Эта мысль подбодрила меня, дала уверенность и свободу. Внезапно мне стало ясно, как трудно предохраниться от болезней. Нужно было принимать во внимание еду, более или менее беречься от перенапряжения, быть внимательным к признакам приближающейся старости, избегать переохлаждения, вволю спать и как можно меньше пить и курить. А теперь мне никогда больше не понадобится беспокоиться об этих вещах: я могу делать со своим телом все что хочу или вообще не обращать на него внимания, оно никогда больше не ослабнет, никогда не сдаст.

Но в свои не особенно преклонные годы в двадцать девять лет, я уже испытывал первые сожаления об ушедшей юности. Я видел легко послушные тела юношей, грациозную стройность девушек. Они были в прекрасной форме, словно здоровье для них было чем-то само собой разумеющимся. Кто-нибудь старше меня нашел бы подобные размышления смешными, но при критическом рассмотрении я должен был признать, что уже начал сдавать. А после лечения бессмертием мне всегда будет двадцать девять. Через пару лет молодые люди, которым я завидовал, физически сравняются со мной, однако у меня будут дополнительный опыт и мудрость. И так с каждым годом я буду продолжать оставаться более развитым.

В свете этого пришлось признать, что некоторые существенные аспекты лечения отличались от истолкования Делуана. А прочитав его книгу в том возрасте, когда впечатления глубоко врезаются в память, я находился под сильным ее влиянием. Она воздействовала на меня самой своей идеей, и я не задавал никаких вопросов. Делуан рассматривал бессмертие как отрицание жизни, но в действительности оно было ее подтверждением.

Сери справедливо утверждала, что смерть – это уничтожение воспоминаний. Пока я живу, пока просыпаюсь каждое утро, я помню свою жизнь и все прошедшие годы выстраиваются в моей памяти. Люди стареют не от того, что это заложено в человеческой природе, а от наблюдений, переживаний, забот и знаний, и собранные на протяжении долгой жизни воспоминания достаточно многочисленны, чтобы выбрать из них то, что в настоящий момент наиболее важно.

Воспоминания – это непрерывность, чувство индивидуальности, места и последовательность действий. Я есть то, что я есть, потому что таким, каков есть, я помнил себя всегда.

Воспоминания были психической силой, которую я описал Сери: центростремительная сила жизни, которая не позволяет нам осмотреться и увидеть будущее.

Чем дольше жизнь, тем больше воспоминаний, но ясный разум может при помощи знаний и опыта перевести их в поток проявлений, в качество. И каков поток воспоминаний, таково и восприятие жизни.

Смерти боятся, потому что она несет утрату сознания, угасание духа, всех физических и психических процессов; с телом умирает и память. Человеческий дух на пути от прошлого к будущему исчезает вместе со своими воспоминаниями.

Страх перед умиранием – это не страх перед болью и унижением, которые приносят с собой потерю очевидных способностей, падение в пропасть… это первобытный страх, что потом ничего не будешь помнить.

Процесс умирания – единственный опыт мертвеца. Живые не могут быть живыми, если их память хранит сведения о пережитой смерти.

Во время нового приступа задумчивости я вполуха и вполглаза видел и слышал, что Сери и Ларин беседуют – вежливый обмен любезностями и мыслями о том, какое место на этом острове стоит посетить, какой отель подойдет для Сери – а потом я увидел, что какой-то мужчина принес тарелки с завтраком, но это ничуть не интересовало меня. Я был занят своими мыслями.

Листок с компьютерным текстом Ларин лежал на столе таким образом, что была видна продолжительность моей жизни: двадцать девять целых сорок шесть сотых года…

Молодой человек лет двадцати мог бы счесть такой срок целым столетием. Конечно, возможно, я прожил бы еще недели три или чуть больше, но проведенная ими оценка говорила против этого.

