«Знамя», № 5 за 2001 г.

Предуведомление

       Я как-то купался в реке и подумал /чего не подумаешь!/ — кто же это рядом со мной сейчас, да и вообще, на протяжении годов, веков /не тысячелетий же, если, конечно, это вода не предвечная, не вода жизни/, так кто же входил, выходил и купался в ней, в воде? — да кто угодно. Цена всеобщности — неопределимость и необязательность, и, в некотором смысле, не существование как бы /в узком, земном смысле/. Но вот в закрытых, номенклатурных /номенклатурных в смысле и даже небесной номенклатуры/ водоёмах, ну, не обязательно водо-, а чего-угодно-ёмах, очевидно, пользователей можно если и не подсчитать, то определить круг. В некоторых же средах купающиеся определяются по некой сугубой приобщённости, причастности, сородности.
       Вот как раз определять эту сородность среды и в ней купающихся и есть отдельный, специфический, маленький наш кайф, никого другого ни к каким выводам, решениям нисколько не обязывающий.
       Хочется обратить внимание, что помянутыми здесь средами и категориями в них купающихся отнюдь не исчерпывается полнота подобных отношений в мире, но, как нам кажется, критическая масса приведённых примеров и исследований вполне достаточна, чтобы служить методологической, и даже шире — идеологической базой для подобного восприятия сложноструктурированного и сложновзаимосвязанного мира, а также, при желании, дальнейших его исследования и аппроприаций.

* * *

      Кто купается в золоте?
      В золоте купаются богачи, амери-
      канцы, цари, арабы, иудеи,
      скарабеи, золотодобытчики,
      злодеи и фантазёры
      Тот, кто в золоте купается
      Тот и прямо называется
      Взолотекупающиеся

* * *

      Кто купается в серебре?
      В серебре купаются пустын-
      ники, люди лунного света,
      воры, мистики, тибетцы,
      ночные люди, вроде меня,
      кошки, серны, каппода-
      кийцы и внутрьрождённые
      Кто в серебре купается
      Тот часто называется
      Зрящий отражённым светом.

* * *

      Кто купается в воде?
      В воде купаются рыбы, моряки,
      девы, гладкокожие неврасте-
      ники, греки, крысы, убий-
      цы, дети с болезнью Дауна,
      русалки, невидь всякая и
      отдельные государственные деятели
      Кто в воде купается
      Тот просто называется
      Купающимся

* * *

      Кто в лучах купается?
      В лучах купаются — герои в лу-
      чах славы, сволочи в лучах
      жадности, ребёночки в лучах
      любви, невесты в лучах овла-
      дения и отдавания, мизантро-
      пы в своих тяжёлых лучах,
      и в лучах общей им жизни —
      кочегары, слесаря, молочни-
      цы, вахтёры, медсёстры и
      ученики
      Кто в лучах купается
      Тот неизбежно называется
      Подставляющим тело под поток

* * *

      Следующим, естественно, следует
      вопрос:
      А кто в говне купается?
      В говне купаются практически
      все
      Но особенно — ассенизаторы,
      учителя, артисты, прокто-
      логи, сочинители, честные
      политики, сердобольные
      женщины и кавалеристы
      Кто в говне купается
      Естественно, называется…
      Ну, по-разному называется

* * *

      Кто купается или копается в себе?
      В себе купаются или копаются
      больные, здоровые, полуболь-
      ные, стукнутые, потерпевшие
      поражение, русские и склон-
      ные к русской литературе,
      Ницше, Достоевский, школь-
      ницы, фэзэушницы, исихасты
      и человек вздумавший сделать
      себе операцию аппендицита
      Кто в себе копается
      Тот и называется
      Самокопателем

* * *

      Кто ни в чём не копается?
      Ни в чем не копаются тяжелоатле-
      ты, древние герман-
      цы, монахи, купцы второй
      гильдии, бомжи, футболисты,
      чапаевцы и современники
      Семиона Полоцкого
      Кто ни в чём не купается
      Тот, собственно, и никак не
      называется

* * *

      Кто в ничто купается?
      В ничто купаются апофатики, ин-
      дусы, алкоголики, матема-
      тики некие, подверженные
      абсолютной афазии,
      младенцы, метеорологи,
      шахматисты и подрывники
      Кто в ничто купается
      Тот дико называется
      Отпущенными

* * *

      Кто во всём купается?
      Во всём купаются все, но не в
      их единичности, а собран-
      ные в огромные гиперком-
      мунальные тела
      Перекрывающие коммунальные кон-
      фессиональные и родовые
      тела, сами по себе купаю-
      щиеся в силовых полях
      своего порождения

