— Чтобы пройти одну милю, Городу требуется около десяти дней, — ответил он. — За год мы проходим примерно тридцать шесть с половиной миль.

— Но Город неподвижен.

— Это он сейчас неподвижен. Скоро тронется. И имей в виду, мы ведем счет не фактически пройденному расстоянию, а тому, какое он должен был пройти. Это расстояние зависит от положения оптимума.

Я покачал головой.

— А это что за штука?

— Оптимум — это идеальное место для Города в каждый данный момент. Чтобы не отдаляться от оптимума, надо покрывать примерно одну десятую мили в день. Об этом, очевидно, не может быть и речи — мы просто пододвигаем Город к оптимуму, как только можем и насколько можем.

— И что, Город никогда не достигал оптимума?

— На моей памяти никогда.

— А где этот оптимум сейчас?

— Мили на три впереди. Три мили — расстояние довольно обычное. До меня на путях работал мой отец, и он мне рассказывал, что однажды оптимум обогнал их на десять миль. О большем отставании я никогда не слышал.

— А что будет, если мы когда-нибудь достигнем оптимума?

Мальчускин усмехнулся.

— Будем по-прежнему выкапывать старые шпалы.

— Почему?

— Потому что оптимум все время движется. Впрочем, мы вряд ли достигнем оптимума, да это и не так уж важно. Удержаться бы в пределах нескольких миль от него, и ладно. Могу сказать и по-другому: обгони мы хоть чуть-чуть оптимум, и мы позволили бы себе, наконец, хорошенько отдохнуть.

— А его можно обогнать?

— Наверное, да. Учти вот что. Сейчас мы находимся довольно высоко над уровнем моря. Чтобы забраться сюда, нам пришлось карабкаться вверх. Это было, когда здесь командовал мой отец. Взбираться вверх тяжелее, чем идти по равнине, на подъем уходит больше времени, вот мы и отстали от оптимума. Если местность начнет понижаться, мы сможем катиться под уклон.

— А есть шансы, что она начнет понижаться?

— Спроси об этом у своих коллег-разведчиков. Это их кусок хлеба, а не мой.

— А здесь вокруг вся местность такая же?

— Завтра я тебе покажу.

Из того, что говорил Мальчускин, я понял далеко не все, но по крайней мере одно мне стало ясно: как измеряется время. Мне было от роду шестьсот пятьдесят миль; это не значило, что Город продвинулся за мою жизнь на такое расстояние, но оптимум переместился ровно на шестьсот пятьдесят миль.

Однако что же все-таки это за штука — оптимум?

На следующий день Мальчускин сдержал свое обещание. Покуда наемные рабочие валялись в минуту очередного перерыва в глубокой тени у городских стен, Мальчускин вместе со мной поднялся на пологую возвышенность к западу от Города. Отсюда были хорошо видны почти все ближайшие окрестности.

В данный момент Город стоял в центре широкой котловины, замкнутой с севера и юга двумя довольно высокими грядами холмов. На юге я мог ясно разглядеть следы путей, которые мы только что снимали, — четыре параллельных шрама, оставленных в почве шпалами и их бетонными основаниями.

К северу от Города пути плавно взбегали на гребень холма. На путях и подле них почти никого не было — лишь какая-то тележка на батареях лениво ползла вверх по склону с грузом рельсов и шпал и с усевшейся на них бригадой рабочих. На гребне было, напротив, довольно многолюдно, но что там происходило, с такого расстояния понять было никак нельзя.

— Хорошая местность, — заметил Мальчускин. И тут же пояснил: — Для путейца, во всяком случае.

— Почему хорошая?

— Ровная. Ни холмы, ни долины не доставляют особых хлопот. Что выводит меня из себя, так это пересеченная местность: скалы, реки или даже леса. Вот одно из преимуществ того, что мы забрались высоко. Здесь вокруг очень старые скалы, силы природы давно сгладили их и растерли в порошок. Только не напоминай мне про реки. Само это слово приводит меня в ярость.

