- Опять конь не в порядке?
      - Да в порядке у меня конь! - отмахнулся Митька, поспешно затягивая ремень и надевая кубанку.
      - Смотри у меня! - пригрозил ему Ковылин, но Митьки уже и след простыл.
      В комнату командира Митька вошел не сразу. Постоял, послушал, потом легонько стукнул в дверь, услышал в ответ: "Входите", - вытянулся у порога и доложил:
      - Боец Похвалинский по вашему вызову явился.
      - Да ты что, Митька?! - рассердился Аркадий. - Своих не узнаешь? Садись, рассказывай... Давно из дома?
      - Давно!.. - улыбнулся Митька. - После твоего отпуска сразу.
      - Мобилизовали? - поинтересовался Аркадий.
      - Зачем? - обиделся Митька. - Добровольно!
      - Как же голубей оставил? - засмеялся Аркадий.
      - Какие теперь голуби! - махнул рукой Митька. - Письмо недавно из дома получил. Мать пишет, твои живы-здоровы... И Наталья Аркадьевна, и сестренка твоя...
      - Большая уже, наверно... - улыбнулся Аркадий и задумался. Вспомнилась тихая их улица, яблоневые сады, Митькина голубятня...
      За разговорами время прошло быстро, новостей было много, но самую главную Аркадий приберег к концу:
      - Выступаем скоро. Под Тамбов. Там Антонов кулацко-эсеровский мятеж поднял!
      А через несколько дней полк уже грузился в эшелон...
      * * *
      Такой войны Аркадий еще не знал.
      Вооруженные обрезами конные кулацкие банды рыскали по глухим тамбовским лесам, открытого боя не принимали, нападали по-волчьи, а если перевес был на стороне красноармейских частей, разбегались по своим хуторам и деревням, прятали обрезы, зарывали пулеметы - и попробуй отличи, где бандит-антоновец, а где мирный крестьянин?
      Аркадий предложил Шлыкову рассредоточить полк. Штаб и усиленную роту охраны оставить в Моршанске, остальных расположить в наиболее подозрительных селах и хуторах.
      - Силы распыляешь! - возразил сначала Шлыков.
      - Зато лишаем их возможности внезапных налетов, - доказывал Аркадий. - И весь полк с места на место не надо перебрасывать. Всегда в готовности!
      - Соображаешь... - Задумался Шлыков и согласился.
      Бойцы скоро поднаторели в лесной этой войне, и бандитам приходилось туго.
      Однажды, когда Аркадий с ротой бойцов находился в одной из деревень, ему сообщили, что в районе Бенкендорф - Сосновка замечен неизвестный кавалерийский отряд. Аркадий поднял роту, а сам велел седлать коня и вместе с разведчиками Ковылина поскакал навстречу неизвестному соединению. Шлыкова он предупредить не успел. Тот был в Моршанске, в штабе, а посылать туда верхового Аркадий не стал. Обойдется!
      Леса тамбовские черные, глухие. Дороги кочковатые, запутанные. Лога да овраги, буреломы и завалы. Медведь не пройдет, не то что лошадь! Но Аркадий скакал рядом с Ковылиным и все подгонял и подгонял коня. Успеть бы! Перехватить бандитов!
      У самой Сосновки Аркадий приказал конникам перейти на шаг, а вперед послал дозорных и поехал с ними сам. У околицы деревни они спешились и незамеченными подобрались к крайней избе. Аркадий приготовил гранату, но часовой увидел тени и выстрелил в воздух, поднимая тревогу.
      Засветились окна, по улицам, пригибаясь, побежали вооруженные люди, из крайней избы выскочил огромного роста человек в белой нижней рубашке, с кольтом в руке. Он бесстрашно кинулся вперед и крикнул громовым басом:
      - Не стрелять!..
      Потом спросил в темноту:
      - Кто такие?
      - А вы кто? - держа гранату наготове, переспросил из-за угла избы Аркадий.
      - Дивизия Котовского! - ответили ему.
      - Пятьдесят восьмой Отдельный! - отозвался Аркадий.
