными, другие принадлежали городу. Дом, в котором жили мы, ждал капитального ремонта, но пока городской совет Кемдена сдавал квартиры внаем за весьма умеренную цену. Комфортабельность квартиры была ниже среднего, но не намного уступала дорогим частным сдаваемым внаем квартирам, в одной из которых я жил раньше. На углу улицы был восточный ресторанчик, владельцем которого был турок-киприот, по главной улице из Кентин-Таун в Кинг-Кросс курсировало множество автобусов; здесь находились оба кемденских кинотеатра – в одном крутили особые, в основном иностранные фильмы; в Туннель-парк, приблизительно в миле от нас, занимало переоборудованную старую церковь Шекспировское театральное общество. Таковы были отличительные черты местности, которая медленно превращалась из рабочих кварталов в расположенный ближе к центру Лондона жилой район для среднего класса. Псевдогеоргианские двери, ванхэмские замки, кухонные столики из елового дерева и валлийские серванты были характерны для этих запущенных домов, а на главной улице уже появились ювелирные магазины и магазины деликатесов, чтобы соответствовать потребностям платежеспособного и прихотливого населения района.

Грейс за моей спиной подошла к окну. Она обхватила меня руками, прижалась и поцеловала за ухом.

– А теперь пойдем в постель, – сказала она, – у нас еще есть время.

Я воспротивился просто из-за неизбежности. После ссоры мне хотелось побыть одному, прогуляться по улицам или чего-нибудь выпить. Ей бы следовало это знать, ведь я часто говорил ей об этом из-за неспособности реагировать на ее мгновенные перемены настроения и часто демонстрировал ей свою тягу к одиночеству. Она заметила мое сопротивление, и я почувствовал, как она вся сжалась. Не желая пробуждать ее гнев, я обернулся и поцеловал ее, надеясь, что она успокоится.

Но она прижалась ко мне, и скоро мы уже оказались без одежды. Я действительно любил Грейс, но потом я подумал о Сери, и внезапно все происходящее показалось мне нереальным.

Грейс почувствовала, как я отступаю, чутье безошибочно подсказало ей, что желание у меня пропало.

Позже, когда она поехала в Фалхэм к Дейву и Ширли, я спустился в подземку на Кентиш-Таун и сел в поезд через Вест-Энд. Театральные билеты удалось обменять очень быстро. На завтрашнее вечернее представление свободные места еще были, а сегодня вечером люди искали лишние билеты. Убежденный, что поступил правильно, я вернулся в метро и поехал в Фалхэм.

Дейв и Ширли были учителями и занимались школьной реформой. Ширли считала, что она, может быть, беременна, а Грейс слишком много пила и флиртовала с Дейвом. Мы ушли от них около полуночи.

В ту ночь, когда Грейс заснула, я думал о Сери.

Сначала я думал, что они с Грейс – одно, но теперь разница между ними виделась все явственнее. Тогда, в Кастлтоне, мое познание Сери было попыткой понять Грейс. Но следствием этой ложной посылки стало то, что я сознательно создал Сери.

При воспоминании о том, как я работал над рукописью, о сличении мимоходом осознанных и неожиданных открытий, мне стало ясно, что Сери – нечто большее, чем просто фальшивое отображение Грейс. Она была настоящей, полноценной, полностью обоснованной, обладала собственной личностью. Жила по собственным правилам. Каждый раз, когда я видел ее или говорил с ней, я воспринимал это совершенно серьезно.

Но пока Грейс была рядом, Сери отступала на второй план.

Иногда я просыпался ночью и обнаруживал рядом с собой в постели Сери. Она почти всегда спала, но уже первое мое прикосновение будило ее.

Днем, когда Грейс была на работе, Сери всегда оказывалась моей случайной попутчицей. Часто она находилась в соседней комнате, где я мог ощутить ее близость или ждала снаружи, на улице. Когда я оказывался около нее, я говорил с ней. Во время наших вылазок между нами возникала близость. Сери рассказывала мне об островах, об Иа и Квае, о Марисее, Сивле и Панероне. Она родилась на Сивле, побывала замужем и с тех пор кочевала по островам. Иногда мы вместе бродили по бульварам Джетры или ехали на трамвае к побережью, и я показывал ей Дворец Сеньора и его охрану в их экзотических средневековых мундирах.

Но Сери приходила ко мне только тогда, когда хотела, а мне она иногда бывала нужна и в другое время.