Моя жизнь должна была продлиться еще шесть лет. Я мог дожить до девяноста, но статистическая вероятность говорила против этого. Никакой возможности проверить достоверность этих напечатанных компьютером строк не было. Я снова взглянул на аккуратно отпечатанный текст и снова перечитал доказательства, говорившие против моей длинной естественной жизни. Картина была предвзятой, почти ничто не говорило о том, что все складывается совсем не в мою пользу. На этом листке было напечатано, что я слишком много пью, очень вспыльчив и политически неблагонадежен. Конечно, это должно было повлиять на мое здоровье: не из этого ли компьютер высчитал такую низкую продолжительность моей жизни и такую скорую смерть?

Почему он не принял в расчет другие факторы? К примеру, что летом я часто ходил купаться, что хорошо готовил, предпочитал свежую пищу и ел много фруктов, что отказался от курения с тех пор, как в четырнадцать лет начал посещать церковь; что много жертвовал, когда проводились благотворительные сборы, дружески относился к людям, любил животных и получал за это царапины и ссадины?

Эти пункты казались мне ничего или малозначащими, но, очевидно, они сильно могли повлиять на компьютер, и некоторые из них, возможно, обещали мне пару лишних лет жизни.

Я исполнился подозрением. Цифры дала мне организация, чей продукт я покупал. Не было никакой тайны в том, что Лотерея Коллажо – весьма прибыльное дело, что основной источник ее прибылей – продажа лотерейных билетов и что последний их пациент, прошедший лечение бессмертием и покинувший эту клинику, занимался усиленной вербовкой сторонников Общества Лотереи. В интересах Общества было, чтобы получивший главный приз Лотереи обязательно проходил лечение, и поэтому они наверняка использовали любую возможность подавить малейшие сомнения.

Я оставил за собой право принятия решения, но постановил, что окончательно определюсь только после тщательного медицинского обследования. Я чувствовал себя здоровым, я не доверял компьютеру, я начал рассматривать бессмертие как принуждение.

Я повернулся к Сери и Ларин. Они воздавали должное тостам и пудингу, который принесли на завтрак. Затем я повернулся, переглянулся с Сери, и она поняла, что я передумал.

Глава пятнадцатая

Медицинская часть клиники занимала одно из крыльев здания. Здесь все, кто принимал лечение бессмертием, проходили основательный медицинский осмотр. Я еще никогда не проходил полного обследования и нашел его довольно утомительным, раздражающим, скучным, унизительным и неинтересным. Я с готовностью позволил подвергнуть себя обследованию при помощи новейшей диагностической аппаратуры, работа которой – не без умысла персонала – оставалась скрытой. Предварительное обследование было выражено в показаниях приборов; были также сделаны снимки различных частей тела – головы, позвоночника, левого предплечья и грудной клетки; один из врачей расспросил меня, потом предложил мне одеться и вернуться в свой павильон.

Сери ушла, чтобы подыскать себе отель, Ларин тоже не было видно. Я опустился на кровать и задумался о психологическом воздействии больницы, где раздевание пациентов – только один из многих факторов, при помощи которых пациента превращают в живой кусок мяса. В таком состоянии большая часть симптомов исчезает, что легко понять, но трудно объяснить.

Я некоторое время читал свою рукопись, чтобы вспомнить, кем я был, но скоро мое чтение прервал приход Ларин Доби и мужчины, который представился мне как доктор Корроб. Ларин улыбнулась мне одними уголками губ и села за письменный стол.

Я встал, ощущая некую напряженность, повисшую в воздухе.

– Мисс Доби сообщила мне, что вы сомневаетесь, стоит ли вам проходить лечение, – сказал доктор Корроб.

– Верно. Хотелось бы услышать, что вы на это ответите.

– Я советую вам немедленно принять лечение. Без него ваша жизнь в огромной опасности.

Я взглянул на Ларин, но та смотрела в сторону.

– Что со мной должно произойти?