      - А ну, зайди в избу! - приказал человек в нижней рубашке.
      Аркадий шагнул вперед. Ковылин остановил его и шепнул:
      - Может, врут! Мы здесь, под окнами...
      - Ладно! - кивнул Аркадий, сунул гранату в карман и поднялся на крыльцо.
      В избе горела на столе керосиновая лампа, а на лавке, набросив на плечи шинель, сидел огромного роста человек, с бритой наголо головой и большими черными глазами.
      - Я - Котовский, - сказал он. - Соображаешь, какую кашу могли заварить?
      Аркадий молчал. Что он мог ответить?
      - Передайте своему командиру, чтобы наложил на вас строгое взыскание! - посверкивая глазищами, продолжал Котовский. - Мальчишество какое! В казаки-разбойники играете? Кто у вас командир?
      - Я командир, - глядя в пол, сказал Аркадий.
      - Я про полк спрашиваю! - рассердился Котовский.
      - Полком командую я! - поднял голову Аркадий.
      - Так... - Котовский провел ладонью по бритой голове. - Фамилия?
      - Голиков.
      - Сколько же тебе лет, Голиков? - поинтересовался Котовский.
      - Семнадцать, - вздохнул Аркадий.
      Котовский удивленно посмотрел на него, не нашелся что сказать, только шумно прокашлялся. Потом вдруг также шумно рассмеялся и развел ручищами:
      - Ну раз так... Садись, командир.
      Аркадий присел на табуретку у стола.
      - Тебе разве не доложили, что мы на подходе? - спросил Котовский.
      - Штаб у нас в Моршанске, - объяснил Аркадий. - А я с разведчиками в соседней деревне был. Решили, что антоновцы. Ну и...
      - Да! - покачал головой Котовский. - Наделали бы мы с тобой дел!
      Потом помолчал и сказал шлыковскими словами и с его же интонацией:
      - Знать ты про нас должен был, командир. Прошляпил где-то... А служба у нас знаешь какая?
      Аркадий кивнул. Он знал, где прошляпил. Надо было немедленно связаться со Шлыковым. А он сам, как мальчишка!..
      Приехал он в штаб мрачнее тучи. Шлыков уже обо всем знал, но почему-то помалкивал. Жалел его, что ли? Или командирский авторитет оберегал? А тут еще доложили, что боец Похвалинский недосмотрел за конем, натер ему седлом холку.
      - На гауптвахту! - стукнул кулаком по столу Аркадий. - На пять суток!.. - И покосился на Шлыкова. Тот курил и смотрел в потолок.
      Через два дня Аркадий не выдержал и зашел в холодный чулан, где сидел под арестом Митя.
      - Аркадий! - кинулся тот к нему. - За что же? Я ведь не нарочно, с пакетом торопился.
      - Как обращаетесь к командиру, боец Похвалинский?! - жестко оборвал его Аркадий.
      У Мити вытянулось лицо:
      - Извините, товарищ командир полка, - прижал он руки к распоясанной гимнастерке. - И за коня тоже. Недоглядел.
      - А надо глядеть! - все еще хмурясь, посоветовал Аркадий и, неожиданно для себя добавил: - Служба у нас такая.
      - Так точно! - Стоял по стойке "смирно" Митя.
      - Ну, это ты брось! - рассвирепел Аркадий. - Что это еще за "так точно"? У беляков служишь?! Садись.
      Митя опустился на лавку. Аркадий присел рядом и сказал:
      - Меня самого на "губу" сажать надо...
      - За что? - несмело спросил Митя.
      - Есть за что!.. - вздохнул Аркадий, помолчал и вдруг рассмеялся.
      - Ты чего это? - удивился Митя.
      - Историю одну вспомнил!.. - ответил Аркадий. - А ведь правда... Совсем я еще мальчишка! - И опять засмеялся.
