А потом… Потом фантастическая окраска слухов потускнела. Отслеженный факт доползал до источника в том же виде, что и выходил из него. К концу 23-го цикла, то есть восемь недель назад, стало ясно, что предположения самопроизвольно возвращаются к реальности.

Невероятно, но слухи начали предвосхищать факты.

Приходило, появляясь бог знает откуда, словечко о совершенно четко обозначенном событии: природном бедствии, спортивном результате, смерти государственного мужа. И когда я проводил проверку по архиву 84, выяснялось, что это слово имеет какое-то побочное отношение к реальности.

Слух об оползне в Греции оказывался сотрясением почвы в Югославии; смена правительства в Юго-Восточной Азии соответствовала аналогичному событию где-то в другом месте; слух об изменении взглядов общественности на саму нашу миссию был чуть ли не достоверной информацией. А потом появились истории, источник которых я не мог проверить. Речь в них шла о неожиданном голоде, или всплеске преступности, или социальном расколе – о таких событиях, которые обычно не освещались в наших личных распечатках.

Эти изменения вели к единственному очевидному выводу: благодаря курсу на лишенную корней систему слухов, эта система по собственной инициативе возвращается на почву реальности. Она ее точно отражает, она ее точно предвидит. Если это действительно так, социальные последствия нашего эксперимента – в широком смысле слова – могут оказаться беспрецедентными.

Но по какой-то причине этот очевидный вывод не подтверждался. В системе слухов возник застой. Возврат к реальности приостановился. На конце моего красивого графика повис знак вопроса.

Транзорная связь состоится в 23:30 и мне предстояло убить вечер. Сутки реального времени соблюдались ради удобства. Прими мы для себя дневной цикл этого небесного тела, настройку имитаторов на Земле пришлось бы все время менять.

Я оставался в кабинете до 20:00 и обработал еще несколько отчетов. Между делом заказал еду, которую принесла Каролина Ньюйсон, жена одного из ботаников бактериологической бригады.

Она передала мне слух о боливийском бунте, сдобрив его подробностями о гибели более тысячи человек. Это почти точная цифра, что доставило мне удовольствие. В обмен я поведал ей о нью-йоркском пожаре, но она об этом уже слышала.

Меня всегда удивляло, что отдельные члены персонала вели себя наедине со мной дружественнее, чем коллектив в целом. Правда, это вполне соответствует теоретическим положениям о поведении научного социума: в основе лежит различие между индивидуальным и коллективным поведением или позицией.

Закончив работу, я запер архивные шкафы, закрыл стол и отправился искать Клэр. Было готово все, что необходимо сделать к моменту включения связи с Землей.

Мне непонятна приостановка здраво подмеченного мною возврата к базирующейся на реальности догадке, потому что большинство других факторов теории Толньюва подтверждалось прекрасно.

Но слухи больше не появлялись. Персонал продолжал обмениваться мнениями о тех же событиях, что были на устах восемь недель назад. Активность разного рода предположений тоже поутихла.

Могла ли охватившая всех нас летаргия вызвать одновременно и новую утрату интереса к внешнему миру?

Если бы график вел себя соответственно моей экстраполяции, то теперь – в конце 25-го цикла – мы уже должны бы были отдавать себе отчет в том, что происходит на Земле. Установилась бы чувственная способность угадывать то, о чем не могло быть известно.

Когда я вошел в бар, слово держал Торенсен. Он был слегка навеселе.

– … и думаю, мы не должны. Он единственный, кто может говорить с ними. Я не верю в это.

Он повернулся, когда я подошел к нему.

– Выпьете, Дэн? – спросил он.

– Нет, спасибо. Я ищу Клэр. Она здесь?

– Недавно была. Мы полагали, она с вами.

Четверо или пятеро собутыльников Торенсена прислушивались к разговору с ничего не выражавшими лицами.

– Я только что из кабинета, – сказал я, – и не видел ее с утра.

О'Брайен, стоявший рядом с Торенсеном, сказал:

– Думаю, она ушла в вашу каюту. Клэр жаловалась на головную боль.

