Его тело неподвижно лежало на госпитальной койке. Немигающие глаза были пусты. Легкие мерно поднимались и опадали. Кровь ритмично пульсировала в венах. Под толщей этой плоти, под защитой этой скорлупы он по-прежнему жил и хотел жить. Дьявольская Утроба-Харибда не доконала его и в этот раз.

Иногда к нему приближались другие тела. Они двигались рядом с ним, прикасались к его скорлупе, издавали звуки. Но команды, поступающие к нему извне, ощущались им только как механические, рефлекторные импульсы, не затрагивающие сознания. И тело выполняло эти команды, а потом снова находилось в покое на своем постаменте.

Физические законы, по которым существовало его тело, не интересовали его, и то, что происходило снаружи скорлупы, не могло проникнуть вовнутрь. Иногда он выглядывал во внешний мир и внимательно рассматривал другие тела, но за триплексами глаз никак не мог увидеть хоть что-нибудь. Там ничего не было! Там было пусто! Одни только оболочки, а внутри — паутина, холод и равнодушие. И он, как ни старался, все не мог понять, как же пустые тела могут существовать. Но они существовали и даже функционировали, хотя действия их были ему совершенно непонятны.

И тогда он снова погружался в глубины своей скорлупы, и осматривал ее изнутри, и ощупывал, и исследовал ее прочность. Он не мог понять ее назначения, не мог постичь ее смысла. Она, эта скорлупа, только обедняла его восприятие, только стесняла его свободу. Проклятая оболочка!

И он снова и снова активизировал ее, изменял скоростные режимы, испытывал устойчивость и точность работы.

И однажды его осенило. Это были доспехи! Отлично сработанные, прочные, без которых не стоило и пробовать сражаться с Пастью. Нечего сказать, хорош бы он был, доведись ему встретиться с ней как есть, голышом!

Что ж, теперь, наконец, ему стало все понятно. Каждый из смертных находится в данном месте в данное время не случайно: у каждого есть цель, предопределение, которое нужно выполнить и которое выполняется, даже если особь и не подозревает об этом. Ему легчо — он понял свою цель. ОН ДОЛЖЕН УБИТЬ ЧУДОВИЩЕ!

Да, возможно, он не очень-то подходит для этой миссии, но судьбы не выбирают, и он будет сражаться, чего бы это ему ни стоило. Черт, не всем же быть героями! Но всякое существо, выполняя свое предназначение, сражается с Чудовищем. Как умеет.

Ланселот Озерный поражает мечом дракона, потому что не умеет поразить дьявола. Тля пожирает листья деревьев, потому что не знает, что у них есть корни. А собака гадит на ковер, потому что боится укусить хозяина.

Он убьет проклятую Пасть. Он убьет ее голодом. Да, она будет пожирать сама себя, потому что он лишит ее желанной и привычной пищи, она будет пожирать себя, пока в один прекрасный день не исчезнет с лица земли навсегда. И лучший способ добиться этого — лишить ее пищи, лишить ее себя самого.

Слишком много было сделано глупостей раньше, когда-то, когда он так опрометчиво позволял ей охотиться на него и когда он уцелел только благодаря прочности своих доспехов да беспричинной милости Господа Вседержителя.

Он будет храбр и мужественен. Он не допустит трусости. Трусость — вернуться в логово Пасти и позволить ей победить. Он будет драться до конца.

И проходили бесконечные туманные эпохи, и бесчисленное количество раз тьма сменялась светом, а свет — тьмой. А тела-пустышки — о, они жили только при свете и кружились, и роились вокруг него, как бабочки вокруг свечи, а в темноте пропадали бесследно.

Он готовился к решающей битве и чувствовал, что битва эта неотвратимо близится.

Капитан Марченков и старшина Баринов вошли через высокие двустворчатые двери в гулкий вестибюль корпусного госпиталя и проследовали мимо снующих во всех направлениях больных в тускло-коричневых халатах и синих пижамах к лестнице. Остро пахло перевязочной. Они поднялись на второй этаж и подошли к дверям хирургического отделения.

— Э, военный, — словил за халат какого-то суетливого пациента Баринов. — Где тут кабинет заведующего?

— Какого? — поднял на него глаза веснушчатый толстогубый дух с капельницей в руках.

— А что, здесь их много? — ухмыльнулся Баринов. — Вот тупорылый, завхирургией, конечно.

— Третья дверь налево, — ответил дух, аккуратно освободил свой рукав из пальцев Баринова и побрел дальше со своей капельницей.

Марченков и Баринов оглянулись по сторонам. Они стояли в самом начале длинного коридора, упиравшегося в окно. Где-то там, в конце, несколько больных в халатах мыли полы. По всему коридору, между дверями, слонялись другие больные, зависные, как сонные мухи.