      КОМАНДИР ПОЛКА
      Полк вошел в село на рассвете. Непоеные кони тянули шеи к колодезным журавлям и протяжно ржали. Им отвечали заливистым лаем деревенские псы. Захлопали ставни, и в каждом окне, словно грибы в лукошке, появились белые, рыжие, русые головы ребятишек. Они с восторженным удивлением смотрели на усталых всадников в краснозвездных шлемах, на пулеметные тачанки, на красное знамя в руках усатого матроса, перепоясанного пулеметными лентами, на раненых в тяжелой лазаретной фуре.
      Потом головы исчезали, и через минуту толпа босоногих мальчишек месила придорожную грязь, сопровождая полк до небольшой площади перед церковью.
      Уже развели по избам бойцов, забегали по улице бойкие ординарцы с котелками, остывших коней повели на водопой, а мальчишки все еще жались к церковной ограде, не спуская глаз с бывшего поповского дома, над крыльцом которого развевался красный флаг.
      Быстро высохла, дыша паром, нагретая солнцем земля. Из печных труб потянулись в небо дымки, и над селом вкусно запахло свежевыпеченным хлебом.
      В тишине прозрачного весеннего утра громко звучали распевные женские голоса: "Митька, иди есть!", "Санька, домой!", "Петька, батя вожжи приготовил!" Но ребята не двигались с места. Уж очень им хотелось увидеть самого главного красного командира!
      Санька - цыганский паренек с быстрыми глазами, - поджав под себя покрытые цыпками ноги, с усмешкой покосился на присмиревшего Петьку:
      - Вожжей испугался?
      Петька шмыгнул носом и простуженно просипел:
      - Батя вожжами не порется. Он ремнем.
      - И ремнем никакого права не имеет! - заявил Санька. - Теперь свобода.
      - Ему и свобода... - хмуро возразил Петька. - Захочет - и выпорет!
      Санька промолчал, остальные согласно вздохнули и опять уставились на штабной дом.
      Из распахнутых окон вырывались клубы махорочного дыма и слышался запинающийся стук пишущей машинки. Лошади у коновязи рыли копытами землю.
      Возле крыльца стоял часовой с коротким кавалерийским карабином за плечами. Две гранаты-лимонки висели у пояса, и, когда часовой прохаживался у крыльца, лимонки звонко чокались друг с другом. Опасливо косясь на раскрытые окна, часовой грыз каленые семечки, лихо сплевывая шелуху за плетень.
      - Часовой-то, - протянул Петька. - Семечки лузгает, как на вечерке!
      - Ему разговаривать нельзя, а семечки грызть не запрещается... отозвался Санька. - Видал гранаты? Он, может, подсолнухи для вида щелкает. Мол, ничего не вижу и видеть не желаю. А беляки подкрадутся, - он - раз гранату им под ноги - и амба!
      Ребята с уважением покивали Саньке, разгадавшему военную хитрость часового, и опять принялись следить за штабным домом.
      В окне показался бородач в кубанке и что-то коротко приказал часовому. Часовой аккуратно ссыпал с ладони остатки семечек в карман и, отвязав высокого вороного жеребца под новеньким, желтой кожи седлом, подвел его к крыльцу. Жеребец нетерпеливо перебирал точеными сухими ногами и высоко вскидывал голову.
      - Это их главного лошадь! - уверенно заявил Санька. - Сейчас сам выйдет!
      В сенцах хлопнула дверь, и на крыльцо вышел бородатый. На нем была кожаная куртка и подшитые кожей синие галифе. Деревянная кобура кольта била по коленям. Шашка в наборных ножнах висела у пояса. Взяв повод из рук часового, человек обернулся к окну, что-то весело крикнул и, легко вскочив в седло, с места послал коня галопом.
      - И-и-эх! - восхищенно гикнул Санька. - Вот бы на таком прокатиться!
      - Скинет! - отозвался Петька, не отрывая глаз от дороги. - Вон он как пластает! В ниточку!
      - Без седла проскачу! - азартно выкрикнул Санька. - Хочешь на спор?
      Петька засопел и решительно вывернул карманы штанов. На землю посыпались самодельные рыболовные крючки, моток суровых ниток, гайка и главное богатство - костяные бабки.
      - Вот! - выдохнул Петька. - На все! У меня еще бита есть свинцовая!