Я поблагодарил его и вышел из бара. Мне ведомы головные боли Клэр. Она частенько использует малейшее физическое недомогание, как предлог, чтобы скрыть более глубокие эмоции, и хотя утром Клэр была действительно расстроена, не думаю, что слух о гибели детей в Новой Зеландии все еще портил ей настроение. Реакция всех членов персонала на придуманные ими рассказы, каких бы бедствий или сколь бы важных вещей они ни касались, носила поверхностный характер.

В нашей каюте ее не оказалось. Насколько я помнил, все там выглядело точно так же, как утром, когда мы уходили. Никаких признаков возвращения Клэр не было.

Я ходил по обсерватории, все более теряясь в догадках. Не так уж много мест, где она могла бы быть, если, конечно, не избегает меня умышленно. Я обошел все наблюдательные посты, все общественные и коммунальные помещения, а потом даже заглянул в генераторный отсек. Она оказалась там с Майком Кверрелом. Они целовались.

Истина состояла в том, что все сообщения о ситуации на Земле наталкивали на мысль о хрупкости равновесия. В политическом отношении отчужденность Востока и Запада ширилась, а на территориях, еще не попавших под то, или иное влияние, где две идеологии сталкивались непосредственно, существовала непреходящая напряженность. В социальном смысле внешние условия себя исчерпали. Росла пропасть между слаборазвитыми странами и остальным миром.

Когда мы два года назад покидали Землю, ситуация была очень скверной, но за истекшее время дела пошли еще хуже. Все на больших территориях случались неурожаи – истощение почв и экологическая несбалансированность атмосферы были главными факторами. В результате, любая страна, не доросшая до высокого технологического уровня, страдала от голода и болезней. Громадные земельные угодья, требовавшие ирригации и культивации, переставали использоваться. Ширилась близорукая зависимость от технологии. В развитых странах народонаселение было главной социальной проблемой, усугублявшейся межрасовыми конфликтами. Эти внутренние факторы отягощали международную политическую ситуацию; каждая сторона кляла другую за ее вклад в развал внутреннего порядка у себя, но ни одной была не по карману практическая помощь ни себе, ни экономически зависящим от нее странам. Возникло слишком много осложнений: слишком крупные имущественные интересы очень многих сторон сталкивались в неприсоединившихся странах. Все это не находило отражение в листочках новостей, которые поступали в обсерваторию; оно непосредственно не касалось членов персонала, поэтому и не попадало в личные ежедневные депеши. Мне было достаточно просмотреть архив 84 по любому из двух дюжин сеансов транзорной связи, чтобы убедиться, что всё по-прежнему собирается там, абсолютно все подобные факты: голод; бунты; гражданские восстания; территориальные притязания одних государств к другим; конференции ученых мужей, озабоченных состоянием окружающей среды, но не обладающих властью что-то сделать; бедствия в городах, вызванные внедрением изощренных технологий и сражениями на улицах; убийства силами секретных агентов; взрывы бомб; диверсии; политические убийства; разрывы политических отношений; прекращение действия торговых соглашений; накопление вооружений… и сверх всего этого, рост осознания неизбежности войны и даже призывы к ней…

Но никто в обсерватории, кроме меня, не имеет официального доступа к этой информации, но я чувствую, что их предположения все более приближаются к ней. Однако они этого не чувствуют и я не знаю, почему.

Когда Клэр ушла, мы с Кверрелом остались в генераторном отсеке один на один.

Имевшая место сцена могла возникнуть только в обсерватории. Каждый из нас знал о психическом и физическом напряжении, которому подвержены остальные не меньше, чем он сам. То, что Клэр пошла к другому мужчине, меня не удивило… Потрясло лишь то, что им оказался Кверрел. Судя по тому, как они себя повели, оба знали, что их связь долго секретом для меня не останется. Во всяком случае, искреннего стыда я не заметил. Не проглядывала в их поведении и надежда на продолжение начатого после того, как мы покинем обсерваторию.

Говорили мы очень мало. Клэр отстранилась от Кверрела, я попытался схватить ее за руку, но она ее вырвала. Кверрел отвернулся, а Клэр сказала, что уходит в нашу каюту.

Когда она ушла, я закурил сигарету.

– Долго это продолжается? – спросил я, придавая фразе звучание оскорбленного достоинства.

– Это неважно, – сказал Кверрел.

– Для меня важно.

– Довольно долго. Недель семь.

– Вы уверены, что не дольше?

