Котенок был удивительно рыжего цвета, походя в том на жену, и саму-то немало рыжеватую. Посему, посмеявшись, и присвоили котенку женского пола имя Юля. Когда он звал: “Юля!” — то поначалу жена невольно откликалась первой. Потом привыкла и стала различать по интонации, кто ему сейчас потребен. Иногда он выкликивал: “Юля! Юлия!” — имея в виду обеих.
      Но кошка была ее. Когда жена возвращалась домой и садилась на кухне, кошка вспрыгивала ей на колени и начинала лизать подмышку. Лизала так интенсивно, что тонкая кофточка промокала насквозь. Они оба посмеивались.
      — Экие эротическо-перверсивные проявления, — шутил он. — У нее явно лесбийские наклонности. Насчет тебя — не знаю. Не до конца уверен, — и опять оба посмеялись. — К добру не приведет, — и снова улыбнулись. Такое вот предсказание.
      К нему кошка относилась прохладно. Только в отсутствие жены принимала поглаживания и, естественно, кормления. Но вполне пренебрежительно и снисходительно.
      — Экое же подлое существо, — ласково бормотал он, покачивая головой и усаживаясь за свои книги. Юля не торопилась вскочить к нему на колени или примоститься рядом на диване.
      Со временем она выросла в крупное и благородное существо с несколько высокомерно-надменным выражением восточного лица. Красоты ей было не занимать. Но самое главное, что всегда удивляло и даже несколько пугало, так это ощущение ее полнейшего понимания всего вокруг нее происходящего. Когда они с женой не то что переругивались, но говорили на повышенных тонах, она выходила из кухни. Подобное, как и во всех семьях, обычно происходило на кухне. Ну, не будем здесь вдаваться в миростроительно-экзистенциальный смысл и значение кухни в жизни советской интеллигенции в те старые, доперестроечные эскапистские времена. Об этом немало написано и наговорено.
      При обсуждении же ее самой, даже без упоминания имени, Юля поднимала голову и внимательно смотрела в глаза говорящему. Затем переводила взгляд на собеседника. К гостям и посетителям относилась выборочно. Суть ее предпочтений была не совсем ясна, но за этим чувствовался некий принцип, причем достаточно серьезный и глубинный, хотя понять его было не так-то и легко.
      — Ты знаешь, она как будто предпочитает людей с неким метафизическим содержанием, что ли. Я так могу описать это.
      — Пожалуй, — соглашалась жена, — она ведь у меня умница. — И поправлялась: — У нас. Правда, Юленька?
      — Да нет, именно что у тебя, — не то чтобы с сожалением, но с некой особой интонацией говорил он.
      Через три дня после ее приезда погода исправилась. Небо разъяснилось. Канары стали теми самыми Канарами, ради которых и гонит сюда страсть всех любителей моря и южных прелестей. Был, конечно, не сезон. Зима. Всего 20 градусов. Вода холодная. Но — юг. Тропики. Пальмы. Солнце. То самое море. Ветер с моря, запахи моря, вид утреннего моря. Вечернего моря. Волнующегося и спокойного моря. Хотя спокойным оно в это время года бывает весьма и весьма редко. Неважно.
      Утром в легком халате она вышла на свой балкончик, глянула вправо, где обитал он, улыбнулась, поздоровалась. Про кошку, сидящую на его коленях, пока вопроса не задала, но снова отметила это про себя.
      — Как здорово, — проговорила она, щурясь на ярком солнце.
      — Да, — согласился он. — Вот, с вашим приездом и погода исправилась, — это прозвучало как комплемент.
      — Со мной всегда так, — отвечала она серьезно.
      — А вот со мной как раз наоборот, — и он заговорил вполне серьезно.
      Собственно, серьезные, даже мучительные интонации вообще превалировали в его жизни и говорении. Иногда жена уставала от них и просила: “Ну не будь такой занудой!” — “Не буду”, — не то чтобы легко и необидчиво соглашался он.
      — Ну, пока ваша аура опять не стала доминировать в местной атмосфере, надо спешить на море. Вы идете?
