- Те, те! - сердится мать. - А чьих загоняли лошадей?
      - Мы прикоротим!
      - И в саду копыта видела!
      - Это те.
      - Ваши копыта!
      А задаток уже показывается в руке старшего из "энтих". Поладили скоро. Мать, довольная, направляется к горке, и там, в этой горке, там наверху только для виду стоят красивые вещи, на нижних полочках за дверцами четверти с водкой, бутылки с наливкой, уксус, пузырьки с лекарствами. Мать переливает, подливает, отцеживает мух, не раз, наверно, попадает в сивуху уксус, и постное масло наверх кружками всплывает. В дверь, теперь уже настежь раскрытую, Иван Михалыч входит, выходит с большим стаканом, подносит. "Энти" выпивают по очереди, без закуски, рукавами отирая бороды.
      - Все?
      - Никишке красное.
      Тот всегда пьет вино только легкое, но если бы знал, что пьет! - в стакане та же сивуха, но для цвету из незаткнутой бутылки наливки, наполненной мухами так, что уж и не жидко, добавляется еще немного. И это он пьет по фасону своему, как легкое.
      - Извините, я сейчас! - повторяет хозяйка гостям. И последнее короткий наряд на завтра:
      - Хватею - солому возить, Кузьме - дрова рубить. Позови плотника сбить кормушку, съезди в ночное, не пасут ли на клевере. Слышишь?
      - Слушаю.
      - Ступай!
      Кончено, садится в кресло, тасует карты, хочет раскладывать свой любимый пасьянс: "Николай умирает, Александр рождается", но опять что-то темное мелькнуло в лице, и "свой глаз" тревожно смотрит на дверь.
      - Там кто?
      - Я!
      - Кто ты? Гусёк?
      - Так точно!
      - Тебе что?
      - Землицы!
      Пока мать, измучив себя и Гуська, решается сдать ему "завалящий клок" под работу в кружок, Курымушка под шумок перебирается на свой диван, по-своему молится, засыпая: "Господи, благодарю тебя, что не создал меня этим Гуськом".
      ГУСЕК
      Много думал об этом Курымушка, почему такие бедные и несчастные мужики бывают в доме, когда приходят за чем-нибудь к матери, и самые веселые люди, самые хорошие - на полях они - те же самые мужики. "Это не они виноваты, решил Курымушка, - это наш дом такой: мы купцы".
      Было однажды весной у колодезя, Павел с Гуськом воду качали. Курымушка стал Гуську под руку, и тот сказал:
      - Посторонись, барин!
      - Какой он барин, - сказал Павел, - он купец.
      - А что значит купец? - спросил Курымушка. Павел ответил:
      - Индюх!
      Было очень обидно.
      - Нет, брат, - успокоил Гусёк Курымушку, - ты не горюй - купец нам с тобой самый хороший человек; купец - человек богатый. Что барин! Тому были бы собаки, а купец любит птицу.
      - Какую птицу?
      - Птицу какую! Пойдем-ка, брат, ко мне в избу, я тебе покажу.
      И тащит его за рукав к себе в избу. И что там у него в избе! Тут и петух-дракун, и курица кахетинская, и скворец-говорец, и голуби-космачи, и голуби-воркуны, и куропатка ручная, а перепелов! Всякие есть, но Гусёк подводит к любимому.
      - Люб ли тебе?
      Перепел серый, с подбитым затылком. Какое-то сходство с Гуськом. У Гуська лицо заросло волосами, у перепела - перышками, нос голый и чуть-чуть крючком, как перепелиный клюв.
      - Люб ли тебе?
      - Они все одинаковы.
      - Во-она! Да ты знаешь ли, братец мой, этого перепела верст за двадцать слышно, а ежели он у попова огорода треснет или у Горелого пня, так ты, братец...
      - Что, Гусёк?
      - Ножками брыкнешь, вот что, милый. Перепела в поле разные, хорошие редки и дороги. Вот почему купцы сидят в городах, а чуть прослышат залетел к нам звонкий, сейчас лошадей запрягать - и в поля. В прежнее время, - рассказывает Гусёк, - купцы к нам в каретах съезжались, с женами, слушать голосистого. Вот, брат, что значит купец, это - богатый человек. Да поймай я настоящего купеческого перепела, он озолотит меня.