– Семь недель. Знаете, Уинтер, это ваша вина. Клэр действительно обижена вашим с ней обращением.

– Что вы имеете в виду?

Он не ответил, но присел на край кожуха одного из генераторов. Все они работали и нас окружал монотонный гул.

– Продолжайте, – подогнал я его, – что вы имеете в виду?

Он пожал плечами:

– Клэр вам расскажет сама. Я не могу.

– Кто это затеял? – спросил я. – Вы или Клэр?

– Она. Хотя скорее вы. Она сказала, что это реакция возмущения вами.

– И вы не преминули воспользоваться случаем.

Он не ответил. Я не настолько близорук, чтобы не понимать, что в брачной измене достойны порицания обе стороны. Однако оставалось загадкой что Кверрел называет обидой Клэр на меня. Насколько мне известно, я не делал ничего такого, что могло бы вызвать подобную реакцию. Мои размышления прервала вернувшаяся в генераторную Клэр. Она привела с собой Эндрю Дженсона, главного эколога обсерватории.

Он на ходу кивнул Кверрелу, потом взглянул на меня:

– Кверрел уже сказал вам?

– Сказал мне, что?

Вмешался Кверрел:

– Нет, не сказал. Момент был слишком неподходящим.

Несмотря на от, что дело касалось лично меня, подкупало его желание смягчить остроту момента. Я спросил Дженсона:

– Вы были в курсе?

– Думаю, нам следует поговорить кое о чем другом.

Я недоумевал, какое отношение мог иметь Дженсон к любовной интрижке Кверрела с моей женой.

Кверрел поднялся на ноги и направился к двери:

– Извините меня за отказ от участия, – сказал он. – На сегодня с меня довольно.

Я смотрел ему в спину, пока он не вышел в коридор.

Не трудно заметить, что давая характеристику работы обсерватории, я позволил себе некоторую скупость в описании деталей. На то есть причины.

Можно было бы, например, сказать, что в условиях, где существование сконцентрировано на какой-то определенной деятельности, такой как научное изучение чужой планеты, поведение каждого обязательно окрашено тем, чем он занят. Я вспоминаю в этой связи замечательную свободу выражения персоналом эмоций, когда делались открытия минералов, бактерий и различных более высоких форм жизни.

Главная причина моей неохоты вдаваться в подробности заключается в несоответствии всех направлений деятельности персонала истинному назначению его пребывания в обсерватории, о котором известно только мне.

Скрывать правду совершенно необходимо; однако далеко не по той же причине, по которой персонал не знает об экспериментальной проверке теоретических выкладок Толньюва.

Но судите сами: 2019 год; планета, на которой предполагалось проведение наших исследований, по логике вещей, не могла быть планетой солнечной системы; человечество еще не развило свою технологию до такого уровня, который позволял добраться до такой планеты. Нашу обсерваторию окружает вакуум – это неоспоримо, потому что с утечками воздуха из кают постоянно приходится бороться, – и все же снаружи нам открывается присутствие жизни. Ни одному члену персонала не приходит в голову задуматься над этими несуразностями.

Джейсон подошел к телефону и несколько минут говорил с двумя-тремя коллегами. Воспользовавшись тем, что остались одни, мы с Клэр обменялись парой слов. Сначала она отмалчивалась и держалась неприветливо. Затем ее понесло и она разговорилась.

Она сказала, что несколько недель переживала и была в депрессии, беспокоясь за меня. Что не могла поговорить со мной. Что я не шел ей навстречу. Некоторое время она подозревала, что у меня завелась другая женщина, но осторожное дознание дало ей успокоение на этот счет. Она сказала, что подвергалась давлению других ученых, старавшихся в определенном отношении отдалить ее от меня, и что параллельно менялось ее отношение ко мне. Я спросил, что она понимает под этими парраллелями, и она ответила, что это связано с присутствием здесь Дженсона. Она сказала, что ее любовная связь с Кверрелом в определенной мере стала следствием всего этого и что если бы я не вел себя столь таинственным образом, ничего бы не случилось.

– Так ты хочешь сказать, что я, по-твоему, прячу за пазухой какой-то камень? – спросил я.

– Да.

– Но это не так. По крайней мере, во всем, что касается нас с тобой.

Она отвернулась:

– Я тебе не верю.