      — Я? — переспросил он. Обернулся на кошку. Та внимательно глядела на него. — Я? — повторил он, посмотрел на небо, снова на кошку, погладил ее. — Ты как, Юля?
      — Что? — откликнулась она.
      — Это я кошке.
      — Ее Юля зовут? — радостно подивилась она.
      — Да.
      — Как интересно. Меня тоже Юлией зовут.
      — Вас зовут Юлией? Странно.
      — А что же тут странного?
      — Да вот моя жена… Моя бывшая жена… Ну, ее тоже Юлией звали.
      Она помолчала, переводя взгляд с него на кошку, и заключила:
      — В общем, три Юлии. Так идем на море?
      — Пожалуй что, — заспешил он.
      Ушел к себе вместе с кошкой. Через достаточно большой промежуток времени появился уже один. Она ждала готовая — шорты, легкая майка, сандали, яркая полотяная сумочка через плечо. Он был в плотных брюках, но в легкой летней рубашке.
      Так и текла их полуноворусская жизнь. Новорусскую часть, естественно, представляла она. Он, понятно, — старорусскую. Причем, сугубо, идеологически даже акцентированную старорусскосоветскую. Такая вот чаемая гармония нового и старого. Прямо-таки на нуклеарном уровне общества, в предельной социальной его ячейке — семье. Прогресс и традиция. Ох, всем бы так.
      Но детей не было.
      Вот, появилась кошка. И стала тем недостающим третьим, скрепляющим и завершающе гармонизирующим элементом. Все, вроде бы, окончательно и сладилось.
      Однажды жена пришла домой, несколько непривычно озабоченная. Вернее, в каком-то непривычном состоянии. Он подумал о неприятностях в бизнесе. Такое нередко случалось. Иногда бывали проблемы, и весьма-весьма серьезные, связанные с криминалом или претензиями властей. Вернее, отдельных их представителей. Что-то в этом роде и сейчас, — подумал он, но не стал расспрашивать. Только внимательно посмотрел. Его бессмысленные расспросы, не могущие привести ни к каким рациональным решениям в абсолютно ему неведомой области, ее даже раздражали.
      Она ничего не говорила. Весь вечер прошел в молчаливом напряжении.
      На следующий день, тоже по возвращении из офиса, она без всякого предварения объявила:
      — У меня рак.
      — Что? — не понял он.
      — Рак. Рак.
      — Почему? — последовал достаточно нелепый вопрос.
      Но в подобной ситуации вообще любой вопрос бессмыслен. В ответ она не стала ни иронизировать, ни выражать какие-либо претензии по поводу такой вот неадэкватности реакции. Она вполне понимала и его состояние.
      — Ну, ну, может, еще не достоверно? — пытался он найти верную интонацию.
      — Достоверно, достоверно.
      — Так это ведь лечится.
      — Нет, слишком далеко зашло. Я поздно обнаружила.
      Оба замолчали. Кошка сидела у нее на коленях и лизала левую подмышку. Кофточка привычно темнела в этом месте. Жена ее ласково отстранила. Та увернулась и продолжала свое рутинное занятие. Жена оставила ее в покое:
      — Ну, давай, давай, лижи. Целительница, — и нежно погладила кошку. Ему показалось, что глаза у обеих заблестели.
      Так и начались их нехитрые прогулки вдоль моря. Кошку он с собой, естественно, не брал. Уходя, что-то долго говорил ей. Уговаривал. Она соглашалась. Будто бы соглашалась. Оставлял молока, корму, запирал и уходил. Вечером она его молча встречала, торжественно возлежа на большой, мягкой, проваливающейся подушке его кровати.
      Соседка несколько насмешливо спрашивала:
      — А где животное?
      — Дома. Нужно и ей побыть наедине, — отвечал он серьезно. Либо не понимал насмешки. Либо не хотел понимать. Думается, первое.
      — Ну, как? Что делала? — спрашивал он, возвращаясь.
      Она не отвечала. А что было отвечать? Только внимательно следила его перемещения по комнате.