      - Озолотит?
      - Озолотит! Буду богатый и куплю себе тульский самовар: чай буду пить. Вот что значит купец. Ну, так люб ли тебе мой перепел?
      - Серенький...
      - Вот то-то и горе, мой милый, что серый: настоящий купеческий белый.
      - Белый?
      - Как бумага! Не веришь? Покажу. Сам своими глазами видел. Приходи на вечернюю зорю к Горелому пню.
      Это недалеко за садом. Вечером Курымушка пробирается к Горелому пню. Понемногу смеркается. Едет мужик в ночное, будто черный парус плывет по зеленому морю. Лягушки-квакушки стихли, зато лягушки-турлушки завели трель на всю ночь. Кукушки охрипли и смолкли. Черный дрозд пропел. А перепела все не кричат.
      - Рано?
      - Погоди, - шепчет Гусёк, - соловьи еще зорю играют, а дай стихнуть...
      - Закричит.
      - Во-она!
      Гусёк шепчет "во-она" совсем на перепелиное, любовное , "ма-ва".
      Стихают один за другим соловьи: "чмок-чмок", и конец.
      И кажется, звенит тугая струна.
      - Жук?
      - Жук прожундел. К чему-й-то много жундит жуков, - шепчет Гусёк.
      - К чему?
      - Да бог его знает к чему. Молчи.
      Молчит Курымушка, ни жив ни мертв. Но лягушки-квакушки отчего-то вдруг проснулись, взгомонились и заглушили лягушек-турлушек.
      - Ку-а, ку-а! - передразнивает недовольный Гусёк. Квакушки замолчали. Заголосили девки в деревне.
      - Пропадите вы пропадом!
      На колокольне сторож ударил, глянула на небе первая звезда.
      Пахнуло от озими рожью. Пала роса. Тогда-то наконец по всему росистому полю - от попова огорода и по Горелый пень, будто кто-то невидимый хлопнул длинным-предлинным арапником, - крикнул перепел.
      - Голосистый? белый?
      - Купеческий.
      И тихо, как полевые звери, крадутся охотники по росистому полю вниз, к оврагу, и на ту сторону, к попову огороду. Старик на колокольне еще звонит, и еще глянула в уголку небес молодая звезда, и еще, и еще.
      Голосистый не шутит: бьет - в ушах звенит. Самка Молчит. Берет опаска: тюкнет не вовремя. Расстелить бы и оправить поскорее сеть. Слава богу, молчит, чуть копается в своей темной лубяной клетке, обвязанной бабьим платком. Сытая она теперь и довольная: перед ловом Гусёк напоил ее Для чистоты голоса теплым молоком.
      Зовет голосистый. Она молчит под сетью в пахучей росистой ржи. Осторожно берет Гусёк свою кожаную тюколку и тюкает. Когда самка молчит, необходимо подтюкнуть:
      "Тюк-тюк!"
      И наступает решительный миг, самка взяла:
      "Тюк-тюк!"
      Если бы можно было теперь съежиться в маленькие комочки, как перепела, и притаиться под глудкой! Если бы уйти по самое горло в землю и покрыться краешком сетки! И загорелось же там у голосистого белого перепела! Мечется он по полю, выбегает, как мышь, на межу, поднимает головку, смотрит над стеблями. И опять в рожь со всего маху:
      "Пить-полоть!"
      А она в ответ тихо:
      "Тюк-тюк!"
      Но ему ли отвечает она? Вот теперь по всему полю кричат перепела.
      Она отвечает ему. Конечно, ему!
      Он егозит на рубеже, поднимается на цыпочки. Нет, не видно. Он мечется и лотошит, перескакивая с глудки на глудку. Пробует взобраться на сухой татарник - колко! На прошлогоднюю полынь - гнется! Хочет крикнуть - голос пропал: вместо прежнего звонкого "пить-полоть" - хриплое и неслышное, страстное - "ма-ва".
      "Тюк-тюк!" - отвечает она.
      Он хлопает крыльями о сырые темные комки и больше не слышит земли под ногами. Летит. Куда летит? Бог знает. Свет велик!
      - Летмя, летмя! - шепчет Гусёк, сгибаясь над сетью в три погибели.