Дженсон оставил, наконец, телефонную трубку и вернулся к нам. На его лице было выражение, какое я редко видел у персонала в обсерватории. Общим для их лиц давно стала скука и отчаяние, но лицо Дженсона светилось целеустремленностью и решимостью.

– Нынешней ночью у вас очередная транзорная связь, не так ли?

– В одиннадцать: тридцать реального времени.

– Прекрасно. Как только она закончится, мы покидаем обсерваторию. Вы с нами?

Я разинул от удивления рот. То, что он сказал, свидетельствовало о потере чувства реальности чуть ли не на грани измены собственному «я». Ни он, ни кто-либо другой член персонала не могли додуматься до такого. Каждый из них был индивидуально обусловлен против подобного решения при любой ситуации.

Клэр добавила:

– Именно это я и имела в виду. Мы уже несколько недель разрабатываем этот план. Меня просили не говорить тебе.

– Но это невозможно!

– Невозможно выйти? – Дженсон улыбнулся так, будто я нуждался в его поддержке. – Мы намерены воспользоваться аварийной эвакуацией. Ничего нет проще.

Что бы могло или не могло быть за бортом обсерватории – принимай ты официальную версию того, что она собой представляет, или, как было в моем случае, знай истинное положение дел, – не могло быть сомнения, что нас окружает глубокий вакуум. Либо вакуум открытого космоса, либо какого-то другого, более привычного вида. Ни один здравомыслящий человек не может надеяться выжить в нем без специального снаряжения жизнеобеспечения. Дженсон это знал; все знали.

– Вы спятили, – сказал я. – Вы не в состоянии уразуметь истинное положение вещей. – Я старался придать звучанию своих слов эмоциональный оттенок, но имел в виду именно то, что говорил. Его поведение свидетельствовало об утрате здравого смысла, а тот факт, что Дженсону удалось получить поддержку других, указывал, по определению, на групповое умопомешательство. – Вы не знаете, что вас ожидает снаружи.

Клэр снова вмешалась в разговор:

– Мы знаем, Дэн. Знаем уже довольно давно.

– Эта планета необитаема, – сказал я. – Формы жизни, которые вы наблюдаете, несовместимы с углеводородным циклом. Даже если вам удастся прорваться сквозь поле обратного смещения, вы не сможете выжить.

Я твердо держался официальной версии. Дженсон и Клэр переглядывались. Еще не закончив говорить, я знал, что они не откажутся от своего намерения.

Пора поговорить вот о чем.

Орбита Луны удалена от Земли на расстояние примерно четырехсот тысяч километров. Она оборачивается вокруг своей оси ровно за то время, которое ей требуется на один цикл обхода своей орбиты. Однако орбита имеет форму эллипса, поэтому скорость движения Луны по орбите меняется в зависимости от расстояния от Земли. В результате, наблюдатель, находящийся на поверхности Земли, видит диск спутника своей планеты слегка колеблющимся из стороны в сторону, словно Луна укоризненно качает головой. Это движение называется либрацией. На северо-восточной кромке Луны, если смотреть на нее с Земли, находится кратер Жолио-Кюри. В течение 28 суток лунного месяца этот кратер с Земли не виден. Но каждый месяц наблюдатель, находящийся в кратере, в течение нескольких часов может видеть появляющуюся из-за горизонта Землю.

На дне этого кратера, как раз в той узкой полоске лунной поверхности, с которой видима в это время Земля, и находится обсерватория. Я взглянул на часы и спросил:

– Какое отношение имеет к этому очередная транзорная связь?

– Некоторые члены персонала желают наблюдать сеанс связи в полном объеме. Ведь на сей раз это настоящая связь, не так ли?

– В отличие…?

– От тех случаев, когда вы запираетесь в своем кабинете Бог знает с какой целью. Мы знаем, что транзор работает всего один раз в четыре недели, Уинтер. И что реальное время обсерватории имеет смещение по отношению к земному на базе 4-недельного цикла.

– Каким образом вы узнали об этом?

– Мы не окончательно во власти прихотей контроллеров, – сказала Клэр. – У нас остались кое-какие способности понимать, что происходит.