      Санька чуть заметно побледнел. Глаза его сузились и забегали по выжидающим лицам ребят. Потом он швырнул на землю отцовскую фуражку и с силой хлопнул ладонью по вытянутой руке Петьки:
      - Разнимай кто-нибудь!
      Низенький крепыш Сергунька ударил ребром ладони по рукам Саньки и Петьки, буркнул: "С разъемщика не брать!" - и отошел.
      Санька поднял с земли фуражку, выбил ее об колено.
      - К штабу приходите! - приказал он ребятам и через плечо кинул Петьке: - Прощайся с битой, рыжий!
      Когда Петька пришел, ребята были уже в сборе. Они сидели на плетне в ряд, как куры на шестке, и Санька, самый высокий из них, походил на петуха, охраняющего свое птичье хозяйство.
      - Как бородатый вернется, я у него попрошу коня, - ни к кому не обращаясь, сказал Санька. - И поскачу...
      Петька подсел к сидевшему с краю Сергуньке. Плетень покачнулся, и Санька, взмахнув руками, с трудом сохранил равновесие. От этого он еще больше стал похож на петуха, и Петька, неожиданно для себя, выпалил:
      - На плетне усидеть не можешь, а на жеребце берешься!
      Никто не рассмеялся. Ребята, притихнув, смотрели на Саньку. Сжав кулаки, подергивая щекой, он медленно шел на Петьку.
      - Беги! - не выдержал Сергунька.
      Но Петька не двигался с места.
      - Ну, рыжий! - выдохнул Санька. - Ну!..
      Он размахнулся, далеко отводя руку. Кто-то испуганно охнул. Петька зажмурился. Но удара не последовало...
      Когда Петька открыл глаза, он увидел перед собой чью-то спину в защитного цвета гимнастерке. Между ним и Санькой стоял парень лет семнадцати. Сергунька потом клятвенно уверял всех, что парень выскочил из окна поповского дома и чертом перемахнул через плетень. Теперь он стоял перед Санькой и улыбался. Гимнастерка его была неподпоясана, ворот расстегнут. Парень был худощав, но широк в плечах. Светлые волосы падали на лоб. На щеках дрожали две ямочки. Одна побольше, другая меньше. Парень крепко держал Саньку за плечи, а Санька вырывался и кричал в лицо парню:
      - Пусти! Пусти, говорю! Чего лезешь?..
      - А ты зачем на него налетаешь? Выбрал бы кого побольше!
      - Могу с тобой! - выворачивался из цепких рук парня Санька. Становись!
      - До первой крови? - деловито спросил парень.
      - Хоть до второй! - Санька наконец вырвался и, сжав кулаки, встал против парня в гимнастерке.
      - Ну, герой! - расхохотался тот. - В рюхи играешь?
      Санька кивнул. Драться с этим парнем, пожалуй, не с руки: больно здоров, а в рюхи Санька его обставит.
      - Может, покидаем? - как-то застенчиво спросил парень и оглянулся на окна штабного дома.
      "Боится..." - подумал Санька и не без ехидства заметил:
      - Чего оглядываешься? Ускакал ваш главный?
      - Это ты в самую точку! - улыбнулся парень. - С ним, брат, не шути!
      - А почему у него кожа на штанах пришита? - вмешался Сергунька. Материи не хватило?
      Ямочки на щеках парня задрожали. Он прижал к себе Сергуньку и, захлебываясь от смеха, объяснил:
      - Он, понимаешь, кожу очень обожает! Чтоб скрипело все на нем! А штанов кожаных найти не может. Во сне они ему снятся! Вот он заплатки и нашил. Леи - у кавалеристов называются.
      - Конь у него! - вздохнул Санька и покосился на Петьку.
      - Ничего конь... - согласился парень. - Только с норовом. "Зверем" кличут!
      Санька опять метнул глазом на Петьку и, помрачнев, сказал:
      - Играть будем или разговоры разговаривать? Тащи рюхи кто-нибудь!..
      Парень в гимнастерке поначалу мазал. Палки были слишком легки для него и летели поверху, не задевая фигур.
