Жюстен крепко держал под мышкой котомку. Кроме смены белья и плюшек тетушки Мушетты, там был один очень важный предмет. В последний момент перед отъездом Жюстен сунул туда мамин будильник. Может быть, во всей Франции нет у маминого будильника двойника. Он не трезвонит в назначенный час, когда утром надо разбудить, а мелодично выпевает: длинь-динь...
      Кто, какой мастер, где, когда его смастерил?
      Но надо искать адрес приятельницы тетушки Мушетты. Время далеко за полдень, поторапливайся, дружище Жюстен! Он долго искал. Метро, автобус, пешком незнакомыми длинными, прекрасными улицами, где красуются великолепные здания с колоннами и скульптурами. Довольно взглянуть на эти дворцы, чтобы понять, живут в них счастливые люди!
      Усталый Жюстен прибрел наконец по нужному адресу.
      - Мадам давно съехала, - ответили ему и захлопнули перед носом дверь, избегая вступать в разговоры с долговязым парнем, чьи одичалые от усталости и горя глаза пугали благопристойных мещан.
      Мадам съехала с квартиры и не оставила нового адреса.
      Жюстен растерялся. Представьте одинокого мальчишку в громадном чужом городе, где ни единой знакомой души. Куда податься? Где искать приют?
      Между тем солнце, бледнея, плыло к закату. Близился вечер. Скоро ночь.
      Жюстен зашел в кафе, где ели, пили, болтали и даже, непонятно для бродяжки Жюстена, смеялись какие-то люди.
      - Вам не требуется мыть посуду, или подметать пол, или...
      - Ступай себе. Нет.
      Зашел в другое кафе. Тоже без пользы.
      Что делать? Что стал бы делать на его месте Гаврош, парижский, смешливый, отчаянный, геройский гамен? Веселый, знай, напевает свои песенки, хотя частенько случалось ночевать под мостом. Жюстен не знает, как забраться под мост.
      Устал. На сердце тоска, словно воткнули гвоздь и сверлят, больно, хоть плачь. Нет, не от гвоздя больно... Тетушка Мушетта могла бы оставить пожить у себя, пожил бы немного, а там, глядишь, что-нибудь подвернется. Упросил бы взять на завод, кем хотите, хотя бы мусор таскать. Черти! Вам наплевать на других, только бы себе хорошо. Отец говорил: так устроил господь. Те богатые, а те бедные - божия воля. Дурак я, верил, дурак! Ничего ваш господь не устраивал, сами устроились. Черти! Буржуи!
      Он излил поток ненависти на буржуев, пришли другие мысли, опять невеселые. Когда русские уехали, Жюстен через день стал ждать письмо от Стрекозы, был уверен, напишет сейчас же. "Милый Жюстен, - сказала она на прощание. - Милый Жюстен, мы тебя никогда не забудем".
      Он ждал ее письма, пусть совсем коротенького. Что помнит, и все. Сам он не мог написать, русские не оставили адреса. Они, как в фантастическом романе Жюля Верна, явились будто с неведомой планеты, непохожие на деловитых селян Аонжюмо, и исчезли из глаз.
      Они тоже трудились, неустанно трудились в школе и дома, но что-то в них было особое, влекуще особое.
      Жюстен любил своих земляков и ребят, а Стрекозу... даже про себя, даже в воспоминаниях не смел произнести то волшебное слово, вызывавшее в нем восторг и печаль. Он приходил к памятнику "Почтальона из Лонжюмо", присаживался на постамент и думал, и ждал письма. "Почтальон из Лонжюмо", изящно облокотясь на постамент, безмолвно делил его ожидания.
      Ночь. То ли вообще ночные парижские улицы пусты, то ли он забрел на рабочую окраину, дома здесь без колонн и скульптур. Рабочие спят.
