Август 1940 года
      Шла война, однако для Томаса Джеймса Ллойда это ничего не меняло. Война была неудобством, стеснявшим его свободу, но сама по себе она его почти не заботила. В этот век насилия он попал по несчастью, и возникающие тут кризисы его просто не касались. Он отстранялся от них, прятался в их тени. Сейчас он стоял на мосту через Темзу в Ричмонде, положив руки на парапет, и смотрел вдоль реки на юг. Солнце слепило, отражаясь от воды; он полез в карман, достал из металлического футляра темные очки и надел их.
      От живых картин — фрагментов застывшего времени — могла избавить только ночь, а в дневное время единственной защитой, пусть не идеальной, служили темные очки.
      Томасу Ллойду помнилось, как он стоял на том же мосту, не ведая никаких забот, и казалось, что это было совсем недавно. Воспоминание было четким, не потускнело — словно само оказалось фрагментом замороженного времени. Он стоял тогда здесь вместе с кузеном, наблюдая за четверкой молодых горожан, кое-как тянувших свой ялик против течения.
      Конечно же, в Ричмонде с той поры, со времен его юности, произошли перемены, но здесь, на реке, вид почти не изменился. По берегам появилось больше зданий, но луга под Ричмондским холмом сохранились в неприкосновенности, и прибрежная тропа по-прежнему таяла за поворотом в сторону Твикенхема.
      В данный момент в городе было спокойно. Сигнал воздушной тревоги отзвучал несколько минут назад, и хотя на улицах еще попадались отдельные машины, большинство пешеходов предпочли на всякий случай укрыться в магазинах и конторах. Ллойд вновь погрузился в прошлое.
      Он был высок, хорошо сложен и по виду довольно молод. Не раз случалось, что незнакомцы давали ему примерно двадцать пять, и Ллойд, человек замкнутый и необщительный, не считал необходимым вносить поправку. Глаза за темными очками все еще светились надеждами юности, но от глаз к вискам уже пошли тонкие морщинки, свидетельствующие, как и землистый оттенок кожи, что этот человек старше, чем выглядит. Однако даже такие улики не раскрывали полной правды. Ллойд родился в 1881 году и формально вплотную подошел к шестидесятилетию.
      Достав из жилетного кармашка часы, он убедился, что уже начало первого, повернулся и направился к пивной на Айлуорт-роуд. Но тут его внимание привлек мужчина на прибрежной тропе. Даже в темных очках, гасивших самые назойливые напоминания о прошлом и будущем, Ллойд сразу распознал в незнакомце одного из тех, кого он прозвал замораживателями. Мужчина несомненно заметил Ллойда, поскольку нарочито отвернулся и уставился в другую сторону. Ллойд давно уже перестал бояться замораживателей, однако они вечно шлялись поблизости и самим своим присутствием внушали тревогу.
      Издалека, откуда-то из-под Барнса, опять донеслась сирена воздушной тревоги, знай себе бубнившей пустые предупреждения.
 
       Июнь 1903 года
      В мире царил мир, да и погода была превосходная, теплая. Томас Джеймс Ллойд, двадцати одного года от роду, только что закончивший курс в Кембридже и отрастивший усики, весело, легкой походкой шагал по тропинке, осененной деревьями, бегущей по склону Ричмондского холма.
      Было воскресенье, и гуляющего люда попадалось без счета. С утра он вместе с отцом, матерью и сестрой побывал в церкви, отсидел службу на отгороженной скамье, которую по традиции не занимал никто, кроме Ллойдов из Ричмонда. На холме стоял дом, которым семья владела уже более двухсот лет; Уильяму Ллойду, нынешнему главе семейства, принадлежала большая часть домов на востоке города и торговая сеть, одна из самых крупных во всем графстве Суррей. Воистину состоятельная семья, и Томас Джеймс Ллойд жил в полной уверенности, что когда-нибудь это состояние перейдет к нему по наследству.
      Таким образом житейские дела его нисколько не беспокоила, и он чувствовал себя вправе полностью переключиться на более существенные занятия, а именно на Шарлотту Каррингтон и ее сестру Сару.
