15

Санин совет перейти на тренерскую работу заставил Влада задуматься. Друг вообще избегал советов, а уж если давал, то дельные. А еще этот странный Ольгин вопрос — не надоела ли такая жизнь…

Утром он пробежал свои двадцать кэмэ и поехал во Дворец спорта. Залы были еще пусты, только сэнсэй Палыч, лет десять тому получивший третий дан из рук самого Оямы и с тех пор не выходивший на татами, возился с поломанным замком в двери тренерской комнаты.

— Давно не заходил, — почувствовав Влада спиной, заговорил Палыч. — Времени нет?

Влад сел рядом на пол, скрестил ноги, прикрыл глаза.

— Желания, — признался честно.

Палыч пощелкал замком, подковырнул его отверткой и снова принялся разбирать. Возился долго, молча, терпеливо — не потому, что этой работы не мог сделать кто-нибудь другой, а просто все привык делать сам. Палыч был ходячей легендой, он отдал карате четверть века, это увлечение отняло у него жену и пять лет свободы.

— Однажды боец Нум победил своего учителя, — заговорил он, точно в продолжение своих мыслей. — «Ты победил меня, — сказал учитель. — Это значит, что ты овладел всем, чему я тебя учил. Иди по миру и ищи того, кто сильнее. Проси его взять тебя в ученики». И Нум пошел. Много деревень он обошел, много городов. Находились мастера сильнее, но очень скоро он овладевал их наукой, шел дальше, пока не обошел всю страну и не победил всех. И вот когда он, убежденный в своей непревзойденности, шел по тайге домой, ему повстречался тигр. Тигр защищал свой дом, своих детенышей, и правда была на его стороне. Это удваивало силы. Долго они сражались, но мастер Нум одолел и его. Знаешь, что было потом?..

— Нет, — ответил Влад.

— Потом он сел на пенек у трупа поверженного зверя и подумал: «Я убил тигра в его доме. А дальше что?..»

Палыч собрал замок, вставил его в паз. Привинтив его шурупами, он запер тренерскую на ключ.

— Это ты к чему, Палыч? — спросил Влад.

— А ты подумай, — сказал Палыч. И ушел.

Думать Влад не стал — и так ясно было, что на татами жизнь не прожить, а если и прожить, то зачем? Придет критический возраст, как пришел к Палычу и к Ояме, кончившему жизнь в инвалидной коляске. Во всем должен быть смысл.

В зале собрались пацаны, смотрели как завороженные на тренировку чемпиона, дивились легкости, с которой давались ему удары и блоки — пацанам было невдомек, что чемпиону уже двадцать семь, что половину жизни он провел в этом зале и давно уже делал машинально то, что приводило их в такой восторг.

— Что вы стоите? — повернулся он, окончив ката. — А ну, бегом! Бегом, я сказал! — Он посмотрел на улыбающегося инструктора, опоясанного зеленым поясом: — А ты?.. Давай с ними! Мастером стал? Бегом!

Он прогнал учеников гусиным шагом, заставил сделать три круга приставными, таскать друг друга на плечах, показал несколько эффективных и легких в исполнении «примочек» и заставил отрабатывать их в кумитэ.

Удивительная радость созидания вдруг снизошла на него, острая потребность отдачи того, что было накоплено за годы занятий; желание освободиться от тягостного плена обязанностей, подавлявших инициативу, хотя и щедро оплачиваемых, сулило обновление.

«Саня прав! — решил он. — Бросить все к чертовой матери, пока не поздно, и попросить у Палыча группу пацанов. Может, в этом и есть смысл моей жизни?»

В разгар тренировки в зале появился Крот, помялся у двери, поигрывая ключами от машины.