      Санька молча торжествовал.
      Но вскоре парень наловчился вышибать одну фигуру за другой. Петька влюбленными глазами смотрел на него и, устанавливая очередную фигуру, восторженно выкрикивал:
      - "Бабушка в окошке"! "Письмо"!..
      Раз! Нет ни бабушки, ни окошка! Два... Было письмо - и поминай, как звали!
      После четвертой партии потный, насупленный Санька бросил палки на траву и, ни к кому не обращаясь, заявил:
      - Надоело!
      Ребята деликатно молчали, а Санька, чтобы восстановить престиж, небрежно предложил:
      - Бабки побросать желаешь?
      - Не умею... - сокрушенно вздохнул парень, лукаво щурясь на Саньку. Никогда, понимаешь, в руках не держал!
      Санька был обезоружен такой откровенностью и решил, в свою очередь, быть великодушным:
      - В рюхи ты играть мастак... Но бабки похитрей - это тебе не палками махать!
      Парень подтвердил, что махать палками действительно невелика премудрость, чем окончательно расположил к себе Саньку. Они уселись рядом на плетне и завели неторопливый разговор. Санька заявил, что пушка - это не пулемет, и парень согласился с ним. Затем они слегка поспорили о преимуществе русского штыка перед австрийским, и Санька вынужден был признать, что хотя австрийский тесак незаменим в хозяйстве, но четырехгранный русский удобней в бою.
      - Слушай! - вдруг доверительно обратился к парню Санька. - Можешь за меня с вашим главным поговорить?
      - С нами хочешь? - догадливо подхватил парень.
      - А что, нельзя?
      - Годами не вышел.
      - А ты вышел?
      - Я, брат, соврал! Прибавил себе малость.
      - И я совру.
      - Не поверят.
      - Тебе поверили?
      - Время было такое, что поверили. Теперь, брат, строго!
      - Эх!.. - досадливо протянул Санька и отрубил: - Все равно к вам сбегу!
      - Мать у тебя есть? - серьезно спросил парень.
      - Есть... - вздохнул Санька. - Сестренка еще...
      - У меня тоже - мать и сестренка... - задумался парень и, помолчав, негромко запел:
      Не пылит дорога,
      Не дрожат листы,
      Подожди немного,
      Отдохнешь и ты...
      - Это что за песня такая? - недоуменно взглянул на него Санька.
      - Солдатская...
      - Какая же она солдатская? Чудной ты!..
      - Раз хорошая, значит, солдатская... - медленно, точно повторяя где-то уже слышанные слова, ответил парень.
      - Скачет! - закричал вдруг Сергунька. - Этот... В кожаных портках!
      Ребята, обгоняя друг друга, бросились к дороге. Санька кинулся было за ними, но, оглянувшись на парня, остановился. Охрипшим вдруг голосом сказал:
      - Пойти, что ли, поглядеть?
      - А чего ж? - кивнул парень. - Сходи...
      - Ты тоже топай, - посоветовал Санька. - А то влепят тебе за отлучку!
      - И очень даже просто! - нараспев ответил парень и озорно подмигнул Саньке.
      Санька перескочил через плетень и побежал к церкви.
      * * *
      Вороной, покрытый хлопьями пены, стоял у крыльца штабного дома. Коновод уже расседлал его, вытирал попоной лоснящиеся бока и спину коня, неодобрительно качал головой и ворчал в усы.
      Ребята, облепившие ограду, выжидающе смотрели на Саньку. Комкая в руках фуражку, он не отрывал глаз от жеребца. Потом, не глядя, кинул фуражку через плечо и решительно направился к крыльцу. Остановившись за спиной коновода, тронул его рукав.
      - Поводить надо коня. В мыло загнали!
      Коновод обернулся, оглядел Саньку с ног до головы, опять повернулся к вороному.
      - Такого коня не жалеют! - не унимался Санька. - Хозяева! Так и запалить недолго!
      Коновод бросил попону и, вынимая кисет, доброжелательно покосился на Саньку.