Офицер и старшина подошли к третьей слева двери и постучали.

— Войдите! — донеслось изнутри.

Они вошли. В центре кабинета, за белым двухтумбовым столом, спиной к задрапированному легкомысленными желтенькими занавесочками окну сидел здорово полысевший человек средних лет с бороздкой от очков поперек переносицы и тонкими, терявшимися на этом массивном сером лице, губами. Шинель с майорскими погонами висела на вешалке в углу, офицерская шапка едва виднелась среди вороха медицинских бумажек.

— Здравия желаю, товарищ майор, — кивнул заведующему Марченков. — Я — командир роты, в которой служит рядовой Шахов. А это, — он мотнул головой в сторону Баринова, — старшина роты.

Военврач встал, пожал руку Марченкову, сделал неуловимое движение головой в сторону Баринова.

— Садитесь.

Все сели. Военврач вопросительно взглянул на М.ар-ченкова.

— Как у него дела? — спросил тот деловито.

— А как вы хотели после такого? — пожал плечами военврач. — Рана на голове и другие травмы постепенно заживают, но он находится в состоянии глубокого шока. Мало двигается, ни с кем не общается…

— Понятно, — недослушал Марченков, — Можно его увидеть? Где он?

— Мы положили его в бокс. Ему пока рано в обычную палату, — военврач встал. — Пойдемте.

Они вышли из кабинета и подошли к одной из дверей по правой стороне коридора.

— Здесь, — сказал военврач и открыл дверь.

Они вошли и увидели торчащую из-под одеял забинтованную голову, Было трудно узнать, кто это такой.

— Шахов! — окликнул лежащего военврач.

Голова медленно повернулась на звук, на вошедших глянули из-под бинтов прозрачные до остекленения глаза.

— Привет, Шахов! — бодреньким голосом произнес ротный. — Как дела?

Шахов продолжал молча смотреть на него.

— Как ты себя чувствуешь? — повысил голос ротный. Щахов не ответил. Ротный оглянулся, взял из-под окна табурет и подсел к кровати.

— Ты меня слышишь?

— Слышу, — тихо-тихо, без интонации, ответил Шахов.

— Хорошо, тогда слушай меня внимательно. На Лавочкина и Седловицкого открыто уголовное дело. Сейчас они на гарнизонной гауптвахте, под следствием…

По правде говоря, все это предназначалось скорее для военврача, чем для Шахова. Хотя, впрочем, военврач отнесся к сказанному точь в точь, как Шахов, — с полнейшим равнодушием.

— Так вот, на днях к тебе придет офицер, следователь из гарнизонной прокуратуры, — продолжал ротный. — Он задаст тебе несколько вопросов. Ничего не бойся и отвечай только правду. Понял?

— Понял.

— Отвечай, как оно и было, что я приказал роте тебя не трогать, а Лавочкин и Седловицкий нарушили мой приказ, Понял?

— Понял.

— Хорошо. Могут еще придти из особого отдела и политотдела. Отвечай им то же самое. Понял?

— Все скажу, — забормотал Шахов. — Обо всех. Баринов занервничал. Он прислонился к стене и уставился куда-то в окно. Губы его дрожали.

— Хорошо, — кивнул ротный после паузы, в течение которой он не сводил с Шахова подозрительного взгляда.

— Не сомневайся, все виновные будут наказаны… Отличный солдат, — сказал он военврачу, — молодец. Мы все — у себя в роте — его любим и уважаем, часто ставим в пример Другим… Очень честный, — зачем-то добавил он, помолчав.

Военврач только пожал плечами, мол, верю вам, милейший, но меня это не касается.

— Ну, добро, — ротный встал. — Выздоравливай, Шахов. Мы, в роте, тебя ждем.

Шахов отвернулся.

— Шахов, — мягко сказал военврач. — Ты солдат, а с тобой разговаривает офицер, твой командир. Слышишь меня?

— Ну-ну, ничего-ничего, товарищ майор, — произнес Марченков через десяток секунд тщетного ожидания реакции Шахова. — Он очень болен. Надеюсь, это пройдет. Пойдемте.

Они вышли.

— Сотрясение мозга, чего же вы хотите, — как бы оправдываясь, сказал военврач. — Еще неизвестно, как все это отразится на его мозгах.

— Что, может тронуться? — спросил, внимательно глядя на военврача, Марченков.

— Все возможно. Родителям сообщили?

— Еще нет. Зачем зря пугать людей.

— Зря?

— Ну да. Сообщим, когда он встанет на ноги. Они остановились у выхода из отделения.

— Всего хорошего, товарищ майор.