— Мех, поехали. Там… там Саню Земцова убили…

Кожухов посмотрел на себя в зеркало. Красные маслянистые глаза едва проглядывались из-под отекших век. Рыжая щетина делала лицо неузнаваемым. Всю ночь и весь день он пил: на кухне возле мусорного ведра стояла батарея коньячных бутылок. Больше всего его мучила неизвестность. Земцов не звонил, хотя знал, что день босса расписан поминутно: нужно было присутствовать на совещании Совета директоров, в двенадцать встретиться со спецкором «Правды» (он очень рассчитывал на эту встречу, понимая, что «правдист» приехал в Краснодольск не случайно и наверняка ему известно то, что творится там, «в верхах»); в четыре он обещал быть на горно-обогатительном комбинате в Пролетарке — акционеры требовали его присутствия при решении наболевших бытовых вопросов. Наконец, он не предупредил жену о длительной отлучке. Номер телефона Земцов забыть не мог — он знал Полину, работавшую секретаршей еще в «Новом поколении».

Минута шла за минутой, час за часом. Как только ожидание становилось невыносимым, Кожухов тянулся к бутылке, выпивал стакан коньяку, и тревога на время отступала.

Полина приходу его была рада, но очень скоро ее радость омрачилась: ночной гость ни о чем не рассказывал, но, если звонил телефон, хватал ее за руку и умоляюще шептал: «Не бери трубку!» Утром, проснувшись, уговорил не ходить на работу, обещал все уладить с ее нынешним начальством — боялся оставаться один. Потом посылал за коньяком и закуской, опять уснул, а когда она решила погладить его одежду, то в кармане пиджака нашла пистолет и онемела, подумав, что он кого-то убил и теперь скрывается. Кожухову пришлось врать о вымогателях и мафии, о преследовании его автомобиля бандой наемных убийц, о телохранителе, который-де обещал связаться с РУОПом и позвонить, когда все уладится.

В доме оказалась электробритва бывшего мужа Полины. Пока она возилась с ужином на кухне, Кожухов пытался привести себя в порядок: так, чего доброго, и до сумасшествия недолго. Безвольно опустившись в потертое велюровое кресло, он водил бритвой по подбородку и тупо глядел в экран работающего телевизора.

Закончилась трансляция концерта из ДК профсоюзов, на экране появилась знакомая заставка городских новостей, и размалеванная дикторша принялась зачитывать сводку. Показывали какие-то погрузочно-разгрузочные работы: автокран грузил на платформу легковой автомобиль с огромной вмятиной на багажнике. Что-то кольнуло Кожухова прямо в сердце. Он выключил бритву…

«…„Ауди-100“, принадлежавший, как выяснилось, председателю совета директоров акционерного общества „Краснодольскцветмет“ Анатолию Кожухову…»

Он обомлел. «Не слышит ли Полина?» Она не слышала, что-то громко шипело на сковородке, дверь на кухню была заперта. «В десять часов пятьдесят минут в одном из демонтированных корпусов Серебрянского завода железобетонных конструкций сторож Ищенко обнаружил труп мужчины со следами побоев и двумя огнестрельными ранениями — в бедро и голову…» Картинка на экране сменилась. Люди в белых халатах несли носилки, накрытые простыней, из-под которой торчали босые ноги. Было много милиции, машин, плотным кольцом обступила «скорую» толпа.

«Благодаря четким оперативным действиям сотрудников уголовного розыска была установлена личность убитого. Им оказался сотрудник охраны Анатолия Кожухова Земцов Александр Иванович, 1970 года рождения. Накануне в восемь часов вечера Кожухов вместе с телохранителем выехал на служебном автомобиле в неизвестном направлении. По заявлению старшего следователя прокуратуры Ильи Рутберга, которому поручено вести это дело, есть основания полагать, что Анатолий Кожухов похищен боевиками одной из организованных преступных группировок с целью вымогательства. Отрабатываются также и другие версии. УВД города просит всех, кому что-либо известно о местонахождении Кожухова, позвонить по телефонам…»

В комнату вошла Полина:

— Ужин на столе. Как ты себя чувствуешь?

«Сегодня в городском Совете ветеранов состоялось торжественное заседание по случаю пятидесятилетия трудовой деятельности…»

Более нелепого вопроса Кожухов не слышал за всю жизнь.