– Что-то не очень верится, – возразил я. Очень удобно быть единственным, кто осведомлен о происходящем в действительности. Но теперь дело выглядело так, что и другие члены персонала обсерватории кое-что знают.

– Слушайте, Уинтер, – заговорил Дженсон. – Неужели вы не допускаете, что нам известна истинная ситуация? Вы не командуете обсерваторией, нам это известно.

– Но я держу под контролем информацию, напомнил я ему.

Дженсон нетерпеливо отмахнулся:

– Время вышло, – возразил он. – Нам надоело сидеть в этой клетке. Теперь мы точно знаем, что происходит, а пребывание здесь по неведомой нам причине просто возмутительно. У некоторых остались семьи на Земле… где заварилась страшная каша. Нет ничего неестественного, что нам хотелось бы соединиться с ними. Есть очень назойливое ощущение, что если на Земле вспыхнула война, мы застрянем здесь. Все говорит о том, что с этим экспериментом пора кончать.

Ко мне подошла Клэр. Она взяла меня за руку. В ее прикосновении было что-то неуловимо чужое, но и вместе с тем успокаивающее.

– Мы должны выбраться отсюда, Дэн, – сказала она. – Это важно для нас обоих.

Я попытался встретить ее взгляд холодно; картина жены в объятиях Кверрела еще была очень свежа в памяти.

– Вы утверждаете, что вам известна суть происходящего. У меня нет в этом уверенности.

Дженсон возразил:

– Дело не только во мне. В курсе дел каждый член персонала. Здесь не о чем спорить.

– Я и не спорю.

– Замечательно. Но, ради Бога, давайте забудем официальную версию о наблюдении за жизнью другой планеты.

По манере речи Дженсона я понимал, что он не пытается выудить у меня точную информацию… хотя в других обстоятельствах мотивация подобного поведения вполне могла уложиться в рамки проводимого эксперимента. Скорее он исходил из предположения, что мы оба живем под дурацким колпаком, оба об этом знаем и оба должны от него избавиться.

– Ладно, – ответил я. – Мы не на другой планете. Как вы думаете, что такое эта обсерватория?

– Мы не думаем, – сказала Клэр. – Мы знаем.

Дженсон поддакнул:

– Мы знаем, что ожидалось, будто мы своим поведением подтвевдим возможность ряда внушенных реакций на заранее запрограммированное стимулирование. Научные отчеты, которые мы передавали вам для отправки на Землю, имели смысл только с точки зрения того, насколько хорошо мы реагируем, а не как именно. Мы также знаем, что очень большое число предполагаемых особенностей обсерватории искусственны, но нам перед отправкой внушали обратное.

– Хорошо, – согласился я, – придется признать и это.

– Чего мы действительно не знаем, так это истинной цели эксперимента, поэтому существует несколько догадок, смысл которых в том, что мы – какая-то контрольная группа. Точно так же, как нам говорили, что данное исследование моделируется земными компьютерами, сами мы являемся моделью какой-то другой экспедиции… может быть даже на другой планете. Или экспедиции, которую намереваются послать на другую планету.

Я не имел представления, каким образом им стало это известно, но Дженсон был очень недалек от истины.

– Проводится и еще какой-то эксперимент, но о нем у нас нет никаких догадок. Мы, тем не менее, думаем, что к его проведению имеете отношение вы; этим и объясняется ваше здесь присутствие.

– Как вы до этого докопались? – спросил я.

– С помощью дедукции.

– Но остается одна вещь, – сказал я. – Вы предполагаете покинуть обсерваторию. Вы знаете, что вас ждет снаружи?

Клэр посмотрела на Дженсона и тот засмеялся.

– Кварталы офисных зданий, мотели, смог, трава… Не знаю, все что хотите.

– Если вы попытаетесь выйти за пределы обсерватории, то погибните, – сказал я. – Снаружи абсолютно ничего нет. Ни воздуха… и уж во всяком случае, ни травы, ни смога.

– Что вы хотите этим сказать?

– Мы на Луне, – ответил я. – На спутнике Земли. Вы были правы во всем, до чего додумались… но в этом ошиблись. Обсерватория на Луне.

Они обменялись взглядами.

– Я не верю, – сказала Клэр. – Мы не покидали Землю. Об этом знают все.

– Я могу доказать, – сказал я.