      Хочет уменьшиться - и не может. Хочет быть как перепел - тесно.
      И вдруг упал возле сетки. Шуркнул в зеленях, шепчет страстно:
      "Ма-ва".
      "Тюк-тюк!" - отвечает она.
      "Иди, иди, любезный перепел", - замирает сердце охотника. Он ходом идет, шевеля верхушками озимых стеблей. Перед самой сетью - плешинка, вымочина, рожь едва-едва прикрывает ее. Он останавливается, боится. Может быть, видит уже, что тут в десятке шагов другой огромный перепел сидит, согнувшись над полем, и отблеск зари зловеще сверкает на его голом перепелином носу. "Видит или не видит?" - замирает охотничье сердце.
      Не видит! Идет напролом. Последнее "ма-ва", последнее "тюк-тюк", и рожь шевелится под сетью возле самой клетки.
      Теперь самка высунула свою серую головку из лубяной темницы в окошко, где привязана фарфоровая чашечка для питья, а он - тоже у чашечки. И глядят друг на друга: очи в очи, клюв в клюв. Густые озими пахнут, призывают: "Разбей, голосистый белый перепел, лубяную темницу. Думать тут нечего!"
      Где тут думать: он ерепенится, хохлится и бьет грудью и крыльями о сухой лубок.
      Час пробил: пора!
      Встряхивают сеть. Перепел висит в петле, как раз против стаканчика с водой, где он только что видел склоненную головку. Не упустить бы только теперь. Не ускользнуло бы из рук его тепленькое бьющееся тельце. Голосистый туго завязан в мешочке из-под проса. Полевая песнь его спета. Теперь он будет петь в городе, в железных или рыбных рядах, услаждая купеческое ухо.
      Охотники, мокрые от росы, шагают по полю домой, будто водяной со своим маленьким сыном переходит из озера в озеро.
      Церковный сторож давно отзвонил. Давно уже небо покрылось звездами. Месяц взошел. И тысячи малых земных звезд засияли на стеблях озими, на сапогах, на чекмене, на бороде Гуська, на завязанном мешке, где в тьме притих голосистый. Все птицы притихли. И лишь лягушки-турлушки ведут свою вечную трель от вечерней зари и до утренней.
      И чудится Гуську, будто четверка белых коней мчит из оврага карету в зеленое поле. Едет купец, не глядит, что топчет чужие поля: у него ли не хватит денег! Вот остановился. Гусёк будто открывает дверцу:
      - Ваше степенство, извольте слушать: кричит! Кричит белый перепел. Задумался купец в карете, забыл
      он счета, кули, мешки, трактиры и мельницы. Разгорелось сердце.
      - Поймай, Гусёк, Христа ради!
      - Сию минуту, - отвечает Гусёк, - не извольте беспокоиться, самка у меня хорошая, молочком ее тепленьким попоил для голосу, для чистоты. Для вас старался. Вас ждал. Сию минуту.
      И будто уходит Гусёк и возвращается с перепелом.
      - Ваше степенство, извольте!
      - Белый?
      - Так точно, ваше степенство, купеческие перепела - белые.
      - Что же ты хочешь за белого?
      - Сколько пожалуете!
      Озолотил купец Гуська. Мчится в своей карете на белых конях, с белым перепелом целиком по полям, по оврагам, по мужицким и поповским огородам.
      И чудится Гуську: из своего собственного самовара поит он всю деревню и рассказывает быль о праведном купце и белом перепеле.
      Дома при огне охотники хотят полюбоваться драгоценной добычей, пересадить из мешка в клетку. Развязывают, вынимают.
      - Во-она!
      - Что ты, Гусёк? Покажи.
      - Серый, - качает головой Гусёк. - Опять мимо капнуло - русака ловили.
      Что это! Или вовсе на свете нет белого? Тускло горит копчушка в избе Гуська. Спит петух-дракун, спит соловей-певун, спит скворец-говорец, спит плотный ряд космачей и турманов на шесте. Нет купеческого перепела, нет у Гуська тульского самовара.
      - Так и нет их на свете?
      - На све-те! Что тебе свет-то клином у нас сошелся? Перешли на новые места.
      - А где новые места?
      - Известно, в Сибири.
      - И там, верно, есть белые?