Предуведомление

       Думается, что за всем всегда наличествует заранее предуготовленная гармония, равновесие, предположенное её пространство. Вот, кажется, всё рухнуло, рассыпалось на кусочечки несопоставляемые и взаимовраждующие. Кажется, что отныне и существовать-то нам в пределах некоего неестественного, глупо-выдуманного дикого позитивного дизъюнктивного синтеза, сцепившись зубами. Ан нет, приглядеться, так этих всех просто держит на необходимом весёлом расстоянии друг от друга /порой и в пугающей, а иногда и необходимо-взаимогубительной близости/ пальчиками эта самая, неулавливаемая привычно шарящими руками в привычных местах, гармония. Смотреть надо просто и честно, а не машинально рассчитывать на заданный раз и навсегда вроде бы заведенный и, к ювенильному восторгу некоторых, вроде бы саморазрушающийся процесс.
       1
      Параллельно этому делу происходит какое-либо другое — вот и всё уравновешено
       2
      На какой-либо станции Вербилки, скажем, некая старушенция в длинном салопообразном пальто, валенках и платке, с кошёлкой в руках садится на электричку по направлению к Москве, а в это же самое время такая же старушенция с подобными же валенками, пальто и с кошёлкой садится в Москве на электричку в сторону Вербилок — вот всё и уравновешено
       3
      Вот жестоко убивают человека, а в это время в жестоких родах появляется ребёнок — вот и уравновешено
       4
      Вот убивают 20 или 30 человек, а в это время появляется один ребёнок, но зато выдающийся — вот и уравновешено
       5
      Вот убивают 300 человек, а в ответ рождается ребёнок, но гениальный — вот и уравновешено
       6
      Вот гибнут тучи людей и животных, мор и глад, и погибель, но в ответ рождается пророк и грандиозная весть спасения — вот и уравновешено
       7
      Или совсем из другой области — вот в Париже говорят умные и сильные слова, а в Саранске, зато, — ранняя весна и картошку сажают на две недели раньше — вот и уравновешено
       8
      Или пролетает ангел в районе Сахары, а в ответ происходят серьезные изменения в структуре языкопорождения у самых мелких чешуйчатых существ — вот и уравновешено
       9
      И, наконец, я, например, левой рукой выдираю у себя клок волос над левым ухом и в то же самое время правой рукой выламываю напрочь шестой палец на правой ноге — вот и уравновешено

       «Знамя», № 2 за 2007 г.

Предуведомление

      Какие предуведомления нужны художественному произведению?
      Уподобиться бы Толстому, который вопрошателя о смысле “Анны Карениной” отослал к тому же, самому полному тексту романа. Тем более что наши рассказики и не так уж длинны. Но, и тем более уж, мы, ясно дело, не Толстые.
      Так ведь совсем не о том было намерение объясниться. Хотелось просто и искренне поведать, что я с давних пор, с юных лет, был покорен русской лирической прозой. Ее удивительным психологизмом, точностью деталей и легкой, немного грустно-меланхолической повествовательной интонацией. Конечно, это трудно ныне воспроизводимо в своей аутентичной чистоте. Да и, как всякое воспроизведение, оно обречено нести на себе черты неизгладимой вторичности, узнаваемости художественного промысла. А хочется!
      И представилось, что не столько представительным персонажем помянутого стиля внутри самого текста, сколько абсорбирующей его точкой может стать кошка. Вот так и появилась она вместе с обихаживающим ее мужчиной, в отличие от памятной собачки, которая, при всей своей малости и полнейшей домашности, все-таки бежит впереди и ведет за собой даму.
      Углубляясь же в некоторые как бы метафизические глубины, замечу, что, несмотря на весьма часто встречающееся уподобление русской культуры греческой (в отличие от латинской ориентированности западной), мне всегда представлялось гораздо более достоверным сближение ее с египетской. Заметим, что в греческом изобразительном искусстве встречается достаточное количество изображений именно собак при почти полнейшем отсутствии кошек. В то же самое время привычный образ России как сфинкса — именно кошачьего существа с женской головой — вполне обладает метафорической достоверностью и отсылает именно к египетской традиции с ее представлениями о мистической сущности кошек.
      Если будет дозволено, коротко помяну здесь о своем видеоперформансе (то есть о небольшом действе, запечатленном на видео), где я сижу с кошкой и убеждаю ее: “Ну, скажи: Россия!”. То есть являю некое интеллигентское представление о преимуществе сказанного слова, пытаясь навязать его этой самой кошке, собственно, и представляющей ту самую спокойно и самодостаточно-молчаливую женскую ипостась России. Ну, да путано все. Вот тут как раз и следовало бы уподобиться Толстому, отослав читателя к просмотру самого видеоматериала, чем стараться мало пригодными для того словами описать визуально-драматическую суть перформанса.
      Да и пора заканчивать предуведомление, а то оно уже грозит превзойти скромный размер текстов, которым предпосылается.