      Платановый бульвар протянулся вдоль улицы. Густые широкие кроны мощных деревьев сошлись над головой, закрыли ночное небо. Народа на бульваре нет. Хочется спать. На боковой дорожке бульвара скамейки. Жюстен сел. Оглянулся, народу не видно. Хочется спать. Вынул будильник, зачем-то, не видя часов, завел наугад. Сунул в котомку, положил на скамейку - там булки тетушки Мушетты, как бы не смять - обнял, прижался щекой. И уснул.
      Тишина. Лишь смутно доносится гул авто и фиакров далекого центра. Безлюдье.
      Будильник в котомке Жюстена отмеривает секунды, минуты.
      Недолго спустя на платановом бульваре появляется человек. На ночном бульваре один. Вор? Сыщик? Полисмен? В коротеньком пиджачке, летней кепке, с лицом, изрытым морщинами, он непохож на вора или сыщика. И уж тем более полисмена. Его зовут Гюстав Кремье. Повезло Жюстену, что его заметил медленно шагающий ночным бульваром старик.
      Он мастер часовых дел. Сначала гарсоном на побегушках, потом выше, всю жизнь работал в небольшой, но солидной и ценимой заказчиками фирме. Возникла еще одна, более сильная часовая фирма. Проглотила первую. Появилось новое предприятие.
      Две фирмы слились. Капитал богатеет, а рабочих оказался излишек. Сотни рабочих на улице.
      Таков закон накопления капитала, учит марксистская наука политэкономия. Старый часовщик Гюстав Кремье не очень сведущ в этой науке. Политэкономию он постигнул на опыте собственной жизни.
      Опираясь на палку, стариковской походкой медленно шествует дядюшка Гюстав платановым бульваром. На скамье спит человек. Что из того? Гюстав Кремье прошел мимо.
      Но что-то остановило его. Спящий на скамье, жалко подтянувший к подбородку колени подросток, почти мальчик. Уткнулся в котомку щекой. Спит.
      Гюстав Кремье вернулся, сел на скамью. Грустно глядеть на беспомощно спящего под открытым небом мальчонку. Тяжелые, как всегда, мысли беспросветно навалились на Гюстава Кремье. Мальчик не слышит его мыслей. Спит.
      Но что это? Длинь-динь, длинь-динь - запело у изголовья нищего мальчика.
      "Что это? Должно быть, часы. За свою жизнь не слыхивал такого звона часов", - подумал Гюстав и, когда звон умолк, толкнул Жюстена разбудить. Тот вскочил. Дико огляделся, ничего не понимая со сна.
      - Где я?
      - Ты, мон шер, храпишь на бульварной скамейке. Время военное, может появиться с обходом полисмен, пригласит в полицию, приятного мало. Дурачина, нашел место, где ночевать.
      - Какое вам дело! - вспыхнул Жюстен.
      - Такое, что не могу пройти мимо...
      - Вы что, блюститель порядка, хэ!
      - Не груби, - спокойно ответил старик. - Что у тебя в котомке поет?
      - Будильник. Мамино наследство.
      - Покажи.
      Жюстен вытащил из котомки аккуратненькие квадратные часы, кроме часовой и минутной, на них была еще и секундная стрелка. Старик принялся внимательно рассматривать будильник, да так долго, что у Жюстена мелькнула пугливая мысль, не присвоил бы этот подозрительный тип его сокровище, единственное его богатство. Кто их знает, парижан. У нас, в Аонжюмо, такого быть не может.
      Снова сердце больно заныло, словно воткнули гвоздь. "Не надо было бросать дом. Ни за что! Что я горожу? Какой дом? Где он, мой дом?"
      - Мамино наследство, - возвращая будильник, печально повторил старик. - Отца тоже нет? Плохи дела. Ты не парижанин...
      - Почем вы знаете?
      - Вижу. Откуда приехал?
      - Из Аонжюмо. Ну и что?
      - Да ничего. Зовут?
      - Жюстен.