      Он шел в туалет, сменял ей посыпку в корытце. Возвращался, садился рядом, разговаривал. Говорил долго и убедительно. Кошка молчала, отвернувшись и глядя куда-то в угол. Становилось удивительно неловко. А что он мог поделать? Конечно, можно было бы проводить с ней все время, как он и делал до недавней поры. Но ведь скоро возвращение в Москву, где она будет сидеть целыми днями напролет рядом, глядя в книгу, следуя взглядом движению его маленького карандашика, эдаким корабликом порхающего по тяжелым волнам над глубинами текста. Да, Юля сидела и всматривалась в выведенные черной печатной кириллицей многословные письмена. Понимала? Кто знает. А что, собственно, он понимал, водя этим самым карандашикам по строчкам и отмечая какие-то отдельные, вырванные из текста фразы?
      Изредка она взглядывала на него. Он отвечал ей.
      Они брели вдоль моря. Вода была холодная, недружелюбная. Зима все-таки. Даже она, с ее видимой решительностью и азартом, как будто не решалась войти в море. Он был рад тому. Повдоль берега было достаточно смельчаков. Даже малые детишки подолгу плескались на мелководье. Но в ней нет отчаянного безрассудства, подумал он.
      Она чем-то напоминала ему жену. Примерно того же возраста и сложения. Отдельные черты поведения и характера — мелкое смешное кроличье подергивание носом, предпочтение яркого цвета в одежде. Нетерпеливость в выслушивании ответа.
      — Да нет, — постоянно повторяла она. Именно с этого “да нет” его жена тоже начинала всякую реплику.
      — Ну, дай же мне договорить.
      — Да нет, все и так понятно. Зачем так долго и нудно?
      Ну, долго, значит, долго. На жену он иногда обижался. Здесь же не чувствовал себя вправе на подобную реакцию. Просто усмехался и замолкал. Она воспринимала это как должное.
      — Да, не очень-то полезешь в воду, — сказал он, глядя на море.
      — А я вчера купалась.
      Он с удивлением посмотрел на нее. Она рассмеялась.
      Ее занятия, как выяснилось, тоже были весьма сходны с занятиями жены. Какой-то там менеджмент. Небольшое агентство. В Бруклине.
      — Вообще-то я не люблю общаться с русскими, — поясняла она, бросив на него быстрый взгляд.
      Впрочем, подобные рассуждения вполне банально-обычны для многих россиян, отъехавших для серьезной самостоятельной жизни на Запад. Чего уж там тянуть за собой хвосты неулаженного и неэнергичного прошлого житья-бытья. Впрочем, через некоторое время все начинает меняться. Вспоминаются прошлые годы, не лишенные своеобразного обаяния и определенных ценностей. Западники становятся скучными в своей непонятливости и нетонкости душевной организации. За длительностью лет пребывания в Америке и в ней самой уже чувствовались некоторые характерные черты тамошней прямолинейности. Он рассказывал:
      — Понимаете, однажды встретил человека, который поведал, как на него напали. Ну, говорит, схватили меня за руки. А я что? Ничего. Я их двумя другими — рррраз! — и готово! — заключил он с некой специфической гримасой.
      — Что? — искренне удивилась она. — У него было четыре руки?
      — Да вот так, — уклонился он от объяснений. И тут же, чтобы не впадать в долгие и неловкие рассуждения, перешел на другое. — А чем вы занимаетесь?
      — Да сейчас, вроде, ничем. Бросила свое агентство и приехала сюда.
      — И что же будет? — обеспокоился он.
      — Найду что-нибудь другое, — легкомысленно отвечала она, задрав голову и подставив лицо солнцу. Его всегда поражала такая легкость и смелость жизненных решений.
      Заходили в бесчисленные магазинчики с однотипным товаром, рассматривали ненужные вещи, изредка дивились на какую-то действительно трогательную дикость.
      — Вот, хорошо бы вложить все деньги в эту вещь, — она указывала на невероятного размера, качества и стиля как бы китайскую вазу.
