«Знамя», № 2 за 2007 г.

Предуведомление

      Какие предуведомления нужны художественному произведению?
      Уподобиться бы Толстому, который вопрошателя о смысле “Анны Карениной” отослал к тому же, самому полному тексту романа. Тем более что наши рассказики и не так уж длинны. Но, и тем более уж, мы, ясно дело, не Толстые.
      Так ведь совсем не о том было намерение объясниться. Хотелось просто и искренне поведать, что я с давних пор, с юных лет, был покорен русской лирической прозой. Ее удивительным психологизмом, точностью деталей и легкой, немного грустно-меланхолической повествовательной интонацией. Конечно, это трудно ныне воспроизводимо в своей аутентичной чистоте. Да и, как всякое воспроизведение, оно обречено нести на себе черты неизгладимой вторичности, узнаваемости художественного промысла. А хочется!
      И представилось, что не столько представительным персонажем помянутого стиля внутри самого текста, сколько абсорбирующей его точкой может стать кошка. Вот так и появилась она вместе с обихаживающим ее мужчиной, в отличие от памятной собачки, которая, при всей своей малости и полнейшей домашности, все-таки бежит впереди и ведет за собой даму.
      Углубляясь же в некоторые как бы метафизические глубины, замечу, что, несмотря на весьма часто встречающееся уподобление русской культуры греческой (в отличие от латинской ориентированности западной), мне всегда представлялось гораздо более достоверным сближение ее с египетской. Заметим, что в греческом изобразительном искусстве встречается достаточное количество изображений именно собак при почти полнейшем отсутствии кошек. В то же самое время привычный образ России как сфинкса — именно кошачьего существа с женской головой — вполне обладает метафорической достоверностью и отсылает именно к египетской традиции с ее представлениями о мистической сущности кошек.
      Если будет дозволено, коротко помяну здесь о своем видеоперформансе (то есть о небольшом действе, запечатленном на видео), где я сижу с кошкой и убеждаю ее: “Ну, скажи: Россия!”. То есть являю некое интеллигентское представление о преимуществе сказанного слова, пытаясь навязать его этой самой кошке, собственно, и представляющей ту самую спокойно и самодостаточно-молчаливую женскую ипостась России. Ну, да путано все. Вот тут как раз и следовало бы уподобиться Толстому, отослав читателя к просмотру самого видеоматериала, чем стараться мало пригодными для того словами описать визуально-драматическую суть перформанса.
      Да и пора заканчивать предуведомление, а то оно уже грозит превзойти скромный размер текстов, которым предпосылается.

недавно случившееся

      — А пузатых не пускать, — и дружно рассмеялись.
      Она легко превосходила его в этой нехитрой, почти детской забаве. Реакции ее были моментальны и безошибочны. Наибольшей его удачей было: немцев не пускать как зачинщиков двух мировых войн. Хотя и это почти дословно воспроизводило ее вчерашнюю реплику. Ну, понятно, не без иронического намека.
      Со стороны было непонятно, по какой причине двое не очень уж и молодых людей заливаются смехом и, стесняясь, сдерживаются, наклоняя головы, взглядывая друг на друга и прижимаясь плечами. Она проделывала все это спокойнее и непринужденнее.
      В общем-то все было понятно.
      Он заметил ее сразу. Прибыв раньше общего большого заезда, прохладными днями он сидел на своем балкончике небольшого местного кондоминиума — набора нехитрых отдельных сотообразных апартаментов, окружавших неглубокий голубой бассейн посередине. Подкрашивают, наверное. Отчего это он такой голубой? А может, и сам по себе.
      Называлось заведение вполне прилично — Ошен Клаб. Переведем приблизительно (или точно) как Океанский Клуб.
      Небо, затянутое нетяжелыми серыми облаками, вдали опускалось в гораздо более мрачное море, перебудораженное беспорядочным шевелением волн. Но отсюда это виделось просто как нечто серое, тусклое, неспокойно покачивающееся. Да, не хотелось бы отправиться по нему куда-либо в даль. Да и в близь тоже. Он слегка передернул плечами, как от легкого озноба, поскольку был абсолютно сухопутным существом.