      То, что в один прекрасный день он женится на одной из сестер, обе семьи давно принимали как непреложный факт, однако сам он вот уже не первую неделю ломал голову: на которой из двух?
      Если бы это зависело только от Томаса, то и мучиться не пришлось бы. К несчастью, родители девушек ясно давали понять, что выбор должен пасть на Шарлотту: она лучше подходит на роль жены будущего промышленника и землевладельца. Наверное, так оно и было. Но все дело в том, что Томаса безумно тянуло к младшей сестре, Саре, — впрочем, с точки зрения миссис Каррингтон это обстоятельство не играло никакой роли.
      Шарлотте исполнилось двадцать, она была красива, и Томас в общем не имел ничего против ее общества. По-видимому, она была готова принять его предложение; нельзя отрицать, что она наделена и разумом и тактом, но как только они оставались вдвоем, то не находили общей темы для разговора. Шарлотту отличали честолюбие, эмансипированность, — во всяком случае, так она «подавала» себя, — и склонность к постоянному чтению исторических трактатов. Но в действительности ее интересовало одно — объезжать соборы Суррея и копировать с настенных и надгробных табличек всевозможные надписи. Томас, человек широких взглядов, был готов порадоваться тому, что у нее есть увлечение, однако разделить ее интересы при всем желании не мог.
      Сара Каррингтон была совсем другой. На два года моложе сестры, — по мнению ее матушки, она еще не созрела для замужества, в особенности, пока не найден муж для Шарлотты, — Сара привлекала именно своей недоступностью, но если по совести, она была восхитительна сама по себе. Когда Томас начал захаживать к Шарлотте, Сара еще заканчивала школу, однако со слов Шарлотты и собственной сестры Томас потихоньку узнал, что Сара обожает теннис и крокет, умело управляется с велосипедом и знает все музыкальные новинки. Перелистав исподтишка семейный фотоальбом, он убедился еще и в том, что она потрясающе красива. Когда они встретились, Томас незамедлительно влюбился и посмел перенести свое внимание с одной сестры на другую, притом не без успеха. Дважды ему удавалось поговорить с Сарой с глазу на глаз — достижение немалое, учитывая, что миссис Каррингтон поощряла лишь его свидания с Шарлоттой. Тем не менее сначала его неосторожно оставили на пять минут наедине с Сарой в гостиной, а затем он ухитрился переброситься с ней словечком без свидетелей на семейном пикнике. И даже столь краткого знакомства оказалось довольно, чтобы Томас пришел к убеждению, что не согласится видеть своей женой никакую девушку, кроме Сары.
      Вот почему в это воскресенье Томас был в приподнятом настроении — ему удалось затеять интригу, которая подарит по меньшей мере час в обществе Сары. Ключом к интриге явился его кузен, некий Уэринг Ллойд. Уэринг всегда казался Томасу непробиваемым тупицей, но, учитывая, что Шарлотта отзывалась о нем одобрительно (и что они несомненно подходят друг другу), Томас предложил послеобеденную прогулку вдоль реки вчетвером. Притом было условлено, что во время прогулки Уэринг под каким-нибудь предлогом задержит Шарлотту и позволит Томасу побыть наедине с Сарой.
      Томас опередил кузена на несколько минут и в ожидании принялся ходить взад-вперед. У реки было прохладнее — деревья подступали к самой воде, и дамы, прогуливающиеся по тропинке, сняли солнечные очки и окутали плечи шалями.
      Когда Уэринг наконец пожаловал, кузены тепло приветствовали друг друга — теплее, чем когда-либо в прошлом, — и задумались, пересечь ли реку на пароме или идти долгим круговым путем через мост. Времени было вдосталь, так что они предпочли второй вариант. Томас напомнил Уэрингу, чего ждет от него на прогулке, и тот подтвердил свои обещания. Его лично подобная договоренность вполне устраивала: он-то находит Шарлотту не менее очаровательной, чем Сара, и не затруднится в поисках общей темы для разговора.