Я повернулся к находившейся позади меня нише для запасных деталей и достал с полки какую-то стальную тягу. Подержав ее перед ними, я позволил железяке упасть. Она плавно полетела к полу… сила тяжести на Луне в шесть раз меньше земной.

– Что это доказывает? – сказал Дженсон. – Вы уронили железку. Ну и что?

– То, что на нас действует лунное гравитационное поле.

Дженсон поднял тягу и бросил снова:

– Неужели вам кажется, что она падает медленно? – спросил он.

Я кивнул.

– А вам, Клэр?

– По-моему, совершенно нормально. – Не нахмурилась ли она немного, отвечая ему?

Я взял Дженсона за плечи и толкнул. Он немного качнулся назад, но устоял на ногах.

– На Земле, – сказал я, – вы грохнулись бы на пол.

– На Луне, – ответил он, – вы не могли бы толкнуть меня с земной силой.

Мы поднимали тягу и бросали ее на пол снова и снова. Каждый раз она плавно опускалась и, упав на пол, два-три раза подпрыгивала с легким звоном. И все же они продолжали утверждать, что мы находимся в условиях нормальной гравитации.

До эскалации возникших на Земле проблем планировалось проведение одной космической экспедиции. Я не знал, куда именно предполагалось ее направить и каким образом намеревались осуществить эту доставку. Мне только было известно, что членам экспедиции предстояло жить и работать в мобильной лаборатории, оснащенной многогранным оборудованием для проведения экологических исследований.

Обсерватория Жолио-Кюри была практическим шагом этой программы – ее предусмотрительно разместили в относительно недоступном кратере Луны, умышленно сделали все возможное, чтобы сбить с толку оказавшихся в ней людей и заставить их поверить, что они работают на чужой планете.

Их так старательно психологически обусловили, что до настоящего момента ни один даже не задавался вопросом о назначении этой миссии и не делал предположений о ее истиной цели. То, что они принимали за жизнь неизвестной планеты, было всего лишь заранее снятыми кинофильмами, слайдами или записями звуков. Подопытными в обсерватории были сами наблюдатели этого "инопланетного мира".

Мы шли по длинному коридору к моему кабинету. По требованию Дженсона к нам присоединилось еще несколько человек. Я заметил среди них Торенсена, но Кверрела не было. Мы двигались с медлительной грациозностью, ставшей привычной за время жизни в обсерватории,… легкой пружинистой походкой, выработавшейся у всех в условиях лунной гравитации.

Но сбивающая с толку мысль настойчиво вертелась в голове: если никто, кроме меня, не ощущает низкую гравитацию, каким образом это балансируется их обменом веществ? Я столкнулся с этим впервые, но подобные вещи должны были проявляться и прежде. Я знал, что они психически обусловлены не обращать внимания на низкую гравитацию и реагировать так, будто она нормальна. Однако мне никогда прежде не приходилось видеть, чтобы у людей, разум и тело которых ориентированы на изменение какого-то физического явления, при самом низком уровне этого явления не проявлялось бы нарушение координации движений, а при самом высоком они бесповоротно не сходили бы с ума.

Мы пришли в кабинет минут за шесть до начала транзорной связи.

Связь начинает работать, как только кромка Земли медленно выползает из-за юго-западного горизонта. Несколько минут уходит на локализацию луча связи. Как только луч установлен и синхронизирован для компенсации взаимного перемещения Земли и Луны, отправляются на Землю данные, накопленные в наших компьютерах. Для этого требуется около двадцати секунд. Сразу же после этого контроллеры Земли начинают посылать сообщения и другую информацию непосредственно в наш компьютер. Эта передача может продолжаться от пяти минут до трех часов.

Я ничего не сказал об архивах в моем кабинете, но показал Дженсону и другим аппаратуру транзора, объяснил, как наблюдать за работой. Интерес проявили немногие.

Связь началась в 23:32. Ряд вспыхнувших на пульте красных индикаторов показал, что наш приемник автоматически отслеживается передатчиком Земли. Где именно находится передатчик я не знал, потому что его выбор зависит от взаимоположения Луны и Земли во время очередного сеанса связи. В различных частях земного шара было двенадцать таких передатчиков.