      Иногда вечерами он брел в ближайший бар и сидел за кружкой пива. Изредка поднимая голову, если не с ужасом, то к немалому своему удивлению обнаруживал себя в окружении огромного количества пенсионеров. Раскрасневшихся над нехитрой дозой спиртного, веселых, умеренно задиристых старичков и старушек разнообразнейших стран и национальностей. Он беспокойно оглядывался — да, одни пенсионеры. Никого иного. Так и понятно: зимнее время. Никаких тебе школьных или студенческих каникул. Кому еще-то здесь быть? Да и, по сравнению с той же молодежью, они люди вполне приличные. Но все-таки большое скопление всего однотипного — домов ли, машин, пионеров — всегда удручающе. Вот, думал он, среди одних пенсионеров. Стукал пустой кружкой по мутноватому пластмассовому столу, чуть ссутулившись, вставал и уходил, несколько удрученно-озадаченный.
      Собственно, Канары никогда не были его мечтой. Да и вообще он редко перемещался куда-нибудь из своей московской квартиры. Правда, уже новой, соответственно новейшим представлениям о метраже и дизайне. Ее приобретение было вовсе не его заслугой. Но и это модерное жилище по-доброму, по-старому оказалось заваленным немодным по нынешним временам огромным количеством книг. Литературой. Прости, Господи, художественной. Да и к тому же несовременной. Оправданием тому могли служить его профессиональные занятия — филолог. Вот, уже и оправдания потребны!
      — Опять расползлись, — шутливо попрекала его жена, подбирая разбросанные по всей квартире книги и возвращая их в его комнату-кабинет. Да, здесь у него был отдельный кабинет. Мечтал ли о нем раньше?!
      Был он немалым специалистом по Серебряному веку. Слыхали про такой? Ну, да коли добрались до этой строчки, так непременно что-то о нем слыхивали. Читывали, возможно. Мы и сами не какие-то там особенные доки. Но он был именно что профессионал. Знал почти досконально (а как в его положении иначе-то?) всех этих, немало уже удаленных от нас, Блоков и Белых. Ну, для кого удаленных, а для кого и родных — прямо от сердца не оторвать. Настолько родных, что одной и той же горючей слезой оплакивают трагический, почти двухвековой давности, результат бессмысленной дуэли нашего несчастного Пушкина и смерть недавно почившей собственной матушки, за всю свою жизнь разве только две книжицы взявшей в руки. Однако же нет в том ее вины — просто не из соответствующей социальной страты вышла. Да и времена тяжелые — войны, пертурбации!
      Но это не об его матери. Его мать была из славного интеллигентского племени, однако, без излишних, разрушающих волю и способность спокойно и правильно приспосабливаться в мире рефлексий. Медик. Женщина осмысленная, отзывчивая и решительная. И его она хотела видеть таким же. Но он, с помянутыми своими пристрастиями и склонностями, никак не подходил под ее понятия об осмысленности и правильности устройства этой жизни и в этой жизни. Сестра же удалась. Удалась. Даже с компенсаторной преизбыточностью, к удовлетворению всей лечебной родни, тоже пошедши в медицину и там премного преуспевши. Доктор наук, заведующая каким-то чрезвычайно престижным отделением в немыслимо престижном медицинском заведении. В общем, все как надо. А он, фигурально выражаясь, с детства и был тем самым названным филологом. Именно за книгами спасался он и от любящего материнского напора. Да, впрочем, она особенно и не досаждала. Скорее уж могла быть отмечена в том решительная и высоконравственная старшая сестра. А вот жена, кстати, в определенном смысле, напоминала мать. Так и выбирал-то он, а не кто-нибудь иной.
      Но это так, к слову.