— Прекрасно! — повернул к ней побелевшее лицо. — У нас еще остался коньяк?

— У вас еще остался коньяк, — улыбнулась она, — а меня увольте. В жизни столько не пила.

Он бросил в кресло бритву, поплелся на кухню, не садясь за стол, налил стакан до краев и залпом выпил. Полина смотрела на него расширенными глазами: таким она его не знала. Он вернулся в комнату и стал одеваться. Коньяк оказал желаемое действие: движения стали уверенней, удалось даже завязать галстук.

— Ты уходишь?

Он взял ее за руку, благодарно посмотрел в глаза.

— А как же…

Он понял, что она хотела сказать, но не ответил, а только махнул рукой и вышел.

— Хочешь, я поеду с тобой? — услышал, спускаясь по лестнице.

— Не нужно, Поля! — крикнул. — Спасибо тебе!

Ошутив в кармане непривычную тяжесть, Кожухов задержался в подъезде, вынул пистолет и передернул затвор. Сейчас ему даже хотелось, чтобы на него совершили нападение «боевики одной из организованных преступных группировок» или всех сразу — в его положении такой исход выглядел бы достойно.

Он шел по улице в направлении высотного здания «Краснодольскцветмет», шел открыто, не таясь и ни на кого не глядя. Вечерело. От улицы Генерала Сопикова до Оранжерейной, где находился офис, было минут сорок ходьбы, можно было поймать такси; но Кожухов не спешил — работа, семья, Панич с его головорезами, министерские комиссии — все, все, что составляло его жизнь, когда-то казавшуюся самоценной, было теперь позади. Перейдя улицу, как полагалось, на зеленый свет, он свернул в Оружейный проезд, сократив таким образом несколько кварталов, миновал обезлюдевший ввиду позднего времени вещевой рынок, припоминая, когда в последний раз ходил вот так, пешком, налегке и без охраны, но не припомнил. Чувства притупило коньяком, думать ни о чем не хотелось, только когда — уже на подходе к управлению — он обнаружил, что забыл у Полины часы, мелькнула мысль: «Все правильно, все так и должно быть: остановилось время!»

На работе его явно никто не ждал: таращился вахтер, застыл на лестнице начальник планового отдела, оборвал на полуслове приветствие сотрудник НТО. В приемной пахло валерианкой. Секретарь-референт Кожухова Зинаида Кондратьевна вскочила со стула и отпрянула в сторону:

— Вы?! Ой, а вы… вас там ждут, — вялым жестом указала на дверь главного инженера, расположенную напротив кабинета Кожухова.

— Идите домой, Зина, — впервые назвал он пятидесятилетнюю секретаршу по имени. — Все в порядке, идите домой.

Он вошел в кабинет и остановился на пороге, пораженный увиденным: сквозь плотную дымовую завесу проглядывали лица Губаря, Вершкова, начальника УВД Коврова, за столом главного инженера Сушкевича сидел гэбист Зарицкий, были здесь еще какие-то люди, среди которых он узнал руководителя министерской комиссии, рядом с подполковником милиции сидел большой седой человек в массивных очках.

— Здравствуйте, господа, — сказал Кожухов.

Немая сцена завершилась бурной многоголосицей, в которой ничего нельзя было разобрать. Первым членораздельно заговорил генерал Ковров:

— С вами все в порядке, Анатолий Борисович?

— Как видите.

— Где вы были?

— У любовницы.

Снова наступила короткая тишина. Кто-то смущенно кашлянул в кулак.

— Вы знаете о том, что убит ваш телохранитель? — спросил милицейский чин. — И что вас повсюду ищут?

— Да. Час назад я услышал об этом в теленовостях. И снова пауза.

— Судя по вашему тону, вы не отдаете себе отчета в происшедшем! — мрачно пророкотал незнакомец в очках.

Кожухов прошел в глубь кабинета, остановился у торца крайнего стола:

— А судя по вашему, вы — Верховный Судия? Все возмущенно загомонили.