– Мы обнаружили аномалию главной артерии, снабжающей кровью ваш мозг, так называемую цереброваскулярную аневризму. Это вздутие стенок главной артерии, и она может лопнуть в любое мгновение.

– Вы все это выдумали!

– С чего вы это взяли? – Корроб, казалось, немного удивился.

– Вы пытаетесь нагнать на меня страху и заставить принять лечение.

– Я просто рассказываю вам, что мы у вас диагностировали, – ответил Корроб. – Общество Лотереи наняло меня в качестве консультирующего врача. Я говорю вам только, что ваше состояние очень серьезно и, если ничего не предпринимать, почти со стопроцентной вероятностью приведет к смерти.

– Но почему эту аневризму не обнаружили раньше?

– Может быть, в молодости вас никогда не обследовали. Мы знаем, что в детстве вы страдали заболеванием почек. Хотя вы тогда вылечились и ваше состояние признали удовлетворительным, следствием болезни стало повышение кровяного давления. В прошлом вы также довольно много пили.

– Не больше обычного! Как все!

– В вашем случае обычное количество должно было равняться нулю, если вам дорого было ваше здоровье. С ваших слов, пили вы регулярно – в среднем примерно бутылку пива в день. В вашем состоянии это чрезвычайно опасно.

Я снова покосился на Ларин и заметил, что она наблюдает за мной.

– Бред какой-то! – сказал я ей. – Я не болен!

– А вот об этом вы действительно не можете судить сами, – сказал Корроб. – Согласно результатам церебральной ангиографии вы больны, – он встал и направился к выходу – и помедлил, положив руку на ручку двери. – Решение, конечно, вы должны принять сами, но мой совет – немедленно соглашайтесь на лечение.

– Вы занимаетесь этим лечением?

– Наш консультант вам все объяснит.

– И нет никакой опасности?

– Нет… лечение совершенно безопасно.

– Тогда все ясно, – сказал я. – Если вы уверены…

У Корроба с собой была тонкая папка с записями о лечении какого-то пациента; теперь я понял, что это, должно быть, моя история болезни. Он протянул ее Ларин.

– Мистер Синклер должен немедленно приступить к лечению бессмертием. Сколько времени потребуется для составления профиля реабилитации?

– По крайней мере, еще день, а может быть, и два.

– Синклер должен получить приоритет. Аневризма – дело очень серьезное. Мы не можем допустить, чтобы что-то произошло, пока он в клинике. Он должен отбросить все колебания, иначе ему придется сегодня же вечером покинуть остров.

– Сегодня к вечеру я подготовлю его.

Все было так, словно ничего не произошло. Доктор Корроб снова повернулся ко мне.

– После шестнадцати часов не принимать ничего – никакой пищи; если почувствуете жажду, можете выпить воды или разбавленного фруктового сока. Но ни капли алкоголя. Миссис Доби объяснит вам все завтра утром, а потом мы подготовим вас к лечению. Понятно?

– Да, но мне хотелось бы знать…

– Миссис Доби объяснит вам, что к чему, – он вышел и быстро закрыл дверь. По комнате прошел ощутимый ветерок.

Я снова опустился на кровать, не обращая внимания на Ларин. Я поверил врачу, хотя чувствовал себя совершенно обыкновенным, таким же, как всегда. Надо было разбираться в медицине, чтобы с уверенностью эскулапа определить симптомы болезни. Я вспомнил, как ходил к врачу год назад, когда у меня приключился гайморит. Он осмотрел меня и установил, что я должен спать в центре комнаты, а если станет хуже, то отсмаркиваться, чтобы освободить нос, и не забывать о средствах для осушения носа. Гайморит был следствием моего преступного отношения к своему здоровью: я был сам во всем виноват. Униженный чувством вины, я покинул кабинет доктора. Теперь, когда Корроб ушел, у меня снова появилось чувство, что я сам каким-то образом виноват в слабости своей мозговой артерии. В детстве я вел себя правильно, когда же стал взрослым, то сделался пьяницей. Впервые в жизни я почувствовал потребность отрицать, или объяснять, или оправдаться.