      И они весело смеялись, вызывая недоумение у владельца. Впрочем, тот не обижался. Да и чего обижаться-то, — он был доволен жизнью, местом жительства, круглогодичным мельтешением окружающего народа. Или это только казалось. Вообще, чужая жизнь, на посторонний взгляд, кажется легкой и лишенной тех нудных, постоянных и неразрешимых проблем, которые окружают тебя со всех сторон. Их бесконечные, как волны, набегания может остановить, романтически выражаясь, только смерть. Вернее, ничто не остановит. Смерть остановит тебя. Изымет из цепи взаимоповязанных, последующих друг другу тех самых забот. Одних и тех же, просто принимающих каждый раз чуть иное обличье. Так думалось ему, пока она отошла рассматривать что-то там сугубо женское.
      — Идем, — тронула она его за руку.
      Он словно отсутствовал. Куда-то прямо-таки исчез из их уже, в некоторой, хоть и слабой, степени совместной жизни. — Эй! — повторила она.
      — Да, да, — опомнился он.
      И вышли из магазина.
      Все пошло стремительно. У него даже не было времени привыкать. Особенно с его медлительностью вживания во всевозможные жизненные новации и перемены. А в наше время их немало. Ну, не место подробно их здесь описывать. Просто помянем.
      Он не ожидал подобного. Даже и не мог ожидать. Хотя, конечно, если быть точными, ровно напротив — он всегда ожидал чего-то неожиданного и неприятного. С тягостным чувством открывал почтовый ящик и поднимал трубку телефона. Предпочитал, чтобы это сделала жена. Всегда ожидал, предполагал, что неожиданное и неприятное может и прямо-таки должно случиться непременно с ним. Ни в коей мере не ставил ее на свое место.
      — Так ведь надо сходить куда-нибудь. Проверить. Может, ошибаются, — слышала она его неуверенный лепет.
      Это он-то дает ей советы! Уже, конечно, сходила куда надо, и не единожды. Раз сказала, значит, все точно, окончательно и дальнейшему обсуждению не подлежит. Она только усмехнулась на его советы.
      — Ну, тогда надо лечиться. Теперь ведь лечат. Надо знакомым позвонить. Сестре, она все-таки медик. Ничего не случится, если на время оставишь работу, — поспешил он как бы опровергнуть ее неизбежные возражения.
      — При чем тут работа… — замолчала и вышла.
      Вернулась, переодетая в тяжелый длинный халат. Он инстинктивно под ним стал прослеживать ее тело, словно пытаясь локализировать место поражения. Смутился, потряс головой.
      — Что-либо делать уже поздно и бесполезно. Я консультировалась. С несколькими, — постаралась опередить она его бесполезные советы. — Поздно. Не поможет. Так зачем же последние дни проводить по больницам и в жутком виде. Волосы повылезут, — она улыбнулась как-то даже беззаботно. — Да, Юленька? — наклонилась к кошке и прижалась щекой. Та сидела прямо и смотрела на него.
      — Но ведь, но ведь…
      Оказалось, что она успела уже поговорить с его спокойной и вразумительной сестрой. Они вдвоем и решили, что не стоит его до поры до времени беспокоить. Жена и сестра вечно за его спиной решали что-то.
      — Все. Обсуждение окончено. Насчет финансов я распоряжусь, — помедлила, потерла висок. — Ну, завтра у меня дела. Ты уж прости, так получилось, — и не то что жалостливое, но нечто досель незнакомое промелькнуло в ее подуставшем голосе.
      Он не говорил с ней о своих занятиях. Зачем? Так, помянул про литературоведение, Блока, Белого, Соловьева.
      — Ага, — ответила она быстро. — Понятно. Старая русская литература.
      Определение было точным. Она была не из его, так сказать, профсоюза и даже, как ныне определяют, идентификационной группы. Моложе, да и уехала, видимо, давно. В общем, не дама с собачкой. Скорее уж он был мужчина с кошкой. Когда мысль оформилась подобным образом, она премного позабавила его. Надо додумать. Показалось, что в том промелькивает если не суть, то некая мощная метафора случившихся нынешних перемен. Он чуть не рассмеялся вслух. Потом резко сосредоточился, с усилием собрав брови на переносице.
      — Что-то не так?
      — Нет, нет, все нормально.