— Да он же пьян! — воскликнул руководитель министерской комиссии.

Человек в очках выдержал вызывающий взгляд Кожухова и, дождавшись тишины, спокойно ответил:

— Нет. Я старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре Российской Федерации Кормухин Леонид Григорьевич. Хотя встреча с Верховным судом вам тоже, возможно, предстоит.

Кожухов покачнулся, придержался за спинку стула, на котором сидел Губарь.

— Ввиду срочности дела, по которому я прилетел из Москвы, мне необходимо побеседовать с вами. Полагаю, это будет удобнее сделать в прокуратуре, — тоном, не предусматривающим возражений, отчеканил Кормухин.

— У вас есть ордер? — спросил Кожухов.

— Ордер… на что?

— На мой арест.

Кормухин сдвинул очки на нос и исподлобья посмотрел на Кожухова. Походило, министерский чиновник прав: директор был явно нетрезв.

— Нет, — покачал головой и насмешливо добавил: — Пока нет.

— В таком случае, я могу позвонить из своего кабинета домой?

— Разумеется.

В приемной уже никого не было, Зинаида Кондратьевна ушла. Кожухов достал из кармана ключ, открыл кабинет. Кондиционер оставался включенным — пахнуло свежестью. Запершись, он опустил на окнах жалюзи и подошел к телефону, но как только снял трубку, вспомнил о предостережении Земцова: телефон наверняка прослушивался — и этот, служебный, тоже. Звонок Джеку Камаю отпадал.

Он набрал домашний номер.

— Алло. — Зоя?

— Толя?! Толя, где ты?! Господи, что происходит?! Что с тобой?! — Она говорила, давясь слезами.

— Не плачь, — тихо сказал Кожухов. — Со мной все в порядке.

— Как это «в порядке»?! Тебя не похитили?! По телевизору… В дверь кто-то постучал. Дверная ручка дернулась.

— Никто меня не похищал. Послушай, Зоя. Я на работе. У меня на столе лежат доверенности, заверенные нотариусом, на дачу, и вторая — на машину…

«Анатолий Борисович! — зычно позвал кто-то из приемной. — Отоприте!»

— Продай все это. Оставь часть денег себе, остальное положи на счета Вовки и Сергея.

— Ты арестован?!

Стук повторился. На сей раз сильнее, настойчивей.

— Нет, я не арестован.

— Тогда что происходит?! — истерично кричала жена. — Зачем продавать, зачем нам эти деньги?!

«Кожухов! — прыгала дверная ручка. — Кожухов, откройте дверь!»

— …что мне с ними делать, Толик?! Кожухов переждал приступ истерики.

— Жить! — сказал твердо и положил трубку.

«Анатолий Борисович, на минутку! Это Вершков!..» — за дверью слышались еще чьи-то голоса, потом по ней стали стучать кулаками.

Кожухов прижал к груди пистолет и выстрелил до того, как замок не выдержал и в распахнувшуюся дверь ворвались люди.

16

«…которые на Невель шли, платили витебской бригаде, а „уральцы“ — могилевским.

— Сколько?

— По пятьсот. За транспорт.

— Что они возили?

— Цветмет. Медь, никель, титан, алюминий. В апреле «уральцы» шли на Латвию через Витебск с тремя транспортами, охрана — человек восемь. «КамАЗ» и два «МАЗа» с прицепами. Платить отказались. Ну, наши… «витебские», то есть… начали стрелять, троих положили…

— Этот инцидент нам известен. Вы с «витебскими» поддерживали связь?

— Нет. Бригадиры пару раз встречались — договаривались о территории. С «минскими» стычки были после того, как фургон с редкоземом стопорнули.

— С каким редкоземом?

— Не помню. Узнали, что на Калининград транспорт пойдет с металлом… Они все вроде на Калининград идут: пошлину платить не надо — из России в Россию получается… Ну, вроде, медь и алюминий у них — для отвода глаз, а в кабине должна была быть коробка или чемодан с… этим… Наши…

— Кто «наши»?