Мне пришлось иметь дело с защитной системой клиники, персонал которой делал спорное в лечении – злобой дня, а сочувствие к лечащимся – системой. Добровольцы были готовы ко всему и в известной мере принимали участие в лечении в качестве уговаривающих; они психологически манипулировали теми, кто отказывался и колебался, а потом запугивали их при помощи медицинских данных.

Я заметил отсутствие Сери и подумал, что ее нет уже очень долго. Мне хотелось снова почувствовать себя человеком; может быть, прогуляться с ней или просто посидеть вместе.

Ларин захлопнула папку, которую читала.

– Как вы себя чувствуете, Питер?

– Что значит «как я себя чувствую»?

– Мне очень жаль… Меня вовсе не радует, что компьютер оказался прав. По крайней мере, мы здесь можем кое-что сделать для вас, если это вас утешит. Будь вы дома, вы, наверное, так ничего и не узнали бы об этой аневризме.

– Мне все еще с трудом верится в это, – снаружи кто-то косил лужайку; вдали, по ту сторону предгорья, у гавани, была видна часть города Коллажо. Я поднялся с кровати и подошел к Ларин. – Врач сказал, вы объясните мне ход лечения.

– Лечения аневризмы?

– Да, и бессмертие.

– Завтра вы подвергнетесь условному хирургическому вмешательству на дефектной артерии. Вероятно, хирург прирастит временный протез, пока артерия не регенерирует. Во всяком случае, это должно произойти быстро.

– Что вы в этом случае подразумеваете под регенерацией?

– Вам сделают множество инъекций гормонов. Они подхлестнут обновление клеток в некоторых частях тела, где обычно этого не происходит, например, в мозгу. В других частях тела они устранят злокачественные новообразования и поддержат ваши органы в хорошем состоянии. После лечения ваше тело будет постоянно самообновляться.

– Я слышал, что каждый год мне придется проходить повторный медицинский осмотр, – сказал я.

– Нет, если вы сами не захотите. Хирурги в процессе лечения вмонтируют в ваше тело множество биодатчиков, связанных с микропроцессорами. Показания их можно прочесть в каждом бюро Общества Лотереи, и если что-нибудь пойдет не так, вам сообщат, что делать. При необходимости, вас снова доставят сюда.

Возможно также лечение с последующим долгожительством, но только определенного рода. Мы здесь можем защитить вас только от органических изъянов. Я сейчас поясню это примером. Вы курите?

– Нет, но раньше курил.

– Предположим, вы начнете курить. Вы снова сможете выкуривать столько сигарет, сколько хотите, и у вас никогда не будет рака легких. Это точно. Но вы всегда можете заболеть бронхитом или эмфиземой легких, а угарный газ будет действовать на ваше сердце. Лечение не в силах предотвратить вашей гибели в автомобильной катастрофе, вы можете спиться или сломать себе шею. Получить обморожения или переломы. Мы в силах исправить физические недостатки и помочь вашему телу мобилизовать защитные силы против инфекции, но если вы будете вести себя неразумно или начнете хищнически использовать свое здоровье, у вас еще будет достаточно возможностей причинить себе вред.

Напоминание о хрупкости тела: переломах, ссадинах, кровотечениях. И о слабостях, которые я за собой знал и пытался вытеснить из головы, а еще – наблюдал их у других и слышал о них в разговорах в магазинах. Я развил в себе невосприимчивость к вопросам о здоровье, которые до сих пор были чужды мне. Усилило ли сознание близкой смерти стремление к бессмертию?

– Сколько все это должно продлиться? – спросил я Ларин.

– В целом две или три недели. После утренней терапии вам дадут отдохнуть. Как только консультирующий врач решит, что вы готовы, начнутся инъекции энзимов.

– Я могу не вынести инъекций! – сказал я.