      Ее он заметил сразу. Выйдя в уже привычное серое прохладное утро на свой балкончик, он увидел в голубой прозрачной воде женское существо, издали показавшееся совсем юным. Но когда она проследовала в свой отсек, случившийся прямо по соседству с его, он сумел разглядеть правильное, вполне моложавое, хоть далеко уже не юношеское… пардон, не девичье лицо.
      Она тоже бросила быстрый взгляд на неординарного худого долговязого мужчину с рыжей кошкой на коленях. Почему кошка? Зачем? Хотя кошка и кошка. Собака что, лучше, что ли? Он был на удивление белокож. Что-то такое финское или чешское, почему-то мелькнуло в голове. И быстро прошла к себе.
      Он остался рассматривать пустующий бассейн и какие-то тепло амунированные фигуры с чемоданами и сумками, столпившиеся у входа в регистрацию. Общий заезд. Понятно.
      Они сидели в небольшом пустынном японском ресторанчике около огромной раскаленной металлической плиты, на которой молодой решительный японец, артистичными жестами подбрасывая вверх, ловя на лету и ловко сгребая в кучу всевозможные съестные составляющие, приготовлял единственно для них какие-то экзотические мясные и овощные кушанья. За спиной повара на стене был прикреплен кривой японский меч в инкрустированных ножнах. Ножны поблескивали в неярком ресторанном освещении. Рядом вырисовывался изящнейший женский портрет в стиле Утомаро. Он отлично знал этого художника. Естественно, по репродукциям.
      — У Тамары?
      — У Райки! — необидно передразнил он. Почему-то на ум пришло имя сестры — Раиса. — У-то-ма-ро. Японский художник.
      — Понятно, — нисколько не смутилась она своему незнанию. Теперь будет знать.
      Он почувствовал некую легкость.
      — А меч за его спиной, — чуть наклонившись к ней, продолжал он шутливо, — для эксклюзивного самурайского блюда. Р-ррраз — и голова на тарелке.
      Японец улыбнулся, словно поняв, о чем шла речь. В левой руке его как раз матово светилось то самое большое белое фаянсовое блюдо. Правая же японская рука одновременно приподнялась в направлении меча, словно желая претворить в жизнь названное действо.
      Ему стало неловко, но она открыто и безбоязненно рассмеялась. Он рассмеялся тоже и взял ее за руку. Так они и посмеивались. Японец тоже улыбался, продолжая орудовать металлическими лопатками, что-то вскидывая, переворачивая и сгребая.
      В раскрытую дверь виднелся крохотно вырезанный кусочек неопасного моря. Его дальний шум, перебиваемый голосами громогласных представителей различных европейских стран, не беспокоил их. Они сидели, замерши и глядя в дверной проем.
      Поехать в дальние неведомые края, и неведомо зачем, его убедили друзья. В той ситуации они проявляли просто даже не ожидаемую от них заботу и беспокойство.
      Он редко покидал свой столичный приют. Даже на профессиональные конференции предпочитал не ездить. А зачем? При наличии-то Интернета и электронной почты? Все и так известно. И он всем известен. Действительно, значимая фигура в своей узкой области исследования. То есть кому надо, тот знал. И он, в свою очередь, знал кого надо.
      Сразу после окончания филфака МГУ он занялся этим амбивалентным Серебряным веком, да так и не вылезал из него. Жена училась вместе с ним на курсе, но на отделении лингвистики. Поженились незадолго до окончания университета.
      Как раз съездили на море. В Крым. С многочисленными друзьями — шумными и еще мало чем озабоченными. Расположились в недорогих низкорослых белых домишках по несколько пар в соседних конурках.
      Там же совершили запомнившуюся ему навсегда небольшую морскую прогулку, во время которой он прямо-таки не чувствовал себя. Вернее, до отвратительности ощутил всю слабость и мучительность для человека его же собственного телесного организма. Его рвало и выворачивало. Ничем таким не обремененные друзья сочувствовали, глядя на его иссине-желтое, застывшее в мучительной гримасе лицо. Зрелище было не из слабых. После этого он с кривой улыбкой шутил, что, когда подойдет время перебираться на другую сторону жизни в лодке с Хароном, постарается подыскать какой-нибудь другой вид транспорта.