Внезапно Грейс спросила:

– Ты еще не спишь?

Я выждал несколько секунд, прежде чем ответить.

– Да.

– О чем ты думаешь?

– Обо всем.

– Я не могу спать. Мне жарко, – она поднялась и включила свет. Я заморгал от его невыносимой яркости и подождал, пока она закурит сигарету. – Питер, что-нибудь не так?

– Ты о том, что я здесь живу?

– Да, тебе же это отвратительно. Ты можешь прямо сказать об этом.

– Ничего отвратительного в этом нет.

– Тогда дело во мне. Что-то не так. Разве ты не помнишь, что мы решили в Кастлтоне? Если у нас снова все пойдет вкривь и вкось, мы будем откровенны и ничего не станем скрывать друг от друга.

– Я и не скрываю, – я заметил, что неожиданно появилась Сери: она сидела, полуобернувшись, в ногах нашей постели и прислушивалась, наклонив голову. – Я должен представить себе, что произошло за последний год. Ты знаешь, о чем я?

– Я уже думала об этом, – она отвела взгляд, ткнула горящей сигаретой в пепельницу, и там образовалась маленькая кучка пепла. – А ты – ты понимаешь, что я имею в виду?

– Иногда.

– Большое спасибо. Значит, в остальное время я говорю напрасно?

– Не начинай новую ссору, Грейс. Пожалуйста.

– Я не начинаю никакой ссоры. Я просто пытаюсь пробиться к тебе. Ты можешь хотя бы выслушать меня? Ты забываешь все, что только можно, противоречишь самому себе, смотришь сквозь меня, словно я стеклянная. Раньше ты никогда не был таким.

– Да, ты права.

Уступить было проще. Я охотно все объяснил бы, но боялся ее гнева.

Я думал о тех временах, когда с Грейс было трудно сладить, если она усталая приходила с работы или была чем-то взбудоражена. Когда это случилось впервые, я попытался оборвать ссору на середине и предложить что-нибудь. Я хотел, чтобы Грейс изменила свое поведение, чтобы нас что-нибудь объединяло бы, а не разъединяло, но она возвела эмоциональный барьер, который казался мне непреодолимым. Она с досадливым взмахом руки уклонялась от сочувственных вопросов или гневно взрывалась, или уходила от разговора каким-нибудь другим образом. Она была чрезвычайно нервна, и хотя я пытался понять ее, это было очень трудно.

Когда я еще только начал спать с ней в Лондоне, через пару месяцев после Греции, я заметил, что у нее на ночном столике стоит маленькая мисочка со средством для мытья посуды. Она объяснила: это на тот случай, если понадобится снять с пальца кольцо. (Я спросил, почему она не снимает кольцо, отправляясь спать, и она ответила, что это принесет ей несчастье.) Когда я узнал ее лучше, она созналась кое в чем еще: она страдает сильной клаустрофобией. Я счел это шуткой и ошибся. Когда в Грейс росло напряжение, она не могла носить ни обуви, ни колец, ни перчаток. Однажды вечером, вскоре после нашего возвращения из Кастлтона, я пришел из забегаловки домой и обнаружил, что Грейс рыдает на постели. Шов на рукаве ее блузки был разорван до плеча, и моей первой мыслью было, что на нее кто-то напал на улице. Я попытался успокоить ее, но она была в истерике. Молнии на ее сапогах не расстегивались, и блузка лопнула, когда Грейс бесновалась из-за этого на постели. Сапоги не хотели сниматься. Ногти у Грейс были обломаны, а еще она разбила стакан. Потребовалась всего пара секунд, чтобы расстегнуть молнии и снять с нее сапоги, и за это время она полностью пришла в себя. Остаток вечера она босиком ходила по квартире, разорванная блузка болталась на груди. В припухших глазах стоял невысказанный, невыразимый ужас.

Грейс потушила сигарету и обняла меня.

– Питер, я не хочу больше так. Для нас обоих важно знать, что же произошло.

– А что должно произойти? Я же стараюсь, чтобы все было в порядке.

– Я хочу, чтобы ты заботился обо мне. Ты такой странный, такой замкнутый. Иногда мне кажется, что я вообще для тебя не существую. Ты ведешь себя… нет, это неважно.

– Нет, важно! Говори!

Грейс несколько секунд молчала, и удушливая тишина окутывала нас. Потом она пошевелилась.

– Ты встречаешься с какой-нибудь другой женщиной?