– Это будут не подкожные впрыскивания. Методы очень усовершенствованы. Во всяком случае, за все время лечения вы ничего не почувствуете.

Меня охватил внезапный страх.

– Они думают усыпить меня?

– Нет, но как только будет сделана первая инъекция, вы впадете в полубессознательное состояние. Это, может быть, звучит пугающе, но большинство пациентов потом говорили, что чувствовали нечто весьма приятное.

Для меня не потерять сознание было делом чести. Когда мне было двенадцать, один из более взрослых и жестоких мальчишек столкнул меня с велосипеда; я получил тогда сотрясение мозга и лишился воспоминаний о трех предыдущих днях. Потеря этих трех дней стала главной тайной моего детства. Хотя я снова пришел в школу с великолепным фиолетово-черным синяком под глазом и роскошной жуткой повязкой на голове, я обнаружил, что существовали не только эти три дня, но и я в них. Было много уроков, игр и заданий, а также, вероятно, разговоров и споров, однако я ничего не мог о них вспомнить. В течение этих трех дней я, должно быть, был бодр, в сознании и внимателен, и этим трем дням полагалось входить в непрерывность моих воспоминаний, делающих совершенными мою личность и память. Тогда я впервые испытал что-то сродни смерти, и с тех пор, хотя сам никогда не боялся потери сознания, смотрел на воспоминания как на ключ к восприятию. Я существую, пока я помню.

– Скажите мне, Ларин, вы испытывали удовольствие от лечения?

– Нет, не испытывала.

– Тогда вы знаете о лечении не из собственного опыта?

– Я работаю с пациентами уже скоро двадцать лет. Больше я ничего не могу сказать о себе.

– Итак, вы не знаете, как это, – сказал я.

– Нет, только опосредованно.

– На самом деле я очень боюсь потерять память.

– Я хорошо понимаю это. И в мою задачу входит помочь вам все восстановить. Но вы неизбежно должны потерять то, что сейчас хранится в вашей памяти.

– Почему неизбежно?

– Это химический процесс. Чтобы дать вам долгую жизнь, мы должны остановить распад клеток вашего мозга. В норме самообновление клеток мозга не происходит, так что можно говорить о постепенном упадке духовных сил. Каждый день гибнут тысячи клеток вашего мозга. Мы здесь налаживаем регенерацию клеток, так что ваши умственные способности и психика останутся неизменными независимо от того, сколько вы проживете. Но когда обновление клеток начнется, новая активность внутри клеток вызовет полную амнезию.

– Именно это меня и пугает, – сказал я. – Исчезновение идентичности, потеря жизни, утрата непрерывности воспоминаний.

– Вы никогда не узнаете о том, что вас теперь пугает. Вы погрузитесь в состояние, подобное сну. При этом вы будете видеть картины своей жизни, вспоминать путешествия и встречи; люди будут говорить с вами. Вам будет казаться, что вы находитесь среди них, узнаёте их эмоции. Ваше сознание выдаст все, что в нем есть.

Корни будут отсечены, зацепки потеряны. Вы войдете в состояние, где есть только одна реальность, и эта реальность – сон.

– А когда я приду в себя, то не буду ничего помнить.

– Почему вы так говорите?

– Но ведь именно так всегда говорят врачи, верно? Они думают, этим можно успокоить.

– Это так. Вы проснетесь здесь, в этом павильоне. Я буду тут, и ваша подруга тоже.

Я хотел поговорить о Сери. Я хотел, чтобы меня оставили в покое.

– Но я не буду ничего помнить, – сказал я. – Все мои воспоминания уничтожат.

– Это неизбежно. Но вам помогут восстановить их. Для этого я здесь.

Сон исчез, оставив после себя пустоту. Позже жизнь вернулась ко мне в обличье спокойной терпеливой женщины, которая возвращала мне мои воспоминания, словно рука, пишущая слова на пустом листе.

– Откуда мне после этого знать, кто я такой?