      Позже, когда они переходили по мосту на другой берег, в графство Мидлсекс, Томас задержался, возложив руки на каменный парапет, и наблюдал, как четверо молодых людей неумело сражаются с яликом, пытаясь подвести его к берегу против течения, а с берега двое мужчин постарше дают им противоречивые указания.
 
       Август 1940 года
      – Шли бы вы в укрытие, сэр. Просто на всякий случай…
      Голос раздался столь близко и неожиданно, что Томас Ллойд резко обернулся: патрульный гражданской, обороны, пожилой, в темной форме. На плече мундира и на стальной каске — буквы ПГО. Тон у патрульного вежливый, но взгляд подозрительный, и немудрено: работа на неполный день, какую Ллойд нашел в Ричмонде, едва-едва позволяла оплатить жилье и питание, а крохотный остаток он, как правило, пропивал; словом, Томас носил ту же одежду и обувь, что и пять лет назад, и это было заметно.
      – Ожидается налет? — спросил он.
      – Как знать… Пока что фрицы бомбят только порты, но в любой день могут приняться и за города.
      Не сговариваясь, оба глянули на небо на юго-востоке. Там, высоко в синеве, курчавились инверсионные следы, но немецких бомбардировщиков, которых все так опасались, не было видно.
      – Со мной ничего не случится, — заверил Ллойд. — Я гуляю. И даже если начнется налет, буду вдалеке от городских построек.
      – Хорошо, сэр. Встретите на прогулке кого-нибудь — напомните, что объявлена тревога.
      – Обязательно.
      Патрульный кивнул и двинулся к городу. Ллойд на секунду поднял очки на лоб и посмотрел ему вслед.
      В десятке ярдов от места, где они разговаривали, виднелась одна из живых картин, созданных замораживателями, — двое мужчин и женщина. Судя по одеянию, их заморозили еще в середине девятнадцатого века. Эта картина была самой старой из всех, какие он обнаружил, а потому представляла для него особый интерес. Он давно понял, что предсказать момент, когда картина разморозится, невозможно. Какие-то картины держались по нескольку лет, другие оживали через день-два. Тот факт, что эта картина существует по меньшей мере лет девяносто, показывал, в каких широких пределах колеблется скорость распада.
      Трое замороженныхзастыли на полушаге прямо на пути патрульного, однако тот ковылял по тротуару, не видя их в упор. Даже приблизившись к ним вплотную, патрульный не обратил на них никакого внимания, а в следующий миг прошел сквозь них, как ни в чем не бывало.
      Ллойд опустил очки на глаза, и троица сделалась смутной, еле очерченной.
 
       Июнь 1903 года
      В сравнении с перспективами Томаса виды на будущее, какими располагал Уэринг, представлялись скромными и ничем не примечательными, но с обыденной точки зрения они заслуживали уважения. Соответственно, миссис Каррингтон, которая знала о благосостоянии семейства Ллойдов больше, чем кто бы то ни было за пределами семейного круга, принимала Уэринга вполне благожелательно.
      Обоим молодым людям было подано по стакану холодного чая с лимоном, а затем предложено высказать свое мнение по поводу какого-то сорта газонной травы. Томас, давно привыкший к болтовне миссис Каррингтон, ограничил ответ двумя фразами, зато Уэринг пустился в пространные рассуждения о садовом искусстве. Но вскоре появились девушки. Молодые люди и хозяйка вышли через стеклянную дверь и встретились с сестрами на лужайке перед домом.
      Увидев их рядом, никто бы не усомнился в том, что перед ним сестры, однако, на пристрастный взгляд Томаса, по красоте одна бесспорно превосходила другую. Шарлотта держалась серьезнее и вместе с тем прозаичнее. Сара притворялась застенчивой, даже робкой — хотя Томас понимал, что это только образ, — и ее улыбки в тот миг, когда она подошла к нему и легко пожала руку, было довольно, чтобы удостовериться: с этой секунды его жизнь раз и навсегда превращается в прекрасное бесконечное лето.