недавно случившееся

      — А пузатых не пускать, — и дружно рассмеялись.
      Она легко превосходила его в этой нехитрой, почти детской забаве. Реакции ее были моментальны и безошибочны. Наибольшей его удачей было: немцев не пускать как зачинщиков двух мировых войн. Хотя и это почти дословно воспроизводило ее вчерашнюю реплику. Ну, понятно, не без иронического намека.
      Со стороны было непонятно, по какой причине двое не очень уж и молодых людей заливаются смехом и, стесняясь, сдерживаются, наклоняя головы, взглядывая друг на друга и прижимаясь плечами. Она проделывала все это спокойнее и непринужденнее.
      В общем-то все было понятно.
      Он заметил ее сразу. Прибыв раньше общего большого заезда, прохладными днями он сидел на своем балкончике небольшого местного кондоминиума — набора нехитрых отдельных сотообразных апартаментов, окружавших неглубокий голубой бассейн посередине. Подкрашивают, наверное. Отчего это он такой голубой? А может, и сам по себе.
      Называлось заведение вполне прилично — Ошен Клаб. Переведем приблизительно (или точно) как Океанский Клуб.
      Небо, затянутое нетяжелыми серыми облаками, вдали опускалось в гораздо более мрачное море, перебудораженное беспорядочным шевелением волн. Но отсюда это виделось просто как нечто серое, тусклое, неспокойно покачивающееся. Да, не хотелось бы отправиться по нему куда-либо в даль. Да и в близь тоже. Он слегка передернул плечами, как от легкого озноба, поскольку был абсолютно сухопутным существом.
      Иногда вечерами он брел в ближайший бар и сидел за кружкой пива. Изредка поднимая голову, если не с ужасом, то к немалому своему удивлению обнаруживал себя в окружении огромного количества пенсионеров. Раскрасневшихся над нехитрой дозой спиртного, веселых, умеренно задиристых старичков и старушек разнообразнейших стран и национальностей. Он беспокойно оглядывался — да, одни пенсионеры. Никого иного. Так и понятно: зимнее время. Никаких тебе школьных или студенческих каникул. Кому еще-то здесь быть? Да и, по сравнению с той же молодежью, они люди вполне приличные. Но все-таки большое скопление всего однотипного — домов ли, машин, пионеров — всегда удручающе. Вот, думал он, среди одних пенсионеров. Стукал пустой кружкой по мутноватому пластмассовому столу, чуть ссутулившись, вставал и уходил, несколько удрученно-озадаченный.
      Собственно, Канары никогда не были его мечтой. Да и вообще он редко перемещался куда-нибудь из своей московской квартиры. Правда, уже новой, соответственно новейшим представлениям о метраже и дизайне. Ее приобретение было вовсе не его заслугой. Но и это модерное жилище по-доброму, по-старому оказалось заваленным немодным по нынешним временам огромным количеством книг. Литературой. Прости, Господи, художественной. Да и к тому же несовременной. Оправданием тому могли служить его профессиональные занятия — филолог. Вот, уже и оправдания потребны!
      — Опять расползлись, — шутливо попрекала его жена, подбирая разбросанные по всей квартире книги и возвращая их в его комнату-кабинет. Да, здесь у него был отдельный кабинет. Мечтал ли о нем раньше?!
      Был он немалым специалистом по Серебряному веку. Слыхали про такой? Ну, да коли добрались до этой строчки, так непременно что-то о нем слыхивали. Читывали, возможно. Мы и сами не какие-то там особенные доки. Но он был именно что профессионал. Знал почти досконально (а как в его положении иначе-то?) всех этих, немало уже удаленных от нас, Блоков и Белых. Ну, для кого удаленных, а для кого и родных — прямо от сердца не оторвать. Настолько родных, что одной и той же горючей слезой оплакивают трагический, почти двухвековой давности, результат бессмысленной дуэли нашего несчастного Пушкина и смерть недавно почившей собственной матушки, за всю свою жизнь разве только две книжицы взявшей в руки. Однако же нет в том ее вины — просто не из соответствующей социальной страты вышла. Да и времена тяжелые — войны, пертурбации!
      Но это не об его матери. Его мать была из славного интеллигентского племени, однако, без излишних, разрушающих волю и способность спокойно и правильно приспосабливаться в мире рефлексий. Медик. Женщина осмысленная, отзывчивая и решительная. И его она хотела видеть таким же. Но он, с помянутыми своими пристрастиями и склонностями, никак не подходил под ее понятия об осмысленности и правильности устройства этой жизни и в этой жизни. Сестра же удалась. Удалась. Даже с компенсаторной преизбыточностью, к удовлетворению всей лечебной родни, тоже пошедши в медицину и там премного преуспевши. Доктор наук, заведующая каким-то чрезвычайно престижным отделением в немыслимо престижном медицинском заведении. В общем, все как надо. А он, фигурально выражаясь, с детства и был тем самым названным филологом. Именно за книгами спасался он и от любящего материнского напора. Да, впрочем, она особенно и не досаждала. Скорее уж могла быть отмечена в том решительная и высоконравственная старшая сестра. А вот жена, кстати, в определенном смысле, напоминала мать. Так и выбирал-то он, а не кто-нибудь иной.
      Но это так, к слову.
      Ее он заметил сразу. Выйдя в уже привычное серое прохладное утро на свой балкончик, он увидел в голубой прозрачной воде женское существо, издали показавшееся совсем юным. Но когда она проследовала в свой отсек, случившийся прямо по соседству с его, он сумел разглядеть правильное, вполне моложавое, хоть далеко уже не юношеское… пардон, не девичье лицо.
      Она тоже бросила быстрый взгляд на неординарного худого долговязого мужчину с рыжей кошкой на коленях. Почему кошка? Зачем? Хотя кошка и кошка. Собака что, лучше, что ли? Он был на удивление белокож. Что-то такое финское или чешское, почему-то мелькнуло в голове. И быстро прошла к себе.