– Ваша личность не изменится ни в чем, кроме способности к долгой жизни.

– Но я то, что я помню. Если вы отнимете у меня это, я не могу стать прежней личностью.

– Я обучена возвращать воспоминания, Питер. Я это умею, но вы должны помочь мне.

Она откуда-то достала портфель, из которого извлекла толстую пачку отпечатанных листов.

– У нас не так много времени, как обычно, но все же все это можно написать за один вечер.

– Позвольте посмотреть!

– Будьте как можно более правдивы и откровенны, – сказала Ларин и протянула мне папку. – Пишите, что захотите! В письменном столе лежит пачка бумаги.

Папка была тяжелой и обещала многочасовую работу. Я взглянул на первую страницу, где надо было написать свое имя и адрес. Следующие вопросы касались моего образования, дружбы, любви и так далее. Множество вопросов, каждый тщательно сформулирован, чтобы способствовать полной откровенности при ответах. Я заметил, что не могу их читать, что слова расплываются, когда я перелистываю страницы.

В первый раз с тех пор, как мне объявили смертный приговор, я почувствовал приподнятость и удовлетворение. Я не собирался отвечать на эти вопросы.

– Мне это не нужно, – сказал я Ларин и бросил папку на стол. – Я уже написал свою автобиографию. Можете с пристрастием изучить ее.

Я сердито отвернулся.

– Вы слышали, что сказал врач, Питер. Если вы не готовы к сотрудничеству, то должны еще сегодня покинуть остров.

– Я готов к сотрудничеству, но отвечать на эти вопросы не буду. Это все уже описано.

– Где? Можно посмотреть?

Рукопись лежала на моей постели, там, где я ее оставил. Я отдал ее. По некоторым соображениям я был сейчас не в состоянии смотреть на нее. Рукопись, связующее звено с тем, что вскоре станет моим забытым прошлым, казалось, излучала одобрение и уверенность.

Я услышал, как Ларин перелистнула несколько страниц, и, когда оглянулся, она уже быстро пробегала глазами третью или четвертую страницу. Потом она бросила взгляд на последнюю страницу и отодвинула рукопись.

– Когда вы это написали?

– Два года назад.

Ларин, наморщив лоб, посмотрела на казавшуюся зачитанной рукопись.

– Я неохотно работаю без вопросника, – сказала она. – Откуда мне знать, что вы здесь ничего не пропустили?

– В конце концов, риск мой, не так ли? – сказал я. – Кроме того, там есть все, – я рассказал ей, как писал и что поставил перед собой задачу воссоздать в рукописи правду со всей возможной полнотой.

Она снова открыла последнюю страницу.

– Рукопись неполная. Разве вам это не ясно?

– Я оборвал работу, но это не играет никакой роли. Рукопись почти дописана, и хотя позже я пробовал закончить ее, мне всякий раз казалось, что лучше все оставить как есть.

Ларин ничего не сказала. Она пристально смотрела на меня, словно хотела выудить больше. Я с отвращением процедил:

– Она не закончена, поскольку не закончена моя жизнь.

– Если вы написали ее два года назад, то как насчет того, что произошло позже?

– А вас это касается? – Я по-прежнему испытывал к ней враждебность, но все еще находился под влиянием ее доброжелательности. Она попросила продолжить и я не мог отказаться. – Создавая эту рукопись, я обнаружил, что жизнь имеет особый узор, в который вписывается все, что я делаю. С тех пор как я бросил писать, мне стало ясно, что все идет по-прежнему и что все, что я делал в эти последние два года, только добавляет штрихи к этому узору.

– Я должна взять это с собой и прочитать, – сказала Ларин.

– Разумеется. Я согласен. Для меня это часть меня, нечто такое, что нельзя объяснить.

– Я могу сделать для вас второй экземпляр, – сказала Ларин и улыбнулась, словно пошутив. – Я имею в виду, что могу снять с нее фотокопию. Тогда я верну оригинал, а сама буду работать с фотокопией.