— Турич, Пелевин… Меня там не было, я ничего не видел — на Даугавпилс с сельхозтехникой в тот день ходил, можете проверить. Мне брат Василий говорил.

— Я проверю, Шалов. Дальше?

— Дальше… это… м-ммм… дальше…»

Рутберг оторвал от магнитофона напряженный взгляд и посмотрел на Кормухина.

— Сестра укол делает, — пояснил тот. — Обезболивающее. Они сидели вдвоем в кабинете Рутберга в Краснодольской прокуратуре. Их разделял стол, заваленный следственными материалами, — документами, аудио— и видеокассетами, протоколами. Изредка звонил телефон.

— Как Родимичу удалось его разговорить? — поинтересовался Рутберг, размешивая сахар в давно остывшем стакане с чаем.

— Очень просто, — ответил Кормухин. — Пообещал отпустить домой.

— Как?.. После всего, что он натворил?

— Эти показания он давал в реанимационном отделении Минской горбольницы — повреждены шейные позвонки после неудавшейся попытки суицида. Пока родители ищут деньги на операцию, его поддерживают наркотиками. Но врачи говорят, шансов на то, что он встанет с постели, практически нет. Так что никто его в колонию не отправит — со сломанной-то шеей. Свобода ему гарантирована.

В магнитофоне что-то звякнуло, стоны прекратились. «Ну что, Леня, полегче теперь? — послышался голос Родимича. — Да…

— Постарайся вспомнить, о каком редкоземе рассказывал брат? Тантал, ниобий, рутений, иридий, скандий?..

— Да!

— Что «да»?

— Этот… скандий. Да.

— Сколько там было?

— Я не знаю, меня там не было.

— Я верю. Куда он потом девался?

— Потом… потом приехали «минские», сказали, надо вернуть. Из самой Москвы бригада «крутых» заявилась — обещала всех перерезать без разбора за этот скандий. Пелевин и Турич с охраной ездили к ним на «стрелку», решили подбросить…»

— Стоп! — махнул рукой Рутберг. — Достаточно.

Пленку прокручивали уже третий раз, теперь уже не подряд, а выборочно — те места, которые вызывали наибольший интерес.

Рутберг открыл второе окно, глубоко вдохнул — несмотря на литр выпитого кофе, клонило ко сну.

— Для чего он применяется, вы говорите? Кормухин нашел справку экспертов.

— «Компонент легких сплавов… катализатор пара-ортоконверсии водорода… нейтронный фильтр в ядерной технике», — зачитал монотонно. — Если это имеет какое-то значение.

— А как же, — вслух подумал Рутберг, — раз уж мы допустили версию участия спецслужб.

— Не мы ее допустили, Илья Ефимович.

— Все равно. Лично я в этот скандий верю больше, чем в политические игры, несмотря на кажущуюся убедительность газетных статей.

— Ну, о статьях не будем, — улыбнулся Кормухин. — У борзописцев цель прославиться, для этого нужна сенсация. Мы еще получим от них столько толкований самоубийства Кожухова, что лучше газет вообще не читать. — Он встал, заложил руки за голову и сделал в таком положении несколько энергичных приседаний. — Туман в глазах, — пояснил. — Вы спать не хотите?

— Еще на час меня хватит.

— Ладно, — закончив приседания, вернулся Кормухин за стол. — Тогда — за дело. Итак, Шалов показал, что некие люди в масках избивали их, требуя назвать того, кто дал сведения о «КамАЗе». Облитый бензином Гуляев назвал инспектора Шепило. Замечу; что это ни о чем не говорит — он мог выпалить первую попавшуюся фамилию, хоть родной сестры, испугавшись смерти. Далее Шалов ничего не помнит, утверждает, что получил удар по голове и потерял сознание. А по результатам экспертизы, которыми мы располагаем к этому часу, дальше было вот что… Рэкетиров запихнули в «Урал», и кто-то из нападавших повез их к мосту.