      Его реакции несколько удивляли. Он постоянно, как говорится, отключался.
      По набережной вышли к японскому ресторану, который высмотрели вчера, прогуливаясь тут же. Тогда в глубине они заметили отдельный большой стол с металлическим листом посередине. Молодой японец, весело переговариваясь с гостями, как бы даже паря над ними, ловко орудовал острыми металлическими лопаточками. Те блестели, несколько даже зловеще взлетая в воздух над головами невинных посетителей. Компания из шестерых немцев неистово галдела, наблюдая сей кулинарный перформанс.
      За спиной шумело уже почти невидимое море. Серое, оно сливалось с серым же небом и непроглядным воздухом. Желтый свет прибрежных фонарей затянул все маслянистой пленкой.
      — Не люблю немцев, — сказала она.
      Увы, в своих суждениях и проявлениях порой она была откровенно банальна. Это сразу бросалось в глаза. Ну и что? Молодая еще. Да и без гуманитарной муштры — оправдывал он ее. Может, оно и правильней — моментальная и естественная реакция. Ох уж этот неискоренимый интеллигентский руссоизм! — остановил он себя и опять улыбнулся.
      — Ты чего улыбаешься? Что я немцев не люблю?
      — Да нет, нет. Хотя да. За что уж они так особо нелюбимы? — насмешливо вопросил он.
      — За что? — она быстро взглянула, почувствовав как бы некую слабо выявленную агрессию с его стороны. — Да хотя бы за то, что две мировые войны развязали, — нашлась она.
      — Веские основания, — опять не без иронии отозвался он.
      Надолго замолчали. Даже как бы надулись друг на друга.
      Вечерело. Обратный путь лежал к их временной обители. К Ошен Клабу. По дороге зашли в магазин и купили кошачьего корму. Она, оказалось, разбиралась в этом получше его. Хотя что за предмет такой специальный — кошачий корм!
      Дальше все шло стремительно.
      Как поминалось, он просто не успевал подготовить себя к каждой новой перемене в ее внешности, характере и поведении. Она худела. Крепкое, как бы в меру поддутое изнутри тело начинало проваливаться. Стягиваться к каким-то неумолимым осям внутренней гравитации. Походка стала не столь летающей. Он с некой деланой бодрецой изображал, что ничего не происходит. Все нормально. И раньше-то их телесные касания были не то чтобы интенсивными. Теперь они и вовсе ограничивались легкими поцелуями и поглаживанием. Она отнюдь не делала вид, что все обыденно и нормально, но не акцентировала это. И, самое важное, не стыдилась.
      — Я продаю Виталию все дело, — Виталий был компаньоном по бизнесу. — Тебе открыла отдельный счет, деньги все переведу туда. Насчет квартир сам помнишь. — Он помнил. Сдавали две новокупленные. В третьей же, большой и дорогой, в самом центре, жили сами. — Только, ради Бога, будь осторожнее. А то вечно с тобой что-нибудь происходит.
      — Что со мной?.. — привычно встрепенулся он, но понял нынешнюю неуместность подобного. Ничего иного же сказать не мог. Не был приучен. Не выработалось в обиходе их совместной, достаточно долгой уже жизни.
      Японец протирал инструменты своего производства, искоса поглядывая на них. Они отдыхали. Сидели, выпрямив спины и молча глядя в сторону вечереющего моря. Расплатились. По обычаям дофеминистского времени заплатил он. Она не возражала. Медленно побрели в сторону своего жилья.
      После долгого сидения в ресторане он как бы заново научался ходить. Ее движения стали не столь решительны и порывисты, но мягки и пластичны. Ему это понравилось. Ни о чем не заговаривали. Она взяла его под руку. Он прижал ее кисть к своим достаточно-таки ощутимо выступающим под рубашкой ребрам.
      — Не колется? — поспешил отреагировать он.
      — Что? — не поняла она.
      — Мои обнаженные ребра не очень травмируют?
      Она тихо улыбнулась в ответ. Она была настроена лирически. Он почувствовал это и захотел сказать что-то, попадающее ей в тон. Но, оказывается, не умел. Да, да, не умел! Так за немалую свою жизнь и не научился. Промычал что-то. Она взглянула, прижалась головой к его плечу.