      Первые двадцать минут молодежь прогуливалась по саду в сопровождении мамаши. Томасу не терпелось привести в исполнение свой план, но через несколько минут он сумел взять себя в руки. Он подметил, что и миссис Каррингтон, и Шарлотта не без удовольствия слушают разглагольствования Уэринга, и это была неожиданная удача. В конце концов, впереди у них весь день до вечера, и двадцать минут тоже потрачены с пользой.
      И вот, разделавшись с долгом вежливости, молодые люди отправились, как и намеревались, к реке. Девушки прихватили с собой солнечные зонтики, Шарлотта — белый, Сара — розовый. Платья шуршали по высокой траве, потом Шарлотта слегка подхватила юбку — иначе, как она объяснила, на ткани останутся пятна. До Темзы было недалеко, и вскоре они услышали голоса отдыхающих: вопили дети, рассмеялась девушка, гребцы в лодке-восьмерке били веслами в такт по команде рулевого. От тропы их отделяла изгородь; молодые люди помогли сестрам подняться по ступенькам, и тут из воды в каких-то двадцати ярдах выскочил беспородный пес и яростно встряхнулся, рассыпая вокруг каскады брызг.
      О том, чтобы держаться вровень, не могло быть и речи — тропа была узковата, и Томас с Сарой пошли впереди. Он успел переглянуться с Уэрингом, тот ответил еле заметным кивком и задержал Шарлотту, показав ей лебедя и птенцов, выплывших из камышей. Томас и Сара не торопились, но неизбежно уходили от второй пары дальше и дальше.
      Они оставили город позади; по обе стороны реки расстилались луга.
 
       Август 1940 года
      Пивная была в глубине квартала; мостовую перед входом выложили брусчаткой. До войны на улицу выставляли круглые железные столики, чтобы желающие могли выпить на воздухе, но в первую военную зиму столики сдали на металлолом. Кроме этого факта, о военном времени ничего не напоминало, хотя витрины были заклеены бумажной лентой крест-накрест.
      Взяв пинту горького пива, Ллойд выбрал себе место, уселся, отхлебнул и осмотрелся. Не считая его самого и девицы за стойкой, в пивной было четверо. Двое сидели за одним столиком — мрачно, в компании полупустых кружек крепкого портера. Еще один расположился в одиночестве возле двери. Перед ним лежала газета, и он уставился в кроссворд.
      А четвертым посетителем оказался замораживатель. На сей раз это была женщина. Как и все замораживатели, она была одета в грязно-серый комбинезон и имела при себе прибор для создания застывшего времени. Прибор походил на современную портативную фотокамеру, был подвешен на ремне вокруг шеи… хотя нет, он был все-таки гораздо больше камеры и по форме напоминал куб. Спереди, там, где у камеры располагались бы меха и объектив, виднелась полоска белого стекла, то ли матовая, то ли полупрозрачная, но несомненно, что фиксирующий луч проецировался именно отсюда.
      Ллойд, по-прежнему в темных очках, различал женщину смутно, едва-едва. Казалось, она смотрит именно в его сторону, но спустя буквально пять секунд она отступила назад, в стену, и исчезла из виду. Он взглянул на девицу за стойкой, и та, будто только и ждала повода, заговорила с ним:
      – Думаете, сегодня они долетят сюда?
      – Не хочу гадать, — сухо ответил Ллойд, не испытывая ни малейшего желания быть втянутым в разговор, и сделал несколько поспешных глотков: поскорей бы допить и уйти.
      – От этих сирен вся торговля насмарку, — пожаловалась девица. — Завывают чуть ли не каждый час весь день, а иногда и вечером. И все тревоги ложные…
      – Да-да, — нехотя отозвался Ллойд.
      Она попыталась развить тему, но, к счастью, ее окликнули, подзывая к другой стойке, и Ллойд облегченно вздохнул: он терпеть не мог вступать в случайные разговоры, а в пивной тем более. Он слишком давно чувствовал себя отделенным от всех и вся, а кроме того, так и не освоился с современной фразеологией. Довольно часто его вообще не понимали — он строил фразы иначе, чем собеседники, как и полагалось в его эпоху.