— Что плохого они вам сделали?

— Я сказал, не напоминай мне про них. — Он добродушно хлопнул меня по плечу, и мы двинулись к городу. — Реки надо пересекать. Значит, надо строить мост, если, конечно, там уже нет построенного моста, но что-то я таких уже построенных не припомню. Значит, надо ждать, пока мост будет готов. А за задержки, как правило, ругают нас, путейцев. Но такова жизнь. Сложность еще в том, что отношение к рекам у всех у нас двойственное. Городу постоянно не хватает воды, и если мы выходим к реке, проблема решается хотя бы на время. Но все равно приходится строить мост, и это заставляет всех и каждого нервничать.

Рабочие отнюдь не пришли в восторг, заметив, что мы возвращаемся, но Рафаэль все-таки сумел их поднять, и работа возобновилась. Все пути уже были сняты, и нам оставалось одно — соорудить последний амортизатор. Стальная рама, поднятая над рельсами и поперек них, покоилась на трех стандартных бетонных основаниях. Рамы эти устанавливались на каждом из четырех путей с тем расчетом, чтобы удержать Город, если он вдруг покатится назад. Поэтому они и располагались не на одной прямой, а уступом в соответствии с неправильной формой южной городской стены; Мальчускин уверял, что это дает достаточную гарантию безопасности.

— Не хотел бы я, чтобы они когда-нибудь пошли в ход, — заявил он, — но уж если Город покатится, они его удержат. Надеюсь, удержат…

С возведением последнего амортизатора наша миссия вроде бы была завершена.

— Что дальше? — поинтересовался я.

Мальчускин взглянул вверх, на солнце.

— Надо менять базу. Передвинуть хижину да и бараки для рабочих за тот гребень. Хотя уже поздновато. Не уверен, что мы управимся до ночи.

— Можно отложить на завтра.

— Я тоже так думаю. Дам-ка я этим лентяям несколько свободных часов. Им это придется по вкусу.

Он сказал что-то Рафаэлю, а тот в свою очередь обратился к своим товарищам. И без перевода было ясно, как они восприняли новость. Рафаэль еще не договорил до конца, как несколько человек уже повернули к баракам.

— Куда это они?

— К себе в деревню, надо полагать, — ответил Мальчускин. — Она вон там, — он показал на юго-запад, за гребень недальних холмов. — Так или иначе, они вернутся. Работать им, понятное дело, не очень хочется, но в деревне на них поднажмут: ведь мы взамен предлагаем то, в чем там сильно нуждаются.

— Что же именно?

— Блага цивилизации, — ответил он, цинично усмехнувшись. — Ту самую синтетическую пищу, которая вызывает у тебя такое отвращение.

— Им нравится эта бурда?

— Не больше, чем тебе. Но это все же лучше, чем пустой желудок, а до нашего появления здесь они в большинстве своем просто-напросто голодали.

— Все равно я не стал бы вкалывать с утра до ночи за такую баланду. Безвкусная, жидкая, да и…

— Сколько раз в день ты ел в Городе?

— Три.

— И все три раза тебе давали синтетическую пищу?

— Нет, только два, — признался я.

— Ну так вот, есть люди, и эти болваны из их числа, которые прозакладывают душу за то, чтобы поесть хотя бы раз в сутки. Насколько я знаю, работа, которую они выполняют для меня, — это еще пустяки, они согласны на что и похуже…

— Например?

— Со временем сам узнаешь.

Позже в тот же вечер, когда мы сидели в хижине, Мальчускин продолжил разговор на эту тему. Мне стало ясно, что он отнюдь не так плохо осведомлен, как пытался уверить. Разумеется, он, как всегда, винил во всем систему гильдий. Давным-давно было заведено, что традиции Города передаются от поколения к поколению непосредственно на практике. Считалось, что ученик постигает науку гильдиера куда прочнее, если правда жизни, лежащая в ее основе, будет усвоена не на теоретических занятиях, а на собственном опыте. Отсюда следовало, что я должен сам, приноравливаясь и ошибаясь, выяснить для себя суть работы путейцев и других гильдиеров, как и всю совокупность остальных факторов, жизненно важных для дальнейшего существования Города.