— Хотя даже если он не чокнется, а вернется в роту, — как будто не слыша Марченкова, задумчиво сказал военврач, — лучше ему от этого не будет.

— Почему это? — с подозрением, спросил ротный. — У нас в коллективе сформировалась отличная атмосфера и…

— А духам никогда лучше не бывает, — философски ответил военврач.

Он с облегчением перевел дух. Ф-фу, кажется, в этот раз пронесло. Лапа Чудовища чуть было не схватила его. Пасть снова в опасной близости. А это значит, что время битвы пришло. Чудовище теперь может напасть в любой момент, и надо всегда быть готовым к этому и даже во сне не выпускать из рук оружия. Он отлично понимал, на что идет, вступив в противоборство с Пастью. И он бьи полон решимости биться до конца. Его оружие — его отсутствие, его оружие ~ великий голод, который избавит мир от Пасти. И он был готов на все.

Он гордился собой, Ну чем, черт возьми, он хуже великих героев древности, очищавших Вселенную от мерзких прожорливых тварей, порожденных Хаосом и Злом на рассвете времен? Его меч — голод, его щит — мужество, его знамя — Господь.

Трубачи, трубите в свои золотые трубы, литаврщики, бейте в серебряные литавры, привратники, опускайте подъемный мост, а вы, кто остается здесь, выйдите на стены, посмотрите мне вслед, помашите мокрыми от слез платками: сегодня я уезжаю спасти вас, вас всех, от Чудовища.

Как известно, время — лучший доктор. Так мог бы подумать Шахов через два месяца пребывания в госпитале, когда явственными стали признаки скорой его выписки и отправки назад, в роту.

Но он так не подумал. Просто-напросто, узнав, что через два дня его выписывают, Шахов попросил у старшины отделения иголку — якобы для того, чтобы насвежо подшиться, — и, вернувшись в палату, тут же проглотил ее. ПЛЕВАТЬ, ЧТО СТАНЕТСЯ С ДОСПЕХАМИ, НО МЕЧ ИЗ РУК Я НЕ ВЫПУЩУ!

Ему сделали рентген, определили, что иголка мягко опустилась в желудок («дуракам всегда везет!»), и назначили день операции.

После того как иголку извлекли, его живот украсил большой багровый рубец, но Шахов выиграл еще месяц.

В следующий раз накануне выписки он украл на кухне булку хлеба и кило вонючего оленьего жира и съел за один присест.

Заворот кишок чуть не свел его в могилу, но Шахов получил возможность еще три недели морить ненавистное Чудовище голодом.

Как только Шахов почувствовал себя немного лучше, к нему в бокс пришел заведующий отделением.

— Послушай, военный, — сурово сказал военврач, исподлобья глядя на полулежащего на подушках Шахова, — а я ведь тебя под суд отдам.

На деревянном лице Шахова не появилось и намека на какое-нибудь выражение.

— Да, отдам под суд. За членовредительство. Ты ведь косишь, парень. Ты специально себя травишь и моришь, лишь бы не возвращаться в роту. Верно?

Шахов по-прежнему молчал.

— Верно, — ответил сам себе военврач. — А это подсудное дело. За это в тюрьму сажают, понимаешь ты или нет?

Тщетно подождав ответа, он в сердцах хлопнул ладонью по спинке кровати.

— Господи, как же вы все, косари чертовы, меня достали! Ты что, думаешь, ты один у меня такой, да? Хера! Целая куча, вон, по палатам дрыхнет, нормальных больных класть некуда. Режут себе вены, травятся разной гадостью, имитируют язву желудка, энурез, шизофрению, а потом всякие там висельники и самострелы, и еще разные глоталыцики, кололыцики, припадочные и олигофрены… Достали, мля, сколько же можно, в самом-то деле! Ну почему нормально не отслужить и нормально не поехать домой, к папе с мамой, вот ты мне скажи, Шахов, почему, а? Это же так просто! А вы — косить! Защитники гребаные…

Он вскочил, отпихнув ногой табурет, и забегал по боксу.

— Ну какого черта набирать в армию всех этих уродов, а потом два года с ними тут париться? И ведь ладно бы обманывали! Так нет, действительно ведь травятся и режутся, не понарошку, взаправду, мля, по собственной воле! И мужества хватает! А нормально служить — не хватает, мля! Вот ты объясни мне, почему, а? Скажи! Шахов!