– Нет, конечно нет.

– Это правда?

– Грейс, нет никакой другой женщины. Я люблю тебя. Почему у меня должна быть другая женщина?

– Ты ведешь себя так, словно она есть. Ты, кажется, постоянно грезишь, и когда я говорю с тобой, отвечаешь так, словно говоришь с какой-то другой женщиной. Разве ты не замечаешь этого?

– Например.

– Ну, не знаю. Я ничего не замечала. Но это в тебе не спонтанность. Все это было знаками для меня. Это то, во что меня превратило твое сознание, то, кажется, какой ты меня ожидаешь. И если я этого не делаю, потому что возбуждена или потому что я – это я… то ты не готов к этому. Это неразумно, Питер. Я просто не могу быть такой, какая я в твоем воображении.

– Извини, – пробормотал я и крепко прижал ее к себе. – Я не знал. Я не нарочно. Ты – единственная женщина, какую я знал и хочу знать. В прошлом году я уединился именно потому, что не мог без тебя. Были и другие причины, но в первую очередь это произошло потому, что мы расстались и мне трудно было пережить это. Теперь я снова обрел тебя, и все, что делаю и о чем думаю, вращается около тебя. Я не хочу, чтобы что-то пошло не так. Веришь?

– Да… а доказать ты это можешь?

– Я уже пытался – и попытаюсь снова. Только обязательно по-своему, потому что единственное, в чем я уверен – именно это, – я чувствовал тяжесть Сери в изножье кровати, покрывало на моих ногах промялось.

– Поцелуй меня, Питер! – Грейс прижала мои руки к своей груди.

После, когда я уже засыпал, я хотел рассказать Грейс о Сери и объяснить, что Сери – только часть ее самой и хотела напомнить нам счастливые дни на островах Эгейского моря, но не успел.

Позже, когда за шторами уже серело утро, я проснулся от движений Грейс. Дыхание ее убыстрилось и вырывалось толчками. Кровать вздрагивала, Грейс трясло, и я услышал тихое звяканье кольца о ночной столик.

Глава семнадцатая

На следующий день, когда Грейс была на работе, я почувствовал, что меня обуяла ужасная лень. В квартире надо было убрать, и я с обычной неохотой занялся домашними делами. Сери я больше не видел и поэтому после полудня собрался в ближайшую забегаловку, взяв с собой рукопись в надежде на то, что мне удастся отделаться от Грейс и вернуться к Сери. Мне казалось, что Грейс все перевернула в моем сознании; Сери отдалилась от меня. В эту ночь я понял, что Грейс для меня важнее всего остального.

Но я устал, секс снимал лишь физическое напряжение. Моя рукопись была опасна. В ней была Сери, но еще в ней в качестве главной фигуры был изображен я. Она возвращала меня, я начал понимать это, к самому себе.

Появление Сери было почти неминуемо. Настоящей, независимой, загоревшей на островах.

– Прошлой ночью ты мне не помогла, – сказал я. – А я нуждался в тебе, чтобы успокоить Грейс.

Сери сказала: «Я разволновалась и чувствовала себя одинокой. Я не могла помешать».

Она была далеко от меня, парила на периферии моего восприятия.

– А помочь ты можешь? – спросил я.

Сери сказала: «Я могу быть с тобой и помочь тебе найти себя. О Грейс я ничего не могу сказать. Ты любишь ее, и этим все сказано».

– Когда ты подходишь ближе, я люблю вас обеих. Я не могу ранить Грейс. Что же мне делать?

Сери сказала: «Пойдем со мной, Питер».

Я уронил распавшиеся листы рукописи на кровать и последовал за ней на улицу.

В городе была весна, и кафе вдоль бульвара выставили на тротуары свои столики. Это время больше всего нравилось мне в Джетре, и когда мы покинули квартиру, чтобы насладиться мягким воздухом и солнечным светом, это подействовало на меня словно живительный эликсир. Я купил газеты, и мы пошли в кафе, которое мне нравилось больше всех прочих, на углу площади с оживленным движением. Здесь была еще и трамвайная стрелка, и я с удовольствием слушал трель звонков, стук колес на стыках, любовался роем искр, летящих из-под дуги вагона. На тротуарах толпились пешеходы, создавая впечатление коллективной деятельности и целеустремленности, однако если рассматривать их поодиночке, то большинство просто наслаждалось солнцем и теплом. После холодной серой зимы их лица были повернуты вверх, к свету. Пока мы с Сери заказывали выпивку, я пробежал глазами газету. Большинство военных отрядов перебросили на юг; раннее таяние снегов вызвало сход многочисленных лавин, под ними погибло несколько патрулей пограничной полиции, перевалы завалило; правительство объявило эмбарго на ввоз зерна в так называемые Неприсоединившиеся Страны. Это известие – черное пятно в реалиях весеннего дня – расстроило меня.