      Он остался рассматривать пустующий бассейн и какие-то тепло амунированные фигуры с чемоданами и сумками, столпившиеся у входа в регистрацию. Общий заезд. Понятно.
      Они сидели в небольшом пустынном японском ресторанчике около огромной раскаленной металлической плиты, на которой молодой решительный японец, артистичными жестами подбрасывая вверх, ловя на лету и ловко сгребая в кучу всевозможные съестные составляющие, приготовлял единственно для них какие-то экзотические мясные и овощные кушанья. За спиной повара на стене был прикреплен кривой японский меч в инкрустированных ножнах. Ножны поблескивали в неярком ресторанном освещении. Рядом вырисовывался изящнейший женский портрет в стиле Утомаро. Он отлично знал этого художника. Естественно, по репродукциям.
      — У Тамары?
      — У Райки! — необидно передразнил он. Почему-то на ум пришло имя сестры — Раиса. — У-то-ма-ро. Японский художник.
      — Понятно, — нисколько не смутилась она своему незнанию. Теперь будет знать.
      Он почувствовал некую легкость.
      — А меч за его спиной, — чуть наклонившись к ней, продолжал он шутливо, — для эксклюзивного самурайского блюда. Р-ррраз — и голова на тарелке.
      Японец улыбнулся, словно поняв, о чем шла речь. В левой руке его как раз матово светилось то самое большое белое фаянсовое блюдо. Правая же японская рука одновременно приподнялась в направлении меча, словно желая претворить в жизнь названное действо.
      Ему стало неловко, но она открыто и безбоязненно рассмеялась. Он рассмеялся тоже и взял ее за руку. Так они и посмеивались. Японец тоже улыбался, продолжая орудовать металлическими лопатками, что-то вскидывая, переворачивая и сгребая.
      В раскрытую дверь виднелся крохотно вырезанный кусочек неопасного моря. Его дальний шум, перебиваемый голосами громогласных представителей различных европейских стран, не беспокоил их. Они сидели, замерши и глядя в дверной проем.
      Поехать в дальние неведомые края, и неведомо зачем, его убедили друзья. В той ситуации они проявляли просто даже не ожидаемую от них заботу и беспокойство.
      Он редко покидал свой столичный приют. Даже на профессиональные конференции предпочитал не ездить. А зачем? При наличии-то Интернета и электронной почты? Все и так известно. И он всем известен. Действительно, значимая фигура в своей узкой области исследования. То есть кому надо, тот знал. И он, в свою очередь, знал кого надо.
      Сразу после окончания филфака МГУ он занялся этим амбивалентным Серебряным веком, да так и не вылезал из него. Жена училась вместе с ним на курсе, но на отделении лингвистики. Поженились незадолго до окончания университета.
      Как раз съездили на море. В Крым. С многочисленными друзьями — шумными и еще мало чем озабоченными. Расположились в недорогих низкорослых белых домишках по несколько пар в соседних конурках.
      Там же совершили запомнившуюся ему навсегда небольшую морскую прогулку, во время которой он прямо-таки не чувствовал себя. Вернее, до отвратительности ощутил всю слабость и мучительность для человека его же собственного телесного организма. Его рвало и выворачивало. Ничем таким не обремененные друзья сочувствовали, глядя на его иссине-желтое, застывшее в мучительной гримасе лицо. Зрелище было не из слабых. После этого он с кривой улыбкой шутил, что, когда подойдет время перебираться на другую сторону жизни в лодке с Хароном, постарается подыскать какой-нибудь другой вид транспорта.
      Он всегда представлял себя первым среди сверстников покидающим этот бренный мир. Да, вроде бы, так все и выглядело, к этому все и шло. Помнится, однажды среди ночи он сопровождал приболевшую жену. Возникавшая из неведомых больничных глубин нянечка приемного покоя, взглянув на них, недовольно объявила: “Женщина, идите, а больной пусть остается”, — и почти всегда нечто подобное.
      А на море было весело. Очень весело. Молодые, здоровые. Купались, пили недорогое вино, беспрестанно рассуждали о серьезном и значимом. Он любовался на нее — стройную, крепкую, загорелую. Тело ее не то чтобы было совершенно, но как будто не ведало изъяна ни в малой своей части. Он-то сам выглядел вполне нескладным — длинный, несоразмерно мышечному наполнению конечностей и туловища. Но в его нелепости и неуклюжести было определенное обаяние. И опять-таки — молодость.
      Да, собственно, это самое его обаяние было отнюдь не в той недоделанной телесности, а в интеллекте и, как тогда особо отмечали, духовности. Да, таким он именно и был. Я знал таковых немало. Оборачиваясь на те времена, действительно, в подобных персонажах можно обнаружить, то есть в них, несомненно, наличествовала некая привлекательность и неложная сила противостояния окружающим обстоятельствам жизни. Сейчас как-то все испарилось. Вернее, перекроилось. Просто жизнь, ее финансово-экономическая и социальная, простите за выражение, организация и практика не способствуют расцвету подобных явлений и проявлений. А раньше-то вот, при всех тяготах и свирепствованиях, как раз и способствовала. То есть на отходах основного экономического и идеологического производства такое и такие заводились в уголках да щелях. И были не последними фигурантами в раскладе общественных сил по уровню своего нравственного и культурного влияния. Авторитетами были. Хотя, конечно, в достаточно узкой части общества, но как раз имевшей определенное влияние на всю тогдашнюю жизнь.
      Ну да ладно. Это старые неразрешенные споры и спекуляции.