      И вообще он зашел сюда зря. Момент был самый подходящий для того, чтобы отправиться на луговину: пока не кончилась тревога, там будет совсем немного народу. А он, когда появлялся у реки, хотел побыть один.
      Допив пиво, он встал и двинулся к выходу. И тут заметил у самой двери живую картину, совершенно свежую. За столиком сидели двое мужчин и женщина; их контуры казались нечеткими, и Ллойд снял очки. Теперь его поразила яркость зрелища: на картину падал солнечный свет, и она вспыхнула так резко, что сразу затмила реального человека в дальнем конце того же стола, по-прежнему углубленного в кроссворд.
      Один из замороженных был моложе двух остальных и сидел чуть поодаль от них. Он курил — на столике, выступая на полдюйма за край, лежала зажженная сигарета. Мужчина постарше и женщина явно пришли сюда вдвоем; они держались за руки, и мужчина наклонился, целуя ее запястье. Губы его уже коснулись руки; он прикрыл глаза. Женщину, все еще стройную и привлекательную, хотя ей давно перевалило за сорок, жест спутника приятно удивил и позабавил; она улыбалась, однако смотрела не на галантного кавалера, а на более молодого, сидящего напротив. Тот, с любопытством наблюдая за происходящим, поднес к губам кружку с пивом. Галантный кавалер свое горькое пиво даже не трогал — оно, как и стаканчик портвейна для женщины, стояло на столе. От сигареты молодого мужчины поднимался серый курчавый дым. Освещенный солнцем, он недвижно застыл в воздухе, а столбик пепла, отвалившийся от сигареты и поплывший к двери, завис в четырех-пяти дюймах над ковром.
      – Чего тебе надо, приятель? — подал голос посетитель с кроссвордом.
      Ллойд поспешил вновь надеть очки: до него наконец дошло, что в течение последней минуты он, казалось, неотрывно пялится на этого человека.
      – Прошу прощения, — произнес он и ухватился за объяснение, к которому прибегал чаще всего. — Мне померещилось, что я вас знаю. Человек близоруко уставился на Ллойда, потом сказал:
      – Никогда вас прежде не видел…
      Ллойд изобразил глубокомысленный кивок и проследовал к выходу, мимолетно бросив взгляд на троих замороженных. Молодой с кружкой у рта невозмутимо следит за парочкой; мужчина склонился в поцелуе так низко, что почти лег на стол; женщина улыбалась, посматривая на молодого и явно наслаждаясь мужским вниманием; вокруг стоял пронизанный светом волнистый дым.
      Ллойд вышел из пивной на теплое солнце.
 
       Июнь 1903 года
      – Ваша матушка хочет, чтоб я женился на вашей сестре, — сказал Ллойд.
      – Знаю. Но Шарлотта мечтает вовсе не об этом.
      – Я тоже. Смею ли я осведомиться, что вы лично думаете по этому поводу?
      – Я не смею оспаривать решений родителей, Томас.
      Они шли медленно, держась на некотором расстоянии друг от друга, и оба смотрели себе под ноги, избегая встречаться глазами. Сара вертела в пальцах зонтик, спутывая кисточки. Здесь, на прибрежных лугах, они были почти совершенно одни: Уэринг с Шарлоттой отстали ярдов на двести.
      – А мы с вами? По-вашему, мы чужие друг другу, Сара?
      – Что вы имеете в виду?
      Пожалуй, она слегка задержалась с ответом.
      – Ну вот сейчас, мы с вами вдвоем…
      – Вы это подстроили.
      – Подстроил?
      – Я заметила знак, который вы подали кузену.
      Томас ощутил, что краснеет, хоть и понадеялся, что в ясный теплый день краска может сойти за румянец. Тем временем на реке лодка-восьмерка легла на обратный курс и опять проплывала мимо. Помедлив, Сара добавила:
      – Я вовсе не избегаю вашего первого вопроса, Томас. Я рассуждаю сама с собой, чужие мы или нет.
      – И к какому же выводу вы приходите?