      - Ему небось обиход с понятием нужен! - заливался соловьем Санька. Овес по часам-ходикам давать! Не мерин косопузый! Я бы за таким конем, как за дитем малым, ходил! Дай повожу, дяденька!
      - А если уши оттяпает? - усмехнулся в усы коновод.
      - Не оттяпает! - заверил его Санька и, не дожидаясь согласия, потянул за повод.
      Жеребец, осторожно переступая точеными ногами, пошел за ним. Санька чувствовал на шее его горячее дыхание. Дойдя до церковного крыльца, Санька остановился. Вскочил на крыльцо и прыгнул коню на спину. Жеребец взвился на дыбы. Прижавшись к ограде, ребята испуганно ахнули. Через площадь бежал коновод и кричал, размахивая недоуздком.
      Санька, крепко обхватив ногами конские бока, судорожно вцепился в поводья. Жеребец сделал "свечку", мотнул головой и понес бешеным галопом.
      Коновод заметался по площади и, беспомощно всплеснув руками, побежал в дом. Через минуту на крыльцо выскочил знакомый парень в распоясанной гимнастерке. За ним выбежал коновод и трясущимися руками принялся седлать гнедую, стоящую у коновязи. Паренек оттолкнул его и, вскочив на лошадь, вытянул ее плетью. Ребята спрятались за ограду и сидели не дыша. Петька, опустив голову, старался не встречать их осуждающих взглядов. Из-за дурацкого спора Санька полез на бешеного коня и теперь лежит где-нибудь в степи с окровавленной головой, а проклятый жеребец стоит над ним, раздувая ноздри, и бьет копытами землю.
      Петьке стало так жалко Саньку, что он не выдержал и всхлипнул. Никто не оглянулся в его сторону.
      Первым заметил возвращающихся Сергунька. Он перескочил через ограду и побежал к дороге:
      - Едут! Гляди, ребята! Едут!..
      Потом вдруг остановился и дрогнувшим голосом сказал:
      - Один едет. Парень этот... А Саньки нет!
      Парень сидел на гнедой, а вороной жеребец без всадника рысил рядом.
      Ребята отошли в сторону и молча смотрели на дорогу. Стало так тихо, что слышно было, как мягко стучат лошадиные копыта: "чок-чок, чок-чок..." И вдруг коротко вскрикнул Петька. От волнения у него перехватило горло: из-под руки парня высунулась растрепанная Санькина голова. Он соскользнул с лошади и остановился на дороге. Малиновая царапина наискось, от правого уха через нос до подбородка, пересекала его лицо. Ребята восторженно завопили. На крыльце штабного дома тоже весело зашумели.
      Санька помахал фуражкой, которую ему с готовностью подал Сергунька, и неторопливой походкой направился к своему двору. Ребята шагали рядом. Петька сжимал в запотевшей ладони биту, ожидая удобного случая передать ее Саньке, но тот, словно не замечая ищущего Петькиного взгляда, рассказывал, как нагнал его в степи давешний парень и как жеребец, услышав призывный свист, остановился, а он, Санька, полетел через голову жеребца в колючие кусты татарника. У самого Санькиного дома Петька наконец решился и тронул Саньку за рукав.
      - Что тебе? - высокомерно спросил Санька.
      - Вот... - Петька разжал ладонь. - Возьми свинчатку.
      Санька взял биту, высоко подкинул ее и подставил карман. Бита упала прямо в карман. Ребята одобрительно загудели, а Санька лениво сказал:
      - Жеребца я обломал, а обед проездил! Пойти в печке пошарить...
      Зевнул, потянулся и ушел в дом.
      * * *
      В тот же день, к вечеру, полк уходил из села. Роты выстроились на площади и вдоль улицы. У самой околицы стояли пулеметные тачанки и фура с красным крестом на брезентовом верхе.
      Перед строем стоял бородач в кожаной куртке, перетянутой ремнями. Он набрал полную грудь воздуха и протяжно крикнул:
      - Полк, сми-и-ирно!..