— Когда я сам был учеником, — говорил Мальчускин, — я строил мосты и выкапывал старые шпалы. Я работал с движенцами и ездил в седле рядом с коллегами твоего отца. Я узнал на собственной шкуре, как нелегко Городу уцелеть, а потому хорошо понял, зачем нужен мой труд. Я снимаю пути и укладываю их заново не потому, что мне так уж нравится этот процесс, а потому, что глубоко сознаю его необходимость. Я путешествовал с меновщиками, видел, как они вербуют местное население, и теперь понимаю, какие беды гнетут тех, кто работает под моим началом. Во всем вокруг много неясного и загадочного — так, по крайней мере, кажется тебе сейчас. Но со временем ты сам убедишься, что каждый наш шаг направлен к тому, чтобы выжить, и что выжить очень и очень нелегко.

— Я вовсе не против того, чтобы работать с вами, — вставил я.

— Да я не о том. Я тоже вполне доволен твоей работой. Но заруби себе на носу: все, что, вероятно, приводит тебя в недоумение, — клятва, например, — имеет определенную цель, и, видит бог, это разумная цель!

— Значит, по-вашему, рабочие утром вернутся?

— Надо полагать, да. И снова будут плакаться по любому поводу, и лодырничать, едва ты или я отвернемся, — но это тоже в порядке вещей. Иногда, впрочем, мне сдается…

Я долго ждал, чтобы он докончил фразу, но он так больше ничего и не сказал. Заявление было очень нетипичное: чем-чем, а склонностью к философствованию Мальчускин не страдал. Мы сидели с ним наедине; он замолчал, и молчание это тянулось до тех пор, пока я не встал и не вышел.

Утром Рафаэль вернулся, приведя с собой большинство из тех, кто работал с нами накануне. Немногих, кто не явился, заменили новички — число рабочих в бригаде не изменилось. Мальчускин приветствовал их как ни в чем не бывало и без проволочек стал командовать разборкой временной хижины и бараков.

Прежде всего из времянок вынесли всю мебель и пожитки, сложив их кучей в стороне. Сама разборка оказалась не столь уж сложной: строения были рассчитаны на быстрый демонтаж. Стены скрепляли болтами, полы разбирались на отдельные щиты, крыши отвинчивались, двери и окна вынимались целиком, вместе с рамами. В общем, на то, чтобы разобрать хижину или барак, уходило не больше часа, и к полудню все было кончено. Еще в разгар работы Мальчускин куда-то отлучился и вскоре пригнал грузовичок — аккумуляторный электромобиль. Мы сделали короткий перерыв и поели, затем покидали в грузовичок столько панелей и досок, сколько он мог вместить, и Мальчускин повел его вверх к холмам на севере. Рафаэль и еще несколько человек поехали вместе с ним, прицепившись к бортам.

До холмов оказалось не так-то близко. Постепенно приближаясь к путям, Мальчускин поехал в гору вдоль линии. Гребень холма прорезала неглубокая выемка шириной как раз на четыре пары рельсов. Тут скопилось множество народу: одни расширяли выемку с обеих сторон кирками — по-видимому, чтобы громада Города прошла меж двух откосов, — другие возились с ручными бурами, высверливая лунки под опоры каких-то стальных рам с большими колесами посередине. Пока что удалось установить лишь одну из рам, и она торчала меж двух внутренних путей, вытянутая геометрическая конструкция непонятного назначения.

Ведя грузовичок сквозь выемку, Мальчускин замедлил ход и с интересом приглядывался ко всему, что творилось вокруг. Он помахал рукой какому-то гильдиеру, наблюдавшему за ходом работ, потом, перевалив гребень, вновь прибавил скорость. За гребнем открылся пологий склон к широкой долине. К западу и востоку от долины, да и на дальнем ее краю шли новые гряды холмов, более высоких, чем оставшаяся за спиной.