      - А я Гюстав Кремье. Дядюшка Гюстав. Будем знакомы и пойдем-ка переночевать у меня... у нас. Жена - Луиза, - рассказывал он уже по дороге. - Тетушкой называть нельзя. Желает, чтобы называли мадам. Дядюшка Гюстав и мадам Луиза. Два одиноких старика. Ты сирота, и мы сироты. Был сын. Поздний ребенок. Единственный сын. Убили на фронте. Где могила, не знаем. Когда пришла та весть о сыне, Луиза... о! Что было с ней! Когда пришла та весть, она повредилась в уме.
      Старик остановился, гневно стукнул палкой о тротуар.
      - Зачем война? Тебе нужна война? Или мне? Или нашему убитому сыну? О боже, боже, - простонал старик. Прикрыл ладонью глаза. Постоял. - Ну, пошли. Стало быть, Лонжюмо твоя родина? Хорошее место?
      - Очень, очень! - с жаром воскликнул Жюстен. - Близко речка Иветта, неширокая, а рыбы полно. Вдоль деревни луга, луга. Справа, слева и дальше луга. Вы любите полевые цветы? А ловить рыбу?
      - Когда-то любил. Вот и наш дом.
      Трехэтажный, украшенный лишь железными решетками узких балкончиков, дом по сравнению с богатыми зданиями центральных улиц был строго скромен и прост.
      Дядюшка Гюстав отпер ключом дверь подъезда. Другим ключом - квартиру на втором этаже. Небольшая прихожая, с длинным зеркалом, подзеркальным столиком темного дерева и под цвет ему вешалкой показалась Жюстену чуть ли не приемной для гостей. "О-о! Шикарно у них", - отметил он про себя. Дядюшка Гюстав понял.
      - Пятнадцать лет собирали деньги купить эту квартиру, а пожить сыну недолго пришлось. Сюда, налево.
      Отворил дверь налево, и Жюстену представилось невиданное зрелище. Все четыре стены увешаны часами различных фасонов и размеров. Были тут старинные в солидных футлярах, откуда по ходу времени доносится задумчивое кукование кукушек. Красовалось на полочках несколько настольных парадных с узорчатой резьбой по бронзе. Висели на стенах простенькие ходики, их ярко-желтые, как начищенная медь, маятники усердно раскачивались взад-вперед! И много по стенам же, прикрепленных на гвоздики, мужских, величиной едва не с блюдце, с серебряными массивными цепочками. Все это тикало, стучало, бежало, казалось живым.
      - Мое ремесло, - ответил часовщик удивленному взгляду Жюстена. Начал работу едва не полвека назад на часовой фабрике подручным мальчиком, закончил мастером. Уволили, занялся этим делом. Чиню людям часы. Иной принесет, а уплатить за работу нечем, вот и висят, ждут хозяина. Иных не дождутся. Война. А это... - голос часовщика зазвучал сипло, грозя сорваться, - это книжный шкаф сына. Сын преподавал в начальных классах коллежа.
      Жюстен восхищенно разглядывал корешки книг в книжном шкафу, не смея дотронуться. И, о чудо! Бывают же чудеса на свете! Как иногда обрушиваются на человека напасти, одна настигая другую, так нежданно судьба дарит милости. Встреча с часовщиком и эти книги. Жюстен обомлел, увидя на полке "Отверженных" Гюго. Нахлынули, понесли, закружили воспоминания. Счастливое лето! Внезапно возникшая в Лонжюмо загадочная русская школа учителей, манящая необычностью, будила фантазию. Андрэ, Стрекоза. Они познакомили Жюстена с Гаврошем. Жажда чтения после того овладела Жюстеном. Попробуйте в Лонжюмо раздобыть книгу, если это не Библия. Жюстен подъезжал к аптекарю, кюре, даже месье мэру. Даже в замок удалось пробраться, вымолить у гувернантки втайне от господ кое-что на самое малое время.