      Вытянулись и застыли бойцы. На крыльцо штабного дома вышел знакомый ребятам парень. На нем была длинная кавалерийская шинель с разрезом. Справа, у пояса, - маузер, слева - шашка. На папахе - красная звезда. На груди - командирские разводы. Ребята ахнули! Громко, на всю площадь. Бородатый сердито покосился на них и, печатая шаг, подошел к крыльцу.
      - Товарищ командир! - доложил он. - Пятьдесят восьмой Отдельный полк выстроен для марша.
      - По коням! - скомандовал парень.
      Трубач вскинул начищенную до блеска трубу.
      Тра-та-та-та! - зазвенел сигнал.
      - По ко-ням! - сначала громко, а потом все тише и дальше зазвучали голоса командиров.
      И опять тишина. Как влитые сидят в седлах бойцы. Ждут команды к маршу.
      Парень в командирской шинели поймал ногой стремя. Бросил свое легкое тело в седло. Поджарый дончак заплясал было под ним, но, остановленный умелой рукой, застыл, прядая ушами.
      Парень выхватил из ножен саблю, поднял в вытянутой вверх руке и тут же опустил.
      - Марш, марш!..
      Грянул оркестр. Ахнула земля под копытами сотен лошадей. Мальчишки, потрясенные, недоумевающие, счастливые, бежали рядом с командирским конем.
      А с седла улыбался им парень в сдвинутой на затылок папахе, и смешливые ямочки дрожали на его щеках.
      * * *
      Много лет спустя известный писатель Аркадий Гайдар записал в потертой тетради, обитой медными угольниками: "...Молод я был очень. Семнадцати лет я командовал полком. Командовал, конечно, не как Чапаев. Помню, однажды снял я маузер, отстегнул саблю и пошел с ребятишками в рюхи играть!"
      ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА...
      (вместо эпилога)
      "...Сквозь горе, разлуку, сквозь дым и огонь прошла моя ранняя юность. Где мы наступали, где отступали, скоро всего не перескажешь. Но самое главное, что я запомнил - это то, с каким бешеным упорством, с какой ненавистью к врагу, безграничной и беспредельной, сражалась Красная Армия одна против всего белогвардейского мира. Ах, какое это было дымное, тревожное и счастливое время!.."
      Аркадий дописал последнюю строчку и устало откинулся на стуле. Хотел сочинить письмо, а получилось неизвестно что! Вон сколько исписанных листков лежит на столе, на полу, на кровати. Аркадий собрал их, сложил в аккуратную стопку, взвесил на руке. Не будет товарищ Фрунзе всего этого читать. Делать ему, что ли, больше нечего?
      Аркадий глубоко вздохнул и поморщился: комната была полна кислого табачного дыма. Он разогнал дым рукой, выключил настольную лампу и распахнул окно.
      Вставало солнце, на подоконнике шумно возились воробьи, шаркала метла дворника, звенел первый трамвай. Апрельское небо было еще бледным, но на горизонте уже заметно голубело, наливалось теплом и светом.
      Аркадий вырезал из серой оберточной бумаги большой конверт, разыскал баночку с засохшим клеем, добавил туда водички, размешал и, вложив в конверт плотную пачку исписанных листков, заклеил его.
      Потом обмакнул ручку в чернильницу, чтобы написать адрес, и задумался. Как писать? У Фрунзе должностей не сосчитать: начальник штаба РККА, заместитель председателя Реввоенсовета, начальник Военной академии и это еще не все. Аркадий подумал-подумал и написал:
      Зам. наркома по военным и морским делам
      Михаилу Васильевичу Фрунзе.
      Все дела у Аркадия военные. Других пока нет и не будет. А если и Михаил Васильевич не поможет? С врачами ведь не поспоришь, да и приказать им нельзя!
      Аркадий набил махоркой свою коротенькую трубку и опять закурил. Пускал дым в потолок и слушал, как шумит за окном весеннее утро. Потом взял со стола полевую сумку и достал из нее потертую тетрадь в твердом коленкоровом переплете с медными угольничками. Угольнички заметно потускнели, бумага в тетради стала желтоватой от времени, и все ее страницы были исписаны где чернилами, а где химическим карандашом. Почерк был круглый, четкий, каждая буковка отдельно. Говорят, какой у человека характер, такой и почерк. Если судить по почерку, то характер у владельца тетради такой твердый и решительный, что дальше некуда!