К моему удивлению, почти сразу за гребнем пути обрывались. Вернее, левый внешний путь тянулся вдаль примерно на милю, зато остальные три пути обрывались через сотню ярдов. Правда, две бригады рабочих укладывали рельсы дальше, но с первого взгляда было ясно, что дело пока движется медленно.

Мальчускин все осматривался по сторонам. Близ нашего, западного края путей стояла кучка хижин, по-видимому жилища путейцев, что прибыли сюда до нас. Грузовичок повернул в направлении хижин, проехал немного дальше и наконец притормозил.

— Так, пожалуй, ничего, — сказал Мальчускин. — К закату бараки должны быть собраны.

Я поинтересовался:

— А почему бы не поставить их рядом с другими?

— Предпочитаю избегать тесного соседства. Если разные бригады начнут общаться друг с другом, рабочие станут пить больше, а работать хуже. Они, конечно, все равно будут бегать друг к другу на досуге, но какой прок облегчать им это, поселив всех вместе?

— Разве они не имеют права делать, что хотят?

— Их наняли для работы. Для работы, понял?

И, выбравшись из кабины, он тут же принялся орать на Рафаэля, чтобы бригада приступила к сборке не мешкая.

Грузовичок вскоре был разгружен, и, оставив меня присматривать за сборкой, Мальчускин повел его назад за гребень, чтобы привезти остальных людей и материалы.

К закату сборка была почти завершена. Последнее, что мне поручили сделать за смену, — отогнать грузовичок к Городу и подсоединить его аккумуляторы к сети для перезарядки. Я сел за руль, очень довольный, что какое-то время проведу в одиночестве.

Когда я въехал на гребень, работы уже прервались, и подле странных колес на рамах остались только два стражника с арбалетами, перекинутыми через плечо. Они не удостоили меня вниманием, и, миновав их, я направил грузовичок вниз по склону к Городу. Признаться, я удивлялся тому, как мало вокруг огней и как с приближением ночи мгновенно прекратилась вся разнообразная дневная деятельность.

Розетки для перезарядки аккумуляторов я нашел именно там, где говорил Мальчускин, но к каждой из них было уже подключено какое-нибудь транспортное устройство, свободных мест не оказалось. Тут только до меня дошло, что мой грузовичок вернулся в этот вечер последним и свободную розетку придется поискать. В конце концов я кое-как нашел ее на дальней, южной стороне Города.

Уже совсем стемнело, когда я кончил возиться с грузовичком, и только тут я сообразил, что мне предстоит долгий пеший путь назад, притом в одиночку. Велико было искушение, не возвращаясь, переночевать в Городе. Ведь до каюты в яслях я добрался бы мигом… Но тут я представил себе, какое выражение лица будет поутру у Мальчускина. Одолев сомнения, я обогнул Город, отыскал пути, ведущие на север, и зашагал обратно к холмам. Один на равнине ночью — ощущение оказалось не из приятных. Похолодало, с запада дул сильный ветер, который пронизывал мою тоненькую форму насквозь. Впереди, на тусклом фоне облачного неба, я различал темный кант холмов. В выемке, вычерченной на горизонте, виднелись четкие контуры рам с колесами, а подле них дозорной тропой по-прежнему вышагивали два стражника. Едва я приблизился, меня окликнули:

— Стой, ни с места! — Они и сами замерли, и хотя я не мог ничего разглядеть наверняка, инстинкт подсказывал мне, что арбалеты нацелились в мою сторону. — Кто таков?

— Ученик гильдиера Гельвард Манн.

— Что ты делаешь за чертой Города?

— Работаю с путейцем Мальчускиным. Совсем недавно я проезжал мимо вас на грузовике.

— Верно. Подойди сюда.

Я подошел.