Сери и я сидели на теплом солнце, смотрели на прохожих, трамваи и упряжных лошадей и чувствовали себя укрывшимися за полностью занятыми столиками кафе. Преобладали молодые женщины без сопровождающих: социальные последствия мобилизации.

– Я действительно охотно бываю здесь, в Джетре, – сказал я. – В это время года она – самое прекрасное место в мире.

Сери спросила: «Хочешь провести здесь остаток своей жизни?»

– Возможно, – я посмотрел на солнце в ее волосах, и она придвинулась ближе.

Сери сказала: «Давай поедем на острова. Как только мы выберемся из Файандленда, мы сможем поехать, куда захотим».

– Охотно, – ответил я. – Но что делать с Грейс? Я не могу просто уехать от нее. Она для меня – все.

«Ты уже однажды уехал».

– Да, а она пыталась лишить себя жизни. Поэтому я должен остаться с ней. Я не могу рисковать тем, что она сделает это еще раз.

«Разве ты не думал, что именно ты можешь быть причиной всех ее несчастий? Я наблюдала, как вы уничтожаете друг друга. Разве ты не помнишь, какой была Грейс, когда вы встретились с ней в Кастлтоне? Уверенная, в хорошем расположении духа, строила планы на будущее. Можешь ли ты теперь рассматривать ее как ту же самую женщину?»

– Иногда. Но она изменилась. Я это знаю.

«И все из-за тебя! – Сери отбросила назад волосы, за левое ухо, как иногда делала, волнуясь. – Питер, ты должен найти такой выход из создавшегося положения, чтобы он устроил вас обоих».

– Но я не хочу ничего другого. Куда я должен идти?

«Со мной, на острова».

– Почему все время эти острова? – спросил я. – Разве я не могу просто уйти в глубь страны, прочь от Джетры? Как в прошлом году.

Я заметил, что возле столика кто-то стоит, и поднял взгляд. Это был официант.

– Не будете ли вы любезны говорить потише, сэр? – спросил он. – Вы мешаете другим гостям.

– Извините, – я осмотрелся. Занятые собственными проблемами люди, казалось, не замечали меня. Мимо кафе прошли две красивые девушки; затем мимо прогремел трамвай; на другой стороне бульвара находилось государственное управление конных перевозок.

– Пожалуйста, повторите мой заказ.

Я снова видел Сери. Когда официант остановился возле столика, она отвернулась, отодвинулась от меня. Я перегнулся через столик, взял ее за запястья и слегка сжал их, чувствуя под пальцами тепло и округлость.

– Не покидай меня! – взмолился я.

«Ничего не могу поделать. Ты пренебрегаешь мной».

– Нет! Пожалуйста… ты действительно можешь мне помочь.

«Я боюсь, ты забыл, кто я такая. Я потеряю тебя».

– Пожалуйста, расскажи мне об островах, Сери, – попросил я.

Я заметил, что официант наблюдает за мной, и стал говорить вполголоса.

«Они – бегство от здешней жизни, твое собственное, личное бегство. В прошлом году, когда ты перебрался в дом своего друга, ты думал, что, изучая свое прошлое, сможешь понять, кто ты. Ты пытался вспомнить себя. Но личность существует в настоящем. Воспоминания – достояние прошлого, и если полагаться только на них, то найдешь только половину себя. Ты должен искать и стремиться к будущему. Архипелаг Мечты – вот твое будущее. Здесь, в Джетре, ты останешься с Грейс и только навредишь ей».

– Но я не верю в острова, – сказал я.

«Тогда ты должен открыть их для себя. Острова так же реальны, как и я. Они существуют, и ты можешь посетить их, как можешь говорить со мной. Но они еще и состояние души, субстанция жизни. Все, что ты делал до сих пор, было самонадеянно, направлено внутрь тебя, вредно для других. Ты должен открыть себя вовне и утверждать свою жизнь».

Официант вернулся и поставил на столик наш заказ: стакан пива для меня и апельсиновый сок для Сери.