      Все было ясно.
      Пришли на территорию нынешнего обитания. Поднялись на общий открытый балкон второго этажа. Было уже темно. Проходя мимо своей комнаты, она остановилась, не отпуская его руки, и легонько потянула в направлении двери. Он замер. Потом поспешил:
      — Я сейчас. Сейчас. Я должен Юле сказать.
      — Юле? — в темноте не было видно ее лица, но по голосу чувствовалось если не замешательство, то недоумение.
      — Ну, в смысле убрать там… Корм… Сейчас.
      И вот жена слегла. Все было ясно. И ей, и ему. Она нисколько не капризничала, но силы явно оставляли ее. Кожа потемнела и постепенно, день за днем, все глубже уходила в провалы костей. Голова с повылезшими волосами напоминала трогательный одуванчик. Она оказалась на удивление легка, когда он нес ее, молчаливую и не сопротивляющуюся, в ванную и там медленно обмывал. Ее кожа стала неимоверно чувствительной, даже легкие омовения доставляли если не мучения, то явное беспокойство и неприятность. Она морщилась.
      — Что? — испуганно спрашивал он.
      — Ничего, ничего, — бормотала она.
      Друзья навещали редко. Их можно было понять. Приходили поодиночке, даже визит двоих ей был уже утомителен. И все-таки она на удивление легко и прямо-таки весело реагировала на их появление. Оживлялась, приподнималась на подушках и слабым голосом выспрашивала о подробностях своего бывшего бизнеса, их жизни, не поминая и не останавливаясь на деталях и подробностях собственного теперешнего состояния. Да это и не требовало оговорок. Все было налицо. Она уставала быстро, откидывалась и замирала. Засыпала? Просто ли дремала?
      Он уходил с визитером на кухню. Долго молчали. Потом заводили разговор на какие-то отвлеченные темы. Но недолго.
      — Старик, может, чем помочь нужно? Деньги?
      — Нет, нет. Ничего. Деньги есть, — денег действительно было больше чем достаточно.
      — Ну, я побежал, — и убегал.
      Он совсем уже не выходил из дома. Только за продуктами и болеутоляющими. Сидел у ее кровати. Читал старые, проверенные книги. Она молча слушала.
      — Вот, вся жизнь впустую прошла, — как-то прервала она его чтение.
      — Ну, почему впустую?
      — Потому что впустую, — прежним, не терпящим возражений голосом взрослого человека остановила она его и слабо откинулась на подушки.
      Регулярно приходила молодая деловитая медсестра, встряхивала шприц, прищурившись на фоне окна, сердито рассматривала его и, решительно, но в то же время и деликатно повернув жену чуть набок, стремительно делала обезболивающий укол. Ее визиты становились все чаще и чаще.
      — Как ты без меня… — звучал ее тихий голос посреди его бодрых рассуждений. Он останавливался и растерянно глядел не нее. — Ну, продолжай, продолжай.
      Она засыпала. Он облегченно вздыхал.
      Ее уже невозможно было носить в ванную, но только обмывать мокрой теплой тряпкой прямо в постели, тихонько приподнимая и подползая рукой под спину. Ей это доставляло мучение. Ему тоже. Она почти потеряла голос и ничего не говорила. Только внимательно слушала. От нее стал исходить специфический запах.
      Кошка, поначалу не сползавшая с ее постели, в один из последних дней спрыгнула и сидела теперь рядом с ним, внимательно разглядывая жену.
      — Правильно, Юленька, — чуть слышно и хрипло произнесла она. — Вот, вдвоем остаетесь. Ты уж проследи за ним. Кошка согласно склонила голову. Японское выражение ее лица не давало возможности проглядеть в нем что-то большее, нежели просто спокойствие и непричастность ко всему происходящему. Но это было явно не так. Они оба знали о том. Оба знали ее.
      Он вошел в комнату. Юля смотрела на него.
      — Сейчас, сейчас, — бормотал он, меняя ей туалет и насыпая корм. — Я тут ненадолго. Не пропадешь без меня? — вопрос его был несколько бессмыслен.