      - Зря рвешься в чужой удел, - рассуждал отец. - Книги, науки, разные ученые звания - для них. Нам отпущено свое место. Мы простые люди. Так создал господь...
      - Дядюшка Гюстав, а ваш сын? Ведь вы тоже простые люди, а он...
      - Он стал бы ученым. Наверное, большим ученым, - гордо ответил часовщик. - Расскажи про учителей той школы.
      - Они хорошие. Самый главный учитель учителей в русской школе был месье Ильин. Мне о нем сказали, что великий человек.
      - Чему он учил?
      И тут в памяти Жюстена ясно всплыло: ведь Андрэ и Стрекоза говорили, что то, чему учатся в русской школе, описывает книга Максима Горького "Мать".
      В книжном шкафу дядюшки Гюстава не оказалось Максима Горького. Тогда Жюстен захотел взять сейчас же "Отверженных" Гюго, найти страницы о Гавроше. Но дядюшка Гюстав сказал:
      - Ложись спать на постели сына. Сегодня читать поздно. Электричество дорого стоит.
      Мадам Луизу Кремье Жюстен увидел следующим утром. Она вышла в кухню на завтрак, приготовленный дядюшкой Гюставом: слабенький кофе в больших чашках, по бутерброду с тонюсеньким ломтиком сыра.
      Мадам Луиза, прямая, плоская, с огромными, странно расширенными глазами и блуждающей улыбкой на изможденном лице, внесла, прижимая к груди, продолговатый сверток в белых простынках. Жюстена не заметила. Мужу не кивнула.
      - Мой пти, моя крошка, мой ангелочек, не бойся, не отдам тебя, не отдам... - бормотала она. И мурлыкала колыбельную песню без слов.
      - Так с утра до ночи, - угрюмо промолвил Гюстав. - Не с кем перемолвиться словом. Жаль ее. И себя жаль.
      После завтрака надел свежую рубашку, навел блеск на ботинки и позвал Жюстена к одному своему старому другу. Если у кого можно разузнать про Горького, это у него. Просвещенный человек, держит связи с русскими эмигрантами в Париже. "По-ли-ти-чески-ми", - по слогам, многозначительно выговорил дядюшка Гюстав.
      Его старый друг оказался фотографом, книголюбом и пылкой натурой. Разговор, конечно, сразу зашел о войне.
      - К нам долетело его "Воззвание о войне". Перевели на французский, разумеется, нелегально, распространили в листовках. И я распространял, да, я! Кто заподозрит старика, да еще такого на вид респектабельного?!
      Фотограф действительно даже дома имел вид респектабельный - тщательно отглаженные брюки, чистейший воротничок, свежий галстук.
      - Он пишет в "Воззвании", - продолжал наизусть фотограф: - "Из-за чего же идет эта война?.. Это есть война между двумя группами разбойнических великих держав из-за дележа колоний, из-за порабощения других наций, из-за выгод и привилегий на мировом рынке".
      - Вот за что гибнут наши сыновья, - сказал Гюстав Кремье.
      - Слушайте! Слушайте дальше! - возбужденно торопился фотограф: - "Но война, неся бесконечные бедствия и ужасы трудящимся массам, просвещает и закаляет лучших представителей рабочего класса. Если погибать, погибнем в борьбе за свое дело, за дело рабочих, за социалистическую революцию".
      Фотограф поднял палец, как бы указующий перст, и было в этом жесте что-то проникновенно величественное.
      - Он пишет в "Воззвании", он нас зовет бороться против войны, за революцию. Он революционер. Его голос слышен пролетариату и передовым людям всех стран. И врагам. Пусть они устрашатся. Этот русский - великий революционер. Великий Человек!
      - Я знаю одного русского великого человека, - сказал Жюстен.
      - Э! Сей момент, - таинственно произнес фотограф, исчез и немедля вернулся из другой комнаты, неся фотографию. - Он?