— Что-то я не знаю тебя, — сказал один из стражников. — Ты что, только приступил?

— Да, с милю назад.

— В какую гильдию тебя приняли?

— В разведчики будущего.

Говоривший рассмеялся.

— Тебе не позавидуешь.

— Почему?

— Лучше жить подольше.

— Он достаточно молод, — заметил второй.

— О чем это вы? — удивился я.

— В будущем ты уже был?

— Нет.

— А в прошлом?

— Тоже нет. Я же принял клятву лишь несколько дней назад.

Тут меня осенило. Я не видел во тьме их лиц, но, судя по голосам, они не могли быть намного старше меня. Им, наверное, миль по семьсот или чуть больше. Но если так, я должен знать их, они же учились почти вместе со мной!

— Как тебя зовут? — обратился я к одному из них.

— Корнуэлл Стернер. Для тебя — арбалетчик Стернер.

— Ты учился в яслях?

— Учился. Но тебя не помню. Да ты тогда был совсем малышом.

— Я только что из яслей. Тебя там не было.

Они оба снова рассмеялись, и я почувствовал, как во мне нарастает гнев.

— Мы побывали в прошлом, сынок.

— Ну и что?

— А то, что мы теперь мужчины.

— Тебе пора в кроватку, сынок. Здесь по ночам опасно.

— Да никого же нет вокруг, — возразил я.

— Сейчас нет. Но пока слабачки из Города изволят баиньки, мы бережем их от мартышек.

— От кого-кого?

— От мартышек. Аборигенов. Короче, от местных подонков, которые прыгают из кустиков на юных ученичков.

Я двинулся было дальше. Я уже жалел, что не заночевал в Городе и что пошел этой дорогой. Однако любопытство оказалось сильнее, и я спросил:

— Нет, правда, что ты имеешь в виду?

— Тут живут мартышки, которым Город очень не по нутру. Не уследи мы за ними, и они повредят пути. Вон видишь шкивы? Они бы их давно опрокинули, если бы не мы.

— Но они же помогали их ставить!

— Это те, которых мы наняли. А есть и много других, которых мы не нанимали.

— Иди-ка ты спать, сынок. Предоставь мартышек нам.

— И вы вдвоем с ними справитесь?

— Да, мы вдвоем и еще дюжина других, что стоят по всему гребню. Торопись к себе в постельку, сынок, и позаботься, как бы не получить стрелу меж глаз.

Я отвернулся и пошел прочь. Гнев во мне кипел и рвался наружу, и, задержись я на минуту дольше, я того и гляди набросился бы на кого-нибудь из них с кулаками. Я ненавидел эту якобы взрослую покровительственную манеру разговора, но в то же время чувствовал, что и сам сумел поддеть их. Два молоденьких стрелка с арбалетами никак не могли устоять против нападения, и они сами прекрасно все понимали, но для их самолюбия важно было, чтобы я об этом не догадался.

Отойдя достаточно далеко, чтобы они не услышали, я бросился бежать, но тут же споткнулся о шпалу. Я отошел чуть подальше от полотна и снова побежал. Мальчускин поджидал меня в хижине, и мы разделили очередную трапезу из все той же синтетической пищи.

Еще два дня работы с Мальчускиным — и настала пора моего первого отпуска. В течение этих двух дней путеец пришпоривал свою бригаду пуще прежнего, и мы кое-чего добились. Вообще говоря, укладывать новые пути было тяжелее, чем выкапывать старые шпалы, однако было тут и свое преимущество — мы видели конкретные плоды своего труда, полотно день ото дня вытягивалось все дальше. Прежде чем уложить шпалы, а на них рельсы, приходилось еще и копать ямы под бетонные основания. Но к северу от Города работали сразу три путевые бригады, протяженность проложенных ими путей была примерно одинакова, и волей-неволей возникало соперничество: кто сделает больше. Не без удивления следил я за тем, как эти, казалось бы, подневольные люди рвались обогнать друг друга и, напрягаясь до седьмого пота, еще и подтрунивали над теми, кто отставал.