Я включил передачу наших данных и мы ждали, пока все они отправятся на Землю. В кабинете наступило неловкое молчание; в этом не было ни сосредоточенного внимания, ни предвидения непоправимого, – просто терпеливое ожидание.

Когда индикация пульта подтвердила передачу, я включил прием информации с Земли. Мы ждали.

Прошло десять минут, а мы продолжали ждать. Аппаратура была мертва.

Дженсон подал голос:

– Думаю, это лишнее подтверждение.

– Никакого подтверждения не требовалось, – сказал еще кто-то.

Я посмотрел на Торенсена, затем на Клэр. На их лицах не было удивления, только все то же выражение терпения.

– Эксперимент окончен, – сказал Дженсон. – Мы можем расходиться по домам.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил я.

– Вам известно о войне на Земле? Ее угроза нависла уже несколько месяцев назад. Война началась.

– Десять дней назад, – сказал Торенсен. – По крайней мере, так мы слышали.

– Но в новостях этого не было, – возразил я.

Дженсон пожал плечами:

– Отсюда вы больше ничего не получите, – сказал он, кивнув в сторону пульта. – Можете выключить эту штуковину.

– Как вам удалось узнать о войне? – спросил я.

– Мы знаем о ней уже несколько дней. По существу, просто догадались.

– Почему никто ничего не говорил?

Торенсен грубовато ответил:

– Говорили… но не вам.

Подошла Клэр и остановилась возле меня:

– Нам приходилось вести себя осторожно, Дэн. Мы знали, что ты прячешь от нас информацию, и нам не было известно, что произойдет, если тебе сказать.

– Спасибо, Клэр, – поблагодарил я жену.

В одном конце обсерватории есть тоннель. Он достаточно большой, чтобы вместить весь персонал. Это отсек режима эвакуации. Он сконструирован так, чтобы в случае аварии люди могли жить в нем достаточно долго, пока не подоспеет помощь с Земли. Тоннель герметически закрывается, имеет автономную систему жизнеобеспечения, в нем хранится необходимый запас провизии.

Тоннель был и единственным выходом из обсерватории. Если бы эксперимент окончился в предусмотренное программой время, наш путь к транспортным модулям лежал бы через него.

Мы периодически герметизировали и проверяли отсек эвакуации, поэтому обращаться с его механизмами умел каждый.

Дженсон сказал:

– Мы уходим.

– Вы не можете.

Остальные переглянулись. Двое пошли к двери.

– У нас есть выбор, – сказал Дженсон. – Мы можем умереть здесь или выйти наружу. Каковы там условия существования, мы не знаем. Возможно высок уровень радиации. Но мы знаем, что обсерватория находится на Земле. Прошлым вечером состоялось тайное голосование. Было решено, что здесь мы не останемся.

– А ты, Клэр?

– Я тоже ухожу, – ответила она.

Я сидел за столом, уставившись в материалы архива 84. В них есть все. Из разрозненных кусков явственно вырисовывается картина предпринятого миром самоубийства. Эти куски были у меня в руках, но остальные их не видели. И тем не менее именно отсутствие информации каким-то образом позволило людям осознать ее существование. Они знали, что произошло. Я не знал.

Я снова вспомнил о своем графике, который, теперь законченный, добрался до линии реальности. Не было в нем никакой неправильности – просто персонал умышленно исключил меня из участия в передаче наиболее важных слухов. По мере приближения их рассказов к реальности, они перестали знакомить меня с ними.

Таким образом, они-таки выстроили реальность на основе догадок в точном соответствии с тем, к чему я пришел теоретически, но не посмел поверить в свое открытие.

Дженсон вернулся ко мне в кабинет через час.

– Вы намерены идти, Уинтер? – спросил он.

Я отрицательно покачал головой:

– Вы не ведаете, что творите. Едва шагнув из тоннеля, вы попадете в космический вакуум. И мгновенно умрете.

– Ошибаетесь, – сказал он. – И на этот счет, и во всем остальном. Вы говорите, что мы обусловлены, – пусть так. Ну, а вы? Откуда известно, что ваше представление о нашей обсерватории, верно?

– Но я это знаю, – ответил я.

– И сумасшедший знает, что он единственный здравомыслящий.

– Вам видней.

Дженсон протянул руку для прощания:

– Ну, тогда до встречи за этими стенами.

– Я не собираюсь выходить.