      - Он! - Изумляясь, гордясь, узнал Жюстен знакомое лицо. - Месье Ильин. Учитель учителей в Лонжюмо.
      - Учитель не только учителей в Лонжюмо. Учитель Человечества. Его имя Ленин, - торжественно объявил фотограф. - Я показываю вам это фото по секрету. И ко мне оно попало по секрету, по дружбе. Знаете, как оно появилось? Ленин жил в эмиграции в Париже. А дома, в России, оставалась мать, замечательная мать товарища Ленина! Скучает о сыне. И просит: пришли мне свое фото, я поставлю у себя на столике и буду каждый день видеть тебя, какой ты сейчас. Один мой камрад, товарищ, сделал это фото, посвященное матери Ленина. Я храню его, оно очень дорого мне. Когда-нибудь лицо Ленина, не только книги, лицо узнают все люди.
      ...Когда они с дядюшкой Гюставом возвращались домой, Жюстен говорил не смолкая. Рассказывал о далеких - ему казалось, далеких - счастливых днях в Лонжюмо. Об Андрэ, Стрекозе, товарище Петре и о Ленине. Он видел Ленина. Много раз видел Ленина.
      - Он добрый. У него привычка, встретишься ненароком на улице или возле школы, возьмет и взъерошит волосы у Андрэ и у меня. И засмеется. Будто простой, самый обыкновенный. И прокатиться на своем велосипеде давал, добрый... А пели русские так прекрасно, лучше монахинь в костеле. У них особенное русское пение...
      Дядюшка Густав слушал Жюстена. А потом сказал:
      - Если бы я верил в бога, подумал бы, мне тебя послал бог. Сына ты мне не заменишь, но хорошо, когда к несчастному старику под конец жизни приходит молодой друг. Да такой разговорчивый.
      Спустя некоторое время дядюшка Гюстав раздобыл книгу Максима Горького, переведенную на французский язык. Они с Жюстеном читали ее на кухне вслух. Мадам Луиза в комнате пела свою колыбельную песню без слов, а они читали на кухне "Мать" Горького.
      Жюстен понял, какие науки изучали русские учителя в Ленинской школе Лонжюмо. Многое понял.
      Наступит 1917 год. Газеты всего мира сообщат о свершившейся в России революции. Создалось новое государство - Российская Советская Республика. Главой нового, Советского государства стал Ленин.
      К тому времени Жюстен был подсобным рабочим автомобильного завода. Мечтал полностью освоить устройство машины, освоил и лет через десять был уже опытным мастером сборки. Когда в 1920 году образовалась Французская коммунистическая партия, бывший Касе-Ку стал коммунистом. Товарищи охотно слушали его воспоминания о Ленине, им нравилась горячность Жюстена и нежная преданность "месье Ильину".
      В 1939 году Францию захватили гитлеровцы. Жюстен вступил в отряд Сопротивления, сражался с захватчиками, партизанил, пока фашистов не изгнали из Франции.
      Во все времена, особенно трудные, он помнил о Ленине, память о Ленине и ленинские статьи, которые он жадно читал, подсказывали, как жить и думать о жизни.
      Не раз в воспоминаниях являлась ему Стрекоза. Он видел ее, резвую, легкую, белый бант на затылке, и улыбался. Кончики банта были похожи на стрекозиные крылышки.
      Жюстен жив и сейчас. Теперь он уже дядюшка Жюстен, даже дед. Вот, опираясь на палку, идет бульваром, где когда-то, спящего на скамейке под кровом густолистых платанов, его нашел и приголубил часовщик Гюстав Кремье.
      Иногда он приводит сюда, на бульвар, под платаны внучку, которая напоминает ему Стрекозу. Много раз он рассказывает внучке об одном жарком лете в поселке Лонжюмо, когда туда приехали русские, и как были они хороши, и как вся судьба его определилась тем летом.