      Аркадий усмехнулся и раскрыл тетрадь на странице, где крупно было выведено название: "В дни поражений и побед". Это была еще не повесть, но и не просто заметки из дневника. Аркадий записывал все, что ему больше всего запомнилось. И не просто то, что видел, а что он при этом чувствовал.
      Писал в перерывах между боями, на коротком отдыхе, если выпадала свободная минутка, то днем, а больше по ночам.
      Он перелистал тетрадь и невесело подумал, что теперь-то свободного времени у него больше, чем надо! А может быть, сесть за повесть всерьез?
      Только какой из него писатель! Его дело - армия. Но в тетради этой все про армию. А сколько он еще не успел записать, но не забыл ничего и никогда не забудет. Разве такое забывается? Суметь бы только написать. Рассказывает он хорошо. Об этом ему не раз говорили и дома, и в училище, да и потом, в полку. Когда он рассказывает, то люди у него получаются, как живые. А вот на бумаге!
      Аркадий опять полистал тетрадь и вдруг вспомнил про вчерашнего беспризорника на бульваре.
      Умеет он читать или нет? А если умеет, то интересно ему будет читать про другого, такого же, как он, мальчишку, который сначала жил, как живут все мальчишки: купался в пруду, устраивал морские сражения на самодельных плотах, лазил по чужим садам, сидел на уроках. А потом вдруг революция, фронт, бои и первая на его глазах смерть.
      А может быть, этому самому Жигану будет вовсе не интересно читать про какого-то чужого парня.
      Но там ведь будет не только он, а еще командир Сухарев, отчаянный конный разведчик Василий Ковылин, да мало ли о ком еще можно вспомнить в этой повести!
      Аркадий выбил трубку и вдруг улыбнулся: а что, если написать про самого Жигана. Не про этого, вчерашнего, а очень похожего на него, тоже чумазого и веселого до отчаянности! Аркадий встретил его по пути в Сибирь на одной из станций. Беспризорник ходил вдоль их воинского эшелона, от вагона к вагону, пел охрипшим голосом "Яблочко" на свои собственные слова, а потом выкрикивал:
      "Всем товарищам нижайшее почтение, чтобы был вам не фронт, а одно развлечение. Получать хлеба по два фунта, табаку по осьмушке, не попадаться на дороге ни пулемету, ни пушке!"
      Бойцы смеялись, кидали ему в шапку кто хлеб, кто сахар, кто пачку махорки.
      Имени его Аркадий не знает, но если напишет о нем, то назовет Жиганом. Пусть читает и радуется! Потом, уже всерьез, задумался над тем, что книжку если уж напечатают, то не одну или две, а тысячу или даже больше. А вдруг напечатают сразу десять тысяч?! Если каждая книжка - штык, то это целая дивизия. А он ее командир!
      Аркадий вдруг увидел, как шагают тысячи книжек в одинаковых, зелененьких, как гимнастерки, переплетах, а он едет впереди на коне, - и весело рассмеялся. И сразу вспомнил скуластого бойца в далекой монгольской степи. Как он тогда говорил? Всадник, скачущий впереди! Гайдар!..
      Аркадий покрутил головой, потянул из трубочки, пыхнул дымком и прикинул, сколько же мальчишек и девчонок сможет прочесть десять тысяч книжек, если не будут жилами, а дадут почитать свои книжки другим, а те еще другим, а эти другие своим другим. Получится целая армия! Да какая еще! Самая веселая, самая отчаянная, самая горластая в мире ребячья армия!
      Аркадий и сам не заметил, когда запел. Все ту же, отцовскую:
      Гори, гори, моя звезда,
      Звезда любви приветная,
      Ты у меня одна заветная,
      Другой не будет никогда!
      Услышал, что поет, и засмеялся. Потом подвинул к себе тетрадь с повестью и нарисовал в правом верхнем углу большую звезду и лучи от нее. Пусть светит!