      После той поездки на море и поженились. Он сразу же получил место в одном из многочисленных академических институтов, где и засел мирно на долгие годы среди таких же негромких и упорных. Она пристроилась в некую специальную программу по кавказским языкам. На этой почве объявилось огромное количество жизнерадостных и горделивых горских друзей. В основном тбилисских. Временами они заполоняли всю их небольшую квартирку, отчего ему становилось неуютно. Особенно не по себе было в самом Тбилиси, где их окружали такой прямо-таки нечеловеческой заботой и вниманием, что становилось просто страшно: чем он сможет отплатить во время ответного визита. Но все оказывалось проще. Они и в Москве исполняли ту же роль неугомонных хозяев. Такие были энтузиастические ухватки этой нации в описываемые времена. Жене не были свойственны его комплексы. Она легко и с азартом включалась в шумные и этикетные игры, застолье и веселье.
      — Юлия, Юлия! — восклицали горячие гости, целовали ей ручки, пили ее здоровье и галантно извинялись перед ним. Он скромно улыбался в ответ. Но все это никогда не заходило дальше куртуазного ухаживания и комплиментов. Во всяком случае, так ему представлялось. А коли представлялось — так оно и было. На сей счет можно припомнить одно старинное предположение, что мир есть воля и представление. Вот он и представлял. Впрочем, как мне кажется, нисколько не ошибаясь.
      Им подали креветки — большие и малые, свернутые розовыми нежными колечками с жесткими сопротивляющимися хвостиками. Он посмотрел, каким образом она принялась разделываться с ними, и последовал ее примеру. Особо отметил, как после очередной сокрушенной креветки она непринужденно свешивала кисти рук с легко оттопыренными пальчиками, на которых чуть-чуть поблескивали капли какого-то перламутрового соуса. Что-то, что-то напоминает! Откуда это? Но припомнить не смог.
      — Знаешь, — они уже перешли на “ты”, несмотря на его упорное поначалу “вы” да “вы”, — в Нью-Йорке тоже немало японских ресторанов, но вот такого гриля не встречала. А в Японии помню ресторан, где перед каждым располагалась подобная же, только гораздо меньшего размера раскаленная плита и груды мяса с овощами. Все нужно делать самому. Знаешь, как называлось?
      — Ну, наверное, — естественно, ничего не приходило на ум. — Наверное…
      — Да, не наверное, а точно — чингисхан. Чингисхан. Видимо, с монголами пришло.
      — Да-ааа, — не очень подивился он.
      Так же легко по новому времени жена оставила свои малооплачиваемые и малопрестижные языковедческие штудии ради никому тогда не ведомого занятия недвижимостью. Все стало продаваться. Жилища тоже. Она начала покупать и реализовывать их. И, надо заметить, весьма преуспела в том. На удивление всем, прежде ее знававшим, стремительно обратившись в то, что ныне магически именуется “бизнесвумен”.
      “Юлия Владимировна, Юлия Владимировна!”
      Он спокойно переносил перемены в ее статусе, достатке и поведении. Ну, достаток касался их обоих. Как, впрочем, и быт. И распорядок жизни. Ее голос, интонации, движения стали гораздо стремительнее и решительнее.
      А куда спешить простому филологу? Разве только домой, к телевизору, к матчу ЦСКА—“Динамо”. Хотя нет, нет, он болел за “Спартак”. Причем с детства. В этой страсти с самых юных времен немалыми сотоварищами ему являлись ученые друзья, академические филологи.
      Детей у них не было. Родители проживали далеко.
      И тут все поменялось. Все заспешили.
      У него появился компьютер. Вещь в общем-то несложная, но он постоянно впадал в панику.
      — Юлька, Юлька, опять текст пропал! — взвивался он в своей комнате.
      Она приходила, наклонялась над ним. От нее пахло тонким парфюмом. Он дергался головой в ее сторону. Она через его плечо легкими пальцами пробегала по клавишам, и проклятый текст появлялся. Он вздыхал и качал головой.
      — Интеллектуал-лллл, — ласково укоряла она.
      Убегала в ванную. Прибегала, уже по-деловому одетая, со щеткой в голове. Густые волосы сопротивлялись. Склонившись к правому плечу, она яростно вырывала из них проклятую щетку.
      — Слышь, вчера выхожу из офиса, стоит мужик у собачьей кучи и эдак раздумчиво произносит: “Как только такое человек может взять себе в ум?”.
      — Понимаю, понимаю, — сразу же понимал он. — Только я имею дело с человеческими экскрементами. Точнее, экскрементами его головы.
      — Все ты про себя да про себя. Ну, побежала. У меня встреча.
      — Давай.
      — Если что — по мобильнику, — быстро чмокала и исчезала.
      Количество ее клиентов и встреч нарастало. Его это нисколько не тревожило. Даже устраивало. Больше оставалось свободного времени для работы. В институт стало ходить необязательно, особенно за те гроши, которые теперь там отчисляли. Да и с деньгами жены он сам, вернее, она спокойно, без особого ущерба для семейного бюджета могла бы содержать пару-другую таких вот научных особей. Она воспринимала эту породу людей (к которой, впрочем, совсем недавно принадлежала и сама) вполне спокойно и насмешливо. Но никогда сего не оговаривала вслух, не желая его обидеть. Несомненно, новые заботы, новый круг людей, их, так сказать, менталитет, приоритеты и даже словарь оказывали медленное, но неодолимое влияние. Он иногда досадливо указывал ей на это. Она срывалась совсем редко.
      — Не нравится? Что, это мне прямо-таки ни с чем не сравнимое удовольствие доставляет?! Сам тогда зарабатывай деньги!
      Аргументы были не совсем аккуратны, вернее, некорректны, но и неотразимы в то же самое время. Просто убийственны. Он молчал.
      — Извини. Мне тоже нелегко, — примирительно завершала она неприятный разговор.
      Он, естественно, не мог ни простить, ни не простить. Налицо был факт прямого иждивенчества, ныне не оправдываемый никакими прежде безотказно работавшими высокими идеологическими целями и миссиями.