      - Там перепела все белые.
      - И бобры голубые?
      - Синенькие, зелененькие. Там всякие есть - по дорожкам бегают. Надо бы и нам подаваться туда.
      ТАЙНА СУШЕНОЙ ГРУШИ
      На том месте, где была наша усадьба, теперь новая деревня построилась, и в старом саду - сенокос, но трава на когда-то удобренных клумбах и теперь растет выше, косцы узнают, вспоминают, что тут раньше были цветы. Но это еще что - трава на клумбах! Отцовские маргаритки я нахожу в траве и думаю это непременно отцовские, потому что матери уже было некогда заниматься цветами. Все-таки был у нее хромой садовник Евтюха, лениво иод-скребал бороздником сорные травы, и розы целыми аллеями долго росли после отца. Только это - розы, это - вишни и яблони, а людей-то под липами не было, и бегали по дорожкам желторотые галчата и вовсе одичавшие братья Куры-мушки гимназисты. Бывало, только заслышатся бубенцы и топот, сломя голову несутся ребята из сада на двор смотреть, кто едет, куда. Как за оградой из-за кустов акации покажутся гнутые шеи пристяжных, как одна пристяжная завернет между каменными столбиками, - тут нечего уже дожидаться. Далеко позади себя дети слышат ужасный крик няни:
      - Гости!
      Ласковым, но необыкновенным голосом долго мать зазывает детей, думает: "Выйдут и попадутся". Но по одному этому голосу о гостях легко догадаться, если бы и не видели их своими глазами. Залегает Курымушка всегда под Розанку: в этой старой яблоне ствол у корней расщеплен, и, как в окошко, можно смотреть через ствол в аллею на лавочку, где почти всегда гости садятся и разговаривают. Сладкой стрелой вонзается ему в сердце радость при виде подъезжающих гостей, но бежать от них нужно, а то не миновать колотушки от братьев за отдельную радость. По липовой аллее на дорожке, желтой от троичных песков, разгуливают краснозобые снегири, зяблики, и заяц тихо проковыляет, и уж проползет, а ступит нога человека - и все разбегаются и разлетаются. Им тоже, быть может, очень хотелось бы в душе побыть вместе с людьми, но, верно, и у птиц на деревьях, и у козявок в траве есть своя какая-то страшная тайна, и оттого-то все разбегается и разлетается, когда заслышатся шаги человека. Так тихо бывает в саду на дорожке, когда все спрячется. Но как ни будь тихо, все кто-то сзади шепчется... Обернулся - и нет никого, только мелькнули в воздухе чьи-то копытца. В страхе бежит от них Курымушка и вдруг остановится на площадке возле дома и рассыпает вокруг себя крестики.
      - Что с тобой?
      - Ничего, я обедню служу.
      Сбылось однажды тайное желание Курымушки, - всех детей гости захватили, и за торжественным столом, накрытым белой скатертью, они сидели, как привязанные за жабры ерши.
      Блюдо с грушами, сушенными на солнце, мягкими, сладкими, стояло как раз возле Курымушки, и он изловчился, как будто незаметно для всех, стянул одну - ив карман. Только брат Коля это заметил, шепнул: "Отдай, а то скажу!" Курымушка старшему подчинился, отдал.
      - Стяни мне сухарь.
      - Вот еще!
      - Ну, так я покажу сейчас грушу. И кончик ее показал ему под столом.
      "Не покажет, - думает Курымушка, - не осмелится". А Коля руку из-под стола поднимает все выше и выше. "И вдруг покажет: нет, не осмелится!"
      - Последний раз спрашиваю: стянешь сухарь?
      - Не стяну.
      - Не стянешь... Ну, так вот же тебе! Кладет руку на стол и медленно открывает.
      - Подожди, подожди!
      - То-то.
      Курымушка изловчился, вытянул и потихоньку под столом передал Коле сухарь. Слава богу, благополучно сошло! - Ну, отдавай теперь грушу.
      - Как бы не так! Стяни мне конфетку. Пришлось и конфетку стянуть.