      Он всегда представлял себя первым среди сверстников покидающим этот бренный мир. Да, вроде бы, так все и выглядело, к этому все и шло. Помнится, однажды среди ночи он сопровождал приболевшую жену. Возникавшая из неведомых больничных глубин нянечка приемного покоя, взглянув на них, недовольно объявила: “Женщина, идите, а больной пусть остается”, — и почти всегда нечто подобное.
      А на море было весело. Очень весело. Молодые, здоровые. Купались, пили недорогое вино, беспрестанно рассуждали о серьезном и значимом. Он любовался на нее — стройную, крепкую, загорелую. Тело ее не то чтобы было совершенно, но как будто не ведало изъяна ни в малой своей части. Он-то сам выглядел вполне нескладным — длинный, несоразмерно мышечному наполнению конечностей и туловища. Но в его нелепости и неуклюжести было определенное обаяние. И опять-таки — молодость.
      Да, собственно, это самое его обаяние было отнюдь не в той недоделанной телесности, а в интеллекте и, как тогда особо отмечали, духовности. Да, таким он именно и был. Я знал таковых немало. Оборачиваясь на те времена, действительно, в подобных персонажах можно обнаружить, то есть в них, несомненно, наличествовала некая привлекательность и неложная сила противостояния окружающим обстоятельствам жизни. Сейчас как-то все испарилось. Вернее, перекроилось. Просто жизнь, ее финансово-экономическая и социальная, простите за выражение, организация и практика не способствуют расцвету подобных явлений и проявлений. А раньше-то вот, при всех тяготах и свирепствованиях, как раз и способствовала. То есть на отходах основного экономического и идеологического производства такое и такие заводились в уголках да щелях. И были не последними фигурантами в раскладе общественных сил по уровню своего нравственного и культурного влияния. Авторитетами были. Хотя, конечно, в достаточно узкой части общества, но как раз имевшей определенное влияние на всю тогдашнюю жизнь.
      Ну да ладно. Это старые неразрешенные споры и спекуляции.
      После той поездки на море и поженились. Он сразу же получил место в одном из многочисленных академических институтов, где и засел мирно на долгие годы среди таких же негромких и упорных. Она пристроилась в некую специальную программу по кавказским языкам. На этой почве объявилось огромное количество жизнерадостных и горделивых горских друзей. В основном тбилисских. Временами они заполоняли всю их небольшую квартирку, отчего ему становилось неуютно. Особенно не по себе было в самом Тбилиси, где их окружали такой прямо-таки нечеловеческой заботой и вниманием, что становилось просто страшно: чем он сможет отплатить во время ответного визита. Но все оказывалось проще. Они и в Москве исполняли ту же роль неугомонных хозяев. Такие были энтузиастические ухватки этой нации в описываемые времена. Жене не были свойственны его комплексы. Она легко и с азартом включалась в шумные и этикетные игры, застолье и веселье.
      — Юлия, Юлия! — восклицали горячие гости, целовали ей ручки, пили ее здоровье и галантно извинялись перед ним. Он скромно улыбался в ответ. Но все это никогда не заходило дальше куртуазного ухаживания и комплиментов. Во всяком случае, так ему представлялось. А коли представлялось — так оно и было. На сей счет можно припомнить одно старинное предположение, что мир есть воля и представление. Вот он и представлял. Впрочем, как мне кажется, нисколько не ошибаясь.
      Им подали креветки — большие и малые, свернутые розовыми нежными колечками с жесткими сопротивляющимися хвостиками. Он посмотрел, каким образом она принялась разделываться с ними, и последовал ее примеру. Особо отметил, как после очередной сокрушенной креветки она непринужденно свешивала кисти рук с легко оттопыренными пальчиками, на которых чуть-чуть поблескивали капли какого-то перламутрового соуса. Что-то, что-то напоминает! Откуда это? Но припомнить не смог.