– Это означает именно то, что должно произойти со мной, не так ли? Меня тоже фотокопируют. Единственное отличие в том, что оригинал не вернут. Я получу копию, а оригинал будет потерян.

– Вы не так все это понимаете, Питер.

– Знаю, но вы заставляете меня так думать.

– Может, все-таки передумаете и заполните мой вопросник? Если вы не вполне доверяете своей рукописи…

– Нельзя сказать, что я в чем-то не доверяю ей, – ответил я. – Я живу тем, что написал, потому что я то, что я там написал.

Я отвернулся и закрыл глаза. Разве можно забыть то исступленное созидание, описания, теплое лето, вид на холмы из Джетры? Особенно живо я помнил часы, проведенные на веранде виллы, которую предоставил в мое распоряжение Колен, и вечер, когда я сделал там потрясающее открытие: воспоминания отрывочны, искусное воссоздание прошлого и высшей правды представляет собой голые домыслы. Жизнь можно было выразить в метафорах; это и был узор, о котором я уже упоминал Ларин. Истинные подробности касательно моих школьных лет могли представлять лишь случайный интерес, однако они рассматривались метафорически, как результат обучения и взросления, и становились величайшими, значительнейшими событиями. Я был непосредственно связан с ними, потому что это был мой личный опыт; это был мой личный опыт, но он был связан со всем опытом человечества, поскольку был подлинным. Но я рассказал только о ежедневной монотонности, перечислил анекдотические детали и дотошно перенес на бумагу воспоминания, а значит, рассказал лишь половину истории.

Я не мог отказаться от своей сути, и в этой рукописи описал всю свою жизнь, свое существование.

Поэтому мне стало ясно, что ответы на вопросы Ларин будут лишь полуправдой. Педантичная последовательность вопросов не оставляла места для исчерпывающих ответов, для обдуманных суждений, метафор, рассказа.

Ларин посмотрела на часы.

– Вы знаете, что будет после трех? – спросила она. – Откажитесь от полноценного обеда, а после четырех вообще ничего не ешьте.

– Могу я сейчас перекусить?

– В столовой. Скажите персоналу, что завтра утром у вас операция, а уж они знают, что вам дать.

– Где Сери? Разве ей уже нельзя быть здесь, со мной?

– Я не велела ей возвращаться сюда до пяти часов.

– Я хочу, чтобы сегодня вечером она была со мной, – сказал я.

– Это зависит от нее и от вас. Но ее не должно быть здесь, когда вы войдете в клинику.

– Но потом я смогу увидеть ее?

– Само собой. Потом она будет вам нужна. – Ларин уже зажала было рукопись под мышкой, чтобы забрать с собой, но теперь снова вытащила ее. – Сколько Сери знает о вас, о вашем прошлом?

– Во время путешествия на корабле мы мало рассказывали друг другу о себе.

– Подождите, у меня идея. – Ларин отдала мне рукопись. – Я прочту это позже, пока вы будете в клинике. Дайте сегодня вечером прочитать ее Сери и поговорите с ней об этой рукописи. Чем больше она будет знать о вас, тем лучше – это может быть важно.

Я забрал рукопись. Я не совсем представлял себе ее вторжение в сферу моей личной жизни. Поскольку я писал о себе, то и нарисовал себя перед собой же без всяких прикрас; в рукописи я представал совершенно нагим. Я не выставлял себя там в неверном или благоприятном свете, я просто не кривил душой и поэтому теперь чувствовал себя довольно неловко. И потому же еще неделю тому назад я не мог себе представить, что кто-то другой вдруг прочтет мою рукопись. Но теперь мне предстояло вручить свой труд двум женщинам, которых я едва знал, но на протяжении своего обучения, вероятно, узнаю не хуже, чем самого себя.

Я все еще мучился смущением из-за этого вторжения, когда во мне вдруг произошел некий душевный обвал и я учинил проверку своей личности. В этом истолковании я вернулся к себе и обрел себя.