– Пожалуйста, рассчитайтесь, прежде чем выпьете, сэр.

– Что это значит?

– Только то, что вы должны поспешить. Очень прошу.

Сери снова отдалилась, и на мгновение я увидел другое кафе: грязное помещение, деревянные столики со старыми пятнами от чая, разбитые окна, холодильник для молока и рекламный плакат пепси-колы. Но потом мимо проехал трамвай, высек своей дугой из провода рой бело-голубых искр, и я увидел розовые цветы на деревьях и толпу пешеходов.

Сери повернулась ко мне и сказала: «Ты можешь навсегда поселиться на Архипелаге».

– Ты имеешь в виду Лотерею?

«Нет… острова существуют вне времени. Те, кто уходит, никогда не возвращаются. Они обретают себя».

– Звучит гадко, – сказал я. – Эскапистская фантазия.

«Не больше, чем все остальное, что ты делал. Для тебя острова будут избавлением. Уход от бегства, возвращение к ориентации вовне. Ты должен уйти в себя еще глубже, чтобы найти обходной путь. Я отведу тебя туда».

Я молчал, смущенно разглядывая мостовую под столиком. Воробей прыгал между ногами посетителей, выискивая упавшие крошки. Я охотно остался бы здесь навсегда.

– Я не могу покинуть Грейс, – сказал я наконец, – пока еще не могу.

Сери, отдаляясь, сказала: «Тогда я уйду отсюда без тебя».

– Ты это серьезно?

Сери сказала: «Я не уверена, Питер. Я ревную к Грейс, потому что ты с ней, а я тебе вместо совести. Я вынуждена смотреть, как ты уничтожаешь себя, вредишь себе. В последнее время ты взялся уничтожать и меня. Вот так».

Сидя на солнце, она выглядела ужасно молодой и привлекательной; светлые волосы сияли, кожа загорела под южным солнцем, очертания молодого тела были хорошо заметны под тонкой одеждой. Она сидела рядом со мной, возбуждала меня, и я тосковал по тому дню, когда мы с ней наконец сможем остаться одни.

Я рассчитался и сел в трамвай, идущий на север. Когда улица стала уже и пошел дождь, я почувствовал, как во мне зарождается знакомое гнетущее уныние. Сери сидела возле меня и молчала. На Кентиш-Таун-роуд я сошел и зашагал по грязной боковой улочке к квартире Грейс. Ее машина стояла у дома, втиснутая между грузовиком какого-то крестьянина и автотрейлером с австралийским флагом в окошке. Уже стемнело, но в окнах не было света.

Сери сказала: «Что-то не так, Питер. Поспеши!»

Я оставил ее и спустился по ступенькам к двери. Вынимая из кармана ключ, я заметил, что дверь приоткрыта.

– Грейс! – я включил свет в прихожей и поспешил на кухню. Ее сумочка лежала на полу, содержимое разлетелось по потертому линолеуму: сигареты, разорванная бумажная салфетка, зеркальце, пачка жевательной резинки, гребень. Я собрал все это, сунул в сумочку и положил ее на стол. – Где ты, Грейс?

Гостиная была пуста, дверь в спальню – закрыта. Я нажал на ручку, толкнул. Но дверь была заперта изнутри.

– Грейс? Ты тут? – Я уперся в дверь плечом. Она немного подалась, но за ней по полу проскрипело что-то тяжелое. – Грейс! Впусти меня!

Я дрожал, колени мои непроизвольно подгибались. Я с ужасающей ясностью понял, что сделала Грейс, и что было силы ударил в дверь. Та отошла на несколько сантиметров, и я смог протиснуть руку внутрь и включить свет. Заглянув в узкую щель, я увидел ноги Грейс, свисающие с постели. Я еще раз ударил в дверь, и то, что ее удерживало, с грохотом упало на пол. Я протиснулся внутрь.

Грейс лежала в луже крови. Она полулежала-полусидела в постели. Юбка – задранная, словно Грейс только что каталась по кровати, – обнажала нездоровую бледность безупречной ноги. Один из сапожков был полуснят, но, видимо, застрял, другой лежал на полу.

На ковре металлический блеск лезвия. Кровь пульсирующими толчками струилась из запястья.