— Два дня, — сказал Мальчускин перед тем, как отпустить меня в Город, — и ни минутой больше. Скоро начнется перемещение, на счету будет каждая пара рук.

— Через два дня я должен вернуться к вам?

— Это определит твоя гильдия… Впрочем, да, еще две мили ты проведешь со мной. Затем, на следующие три мили, тебя передадут в другую гильдию.

— А в какую именно?

— Не знаю. Это решат твои начальники.

В тот день мы закончили работу очень поздно, и я заночевал в хижине. Честно говоря, у меня была на то и еще одна причина: мне ничуть не улыбалось, проходя в сумерках через выемку, снова столкнуться со стражниками. В дневное время их почти не было видно, но Мальчускин рассказал, что ночные охранные патрули с каждым днем будут становиться все многочисленнее, а перед самым перемещением пути будут стеречь как зеницу ока.

Наутро я отправился вдоль путей вниз, в Город.

Теперь, когда я попал в Город на законном основании, разыскать Викторию оказалось несложно. В прошлый раз я не решился на активные поиски: ведь в глубине души я сознавал, что обязан как можно скорее вернуться к Мальчускину. Два долгих дня отпуска меняли дело — теперь уж никто не посмеет упрекнуть меня, что я уклоняюсь от своих обязанностей.

Впрочем, я все равно понятия не имел, как найти ее, и был вынужден унизиться до расспросов. Сперва я все время попадал не туда, но наконец меня направили в одну из комнат четвертого уровня, где Виктория и еще трое-четверо молодых людей корпели над чем-то под началом женщины-администратора. Заметив меня в дверях, Виктория шепнула ей несколько слов и подбежала ко мне. Мы вышли в коридор.

— Привет, Гельвард, — сказала она, затворяя за собой дверь.

— Привет… Но если ты занята, я могу зайти и попозже.

— Не беспокойся, все в порядке. Ты же в отпуске?

— Да.

— Тогда и я в отпуске. Пошли.

Она повела меня по коридору. Мы свернули в боковой проход, потом спустились по лесенке на полэтажа и очутились в узком коридорчике, по обе стороны которого тянулись двери. Одну из этих дверей она и открыла, поманив меня за собой.

Комната, куда мы попали, оказалась самым большим жилым помещением, какое я до сих пор видел в Городе. В глаза прежде всего бросалась широкая кровать, но была здесь и другая мебель, добротная и удобная, и еще оставалось на удивление много свободного места. У одной из стен примостились раковина и маленькая плита, а кроме того, в комнате стояли стол с двумя стульями, платяной шкаф и еще два кресла. Больше всего поразило меня то, что в комнате было окно.

Я тут же устремился к нему и выглянул наружу. Окно выходило во дворик и на противоположную стену со множеством других окон. Дворик был неширок, окно невелико — и что находилось по сторонам, видно не было.

— Нравится? — спросила Виктория.

— Какая большая комната! Она, что, твоя?

— Отчасти. Наша, как только мы поженимся.

— Ах, да, кто-то уже говорил, что мне положено отдельное жилье.

— Наверное, это и имелось в виду, — сказала Виктория. — Сейчас-то ты где живешь?

— Все еще в яслях. Но, честно говоря, я там не ночевал с самой церемонии.

— Ты уже работаешь вне Города?

— Я… Меня…

Я запнулся, не находя ответа. Вне Города? В самом деле, что сказать ей — ведь я связан клятвой…

— Я знаю, что ты выходишь за стены Города. Это не такой уж секрет.

— А что еще ты знаешь?

— Кое-что знаю. Но об этом потом, мы с тобой, можно сказать, еще и не разговаривали! Заварить тебе чаю?

— Синтетического?

Я тут же пожалел о неосторожном слове: меньше всего мне хотелось показаться невежливым.