      И пошло, и пошло с тех пор: под страхом открыть всем тайну сушеной груши, Коля распоряжался Курымушкой. Раз даже двугривенный пришлось незаметно вытащить из кошелька матери, и как это страшно было и гадко: мать спала после обеда, на маленьком столике возле кровати лежал большой полуоткрытый серый замшевый кошелек; Курымушка подкрался и, не сводя глаз с лица матери, вытянул двугривенный. А в дверях уже дожидался страшный мучитель. Хорошо еще, отпустил и не велел другого стянуть! С каждым днем нарастала сила тайны сушеной груши, а тут еще скоро подоспела другая беда.
      ОЗОРНАЯ ТРОПА
      В зарослях вишняка подслушал Курымушка разговор старших братьев:
      - Давай убьем гуся: они нашу пшеницу клюют.
      - Давай.
      - И зажарим на вертеле, как Робинзон.
      - Какого же гуся?
      - Поповского. Поповские самые жадные!
      Как раз тут и подходили поповские гуси. Братья отбили самого большого белого гусака и сначала камнями швыряли, а потом добили палками. Весь гусак был в крови. Хватились - нет спичек. Один побежал добывать и вернулся:
      - А не вытрем ли из дерева?
      Долго трут палку о палку, ничего не выходит.
      - Нет, ступай скорей за спичками.
      Один побежал, другой караулит, а Курымушка в кусту сидит, хочется ему очень, до смерти хочется вместе с братьями отправиться жарить гуся на вертеле, но что, если и его они палками: "Не подглядывай, не подсматривай!" Невозможно.
      Вот бежит, запыхался.
      - Добыл?
      - Есть!
      - Ура!
      Озорная тропа, выбитая больше босыми ногами, гладкая, твердая, как мозолистая ступня, уходит в пшеницу неизвестно куда. Братья по ней исчезают в пшенице, а за ними босой Курымушка идет, крадучись, а пшеница ему - как лес, конца этому лесу, кажется, нет, и только небо одно голубое, и тихо, даже не шепчутся колосья между собой. Вот это самое страшное, что пшенице конца нет, что тихо, а большой Голубой смотрит и все видит. Жутко стало Курымушке красться за братьями, захотелось назад, но как назад: там, позади, давно уже сомкнулась пшеница. Курымушка решился подойти к братьям, - будь что будет, - только бы не быть одному! Но только что стал он к ним подходить, вдруг тот, кто гуся тащил, уронил его, и гусь гокнул о сухую, набитую озорную тропу, гулко ударился и - как закричит! Братья от гусиного крика - прысь назад и, не посторонись Курымушка, сбили бы его с ног. Но он, услыхав крик, прыгнул в пшеницу и пустился дуром, оставляя за собой широкую дорогу. По этой дороге за ним пустился кровавый гусак. Это был Голубой, кто все видит, это он покарал злодеев и пустил на них гусака. Ему молится на ходу Курымушка: "Избави нас от лукавого". Упадет, прошепчет молитву, гусак подождет и опять бежит, сзади шумит и гогочет. "Богородица, дево, радуйся", - обороняется Курымушка другой молитвой. И когда, наконец, он прочел: "Господи, милостив буди мне, грешному", пшеница кончилась и по дорожке знакомого вала он вернулся к себе.
      Будь Курымушка такой же, как его братья, из большой тайны кровавого гусака он бы мог себе против них сделать маленькую тайну, подобно сушеной груше, но Курымушке это и в голову не пришло. Только он понял из этого, что есть тайны большие, которые остаются с самим собой, и есть тайны маленькие - они выходят наружу, и ими люди постоянно мучат друг друга. Вот эта мучительная тайна сушеной груши, - как бы просто, казалось, открыть ее, рассказать всем и сразу покончить, а поди открой, - ведь не в груше тут дело, а в тайне, и тайна эта с каждым днем все нарастает и нарастает. И у старших есть свои тайны, - у Софьи Александровны со старцем, у Дунечки с Бледным господином, и старец, и Бледный тоже, наверно, пугают какой-нибудь сушеной грушей. А поди-ка вот скажи вслух про нее!