Задыхаясь от ужаса, я приподнял ей голову и похлопал Грейс по щекам. Она была без сознания. Я попытался нащупать пульс, но ничего не почувствовал. В ужасе я беспомощно осмотрелся. Я был убежден, что она умерла. Пораженный, я постарался устроить ее поудобнее и подсунул ей под голову подушку.

Потом мой разум справился с оцепенением. Я взял кровоточащую руку Грейс и как можно туже перетянул ее носовым платком. Снова попытался нащупать пульс и на сей раз нашел его.

Кинувшись обратно в коридор, я вызвал по телефону «скорую помощь». Как можно быстрее. Через три минуты.

Я вернулся в спальню. Грейс сползла с того места, на которое я ее уложил, и была опасность, что она соскользнет на пол. Я осторожно уложил ее обратно, так, чтобы верхняя часть ее тела полулежала на постели. Расхаживая по комнате, я заклинал машину «скорой помощи» поспешить. Я поставил на ножки комод, который Грейс придвинула к двери, убрал его с дороги и вставил на место ящики. Затем открыл входную дверь и вышел на улицу.

Три минуты. Наконец вдали послышались знакомые городские звуки: вой сирены, который быстро приближался. Голубая мигалка, соседи у окон, кто-то остановил движение.

Машину «скорой помощи» вела женщина. Два санитара с носилками и двумя красными покрывалами поспешили ко входу; алюминиевая раздвижная дверца машины осталась открытой.

Короткие вопросы: ее имя, живет ли она здесь, когда я ее нашел? Мои собственные вопросы: останется ли она в живых, куда ее отвезут, пожалуйста, позаботьтесь о ней побыстрее. Потом отъезд: мучительно медленный разворот на мостовой, разгон, голубой мигающий свет, удаляющийся вой сирены.

Вернувшись в квартиру, я вызвал такси. Пока я ждал, я попытался хоть как-то прибрать.

Я сложил выпавшие вещи в ящики комода, застелил кровать покрывалом и, словно оглушенный, остановился посреди комнаты. На ковре была кровь; брызги ее попали на стену. Я взял с кухни миску с водой и пару тряпок и отмыл самые скверные пятна. Мне было паршиво. Такси запаздывало. Снова войдя в спальню, я наконец занялся тем, чего до сих пор сознательно избегал. По кровати, где лежала Грейс, были разбросаны листы моей рукописи, текстом вниз.

Многие страницы были забрызганы кровью. Я знал, что на них написано, даже не читая. Это были страницы, связанные с Сери. Ее имя выпирало из текста словно подчеркнутое красным.

Грейс, должно быть, прочитала и поняла рукопись. Прихватив сумочку Грейс, я вышел на улицу. Появилось такси. По улицам, заполненным безумными вечерними потоками пешеходов, мы ехали к больнице «Ройял Фри» в Хэмпстеде, где размещалась служба «скорой помощи».

Спустя долгое время ко мне в комнату ожидания вышел, ответственный за связи с родственниками. Грейс была без сознания, но вне опасности. Если угодно, я могу навестить ее утром, но сначала он хочет задать мне несколько вопросов.

– Она уже однажды делала это?

– Нет, я же сказал санитарам. Это, должно быть, несчастный случай, – я смотрел мимо него, чтобы скрыть ложь. Конечно, основания для этого были. Но, может быть, они свяжутся с ее домашним врачом?

– И вы говорите, что жили с ней?

– Да. Я знаю ее три или четыре года.

– Проявляла ли она когда-нибудь склонность к самоубийству?

– Нет, конечно, нет.

Этого человека заботило еще кое-что; он сказал: врач велел мне подготовить на нее бумаги, но если вы ручаетесь за нее…

– Конечно, это больше не повторится, – заверил я. – Я убежден, что все это непреднамеренно.

Фелисити рассказала мне, что после прошлой попытки самоубийства Грейс почти на месяц против ее воли поместили в психиатрическую лечебницу, однако по истечении срока ее выпустили. Ее тогда поместили в другую больницу, в другой части Лондона. Со временем здесь узнают об этом, но станция «скорой помощи» и социальные службы были постоянно перегружены. Я дал этому человеку адрес и попросил его отдать сумочку Грейс, когда та проснется. Я сказал, что утром приду. Мне хотелось уйти; я находил это новейшее здание больницы ужасающе безликим и неинтересным. У меня было извращенное желание отделаться от этого типа, который наседал на меня, словно я был виноват. Но ему, рассеянному от усталости, хотелось, чтобы случай с Грейс был ясным и несложным.