      — Знаешь, — они уже перешли на “ты”, несмотря на его упорное поначалу “вы” да “вы”, — в Нью-Йорке тоже немало японских ресторанов, но вот такого гриля не встречала. А в Японии помню ресторан, где перед каждым располагалась подобная же, только гораздо меньшего размера раскаленная плита и груды мяса с овощами. Все нужно делать самому. Знаешь, как называлось?
      — Ну, наверное, — естественно, ничего не приходило на ум. — Наверное…
      — Да, не наверное, а точно — чингисхан. Чингисхан. Видимо, с монголами пришло.
      — Да-ааа, — не очень подивился он.
      Так же легко по новому времени жена оставила свои малооплачиваемые и малопрестижные языковедческие штудии ради никому тогда не ведомого занятия недвижимостью. Все стало продаваться. Жилища тоже. Она начала покупать и реализовывать их. И, надо заметить, весьма преуспела в том. На удивление всем, прежде ее знававшим, стремительно обратившись в то, что ныне магически именуется “бизнесвумен”.
      “Юлия Владимировна, Юлия Владимировна!”
      Он спокойно переносил перемены в ее статусе, достатке и поведении. Ну, достаток касался их обоих. Как, впрочем, и быт. И распорядок жизни. Ее голос, интонации, движения стали гораздо стремительнее и решительнее.
      А куда спешить простому филологу? Разве только домой, к телевизору, к матчу ЦСКА—“Динамо”. Хотя нет, нет, он болел за “Спартак”. Причем с детства. В этой страсти с самых юных времен немалыми сотоварищами ему являлись ученые друзья, академические филологи.
      Детей у них не было. Родители проживали далеко.
      И тут все поменялось. Все заспешили.
      У него появился компьютер. Вещь в общем-то несложная, но он постоянно впадал в панику.
      — Юлька, Юлька, опять текст пропал! — взвивался он в своей комнате.
      Она приходила, наклонялась над ним. От нее пахло тонким парфюмом. Он дергался головой в ее сторону. Она через его плечо легкими пальцами пробегала по клавишам, и проклятый текст появлялся. Он вздыхал и качал головой.
      — Интеллектуал-лллл, — ласково укоряла она.
      Убегала в ванную. Прибегала, уже по-деловому одетая, со щеткой в голове. Густые волосы сопротивлялись. Склонившись к правому плечу, она яростно вырывала из них проклятую щетку.
      — Слышь, вчера выхожу из офиса, стоит мужик у собачьей кучи и эдак раздумчиво произносит: “Как только такое человек может взять себе в ум?”.
      — Понимаю, понимаю, — сразу же понимал он. — Только я имею дело с человеческими экскрементами. Точнее, экскрементами его головы.
      — Все ты про себя да про себя. Ну, побежала. У меня встреча.
      — Давай.
      — Если что — по мобильнику, — быстро чмокала и исчезала.
      Количество ее клиентов и встреч нарастало. Его это нисколько не тревожило. Даже устраивало. Больше оставалось свободного времени для работы. В институт стало ходить необязательно, особенно за те гроши, которые теперь там отчисляли. Да и с деньгами жены он сам, вернее, она спокойно, без особого ущерба для семейного бюджета могла бы содержать пару-другую таких вот научных особей. Она воспринимала эту породу людей (к которой, впрочем, совсем недавно принадлежала и сама) вполне спокойно и насмешливо. Но никогда сего не оговаривала вслух, не желая его обидеть. Несомненно, новые заботы, новый круг людей, их, так сказать, менталитет, приоритеты и даже словарь оказывали медленное, но неодолимое влияние. Он иногда досадливо указывал ей на это. Она срывалась совсем редко.
      — Не нравится? Что, это мне прямо-таки ни с чем не сравнимое удовольствие доставляет?! Сам тогда зарабатывай деньги!
      Аргументы были не совсем аккуратны, вернее, некорректны, но и неотразимы в то же самое время. Просто убийственны. Он молчал.