      БОЛЬШОЙ ГОЛУБОЙ
      До сих пор не могу без тревоги слышать жалобного крика уносимой ястребом птицы: как услышу, так сиротею. И как увижу осиротелых ребят, спешу купить чего-нибудь и раздаю по конфетке, по прянику; эта милостыня мне доступней, чем калекам и уродам на паперти церкви. Я часто вижу тайное страдание на лице мальчугана, и тогда мне кажется, будто кто-то большой Голубой вышел с ним на борьбу. В жизни нужно уметь бороть Голубого, я это знаю, не миновать этого. Но все-таки совсем он один, мальчуган, и я, сам отец, тогда прошу, умоляю: "Отец, отец, если уж неизбежно страдать, то помоги этому мальчику побороть Голубого, не сделай его напрасной жертвой, не доведи мне слышать его стон, подобный крику уносимой ястребом птицы".
      Есть тайна у Курымушки, и такая страшная, что если бы ее братья узнали, так лучше съел бы в пшенице кровавый гусак. Пришло это не от греха, а как-то само собой, когда он смотрел в окошечко яблони на гостей и слушал, как они, такие радостные, хорошо одетые, между собой говорили:
      - Бедная Мария Ивановна, вот уж как трудно ей, наверно, с хозяйством. Некогда за детьми посмотреть, и не на что, должно быть, гувернантку нанять. Дети совсем одичали.
      - А как хорошо бы здесь жить богатым! Это - настоящее дворянское гнездо. Смотри, Катя, вот это дерево называется голубая сосна.
      Ее звали Катя.
      В другой раз Курымушка слышал другой разговор, и ее звали Маруся. Но когда пришла Маруся, Кати не было, и когда Надя пришла - не было Маруси, она всегда была одна, и эта она так радовала и так мучила Курымушку. Она всему радует и от всего спасает, но тайну эту никому сказать нельзя, и если узнают, то пусть тогда лучше уж явится кровавый гусак. Тайну легко выдать за обедом, когда в разговоре скажут "Маруся", и вдруг огненно покраснеешь, - раз обмануть, два обмануть, но когда-нибудь догадаются. Спасение тут бывает одно: когда скажут "Маруся", нужно самому прошептать "кровавый гусак", и тогда встают перед глазами ужасные картины: и ад, и сатана, и небо по краям загорается, конец мира наступает, архангел трубит, встают мертвые. Тогда он бледный сидит за столом, и мать участливо спрашивает:
      - Что с тобой? Отчего ты такой бледный?
      - Должно быть, муху проглотил, - отвечает Куры-мушка.
      Какой-то старший, большой, и добрый, и Голубой чудится иногда Курымушке, ему бы все это как другу сказать, и он, ведающий всеми тайнами, улыбнулся бы и все с него снял. %що этот желанный чудился Курымушке? Не отец ли?
      Отец, отец, пожалей своего мальчика!
      МАРЬЯ МОРЕВНА
      Голубой услышал Курымушку, улыбнулся ему: в дом шла прекрасная девушка, у нее были солнце и месяц во лбу и звезды в тяжелых косах настоящая Марья Моревна!
      Она вошла и сказала:
      - Мама моя велела спросить вас, Марья Ивановна, не разрешите ли вы ей побродить в саду и в парке, ей хочется побыть с родными, - у нас столько здесь воспоминаний.
      Потом вошла и сама генеральша, бывшая хозяйка имения, в золотых очках, еще не старая женщина в черном.
      Долго они потом ходили, обнявшись, по аллее, сидели на лавочке, и Курымушка из-за своей яблони в окошко ствола видел, как генеральша вытирала слезы платком, слышал все их разговоры между собой.
      - Там было бабушкино дерево. Цела ли еще эта яблоня? - спросила дочь генеральши.
      - А вон стоит.
      - Возле нее был налив?
      - И налив на своем месте.
      "Не убежать ли, - схватился Курымушка, - а то еще вспомнят и Розанку". Но подняться было опасно, а главное, в это окошко, поверх зеленой травы, так хорошо было смотреть на Марью Моревну и думать: "Вот это она, вот это она пришла, настоящая".
      Генеральша говорила:
      - Нужно отдать справедливость этим купцам: они хорошо берегут сад, и сколько цветов у них, - у нас этого не было. А помнишь, где-то была тут старая яблоня Розанка, и внизу в стволе ее было окошко.
      - Помню, как же... Да вот и она стоит!
      - Ну, пойдем посмотрим.