      Быстро подошел к столу и мелким разборчивым почерком записал что-то в свой блокнотик. Весь день за прогулками и разговорами как-то не случилось времени совершить этот привычный рутинный ритуал. Сделал. Закрыл блокнот.
      Осмотрелся. Подумал, переодел рубашку. Вынул и проверил завтрашний билет на рейс. Да, вечерний. 20.45. Приехать нужно было за час, и дорога до аэропорта занимала не больше 20–25 минут. Юлия тоже улетала вечером, но гораздо позднее. Значит, завтра времени до 19.00. Он спрятал билет, поправил на столе книжки и еще раз внимательно поглядел на кошку. Она сидела на подушке его постели и смотрела.
      Он вышел.
      Друзья и даже малознакомые партнеры жены очень помогли ему в мучительных похоронных делах. Они были просто неожидаемо заботливы и корректны. Говорю быстро, почти скороговоркой. Возможно, это заслуживало бы и более пространного описания. Но так уж получилось.
      Незамужняя сестра, премного помогавшая ему в последние дни болезни жены, после похорон на несколько дней переехала к нему. Помогала по хозяйству. Он уже отвык от столь жесткой опеки, но в данном случае это было и лучше. На время сестра несколько смягчила резкость своих оценок его образа жизни. Юля, до сей поры не очень жаловавшая ее вниманием во время редких визитов, на эти дни перебралась к ней на колени. Тем более что сестра устраивалась на привычном кухонном месте жены — боком к окну и спиной к холодильнику.
      — Ага, признала.
      Но лизать ее кошка не решилась — сестра была достаточно сурова с ней.
      Друзья же убедили его поехать на Канары. Он долго сопротивлялся. Даже не сопротивлялся, а как бы отлынывал от ответа, уклоняясь от их увещеваний. Целыми днями он просиживал с Юлей на диване. Она внимательно следила за перелистыванием страниц.
      В результате убедили.
      Одна из знакомых жены оказалась владелицей небольшого туристического бюро. Все совершили быстро, без малейших усилий с его стороны. Друзья же сделали необходимые кошачьи прививки и оформили документы на транспортировку Юли. Та тоже ничего не имела против. Собственно, она не проявляла никакого явного предпочтения. Ей, как и ему, было безразлично.
      Их довезли до аэропорта и почти посадили в самолет. Сказали, что точно так же и встретят по приезде. Сомневаться не приходилось.
      Вид долговязого неподвижного мужчины с кошачьей клеткой среди аэропортного мельтешения был достаточно странен.
      Когда ранним утром, чуть подрагивая, крадучись, он осторожно повернул ключ в двери своей комнаты и вошел внутрь, Юля по-прежнему строго и торжественно восседала на его подушке. Ровно в той же позиции, как он ее и оставил вчера вечером. В комнате стоял густой, почти тошнотворный запах. Он подошел и увидел, что вся подушка под ней была насквозь мокрой. Он хотел что-то сказать, но только поморщился. Юля даже не пошевелилась.
      Минуту он стоял в полнейшей отрешенности.
      Потом опомнился, стремительно собрал вещи, запихал книжки в сумку через плечо, подхватил Юлю и выскочил во двор. В регистрации уже шевелилась молодая женщина.
      — Вы так рано? — спросила она на ломаном английском.
      — Да, да. Можно вызвать такси? — на том же невнятном английском попросил он, отдавая ключ и поминутно оглядываясь на дверь.
      Подошла машина. Он вышел с сумками и кошкой под мышкой из комнаты регистрации, где скрывался все время ожидания. Быстро взглянул на дверь своего обиталища и на соседнюю. Бросив последний неприязненный взгляд на нелюдимое море, пригнул голову и влез в машину. И укатил.
      В кафе аэропорта он забился в угол, постоянно оглядываясь и чуть ли не вздрагивая при появлении каждого нового посетителя. Просидев там почти весь день, с облегчением услышал объявление о своем рейсе.
      — Ну, Юля, пора, — вскочил и направился к месту посадки.

Мой милый, милый Моцарт