      — Извини. Мне тоже нелегко, — примирительно завершала она неприятный разговор.
      Он, естественно, не мог ни простить, ни не простить. Налицо был факт прямого иждивенчества, ныне не оправдываемый никакими прежде безотказно работавшими высокими идеологическими целями и миссиями.
      Он сидел в своем кабинете. По привычке на диване, в стороне от огромного новейшего стола, купленного специально для подобных вот академических занятий, и маленьким заточенным карандашиком водил по страницам великих книг, отмечая строчки, в былые времена могущие бы всколыхнуть миллионы чувствительных российских сердец. Да, в былые времена. Именно что.
      Несколько дней они обитали в своем Океанском Клубе вполне независимо. Пасмурным утром ее неизменно можно было обнаружить в голубом бассейне. Он так же неизменно появлялся на своем балкончике с кошкой.
      Познакомились в супермаркете. Он стоял в кассу и читал очередную изучаемую книгу. Она оказалась сзади. Через плечо заметила текст, набранный моментально узнаваемой кириллицей. Подождала, пока он отвлечется от чтения, и спросила:
      — Вы говорите по-русски?
      Именно что не: “Вы русский?”, а: “Вы говорите по-русски?” — кто его знает, может, какой шведско-голландско-хорватский славист.
      — Что? — обернулся он и заметил свою соседку по местному общежитию.
      — Вы из России, — поняла она сразу по его произношению и интонации.
      — Да, да. Вы тоже?
      — Почти.
      На этом разговор замер. Он опустил книгу и, стоя в очереди, чуть заметно оглядывался. Она, казалось, была полностью поглощена своими покупательными заботами. Расплатившись, выйдя из магазина, он будто бы непринужденно задержался, разглядывая нехитрые радости туриста, выставленные прямо на улице у входа в магазин. Улыбнулся, поймав себя на сей лукавой преднамеренности.
      — Вы домой? То есть в наш Клуб? — поправилась она.
      — Ах, да, — спохватился он.
      Пошли рядом. Некоторое время молчали.
      — Откуда же вы? — все-таки первым начал он.
      — Сложная история. Из Нью-Йорка. Вернее, сейчас вот из Парижа. Друзей навестила. Ну и решила побаловать себя, коли уж такое большое свободное время выпало.
      Он не стал расспрашивать причины этого выпавшего большого свободного времени. По интонации было понятно, что за этим кроется либо нечто не очень приятное, либо просто некий новый поворот в размеренном течении жизни. Но расспрашивать не стал.
      — Надолго?
      — До следующей субботы.
      — Я тоже, — помолчал. Потом снова: — А куда?
      — Ну, сначала в Париж, а потом к себе, в Нью-Йорк.
      — Понятно, — она его не спрашивала. И так ясно. Он зачем-то добавил: — У меня вечерний рейс.
      — У меня тоже, — сразу же отозвалась она. — Вот, почти целый лишний день здесь можно провести будет.
      — Да, да.
      Как раз достигли входа в свой Клуб. Вместе поднялись по лестнице на второй этаж. Раскланялись. Разошлись по комнатам.
      — Заждалась, Юленька? — произнес он, входя к себе и зажигая свет. Подошел. Погладил. Она послушно подставила крупную крепкую голову.
      Кошка появилась неожиданно. Хотя что тут особенно неожиданного. Один постоянный партнер в качестве возблагодарения за какие-то услуги подарил жене породистого котенка. Такой вот полуинтимный подарок. Но вряд ли за ним скрывалось что-либо, кроме простой шутливости отношений. Так он думал.
      Жена пропадала уже почти до ночи. Иногда и вовсе не возвращалась домой. Дела, партнеры. Изредка они вместе посещали рестораны, презентации и прочие столь ныне распространенные мероприятия. Вокруг сидели, подходили, раскланивались улыбающиеся люди, с обожанием взглядывавшие на его моложавую и энергичную жену. Что это могло значить? Да что угодно.