— Боюсь, что да. Но я вскоре начну работать в цехе синтеза, и, может быть, удастся придумать что-нибудь, чтобы он стал получше на вкус.

Напряжение понемногу спадало. Первые полтора, а то и два часа разговор шел практически ни о чем, не выходя за рамки взаимного вежливого любопытства, но мало-помалу становился все более естественным — все же мы с Викторией не были совершенно чужими друг другу.

В разговоре, разумеется, мы не могли не вернуться к нашей жизни в яслях, и тут я почувствовал, что в глубине души у меня просыпается новая тревога. Пока меня не вывели из Города, я и понятия не имел о том, что там увижу. Уроки в яслях казались мне — как и большинству — сухими, отвлеченными и оторванными от действительности. В нашем распоряжении было несколько печатных книг, главным образом о жизни людей на Планете Земля, а в основном учителя рекомендовали нам тексты собственного сочинения. Мы узнали — или думали, что узнали, — многое о повседневных обычаях Планеты Земля, но нам сразу же разъяснили, что здесь, на этой планете, мы ничего подобного не встретим. Естественная детская любознательность немедля ставила вопрос, а что же мы встретим, но на сей счет учителя хранили гробовое молчание. И в наших знаниях образовался зияющий разрыв: с одной стороны, мы изучали по книгам жизнь в каком-то ином мире, отличном от нашего, с другой — напрягая воображение, строили догадки о жизни и обычаях Города.

Это противоречие рождало недовольство, подкрепленное избытком нерастраченной физической энергии. Но где, скажите на милость, было искать отдушину? Лишь коридоры да гимнастический зал позволяли нам как-то двигаться, и то со строгими ограничениями. Оставалось бунтовать — кто как мог: младшие ударялись в рев, отказывались повиноваться, старшие дрались, увлекались до фанатизма теми немногими видами спорта, что были возможны в крохотном зале, а на последних милях перед возрастом зрелости начинали всерьез интересоваться девочками.

Персонал яслей делал символические попытки пресечь непослушание, накинуть на нас узду, но скорее всего учителя знали нашим выходкам истинную цену. Так или иначе, я рос в яслях и принимал во всем этом не меньшее участие, чем остальные. Последние пятнадцать-двадцать ясельных миль я не отказывал себе в удовольствии провести время в обществе девочки, — какой именно почти не играло роли. Виктории среди моих приятельниц не было, но теперь, когда мы с ней готовились пожениться, оказалось, что прежние интрижки имеют значение, да еще какое!

Странно, но чем дольше мы с ней говорили, тем отчетливее мне хотелось похоронить призраки прошлого. Я гадал, не стоит ли исповедаться, рассказать ей о своих приключениях, как-то объяснить прежнее поведение. Однако она взяла инициативу в свои руки и ловко повела разговор так, чтобы он не царапал ни ее, ни меня. Возможно, у нее тоже были свои призраки. Она принялась рассказывать мне о повседневной жизни Города, и я, разумеется, слушал с искренним интересом.

От нее я узнал, что для женщины занять сколько-нибудь ответственную должность — дело редкое, и не обручись она со мной, ей бы не видать даже нынешней своей работы. Выйди она за негильдиера, участь ее была бы однозначна: производить на свет детей так часто, как только удастся, и отдать все свои дни возне на кухне, шитью и другим незамысловатым домашним заботам. Теперь же она приобрела известную власть над собственным будущим и со временем могла рассчитывать даже на пост старшего администратора. В настоящий момент она проходит обучение, в принципе сходное с моим. Разница только в том, что ее наставники делают упор в первую очередь не на практику, а на теоретические знания. Потому-то ей и удалось выяснить о Городе и о том, как он управляется, куда больше, чем мне.

Мой интерес к рассказу Виктории был тем более неподдельным, что я-то говорить о своей работе вне Города просто не имел права.

По словам Виктории, Город испытывал постоянную нехватку, с одной стороны, воды — это, положим, я уже знал и от Мальчускина, — а с другой — населения.