      Он сидел в своем кабинете. По привычке на диване, в стороне от огромного новейшего стола, купленного специально для подобных вот академических занятий, и маленьким заточенным карандашиком водил по страницам великих книг, отмечая строчки, в былые времена могущие бы всколыхнуть миллионы чувствительных российских сердец. Да, в былые времена. Именно что.
      Несколько дней они обитали в своем Океанском Клубе вполне независимо. Пасмурным утром ее неизменно можно было обнаружить в голубом бассейне. Он так же неизменно появлялся на своем балкончике с кошкой.
      Познакомились в супермаркете. Он стоял в кассу и читал очередную изучаемую книгу. Она оказалась сзади. Через плечо заметила текст, набранный моментально узнаваемой кириллицей. Подождала, пока он отвлечется от чтения, и спросила:
      — Вы говорите по-русски?
      Именно что не: “Вы русский?”, а: “Вы говорите по-русски?” — кто его знает, может, какой шведско-голландско-хорватский славист.
      — Что? — обернулся он и заметил свою соседку по местному общежитию.
      — Вы из России, — поняла она сразу по его произношению и интонации.
      — Да, да. Вы тоже?
      — Почти.
      На этом разговор замер. Он опустил книгу и, стоя в очереди, чуть заметно оглядывался. Она, казалось, была полностью поглощена своими покупательными заботами. Расплатившись, выйдя из магазина, он будто бы непринужденно задержался, разглядывая нехитрые радости туриста, выставленные прямо на улице у входа в магазин. Улыбнулся, поймав себя на сей лукавой преднамеренности.
      — Вы домой? То есть в наш Клуб? — поправилась она.
      — Ах, да, — спохватился он.
      Пошли рядом. Некоторое время молчали.
      — Откуда же вы? — все-таки первым начал он.
      — Сложная история. Из Нью-Йорка. Вернее, сейчас вот из Парижа. Друзей навестила. Ну и решила побаловать себя, коли уж такое большое свободное время выпало.
      Он не стал расспрашивать причины этого выпавшего большого свободного времени. По интонации было понятно, что за этим кроется либо нечто не очень приятное, либо просто некий новый поворот в размеренном течении жизни. Но расспрашивать не стал.
      — Надолго?
      — До следующей субботы.
      — Я тоже, — помолчал. Потом снова: — А куда?
      — Ну, сначала в Париж, а потом к себе, в Нью-Йорк.
      — Понятно, — она его не спрашивала. И так ясно. Он зачем-то добавил: — У меня вечерний рейс.
      — У меня тоже, — сразу же отозвалась она. — Вот, почти целый лишний день здесь можно провести будет.
      — Да, да.
      Как раз достигли входа в свой Клуб. Вместе поднялись по лестнице на второй этаж. Раскланялись. Разошлись по комнатам.
      — Заждалась, Юленька? — произнес он, входя к себе и зажигая свет. Подошел. Погладил. Она послушно подставила крупную крепкую голову.
      Кошка появилась неожиданно. Хотя что тут особенно неожиданного. Один постоянный партнер в качестве возблагодарения за какие-то услуги подарил жене породистого котенка. Такой вот полуинтимный подарок. Но вряд ли за ним скрывалось что-либо, кроме простой шутливости отношений. Так он думал.
      Жена пропадала уже почти до ночи. Иногда и вовсе не возвращалась домой. Дела, партнеры. Изредка они вместе посещали рестораны, презентации и прочие столь ныне распространенные мероприятия. Вокруг сидели, подходили, раскланивались улыбающиеся люди, с обожанием взглядывавшие на его моложавую и энергичную жену. Что это могло значить? Да что угодно.
      Котенок был удивительно рыжего цвета, походя в том на жену, и саму-то немало рыжеватую. Посему, посмеявшись, и присвоили котенку женского пола имя Юля. Когда он звал: “Юля!” — то поначалу жена невольно откликалась первой. Потом привыкла и стала различать по интонации, кто ему сейчас потребен. Иногда он выкликивал: “Юля! Юлия!” — имея в виду обеих.
      Но кошка была ее. Когда жена возвращалась домой и садилась на кухне, кошка вспрыгивала ей на колени и начинала лизать подмышку. Лизала так интенсивно, что тонкая кофточка промокала насквозь. Они оба посмеивались.
      — Экие эротическо-перверсивные проявления, — шутил он. — У нее явно лесбийские наклонности. Насчет тебя — не знаю. Не до конца уверен, — и опять оба посмеялись. — К добру не приведет, — и снова улыбнулись. Такое вот предсказание.
      К нему кошка относилась прохладно. Только в отсутствие жены принимала поглаживания и, естественно, кормления. Но вполне пренебрежительно и снисходительно.
      — Экое же подлое существо, — ласково бормотал он, покачивая головой и усаживаясь за свои книги. Юля не торопилась вскочить к нему на колени или примоститься рядом на диване.
      Со временем она выросла в крупное и благородное существо с несколько высокомерно-надменным выражением восточного лица. Красоты ей было не занимать. Но самое главное, что всегда удивляло и даже несколько пугало, так это ощущение ее полнейшего понимания всего вокруг нее происходящего. Когда они с женой не то что переругивались, но говорили на повышенных тонах, она выходила из кухни. Подобное, как и во всех семьях, обычно происходило на кухне. Ну, не будем здесь вдаваться в миростроительно-экзистенциальный смысл и значение кухни в жизни советской интеллигенции в те старые, доперестроечные эскапистские времена. Об этом немало написано и наговорено.
      При обсуждении же ее самой, даже без упоминания имени, Юля поднимала голову и внимательно смотрела в глаза говорящему. Затем переводила взгляд на собеседника. К гостям и посетителям относилась выборочно. Суть ее предпочтений была не совсем ясна, но за этим чувствовался некий принцип, причем достаточно серьезный и глубинный, хотя понять его было не так-то и легко.