      Курымушка не успел убежать. Марья Моревна заглянула в окошко и сказала:
      - Посмотри, мама, какой тут в траве чудесный бутузик лежит.
      Подошла няня, очень важная, подобралась вся и осмелилась:
      - Мария Ивановна просит вас откушать, ваше превосходительство.
      - Какая там уж превосходительство! - улыбнулась генеральша.
      - Вот настоящие господа! - говорила няня после Курымушке.
      - А мы-то не настоящие?
      - Ну, какие мы господа, мы купцы!
      Никто не мог так радоваться гостям, как мать, она вся сияла, встречая, и шептала Дунечке про дочь: "Вот настоящая тургеневская женщина!" Чего, чего тут для них не наготовили!
      За обедом Курымушка узнал отличие настоящих господ: они ели, не церемонясь, сами просили подложить, если есть хотелось, и отказывались сразу, если кушанье не нравилось. Еще думал Курымушка, что Марья Моревна, конечно, и есть та самая она, про которую все говорят - кра-са-ви-ца, но что это значит, как узнают это сразу - взглянут и скажут: кра-са-ви-ца! об этом он так решил: "Простая женщина с разными людьми говорит разным голосом и улыбается разно, а красавица одинакова со всеми - богатыми и бедными, большими и маленькими, да! вот это главное ее отличие: с маленькими она говорит, совсем как с большими. Но что, если вдруг, - в ужасе подумал Курымушка, - она - эта настоящая и единственная она - за столом ему что-нибудь скажет, ведь он непременно тогда ужасно покраснеет, и всем откроется его тайна, что это она!" На всякий случай он приготовился и стал держать в уме кровавого гусака, чтоб сразу пустить и вызвать ужасную картину ада и светопреставления. И вот, правда, Марья Моревна смотрит прямо на него, улыбается...
      "Господи, милостив буди мне, грешному!" - готовит Курымушка своего гусака.
      Марья Моревна спрашивает:
      - Ты умеешь читать? Курымушка сказал про себя:
      "Ад, сатана!" - и сразу пустил гусака.
      Земля, там, где небо к ней прикасается, красным заревом вспыхивает, огромная черная гора открывается, на вершине архангел трубит, покойники встают, и кто, как няня, всю свою жизнь отрезал себе ногти и берег их в мешочках, - теперь ногти эти срастаются, и, цепляясь ими за камни, лезут праведные люди на гору к архангелу, а грешники скрежещут зубами, обрываются и падают в адский огонь. И не красный, а смертельно бледный сидит Курымушка: он победил. Мать говорит:
      - Что с тобой? Отчего ты вдруг побледнел? Курымушка ответил:
      - Должно быть, муху проглотил.
      - Вот всегда ты хапаешь ртом. Ну, выпей поскорей воды, может, пройдет.
      Курымушка выпил воды и спокойно сказал Марье Моревне:
      - Я умею читать.
      - Хорошо, я тебе отличную книжку дам, любимая моя детская: Андерсен. Не читал?
      - Нет, не читал.
      После обеда она пошла, порылась в своих вещах и принесла эту книжку с картинками.
      БОЙ С ГОЛУБЫМ
      В старую беседку, обвитую хмелем, с зелеными замшелыми половицами, забрался после обеда Курымушка и читает рассказ за рассказом и картинку за картинкой рассматривает внимательно. Не слышно теперь ему ни птиц, ни голосов на дворе, и если бы даже правда архангел затрубил - он не слыхал бы трубы. Вот подходит одна картинка, в ней есть череп и крест, поскорей эту страшную картинку перевернуть и дальше читать, но какая-то сила не голосом, прямо своей силой велит ему обернуть картинку и смотреть на нее. Перевертывает - ужасно! Попробует дальше читать, сила опять велит посмотреть, посмотрел - еще страшнее! Нет, дальше так нельзя, надо поскорее куда-нибудь книгу спрятать, и чтобы уж к этому месту никогда не подходить: место будет заколдованное. Зеленая половица под его ногой скрипнула и качнулась. Вот куда! Поднимает половицу, хоронит туда книгу с крестом и черепом, закапывает и хочет бежать, но у входа в беседку стоит Марья Моревна, улыбаясь, с венком из одних лиловых колокольчиков. Вокруг нее зеленый вьется хмель, и совсем недалеко на яблоне, не пугаясь, спит птица сойка, свесив от полдневного жара голубое крыло.