      – Думаю, мы уже не совсем чужие.
      – Я был бы счастлив видеться именно с вами, Сара. Без всякой нужды что-либо подстраивать.
      – Мы с Шарлоттой поговорим с мамой. Между собой мы немало беседовали о вас, Томас, но делиться с мамой пока не решались. Не бойтесь задеть чувства моей сестры — вы ей нравитесь, но не настолько, чтоб она хотела выйти за вас замуж.
      Сердце забилось учащенно, и Томас, набравшись смелости, спросил:
      – А вы, Сара? Могу ли я…
      Она потупилась и отступила с тропы в сторону, в густую высокую траву. Томас не сводил глаз с мягкого изгиба юбки и сияющего розового круга зонтика. Ее левая рука слегка касалась бедра. Наконец она ответила:
      – Ваши знаки внимания мне очень приятны, Томас.
      Голос был еле слышным, но слова громыхнули в его ушах, словно она произнесла их четко и ясно в тихой комнате. И он отреагировал незамедлительно — сорвал с головы соломенную шляпу и раскрыл объятия.
      – Дорогая Сара, — воскликнул он, — согласны ли вы стать моей женой?
      Она подняла глаза и на миг застыла, сосредоточенно изучая его лицо. Даже зонтик перестал вращаться, замерев на плече. Наконец она улыбнулась, и Томас не мог не заметить, как порозовели ее щеки, когда она произнесла:
      – Да, конечно, да. Я согласна…
      Глаза ее загорелись счастьем. Она шагнула к нему, протягивая левую руку, и Томас, отнеся шляпу еще выше вверх и вбок, протянул свою правую руку ей навстречу.
      Ни Томас, ни Сара не видели, что в эту самую секунду от берега реки отделился человек и навел на них небольшой черный прибор.
 
       Август 1940 года
      Отбоя все еще не было, но город начал возвращаться к жизни. По Ричмондскому мосту возобновилось движение транспорта, а неподалеку, по дороге на Айлуорт, у бакалейной лавки появилась очередь — к тротуару перед лавкой причалил фургон. Теперь, выйдя на финальный отрезок ежедневной прогулки, Томас Ллойд вроде бы приспособился к живым картинам, они его уже не так беспокоили, и он, окончательно сняв очки, сунул их обратно в футляр.
      Посередине моста вспыхнула картина — перевернувшийся экипаж. Кучер, сухопарый мужчина средних лет в зеленой ливрее и блестящем черном цилиндре, сжимал в поднятой левой руке кнут; плеть повисла над поверхностью моста изящным полукругом. Правая рука отпустила поводья и выпрямилась в отчаянной попытке смягчить неизбежное падение на мостовую. В открытой коляске позади сидела пожилая леди, напудренная, под вуалью, в черном бархатном пальто. Когда сломалась ось, ее завалило на бок, и она взмахнула руками в испуге. Из двух лошадей в упряжке одна еще просто не заметила аварии; ее заморозили на полушаге. Вторая, напротив, вскинула морду и попыталась подняться на дыбы, раздув ноздри и закатив глаза.
      В момент, когда Ллойд решил перейти дорогу, прямо сквозь живую картину пронесся почтовый грузовичок — шофер, естественно, никакого экипажа не видел.
      По пологой рампе, спускающейся к прибрежной тропе, ходили два замораживателя; когда Ллойд направился по тропе к лугам, оба двинулись за ним почти по пятам.
 
       Июнь 1903 года — январь 1935 года
      Летний день, ставший для двух влюбленных тюрьмой, растянулся на годы.
      Томас Джеймс Ллойд — соломенная шляпа в левой руке, правая тянется вперед, навстречу судьбе. Правая нога полусогнута, словно он намеревается преклонить колено, лицо светится предвкушением счастья. Кажется, что ветерок ерошит ему волосы, — три пряди стоят дыбом, однако на самом деле они растрепались, когда он снимал шляпу. Крошечное крылатое насекомое, усевшееся было на лацкане его пиджака, замерзло в ту секунду, когда попыталось взлететь — инстинктивно, но слишком поздно.