После того как Ларин ушла, я поднялся по склону-лужайке к столовой и получил предписанный мне завтрак. Осужденному принесли немного салата, и остался голодным.

Вечером вернулась Сери, усталая от блужданий. Увидев, как она идет, и я снова отметил воздействие произошедшего. Наши прежние связи уже были разорваны: мы провели целый день порознь, ели в разное время. Отныне наша жизнь шла в разных темпах. Я рассказал ей, что произошло за день и что я узнал.

– Ты им веришь? – спросила она.

– Теперь – да.

Она взяла мое лицо в ладони и легонько прикоснулась кончиками пальцев к моим вискам.

– Они убеждены, что ты должен умереть.

– Да, но они надеются, что это не произойдет сегодня вечером, – сказал я улыбаясь. – Это стало бы для них плохой рекламой.

– Ты не должен возбуждаться.

– Что это значит?

– Сегодня ночью мы ляжем раздельно.

– Но врач ничего не сказал мне об этом.

– Нет. Это говорю я.

В ее поддразнивании не было задора, и я ощутил внутри растущую пустоту. Я вел себя как обеспокоенный родственник, который перед операцией отпустил безвкусную шутку о кровати и клистире, чтобы скрыть свою глубокую озабоченность.

Я сказал:

– Ларин хочет, чтобы ты помогла при реабилитации.

– А ты хочешь?

– Я не могу представить этого без тебя. Ты ведь пойдешь со мной, правда?

– Ты же знаешь, почему я здесь, Питер, – она обняла меня, но спустя несколько мгновений отвернулась и опустила взгляд.

– Я хочу, чтобы сегодня вечером ты кое-что прочитала. Это предложила Ларин.

– Что прочитала?

– Я не успеваю заполнить вопросник, – сказал я. – Но перед отъездом из Джетры я кое-что написал. Описал историю моей жизни. Ларин видела рукопись и решила использовать ее для реабилитации. Когда ты сегодня вечером прочтешь это, я смогу с тобой поговорить.

– Там много?

– Довольно много. Более двухсот страниц, но я печатал на машинке. Чтение не должно занять много времени.

– Где эта рукопись?

– Мне уже вернули ее.

– Почему ты не рассказал о ней на корабле? – она так небрежно взяла рукопись, что листы чуть не разлетелись. – Ты знаешь, если это что-то такое… ну… если это написано только для себя, что-то очень личное…

– У меня есть только это и ты можешь этим воспользоваться, – я начал объяснять, какие мотивы побудили меня взяться за рукопись и что я намеревался этим сказать, но Сери пошла к другой кровати, села и стала читать. Она быстро перелистывала страницы, словно только пробегая текст, и я спросил себя, сколько она сможет воспринять при таком поверхностном чтении.

Я наблюдал за ней, пока она читала первую главу: исчерпывающе подробные абзацы, в которых я описывал свою тогдашнюю дилемму, череда невезений и оправданий, самокопание; когда Сери добралась до второй главы, мне показалось, что она вдруг запнулась на первой же странице и прочитала какой-то кусочек еще раз. Потом снова вернулась к первой главе.

– Могу я кое-что у тебя спросить? – сказала она.

– Может лучше сначала прочесть все до конца?

– Не понимаю, – она опустила страницы себе на колени и посмотрела мне в лицо. – Я думала, ты родился в Джетре.

– Верно.

– Так почему же ты тогда пишешь, что родился где-то в другом месте? – Она посмотрела на меня. – Лондон… где это?

– Ах, это, – ответил я. – Всего лишь выдуманное название… это так трудно объяснить. По сути это та же Джетра, но я пытался передать мысль, что город, где я живу, со временем изменился. «Лондон» – это лишь субстанция души. Я помню, как родители, когда еще были живы, рассказывали мне, где они жили в то далекое время, когда я только появился на свет.