      — Ты знаешь, она как будто предпочитает людей с неким метафизическим содержанием, что ли. Я так могу описать это.
      — Пожалуй, — соглашалась жена, — она ведь у меня умница. — И поправлялась: — У нас. Правда, Юленька?
      — Да нет, именно что у тебя, — не то чтобы с сожалением, но с некой особой интонацией говорил он.
      Через три дня после ее приезда погода исправилась. Небо разъяснилось. Канары стали теми самыми Канарами, ради которых и гонит сюда страсть всех любителей моря и южных прелестей. Был, конечно, не сезон. Зима. Всего 20 градусов. Вода холодная. Но — юг. Тропики. Пальмы. Солнце. То самое море. Ветер с моря, запахи моря, вид утреннего моря. Вечернего моря. Волнующегося и спокойного моря. Хотя спокойным оно в это время года бывает весьма и весьма редко. Неважно.
      Утром в легком халате она вышла на свой балкончик, глянула вправо, где обитал он, улыбнулась, поздоровалась. Про кошку, сидящую на его коленях, пока вопроса не задала, но снова отметила это про себя.
      — Как здорово, — проговорила она, щурясь на ярком солнце.
      — Да, — согласился он. — Вот, с вашим приездом и погода исправилась, — это прозвучало как комплемент.
      — Со мной всегда так, — отвечала она серьезно.
      — А вот со мной как раз наоборот, — и он заговорил вполне серьезно.
      Собственно, серьезные, даже мучительные интонации вообще превалировали в его жизни и говорении. Иногда жена уставала от них и просила: “Ну не будь такой занудой!” — “Не буду”, — не то чтобы легко и необидчиво соглашался он.
      — Ну, пока ваша аура опять не стала доминировать в местной атмосфере, надо спешить на море. Вы идете?
      — Я? — переспросил он. Обернулся на кошку. Та внимательно глядела на него. — Я? — повторил он, посмотрел на небо, снова на кошку, погладил ее. — Ты как, Юля?
      — Что? — откликнулась она.
      — Это я кошке.
      — Ее Юля зовут? — радостно подивилась она.
      — Да.
      — Как интересно. Меня тоже Юлией зовут.
      — Вас зовут Юлией? Странно.
      — А что же тут странного?
      — Да вот моя жена… Моя бывшая жена… Ну, ее тоже Юлией звали.
      Она помолчала, переводя взгляд с него на кошку, и заключила:
      — В общем, три Юлии. Так идем на море?
      — Пожалуй что, — заспешил он.
      Ушел к себе вместе с кошкой. Через достаточно большой промежуток времени появился уже один. Она ждала готовая — шорты, легкая майка, сандали, яркая полотяная сумочка через плечо. Он был в плотных брюках, но в легкой летней рубашке.
      Так и текла их полуноворусская жизнь. Новорусскую часть, естественно, представляла она. Он, понятно, — старорусскую. Причем, сугубо, идеологически даже акцентированную старорусскосоветскую. Такая вот чаемая гармония нового и старого. Прямо-таки на нуклеарном уровне общества, в предельной социальной его ячейке — семье. Прогресс и традиция. Ох, всем бы так.
      Но детей не было.
      Вот, появилась кошка. И стала тем недостающим третьим, скрепляющим и завершающе гармонизирующим элементом. Все, вроде бы, окончательно и сладилось.
      Однажды жена пришла домой, несколько непривычно озабоченная. Вернее, в каком-то непривычном состоянии. Он подумал о неприятностях в бизнесе. Такое нередко случалось. Иногда бывали проблемы, и весьма-весьма серьезные, связанные с криминалом или претензиями властей. Вернее, отдельных их представителей. Что-то в этом роде и сейчас, — подумал он, но не стал расспрашивать. Только внимательно посмотрел. Его бессмысленные расспросы, не могущие привести ни к каким рациональным решениям в абсолютно ему неведомой области, ее даже раздражали.
      Она ничего не говорила. Весь вечер прошел в молчаливом напряжении.
      На следующий день, тоже по возвращении из офиса, она без всякого предварения объявила:
      — У меня рак.
      — Что? — не понял он.
      — Рак. Рак.
      — Почему? — последовал достаточно нелепый вопрос.
      Но в подобной ситуации вообще любой вопрос бессмыслен. В ответ она не стала ни иронизировать, ни выражать какие-либо претензии по поводу такой вот неадэкватности реакции. Она вполне понимала и его состояние.
      — Ну, ну, может, еще не достоверно? — пытался он найти верную интонацию.
      — Достоверно, достоверно.
      — Так это ведь лечится.
      — Нет, слишком далеко зашло. Я поздно обнаружила.
      Оба замолчали. Кошка сидела у нее на коленях и лизала левую подмышку. Кофточка привычно темнела в этом месте. Жена ее ласково отстранила. Та увернулась и продолжала свое рутинное занятие. Жена оставила ее в покое:
      — Ну, давай, давай, лижи. Целительница, — и нежно погладила кошку. Ему показалось, что глаза у обеих заблестели.
      Так и начались их нехитрые прогулки вдоль моря. Кошку он с собой, естественно, не брал. Уходя, что-то долго говорил ей. Уговаривал. Она соглашалась. Будто бы соглашалась. Оставлял молока, корму, запирал и уходил. Вечером она его молча встречала, торжественно возлежа на большой, мягкой, проваливающейся подушке его кровати.
      Соседка несколько насмешливо спрашивала:
      — А где животное?
      — Дома. Нужно и ей побыть наедине, — отвечал он серьезно. Либо не понимал насмешки. Либо не хотел понимать. Думается, первое.
      — Ну, как? Что делала? — спрашивал он, возвращаясь.
      Она не отвечала. А что было отвечать? Только внимательно следила его перемещения по комнате.