      В двух шагах от молодого человека — Сара Каррингтон. Солнце падает ей на лицо, переливается в локонах каштановых волос, выбившихся из-под капора. Подол, отороченный кружевом, приоткрывает ножку, обутую в ботинок на пуговицах и делающую шаг навстречу Томасу. Зонтик в правой руке приподнят над плечом, будто она намерена помахать им в приступе радости. Она смеется, и мягкие карие глаза устремлены на обожателя с нескрываемым восторгом.
      Их руки протянуты друг к другу, левая рука Сары замерла в каком-то дюйме от его руки, даже пальцы ее уже слегка согнулись в предвкушении многозначительного пожатия. А с пальцев Томаса еще не сошли белые пятна, свидетельствующие, что мгновение назад они были напряженно сжаты в кулаки от волнения.
      А фон: высокая трава, влажная после дождя, который пролился за несколько часов до свидания; буроватый гравий на тропе и полевые цветы, усыпавшие луговину; змея, решившая погреться на солнышке футах в трех-четырех от влюбленной пары; одежда, кожа — все в красках, одновременно обесцвеченных и пронизанных неестественным блеском.
 
       Август 1940 года
      Послышался гул приближающегося самолета.
      Хотя авиация в его эпоху была еще не известна, Томас Ллойд уже успел привыкнуть к ней. Он усвоил, что до войны существовали и гражданские самолеты — огромные летающие лодки, переносившие пассажиров в Индию, Африку, на Дальний Восток, — но лично он таких никогда не видел. Как все вокруг, он познакомился с черными силуэтами высоко в небе и с противным, пульсирующим жужжанием вражеских бомбардировщиков лишь тогда, когда началась война. Ежедневно над юго-восточной Англией шли воздушные бои; иногда бомбардировщики прорывались сквозь заслон, иногда нет.
      Ллойд посмотрел на небо. За время, что он просидел в пивной, прежние инверсионные следы исчезли, зато появились новые, дальше к северу.
      Он перешел через мост на сторону графства Мидлсекс. Глянув на противоположный берег, он вновь осознал, насколько же город вырос с той давней поры: на стороне Суррея деревья, прежде скрывавшие дома, были по большей части вырублены, а на их месте «выросли» лавки и конторы. И на этой стороне, где дома раньше стояли, отступив от реки, построили новые ближе к берегу. Неизменной осталась лишь деревянная лодочная станция, хотя ее не помешало бы окрасить заново.
      Он находился на перекрестье прошлого, настоящего и будущего. Только лодочная станция и река были для него очерчены так же резко, как он сам. Замораживатели, посланцы некоего неведомого будущего, для обычных людей оставались столь же бесплотны, как движущие ими желания и мечты; они сновали, как тени против света, выкрадывая с помощью своих инструментов отдельные моменты жизни. Живые картины, разрозненные, застывшие и невещественные, покорно ждали в вечной тишине, пока эти зловещие люди будущего не удосужатся заинтересоваться ими. А вокруг кипело настоящее, обуреваемое войной.
      Томас Ллойд не принадлежал теперь ни к прошлому, ни к настоящему и считал себя жертвой будущего.
      Затем, высоко над городом, раздался взрыв и рев моторов, и настоящее безжалостно потребовало внимания к себе. С севера на юг пронесся британский истребитель, а немецкий бомбардировщик вспыхнул и стал падать. Через пять секунд от подбитого самолета отделились два тела, и над ними раскрылись парашюты.
 
       Январь 1935 года
      Томас будто очнулся ото сна. К нему вернулась память и ярче всего — воспоминание о предыдущей минуте, но, увы, только на одно мгновение.
      Он вновь увидел Сару, протянувшую ему руку, и все краски ослепительно вспыхнули, озарив пейзаж; он увидел недвижность застывшего дня, но и ее милый смех, ее счастливое лицо — секунду назад она приняла его предложение! Однако краски тут же поблекли прямо у него на глазах. Он выкрикнул ее имя — она не отозвалась, не шевельнулась, и окружающий ее свет померк. Его одолела невероятная слабость, и он упал.