      - Ну, что? Читал мою книжку? - спросила Марья Моревна.
      В это самое время вдруг всколыхнулись все птицы на дереве, захлопали крыльями, взлетели, закружились над садом. Но как ни было шумно, все-таки явственно слышался жалобный стон уносимой ястребом птицы.
      - Что с тобой? - спросила Марья Моревна.
      - Как что? Ты разве не слышишь: это ястреб уносит птицу.
      - Чего же ты дремлешь? Слышишь и так стоишь, беги скорей, отбивай!
      Прямо против беседки была аллея тонких пирамидальных тополей, сзади нее стоял Голубой, и туда, видно было на голубом, огромный ястреб уносил птицу. Туда за ястребом пустился Курьшушка на своих крыльях. Много он уже пролетел и вдруг застрял в кустах вишняка, в непроницаемых никогда зарослях и вспомнил: нет у него крыльев, и ястреба ему невозможно догнать. Но крик был слышен, и опять он забыл, что нет крыльев, и снова летит, шумя по зарослям, прыгает; только что выбрался... что же там под голубым небом и палящими белыми лучами полдневного солнца? Там - то самое страшное, желтое, непереходимое поле пшеницы, где живет ужасный кровавый гусак. И там, где-то в этом же поле, на одном месте все кричит и стонет жалобно птица. Курьшушка слушает и стоит у входа в пшеницу на озорной тропе.
      Большой Голубой стал против него: "Кто у нас одолеет?"
      Маленький знал в своем сердце: если броситься назад, то за ним все бросится вслед - и ад, и сатана, и все, что шепчется за спиной, когда идешь в тишине, и кровавый гусак. Маленький сжался, его кулаки стиснуты, и от этого руки стали дубовые, голова наклонилась, и, рассекая воздух, он несется вперед на Голубого по озорной тропе. Голубой это любит, ничего нет страшного впереди, всюду он, Голубой, и золотые колосья пшеницы.
      Вот он, тот самый овраг, где тогда гокнулся и закричал кровавый гусак; сюда, в этот овраг, он тогда свалился, и тут его страшное царство, тут он живет, и в этот самый овраг теперь нужно спуститься и перебраться на ту сторону. А на той стороне светло, пшеницы нет, только стоит один кустик, и прямо за ним слышно - пищит птица, и ястреб торжествующий хлопает в воздухе крыльями.
      На краю оврага опять в последней страшной борьбе стал маленький, и против него опять стал Голубой. Но теперь уже знает маленький, как нужно бороться с ним, теперь он только слушает и думает, как это нужно сделать. Он спускается в овраг, в пазуху набирает камней, карабкается наверх, ползет прямо на куст.
      За кустом распласталась по земле, кричит и трепещет птица с голубыми крыльями, и полдневный ветерок, будто мелкие корабли, уносит куда-то перышко за перышком А над птицей, впустив в нее когти и себя поддерживая в воздухе взмахами огромных серых крыльев, круглыми огненными глазами, не моргая, смотрит на солнце хищник, шипит, выпускает красный язык из гнутого клюва: ему бы еще долго тут плясать в воздухе и шипеть, наслаждаясь криком птицы с голубыми крыльями. Но камень из-за куста сшибает его, другой летит прямо в голову, третий, чет вертый...
      Умирающий пахарь в последнюю минуту, часто бывает, выходит из дому и говорит, уходя умереть в поле, "домой иду", и умирающую птицу сразу узнаешь в лесу, когда она - хлоп! хлоп! хлоп! о землю крыльями, и это у них тоже значит свое: "домой, домой улетаю". Белой пленкой завешивается у ястреба огненный глаз. А помятая птица с голубыми крыльями оправляется, обирается и улетает жить в сад. Теперь все это разбросанное в мире: голубое небо - все, желтое поле - все, и лес далекий впереди - весь, и сад назади - весь, - все вместе собирается и летит сюда в гологе, и голос этот милый зовет и все близится, близится, и вот она, Марья Моревна, идет по полю, у нее и солнце, и месяц, и звезды, она встречает, обнимает, целует, надевает на голову мальчику венок из одних только лиловых колокольчиков и говорит: