Юзеф Янушевич ПРИНЦЕВ
      ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА...
      Повесть
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      НЕВЕСЕЛЫЙ МЕСЯЦ АПРЕЛЬ (вместо пролога)
      МАУЗЕР
      ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!
      ТЕТРАДЬ С МЕДНЫМИ УГОЛЬНИКАМИ
      ЧАШКА КОФЕ
      В МОСКВУ!
      КОНЬ-ОГОНЬ
      ПОДСОЛНУХИ
      ТАКАЯ НАША СЛУЖБА
      КОМАНДИР ПОЛКА
      ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА... (вместо эпилога)
      ________________________________________________________________
      ...Писать стал, наверно, потому,
      что в армии был еще мальчишкой, вот и
      захотелось рассказать новым мальчишкам
      и девчонкам, какая она была жизнь, как
      оно все начиналось да продолжалось...
      А р к а д и й Г а й д а р
      НЕВЕСЕЛЫЙ МЕСЯЦ АПРЕЛЬ
      (вместо пролога)
      Голубые, розовые, зеленые, красные шары поднимались над деревьями и, покачиваясь, уплывали в синее весеннее небо. Прохожие останавливались, провожали глазами летящие к облакам радужные точки и, сердито размахивая портфелями, спешили дальше.
      Звенел трамвай.
      Кричал лоточник с папиросами: "А вот "Ира" - курит полмира!"
      На стене дома лепились аршинные буквы: "Нигде кроме как в Моссельпроме".
      Булыжник на мостовой был разворочен, и половина ее дымилась свежим асфальтом.
      У закопченного чана грелись на солнце беспризорные. Они поплевывали подсолнечной шелухой и с веселым любопытством разглядывали парня в кубанке и кавалерийской шинели.
      Парень сидел на скамейке за чугунной оградой бульвара и выпускал в небо разноцветные шары из большой связки.
      - Дефективный, - сказал один из беспризорников.
      - Марафету нанюхался, - лениво протянул другой.
      - Не видишь - военный! - вмешался самый маленький, в красноармейском шлеме со звездой. - Они не нюхают. Не в себе человек! - Он подтянул драные штаны и решительно направился к узкой калитке бульвара.
      Парень отвязал последний шар и, запрокинув голову, смотрел, как медленно набирает он высоту и, отражая солнце, становится совсем прозрачным.
      Беспризорник присел на краешек скамьи и, блеснув белыми зубами на чумазом лице, потребовал:
      - Дай закурить.
      Парень молча полез в карман за кисетом и отсыпал махорку в подставленную ладонь. Беспризорник поглядел на его руки и негромко присвистнул: пальцы у парня мелко дрожали.
      - Махорку куришь? - пробурчал беспризорник, внимательно рассматривая парня.
      - А тебе капитанский табак подавай? - невесело усмехнулся тот и набил махоркой коротенькую, дочерна обкуренную трубку. - Нет, брат, таких капиталов!
      - А шары? - задрал голову к небу беспризорник.
      - Шары... - протянул парень. - Шары это так... Под настроение.
      Губы у него задергались. Он привычным уже усилием сжал их и принялся неловко завязывать кисет.
      - Тиф? - спросил беспризорник.
      - Контузия, - ответил парень и еще крепче сжал губы.
      - Невеселые дела... - покачал головой беспризорник и задымил самокруткой.
      Парень кивнул и задумался.
      Дела и впрямь были невеселыми.
      В кармане гимнастерки лежала строгая бумага за казенной печатью.
      В ней говорилось о зачислении в резерв по болезни бывшего командира 58-го полка Голикова А. П. с 1 апреля сего, то есть 1924, года.
      В семнадцать лет ему доверили полк, а в двадцать увольняют в запас.
      А как ему жить без Красной Армии? Что он будет делать?
      Почти целый месяц ходил он по разным учреждениям, жаловался на врачей, доказывал, что здоров. Но сам-то знал, что еще крепко болен. В голове шумело, губы неприятно дергались.
      Проклятая контузия!
      Парень протяжно вздохнул и сжал ладонью висок.
      - Худо? - спросил беспризорник.
      - Хуже некуда, - признался парень.
      - А ты в больницу, - посоветовал беспризорник.
      Парень отмахнулся.
      - Год по госпиталям валялся! Я не про это... Про жизнь.
      - А чего жизнь? - искренне удивился беспризорник. - Житуха - во! Давай к нам!
      - Чем промышляете? - усмехнулся парень.
      - Где подстрелим, где споем! - подмигнул ему беспризорник, лихо отстучал большими пальцами на зубах "Кирпичики", потом склонил голову набок и запел, жалобно растягивая слова:
      Ночь прошла в поле-вом ла-за-ре-ти,
      День весенний за окнами встал.
      На горячем и си-нем рас-све-ти
      Молодой командир умирал.
      Сдернул с головы шлем и строго сказал:
      - Граждане, будьте добры, оплатите детский труд!
      Парень рассмеялся.
      - Давно бы так! - обрадовался беспризорник. - А то сидел чумовой какой-то. Тебя как звать?
      - Аркадий, - ответил парень. - А тебя?
      - Меня-то? - шмыгнул носом беспризорник. - Жиган. А вообще-то Колька!
      - Ну спасибо, "вообще-то Колька", - улыбнулся парень.
      - За что? - удивился беспризорник.
      - За все, - очень серьезно сказал Аркадий. - Поговорил с тобой - и вроде легче.
      - Да ладно тебе! - насупился беспризорник и поднялся со скамьи. Может, ты голодный?
      - Спасибо, - покачал головой Аркадий. - Сыт.
      - В случае чего мы всегда здесь, - кивнул на чан со смолой беспризорник. - Свистни только!
      - А не боишься, что облаву наведу? - прищурился Аркадий.
      - Не наведешь, - уверенно заявил беспризорник и направился к выходу.
      У самой калитки он обернулся, улыбаясь, блеснул зубами и помахал Аркадию рукой.
      Аркадий махнул в ответ и подумал, что чумазый беспризорник очень похож на Яшку, старого его приятеля по командирским курсам. Тот тоже был белозубый и всегда улыбался.
      В первый же день приезда в Москву Аркадий пошел на Пятницкую улицу и долго стоял перед домом, где еще сохранилась выцветшая звезда на доске с надписью: "4-е Московские советские командные курсы".
      Стоял, смотрел на доску и вспоминал холодные классы, гулкие своды столовой, алюминиевые миски с пшенной кашей и тонким ломтиком высохшей воблы, большие медные чайники с морковным чаем.
      Вспоминал, как припечатывали они шаг разбитыми ботинками по булыжной мостовой. Яшка запевал, а курсанты лихо подхватывали припев:
      Прощайте, матери, отцы,
      Прощайте, жены, дети!
      Мы победим, народ за нас.
      Да здравствуют Советы!
      Проучились они недолго. Украина обливалась кровью в непрерывных боях с бандами Петлюры и Деникина. Курсанты были брошены на подмогу.
      Аркадию припомнилась задымленная вокзальная платформа, теряющийся в сумраке строй бойцов, реденькая кучка музыкантов у знамени.
      Поблескивая медью инструментов, они стояли, горбясь на холодном ветру, какие-то очень штатские, в потрепанных своих шинельках и почему-то в новеньких, только что со склада, суконных шлемах с красной звездой.
      Коротко гудел где-то маневровый паровозик, и казалось, что это музыканты пробуют свои трубы.
      Митинг перед посадкой был коротким и неожиданным. Командир сводного отряда вышел вперед, к знамени, откашлялся так, что зазвенели колечки амуниции, и хриплым, застуженным голосом сказал:
      - Товарищи курсанты! Вы отправляетесь в тяжелые битвы. Будем смотреть правде в глаза: многие из вас никогда не вернутся из грядущих боев. Так пусть же в память тех, кто не вернется, кому выпадет великая честь пасть за революцию, сегодня играет оркестр. Смирно!..
      Командир взял под козырек, военный оркестр заиграл: "Вы жертвою пали...". Потом скомандовал: "По вагонам!". В теплушку по сходням завели командирского коня, поезд дернулся раз, другой, затакали колеса вагонов, и все быстрей и быстрей уплывала, оставалась позади широко раскинувшая свои окраины Москва.
      А потом был бой. Их первый бой за деревню Кожуховку, что под Киевом. И на задах деревни, на вытоптанных конскими копытами огородах, умирал Яшка.
      Печально и горько трубил отбой юный трубач, почти мальчик, а Яшка хватался слабыми руками за поломанные стебли подсолнухов и шептал что-то свое и непонятное.
      Потом хоронили еще и десять, и двадцать, и сто, и тысячу, но Советская власть жива, живет и никто с ней, товарищи, ничего не сделает, потому что трусов среди нас не было и не будет!
      Аркадий раскурил погасшую трубку и вздохнул.
      Сегодня он был у Данилова, заместителя самого Михаила Васильевича Фрунзе, и тот, листая затребованное из Реввоенсовета его личное дело, по пальцам считал занесенные туда благодарности за храбрость.
      - Тебе сколько лет? - спросил Данилов.
      - Уже двадцать... - ответил Аркадий.
      - Старик! - засмеялся Данилов и задумался. - Завидная у тебя биография. Такое только в революцию бывает. А ты скандалишь!
      - Кто скандалит?
      - В Цека комсомола жаловался? В МК партии писал? А что ты на врачебной комиссии выкинул?
      - Так они же бюрократы! - задохнулся от обиды и гнева Аркадий. Формалисты! Дышите, не дышите... Закройте глаза, протяните руки... Раз, раз - уволить в запас! Стрелять их надо!
      Данилов, улыбаясь, покачал головой, потом долго читал подколотое к делу медицинское заключение и сочувственно сказал:
      - Лечиться тебе надо, Голиков.
      - Долечили... - буркнул Аркадий. - Из армии выкидывают.
      - Думай, что говоришь! - одернул его Данилов и посмотрел на руки Аркадия.
      Тот спрятал их за спину, но и там они продолжали дрожать. Данилов отвернулся к окну, будто так уж заинтересовала его воробьиная возня, и повторил:
      - Лечись. Найдешь себе дело.
      - Мне без армии не жить! - вырвалось у Аркадия. - Что я без армии?!
      Данилов только покивал головой, и Аркадий встал.
      - Разрешите идти?
      - Иди, Голиков. - Данилов подошел к Аркадию и крепко обхватил его за плечи. - Иди, командир! В семнадцать лет полком командовать! Это же как в сказке!
      - Кончилась сказка... - грустно сказал Аркадий и вышел.
      Разговор был утром, а сейчас солнце уже клонится к закату, и все это время сидит он на старом этом московском бульваре и не знает, куда ему идти дальше.
      * * *
      Аркадий выбил прогоревший табак из трубки и спрятал ее в карман шинели.
      "Нет! Так просто я не сдамся!" - подумал он.
      А что, если написать самому Михаилу Васильевичу Фрунзе? Не казенное заявление, а большое письмо. И рассказать в нем обо всем, о всей своей жизни, с самого начала!
      Аркадий почему-то так обрадовался, что ему даже захотелось петь. У отца было две любимых песни. Когда о чем-то грустил, он пел: "Не пылит дорога, не дрожат листы", а когда радовался: "Гори, гори, моя звезда...".
      Аркадий улыбнулся, задумался и, глядя на уже темнеющее небо, негромко запел:
      Гори, гори, моя звезда,
      Звезда любви приветная.
      Ты у меня одна заветная,
      Другой не будет никогда!
      Сейчас пойдет и напишет! Про свою звезду. Ведь вся его жизнь - это Красная Армия. А оружие он взял в руки еще совсем мальчишкой.
      Сначала это был маузер...
      МАУЗЕР
      Маузер был плоский, с коротким стволом, тяжелой ребристой рукояткой. Аркадий купил его у какого-то заезжего солдата.
      После того как скинули царя, в городе началась такая неразбериха, что на шумном и бестолковом базаре за бесценок можно было купить не только револьвер, но и вполне исправный пулемет с патронными лентами.
      В те бурные февральские дни Аркадий вместе с толпами людей месил ногами грязноватый снег, лазил по скользким крышам, помогая сбивать бронзовых двуглавых орлов над парадными присутственных мест, вешал красные флаги и слушал, как заливаются церковные колокола, вызванивая на все лады: "Свобода! Свобода! Свобода!"...
      Кому дана эта "свобода", никто толком не знал. Рабочие-кожевенники и кошмовальщики по-прежнему гнули спины над военными заказами, владельцы этих заводов, так же как и раньше, разъезжали на рысаках с дутыми шинами, войне не видно было конца, но все кричали: "Свобода!", обнимались и целовались на улицах, как на пасху.
      "Свобода так свобода!" - решил Аркадий, разбил копилку, продал альбом с редкими марками и пошел покупать давно присмотренное, снившееся даже по ночам, почти настоящее маленькое ружье "монте-кристо".
      По улицам ходили переодетые в штатское полицейские с красными бантами на груди. Все в городе знали их в лицо, кое-кто даже здоровался.
      Полицейские по привычке прикладывали ладони к шляпам и котелкам, улыбались смущенно и говорили: "С великим праздником, граждане!"
      На всех углах, в скверах, у афишных тумб толпились люди, слушая очередного оратора.
      Господа в шубах надрывались в криках: "Война до победного конца!", солдаты и рабочие заглушали их громким: "Хватит вшей в окопах кормить!", длинноволосые эсеры в синих очках агитировали: "За землю и волю", а неторопливые и негромкие в речах большевики твердо заявляли: "Мир и хлеб народу!"
      Аркадий слушал то одного, то другого и добрался до базара почти к закрытию. Он побежал к магазину, но вдруг остановился, не в силах двинуться с места.
      В стороне от возов и прилавков сидел на корточках давно не бритый, в прожженной и мятой шинели рыжеватый солдат, а перед ним на промасленной тряпице лежал новенький маузер.
      Аркадий вздохнул так глубоко, что стало больно ребрам.
      - Продается? - почему-то шепотом спросил он и показал пальцем на маузер.
      - Меняю... - неохотно отозвался солдат.
      - На что?
      - На жратву, - стесняясь, и от этого грубо ответил солдат.
      - А деньгами сколько? - с надеждой и мольбой заглянул ему в глаза Аркадий.
      Солдат покачал головой и мрачно сказал:
      - Оголодал я, браток.
      - Купить можно! - зачастил Аркадий. - И сало, и хлеб... Вон там, за возами... Я покажу! Тетки торгуют. А на пистолет они не поменяют! Зачем им пистолет?
      - А тебе зачем? - поскреб рыжую щетину на щеках солдат. - В войну играть? Неинтересные игрушки!..
      - Ну пожалуйста! - упрашивал его Аркадий, вынимал из кармана бумажки и серебро, совал их в руки солдату. - Пожалуйста!
      - Не навоевался еще? - устало усмехнулся солдат и сгреб деньги в ладонь. - Бери. Вот патроны.
      Аркадий схватил маузер и обойму с патронами, прижал к груди, заторопился, боясь, как бы солдат не раздумал.
      - Спрячь, - поднимаясь, сказал солдат. - И до времени никому не показывай. Отберут. У тебя отец где?
      - На фронте.
      - Скоро объявится, - загадочно пообещал солдат. - А там, глядишь, и пистолетик пригодится!
      И широко зашагал к возам.
      В тот вечер Аркадий долго не мог заснуть. Слушал, как сонно посапывает сестренка и стрекочет швейная машинка в соседней комнате. Мать опять что-то шила ему или Талке.
      "Хорошо бы внутренний карман пришить к форменной куртке, - подумал он. - Только самому, а то мама пристанет: зачем да к чему?"
      Аркадий, в который раз уже, сунул руку под подушку, нащупал холодную рукоятку маузера и уснул.
      Утром мать с трудом добудилась его, и он побежал в училище, радостно ощущая, как тяжело оттягивает карман и бьется о бедро настоящий боевой пистолет.
      Раньше каждого опоздавшего на уроки встречала обличающая тишина лестницы и коридора, а инспектор, по прозвищу Крыса, с розовым, вытянутым вперед носом, который, как все утверждали, шевелился, вынюхивая малейший беспорядок, уже ждал с раскрытой книжечкой, куда аккуратно заносил фамилию провинившегося.
      Теперь реальное гудело от первого до последнего этажа. По коридорам носились малыши, старшеклассники яростно митинговали, преподаватели растерянно жались по стенам, пробираясь в классы, и покорно ждали, когда же успокоятся реалисты и можно будет начать хоть какое-то подобие урока.
      Из актового зала вынесли портрет царя и выкинули его в пролет лестницы. Царь долго кувыркался, пока не упал к ногам насмерть перепуганого швейцара Василия. Швейцар попытался снести царский портрет к себе в каморку под лестницей, но налетевшие реалисты сломали на мелкие куски полированную раму и разодрали холст.
      Теперь от царя остались только усы и бородка, но догадаться, что они царские, было уже невозможно.
      Василий хватался за сердце и крестился, а разбушевавшиеся реалисты осаждали учительскую с требованиями: "Долой французский!", "К черту молебен по утрам!", а здоровенный дылда, второгодник Великанов, сложив ладони рупором, кричал прокуренным басом: "И физику! И физику!" Видно, здорово досадила ему эта физика.
      Спас положение учитель словесности Николай Николаевич Соколов. Он встал в дверях учительской и поднял руку, требуя тишины. Гомон не сразу, но утих.
      - Граждане учащиеся! - негромко сказал Соколов.
      И опять все закричали, захлопали в ладоши, особенно малыши. Никто в жизни еще не называл их гражданами. Старшеклассники подзывали высокомерным: "Эй ты, сопля!", самым вежливым считалось "недомерок", а тут вдруг здравствуйте: "Граждане!"
      - Граждане учащиеся! - повторил Соколов. - Хочу сообщить вам, что педагогический совет одобрил решение о создании ученических организаций. Вы теперь получили равные права с нами, преподавателями, и будете сами обсуждать оценки и поведение своих товарищей. В городе создается организация среднеучебных заведений. Вам необходимо выбрать свой ученический комитет. Прошу пройти в актовый зал!
      Николай Николаевич выждал новый взрыв аплодисментов и, улыбаясь, добавил:
      - Огромнейшая просьба: не ломайте стульев. Они теперь ваши, народные!
      Первым в зал побежал Великанов, за ним кинулись остальные. В дверях Великанов остановился и, опираясь ручищами о косяк, сдерживал навалившихся сзади реалистов. Кто-то упал, кому-то отдавили ногу, затисканный приготовишка плакал и кричал: "Мама!"
      - Анархия - мать порядка! - вопил Великанов.
      Аркадий пробился вперед и двинул Великанова между лопаток. Тот сунулся головой в дверь, пробежал по инерции несколько шагов, остановился, но хлынувшая в зал толпа реалистов закружила его, чуть не сбила с ног, и он побежал вместе с другими занимать места в первых рядах.
      На возвышении, под простенком, где раньше висел портрет царя, за длинным, покрытым зеленым сукном столом сидели преподаватели. Не было только директора. Одни прятали глаза, другие, наоборот, презрительно поджав губы, смотрели прямо в зал. Учитель французского, завитой и напудренный, с нарочитой тщательностью полировал ногти маленькой пилочкой. Священник, отец Геннадий, багровея от гнева, разглядывал гудящий зал и нервно теребил нагрудный свой золоченый крест.
      А реалисты никак не могли угомониться. Опоздавшие проталкивались вперед, их не пускали, завязывались мелкие потасовки, одноклассники перекрикивались через весь зал и пробивались друг к другу, образовывая в толпе бурные водоворотики. Так получилось, что сыновья богатых лавочников и купцов сбивались вместе, те же, у кого родители были победней, искали своих. Кто-то громко требовал, чтобы ему вернули утерянную фуражку, кто-то просто кричал петухом.
      Отец Геннадий не выдержал и сочным своим басом загремел:
      - Господа!..
      - Господ теперь нет! - закричали из зала.
      - Не буйствуйте, аки дикари неразумные, аки...
      - Аки-паки, две собаки! - опять перебили отца Геннадия.
      В зале захохотали, загикали, засвистели.
      - Долой батюшку! - закричал Семка Ольшевский, сосед Аркадия по парте.
      Отец Геннадий засучил рукава рясы, будто приготовился к рукопашной, и проткнул перед собой воздух указательным пальцем.
      - Вы! Нечестивцы! Великий наш Христос принял мученическую смерть, преданный Иудой! Новые христопродавцы хотят заставить народ наш сложить оружие и отдать Русь на поругание исконному нашему врагу. И вы ересью пропитаны, и вы...
      - Сам ты Иуда! - вскочил Аркадий. - Кому она нужна, эта война?
      - Как анархист заявляю: даешь войну, а бога нет! - встал Великанов и величественно сложил руки на груди.
      - Что ты сказал?! - оторопел отец Геннадий.
      - Нету бога! - упиваясь собственной смелостью, басил Великанов. Нету и нету! А если он существует, пусть меня покарает. Плюю я на него. Вот!
      Великанов задрал голову к потолку и плюнул.
      В зале наступила тишина. Потом сначала далеко, а потом все ближе и ближе послышался звук колокольчика. Это вконец запутавшийся швейцар Василий возвещал об окончании урока.
      - Есть бог! - засмеялся Семка. - Переменку послал!
      - Это... - задохнулся отец Геннадий. - Это неслыханно! Я... я... до его преосвященства дойду!
      Он зажал ладонями уши и двинулся к выходу между рядами свистящих, топочущих ногами реалистов.
      - И француз пусть катится! - перекрикивая шум, вскочил на стул маленький Митя Похвалинский.
      Француза ненавидели за изысканную жестокость, длинные полированные ногти, напудренное лицо, завитые волосы.
      - Долой француза! - поддержали Митю реалисты. - В женской гимназии ему место. Там пудры много!
      Учитель французского языка встал, поправил накрахмаленные манжеты, одернул полы форменного, сшитого из тончайшего сукна сюртука и, высоко подняв завитую голову, приподнимаясь на носках, как журавль, медленно пошел к дверям.
      - Мусье, пардон, идите вон! - склонился перед ним в шутовском поклоне Великанов и, очень довольный собой, расхохотался в лицо французу.
      Тот остановился, лицо его под пудрой покраснело, он процедил что-то сквозь зубы и вышел.
      - Может быть, начнем выборы? - поднялся Николай Николаевич, когда шум в зале постепенно стих. - Предлагайте кандидатуры.
      Реалисты опять загудели, но уже сдержанно, обсуждая каждый в своей кучке фамилии кандидатов. Потом кто-то из сыновей лавочников выкрикнул:
      - Башмакова Федора!
      Федька Башмаков был сыном одного из богатейших в городе купцов, и в училище его возили на сером в яблоках красавце рысаке, запряженном в лакированную пролетку.
      В реальное он перешел из гимназии, откуда его выперли за полнейшую тупость и упорное нежелание учиться. А тут, видно, отец упросил директора или сунул подарок подороже. Учился он в одном классе с Аркадием, и невзлюбили они друг друга давно.
      Поначалу Федька подлизывался к Аркадию, учуяв в нем верховода, но тот сразу отверг все Федькины попытки подольститься, и они стали врагами.
      И вот теперь этого подлипалу-лавочника хотят выбрать в ученический комитет?!
      Но поднялся широкоплечий, не по годам солидный и неторопливый Саша Плеско и рассудительно спросил:
      - Какая же революция и свобода, если этот обжора и дурак Федька будет в нашем комитете? Я - против!
      - Мы тоже! - закричал Семка Ольшевский. - У него же вместо мозгов сплошной шоколад!
      - Голикова! - выкрикнул худой, с красными пятнами на скулах Коля Кондратьев. - Слышите, Николай Николаевич? Голикова! Аркадия!
      - Записываю, - кивнул ему из-за стола Соколов и одобрительно улыбнулся.
      - И Башмакова пишите! - зашумели Федькины дружки. - Теперь равноправие!
      - Записал! - поднял руку со списком Николай Николаевич. - Дальше...
      Называли еще фамилии, спорили, аплодировали, кричали, свистели. Комитет наконец был избран. Башмаков все-таки вошел в него, но председателем стал Аркадий. Соколов подозвал его к столу, Аркадий с трудом выбрался из тесной толпы окружавших его товарищей, взобрался на возвышение и встал рядом с Николаем Николаевичем.
      - Закрывай собрание, - шепнул ему Соколов.
      Аркадий неловко потоптался у стола, подошел к краю эстрады и сказал:
      - Граждане учащиеся! Спасибо за оказанное высокое доверие. Согласно революционному порядку все свободны. До завтра. На занятия не опаздывать!
      - Ого!.. - присвистнул сидящий в первом ряду Великанов.
      - Анархиствующих элементов будем пресекать! - без запинки произнес Аркадий услышанную где-то на митинге фразу.
      Великанов поперхнулся и восхищенно покрутил головой, а Николай Николаевич принялся слишком уж старательно вытирать нос, прикрывая лицо платком.
      - Как излагает! - зашептал Федьке Башмакову первейший его дружок, толстый, с полипами в носу Володька Сидоренко. - Нахватался, собака!
      Башмаков недовольно засопел, но промолчал.
      - Членов комитета прошу остаться, - закончил Аркадий и спрыгнул вниз, подмигнул Семке Ольшевскому и вразвалку направился к Федьке Башмакову.
      - Башмаков! - приказал он. - Большой лист бумаги, кисти, краску. Живо!..
      - Я тебе не мальчик в лавке! - огрызнулся Федька.
      - Попрошу ваши лабазные сравнения оставить при себе, гражданин Башмаков! - негромко, но с нажимом сказал Аркадий. - Кто председатель комитета?
      - Ты... - признался Башмаков.
      - Вот и давай! - распорядился Аркадий, взглянул на растерянное лицо Башмакова и, будто невзначай, сунул руку в карман куртки. Знал бы Федька про маузер, еще не такое бы лицо сделал!..
      Из реального Аркадий вышел уже в сумерки. Пятнами белел снег на черной подтаявшей мостовой, блестели мокрые ветки деревьев, за высокими заборами лениво лаяли собаки.
      В соборной церкви шла вечерняя служба. В раскрытые настежь двери Аркадий увидел множество маленьких желтых огоньков. Это горели свечки в руках у прихожан. Впереди стояли монахи и монашенки в черном, позади них понаехавшие из ближайших деревень бабы в платках и полушубках. Они шептались о какой-то огненной комете, о новоявленном святом, который предсказал конец света на той неделе, в пятницу.
      Аркадий хотел было пройти мимо, но услышал странное зловещее пение церковного хора, прерываемое густым басом. Он подошел к двери, поднялся на носки, вытягивая шею и стараясь разглядеть, что происходит в церковном полумраке.
      У аналоя в расшитом серебром облачении стоял сам епископ Варава и провозглашал анафему большевикам и всем иным нечестивцам, посягнувшим на трон и самую личность помазанника божьего, царя всея Руси, Николая.
      "Воронье проклятое!" - сжал кулаки Аркадий.
      Кровь прилила к голове, и, как это с ним случалось не раз, не раздумывая о том, что делает, а повинуясь лишь нахлынувшему на него чувству ненависти, он выхватил из кармана маузер и выстрелил поверх голов в потолок храма, украшенный лепными изображениями святых. Пение оборвалось, заголосили бабы, заметались огоньки свечей, но Аркадий уже прыгал через чугунную ограду церковного скверика, убегая в темный и глухой переулок.
      * * *
      Николай Николаевич Соколов не слышал выстрела. Он сидел в учительской и писал что-то, склонив голову набок и щурясь от папиросного дыма.
      Если бы Аркадий мог заглянуть через его плечо и прочесть написанное, то удивился бы безмерно.