      Была ночь, и на лугах у Темзы лежал толстый слой снега.
 
       Август 1940 года
      Вплоть до столкновения с землей бомбардировщик падал в полной тишине. Оба мотора заглохли, хотя горел только один; впрочем, из фюзеляжа тоже вырывалось дымное пламя, и по небу тянулся густой черный след. Самолет упал у изгиба реки и с грохотом взорвался.
      А два немецких пилота, вынырнув из подбитой машины, снижались над Ричмондским холмом, покачиваясь .на стропах. Ллойд прикрыл глаза ладонью, как козырьком, — захотелось понять, где они приземлятся. Того, кто выпрыгнул вторым, пронесло дальше, и теперь он оказался много ближе, медленно спускаясь к реке. Персонал гражданской обороны, видимо, подняли по тревоге: не прошло и двух минут, как раскрылись парашюты, а Ллойд уже слышал и полицейские сирены и пожарные колокола.
      Он почувствовал некое движение и обернулся. К двоим замораживателям, которые следовали за ним, присоединились еще два, в том числе женщина, встреченная в пивной. Самый молодой в группе уже поднял свой аппарат и нацелил на другой берег реки, однако остальные трое сказали ему что-то. (Ллойд видел шевеление их губ, выражение лиц, но, как всегда, не мог расслышать ни единого слова). Один из старших предостерегающе положил молодому руку на плечо, но тот раздраженно сбросил ее и спустился вниз, к самой воде.
      Первый немец приземлился где-то на краю Ричмонд-парка и пропал из виду за домами, возведенными у гребня холма; второй вдруг попал в восходящий воздушный поток, и его понесло через реку на малой высоте порядка сорока футов. Ллойду было видно, как неудачливый авиатор натягивает стропы, отчаянно пытаясь попасть не в воду, а на берег. Но безуспешно: выдавив из-под белого купола часть воздуха, он лишь стал спускаться быстрее.
      Молодой замораживатель вновь поднял и навел свой прибор. Спустя секунду старания немца избежать падения в воду были вознаграждены так, как ему и не снилось: в десяти футах над рекой (колени полусогнуты, чтобы смягчить удар, одна рука сжимает стропы над головой) он был обездвижен, заторможен в полете.
      Замораживатель опустил машинку, и Ллойду осталось только таращиться на пилота, которого подвесили в воздухе.
 
       Январь 1935 года
      Превращение летнего дня в зимнюю ночь оказалось, пожалуй, наименьшей из перемен, обрушившихся на Томаса Ллойда, едва к нему вернулось сознание. За считанные секунды он перенесся из мира покоя и процветания в иной мир, где неуемные политические амбиции нависли над всей Европой. За эти же несколько секунд он утратил уверенность в обеспеченном будущем и превратился в нищего. А самое печальное — он так и не успел обнять Сару!
      Ночь была единственным спасением от живых картин — а ведь Сара так и осталась узницей замороженного времени.
      Он пришел в себя незадолго до рассвета и, не в силах понять, что случилось, медленно двинулся обратно к городу. Вскоре взошло солнце, но даже когда свет обрисовал живые картины — заполнявшие тропы и улицы, равно как и замораживателей, непрестанно снующих и вторгающихся в настоящее от имени будущего, — Ллойд все равно не осознал еще, что именно замораживатели виновны в его несчастьях, как и того, что он способен видеть все это, потому что сам был замороженным.
      В Ричмонде он привлек внимание полисмена, и его доставили в больницу. Сначала его лечили от пневмонии, которую он получил, покуда валялся в снегу, а затем от амнезии — а как иначе объяснить появление странного пациента? Однако и здесь, в больнице, было полно замораживателей, шныряющих по палатам и коридорам. Живые картины также присутствовали: больной при смерти, упавший с кровати; молоденькая сестричка, одетая в форму пятидесятилетней давности, — ее заморозили в тот миг, когда она выходила из здания, отчего-то сильно нахмурившись; ребенок, играющий в мяч в саду близ отделения для выздоравливающих.