— Уж народу тут, кажется, пруд пруди, — заметил я.

— Да, но жизнеспособных детей всегда рождалось мало, а теперь и рождений, что ни год, все меньше и меньше. Хуже того, преобладающее большинство новорожденных — мальчики, девочек почти нет. И никто не понимает почему.

— Не иначе, как от синтетической пищи, — съязвил я.

— Может быть. — Она не уловила иронии. — До выхода из яслей у меня было смутное представление о Городе в целом, но я всегда считала, что все, кто живет в Городе, здесь и родились.

— А разве это не так?

— Нет, не так. В Городе есть временные жители, это женщины, их приводят сюда, чтобы повысить рождаемость. Вернее, в надежде, что они произведут на свет девочек.

Я подумал-подумал и сказал:

— А ведь моя мать тоже была не из Города.

— Правда? — Впервые с момента нашей помолвки Виктория казалась встревоженной. — Я и не знала…

— По-моему, это яснее ясного.

— Наверное, только я как-то не задумывалась…

— Да ладно, стоит ли об этом…

Виктория внезапно смолкла. В сущности, личность моей матери меня никогда не волновала, и я пожалел, что вспомнил о ней. Что оставалось делать? Я попросил:

— Расскажи мне про все это поподробнее.

— Стоит ли? Да мне больше почти ничего и не известно. Лучше расскажи о себе. Что делается в твоей гильдии?

— Там все в порядке, — отрезал я.

Мало того, что клятва прямо запрещала мне беседовать на подобные темы, я не испытывал и охоты говорить. Виктория оборвала свой рассказ так неожиданно, что у меня создалось вполне определенное впечатление: он далеко не окончен, но какое-то опасение помешало ей продолжить. В течение всей своей жизни, или, по крайней мере, сколько я себя помнил, отсутствие матери воспринималось мной как нечто само собой разумеющееся. Мой отец, когда ему случалось упоминать о ней, делал это спокойно, между прочим, и мне казалось, что тут нет никакой загадки. Действительно, многие мои однокашники были в таком же точно положении, как и я, а уж что касается девочек, то своих матерей не знали большинство из них. И пока этот вопрос не вызвал у Виктории такой странной реакции, я о нем, в сущности, и не задумывался.

— Ты у нас исключение, — сказал я, надеясь подобраться к той же теме только с другой стороны. — Твоя мама жила и живет в Городе.

— Угу, — отозвалась она.

На том и пришлось поставить точку. «Ну и пусть», — решил я. В конце концов, я и не собирался обсуждать с Викторией что бы то ни было, кроме наших собственных дел. Короткие два дня в Городе я хотел посвятить тому, чтобы узнать ее поближе, а вовсе не обсуждать проблемы генеалогии. Но ощущение отчужденности, возникшее между нами, не проходило.

Разговор угас.

— А что там? — спросил я, указывая на окно. — Можно туда выйти?

— Если хочешь. Пойдем, я покажу.

Вслед за ней я вышел из комнаты и направился по коридору к двери, выводящей наружу. Ничего интересного я в общем-то не увидел: открытое пространство оказалось всего-навсего узким проулком между двумя жилыми кварталами. Проулок заканчивался возвышением, туда вела деревянная лестница. Но сначала мы дошли до противоположного его конца, где была еще одна дверь, ведущая обратно в Город; затем, вернувшись, поднялись по ступенькам и очутились на площадке, где стояло несколько скамеек и еще оставалось немного свободного места. С двух сторон площадку ограждали высокие стены, с третьей — там, откуда мы поднялись, — взгляд упирался в проулок, обрамленный крышами жилых помещений. Но с четвертой стороны, где не было никаких построек, открывался вид на окружающую местность. Я испытал некоторое облегчение: условия клятвы вроде бы предполагали, что даже право выглянуть за пределы Города предоставлено лишь гильдиерам.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросила Виктория, опускаясь на скамейку лицом к лесу и холмам.