      На плотную четвертушку бумаги четким ровным почерком ложились слова:
      "Товарищи рабочие, крестьяне, солдаты! На выборах в Учредительное собрание голосуйте за партию рабочих, за партию городской и деревенской бедноты - за список No 7..."
      Николай Николаевич был членом РСДРП, большевиком, но в городе об этом знали лишь немногие.
      Когда листовка была окончена, Николай Николаевич аккуратно сложил листочки, сунул их в карман форменного сюртука, погасил настольную лампу и вышел из учительской. Внизу, в вестибюле, он остановился перед свежим объявлением. Прочел и рассмеялся. На большом листе бумаги огромными буквами было написано:
      "Отменить уроки закона божьего и целование волосатой руки батюшки. Принято единогласно. Председатель ученического комитета Арзамасского реального училища Аркадий Голиков".
      ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!
      По городу разъезжали казаки.
      Впервые Аркадий увидел их в кинематографе. Тогда над входом висела огромная афиша: "Подвиг Козьмы Крючкова", и реалисты, несмотря на запрещение посещать сеансы в будние дни, ухитрялись по нескольку раз посмотреть эту короткую ленту. На маленьком экране смешно перебирали ногами лошади, всадники казались игрушечными, как оловянные солдатики в коробке, и никакого особенного подвига они не совершали, просто скакали на лошадях и размахивали пиками. Теперь же казаки гарцевали по притихшим улицам, низко выпустив чубы из-под лакированных козырьков, глядя прямо перед собой пустыми равнодушными глазами. Ножны их шашек били по гладким лошадиным бокам, за плечами торчали дула карабинов, они небрежно сидели в седлах, помахивали короткими нагайками, и когда лошади их, роняя пену, цокали копытами по булыжной мостовой, хотелось вжаться в стену и стать незаметным.
      Аркадий вспомнил, как прибежал домой жарким июльским днем и застал мать в слезах. Он стоял у порога с еще не просохшей после купания головой, и первая его мысль была об отце: убит. Наверно, лицо у него было такое, что мать сразу догадалась, о чем он думает, закричала: "Нет, сынок! Нет!" - и рассказала, что в Петрограде стреляли и рубили шашками безоружных людей, женщин и стариков, вышедших на мирную демонстрацию.
      "Такие вот и рубили!" - разглядывал казачий разъезд Аркадий. Вынуть бы маузер и свалить этого, который ближе, усатый и красномордый! Но стрелять нельзя. Они только и ждут повода, чтобы начать расправу над рабочими.
      Как все переменилось за одно лето!
      Заводчики и купцы поснимали красные банты, и опять им кланяются конторщики и приказчики, величают господами.
      Солдат арестовывают как дезертиров и отправляют обратно на фронт.
      Распустили слух, что Ленин немецкий шпион, на большевиков в городе смотрят волками, того и гляди начнутся аресты.
      Обо всем этом Аркадий узнал в большевистском клубе. Попал он туда случайно. Как-то после уроков его подозвал Николай Николаевич и негромко спросил:
      - Дом Волкова знаешь? На Сальниковой улице? Маленький такой, деревянный...
      - Знаю, - кивнул Аркадий. - Рядом с духовным училищем.
      - Вот, вот... - усмехнулся Николай Николаевич. - Имеется такое соседство. Пойдешь туда, спросишь Марию Валерьяновну и передашь записку. Понятно?
      - А чего тут непонятного? - Аркадий с сожалением посмотрел на бородатого учителя: старый уже, а записочки посылает. - Она что, живет там, ваша Мария Валерьяновна?
      - Во-первых, она не моя! - нахмурился Николай Николаевич. - И не живет, а работает. Там помещается клуб большевиков. Слышал про таких?
      Аркадий покраснел и опустил голову.
      Большевиков он не один раз видел на митингах. Были это рослые, чуть угрюмые, сильные люди, а Мария Валерьяновна оказалась худенькой маленькой женщиной в темном платье с высоким белым воротничком и такими же манжетами. Ее можно было принять за гимназистку старшего класса, если бы не морщинки у глаз и чуть приметная седина.