Он посмотрел на Шахова, ожидая хоть какой-нибудь реакции, потом безнадежно махнул рукой:

— А-а, чего с вами, придурками, говорить! Вы же все, мля, ненормальные! На всю голову. Вон недавно один с двадцать первого километра, из стройбата, такой же, как ты, задроченный, мля, положил руку, слышишь ты, правую руку положил под колеса рельсового подъемного крана. Сам, понимаешь, сам положил, по своей собственной воле, камикадзе гребаный! Иногда кажется, объяви по частям, что, мол, для комиссации надо харакири сделать — полкорпуса завтра бы свои кишки по плацу собирало. Служить, видите ли, невмоготу уже! Задрочили мальчиков! Так вот этой самой рукой разворотить парочку рож у него кишка тонка, а на рельсы ее положить… Чокнутый, мля! Калека же теперь, на всю жизнь калека. Тут не только ложку держать, подрочить, мля, как следует не сможет! А-а, да что там говорить…

Израсходовав запал, военврач устало опустился на табурет, взглянул на Шахова и уже спокойнее сказал:

— Что ж вы за люди такие, косари? Что у вас за мужество такое странное, направленное на себя?

Он тяжело вздохнул, покачал головой и безнадежно махнул рукой.

— Ты хоть слышишь-то меня, Шахов, а? Ау, солдат!

— Слышу, — монотонно, не меняясь в лице, ответил Шахов.

— И то ладно, — он несколько секунд не спускал с Шахова внимательного взгляда. — Да че там говорить! Ты ведь и дальше будешь косить. Верно? Молчишь. Играешь в дерево. Молчи-молчи. И сам знаю, что будешь. Но ты вот послушай, что я тебе сейчас скажу, солдат. Внимательно послушай. Недели через три у тебя выписка, верно? Так вот, если ты снова что-нибудь мне выкинешь из той же серии, то я тебя посажу. Понял, да? Слово офицера, посажу. За каким хером мне нужны твои проблемы; солдат? Я же не маршал Соколов, верно? Решай-ка их сам, понял меня? А не можешь, так пусть ротный твой со взводным, замполиты там разные их за тебя решают. Они твои командиры и начальники, они за тебя отвечают, им за это деньги платят. А мне и своих проблем — выше крыши. Ясно тебе?

— Ясно.

— Все, отдыхай, — военврач поднялся, запахивая халат.

— И запомни: закосишь — посажу.

Шахов проводил военврача взглядом и закрыл глаза. Чудовище было сильнее, чем он мог себе представить. Его лапы доставали туда, куда, казалось бы, не могли достать. И это тело, в распахнутом халате, с майорскими погонами, оно тоже было от Чудовища, оно снабжало Пасть пищей. Надо было его остерегаться…

Чудовище выдержало два первых его удара и подползало все ближе, распространяя вокруг острый запах гниения и смерти. Надо было сконцентрироваться и нанести третий удар, последний, решающий, чтобы он вернул Пасть в ту бездну, из которой она выползла.

Он понял кое-что. Не надо насиловать свое тело. Тело само знает, что ему делать, Надо полностью отделиться от него, спрятаться в самый укромный его уго лок, чтобы тело имело возможность функционировать свободно, по законам того мира, в котором находится, по законам мира тел.

И он предоставил телу полную свободу, и оно спустилось на первый этаж, зашло в инфекционное отделение и расположилось в одной из кабинок туалета, там, где дыра в полу была испачкана светлым, чуть ли не белым, калом. Это были испражнения больного гепатитом.

И тело зачерпнуло немного этого кала и проглотило. Он явственно видел, как поглощенное вещество спускается по пищеводу, попадает в желудок, обволакивается густой пеленой желудочного сока, как пришлые микроорганизмы лихорадочно начинают свою работу, перестраивая, изменяя плоть, в которую попали.

Он усмехнулся. Тело действительно знало, что делало. Имея разум и мало-мальски понимая законы мира тел, в который забросила тебя твоя миссия, ты всегда можешь просчитать оптимальную линию поведения. Любая Вселенная построена на ритуалах. В этой они тоже были. И тот ритуал, который сейчас выполняло тело, был следующим: если бы добиться, чтобы твое тело приобрело определенные черты и отвечало соответствующим нормам, оно получило бы новый, необходимый тебе сейчас статус — статус «больного» — со всеми надлежащими выгодами. Путей для приобретения такого статуса было множество, и предстояло выбрать оптимальный.

…Шахов сдал анализы, и у врача исчезли последние сомнения. Пациент был болен болезнью Боткина, причем в самой жестокой форме. Его немедленно перевели в инфекционное отделение.

И здесь он действовал в строгом соответствии с выбранным ритуалом: выбрасывал таблетки, нарушал предписания врачей, а кроме этого, каждый день вызывался выносить выварку с объедками, чтобы, зайдя за склады, до отказа набить желудок разной гадостью.

Он только чудом не умер в конце концов, и спасло его лишь то, что его тело, избавленное от навязчивого контроля разума, восстанавливалось куда быстрее, чем другие.