      Он шел в туалет, сменял ей посыпку в корытце. Возвращался, садился рядом, разговаривал. Говорил долго и убедительно. Кошка молчала, отвернувшись и глядя куда-то в угол. Становилось удивительно неловко. А что он мог поделать? Конечно, можно было бы проводить с ней все время, как он и делал до недавней поры. Но ведь скоро возвращение в Москву, где она будет сидеть целыми днями напролет рядом, глядя в книгу, следуя взглядом движению его маленького карандашика, эдаким корабликом порхающего по тяжелым волнам над глубинами текста. Да, Юля сидела и всматривалась в выведенные черной печатной кириллицей многословные письмена. Понимала? Кто знает. А что, собственно, он понимал, водя этим самым карандашикам по строчкам и отмечая какие-то отдельные, вырванные из текста фразы?
      Изредка она взглядывала на него. Он отвечал ей.
      Они брели вдоль моря. Вода была холодная, недружелюбная. Зима все-таки. Даже она, с ее видимой решительностью и азартом, как будто не решалась войти в море. Он был рад тому. Повдоль берега было достаточно смельчаков. Даже малые детишки подолгу плескались на мелководье. Но в ней нет отчаянного безрассудства, подумал он.
      Она чем-то напоминала ему жену. Примерно того же возраста и сложения. Отдельные черты поведения и характера — мелкое смешное кроличье подергивание носом, предпочтение яркого цвета в одежде. Нетерпеливость в выслушивании ответа.
      — Да нет, — постоянно повторяла она. Именно с этого “да нет” его жена тоже начинала всякую реплику.
      — Ну, дай же мне договорить.
      — Да нет, все и так понятно. Зачем так долго и нудно?
      Ну, долго, значит, долго. На жену он иногда обижался. Здесь же не чувствовал себя вправе на подобную реакцию. Просто усмехался и замолкал. Она воспринимала это как должное.
      — Да, не очень-то полезешь в воду, — сказал он, глядя на море.
      — А я вчера купалась.
      Он с удивлением посмотрел на нее. Она рассмеялась.
      Ее занятия, как выяснилось, тоже были весьма сходны с занятиями жены. Какой-то там менеджмент. Небольшое агентство. В Бруклине.
      — Вообще-то я не люблю общаться с русскими, — поясняла она, бросив на него быстрый взгляд.
      Впрочем, подобные рассуждения вполне банально-обычны для многих россиян, отъехавших для серьезной самостоятельной жизни на Запад. Чего уж там тянуть за собой хвосты неулаженного и неэнергичного прошлого житья-бытья. Впрочем, через некоторое время все начинает меняться. Вспоминаются прошлые годы, не лишенные своеобразного обаяния и определенных ценностей. Западники становятся скучными в своей непонятливости и нетонкости душевной организации. За длительностью лет пребывания в Америке и в ней самой уже чувствовались некоторые характерные черты тамошней прямолинейности. Он рассказывал:
      — Понимаете, однажды встретил человека, который поведал, как на него напали. Ну, говорит, схватили меня за руки. А я что? Ничего. Я их двумя другими — рррраз! — и готово! — заключил он с некой специфической гримасой.
      — Что? — искренне удивилась она. — У него было четыре руки?
      — Да вот так, — уклонился он от объяснений. И тут же, чтобы не впадать в долгие и неловкие рассуждения, перешел на другое. — А чем вы занимаетесь?
      — Да сейчас, вроде, ничем. Бросила свое агентство и приехала сюда.
      — И что же будет? — обеспокоился он.
      — Найду что-нибудь другое, — легкомысленно отвечала она, задрав голову и подставив лицо солнцу. Его всегда поражала такая легкость и смелость жизненных решений.
      Заходили в бесчисленные магазинчики с однотипным товаром, рассматривали ненужные вещи, изредка дивились на какую-то действительно трогательную дикость.
      — Вот, хорошо бы вложить все деньги в эту вещь, — она указывала на невероятного размера, качества и стиля как бы китайскую вазу.
      И они весело смеялись, вызывая недоумение у владельца. Впрочем, тот не обижался. Да и чего обижаться-то, — он был доволен жизнью, местом жительства, круглогодичным мельтешением окружающего народа. Или это только казалось. Вообще, чужая жизнь, на посторонний взгляд, кажется легкой и лишенной тех нудных, постоянных и неразрешимых проблем, которые окружают тебя со всех сторон. Их бесконечные, как волны, набегания может остановить, романтически выражаясь, только смерть. Вернее, ничто не остановит. Смерть остановит тебя. Изымет из цепи взаимоповязанных, последующих друг другу тех самых забот. Одних и тех же, просто принимающих каждый раз чуть иное обличье. Так думалось ему, пока она отошла рассматривать что-то там сугубо женское.
      — Идем, — тронула она его за руку.
      Он словно отсутствовал. Куда-то прямо-таки исчез из их уже, в некоторой, хоть и слабой, степени совместной жизни. — Эй! — повторила она.
      — Да, да, — опомнился он.
      И вышли из магазина.
      Все пошло стремительно. У него даже не было времени привыкать. Особенно с его медлительностью вживания во всевозможные жизненные новации и перемены. А в наше время их немало. Ну, не место подробно их здесь описывать. Просто помянем.
      Он не ожидал подобного. Даже и не мог ожидать. Хотя, конечно, если быть точными, ровно напротив — он всегда ожидал чего-то неожиданного и неприятного. С тягостным чувством открывал почтовый ящик и поднимал трубку телефона. Предпочитал, чтобы это сделала жена. Всегда ожидал, предполагал, что неожиданное и неприятное может и прямо-таки должно случиться непременно с ним. Ни в коей мере не ставил ее на свое место.
      — Так ведь надо сходить куда-нибудь. Проверить. Может, ошибаются, — слышала она его неуверенный лепет.
      Это он-то дает ей советы! Уже, конечно, сходила куда надо, и не единожды. Раз сказала, значит, все точно, окончательно и дальнейшему обсуждению не подлежит. Она только усмехнулась на его советы.
      — Ну, тогда надо лечиться. Теперь ведь лечат. Надо знакомым позвонить. Сестре, она все-таки медик. Ничего не случится, если на время оставишь работу, — поспешил он как бы опровергнуть ее неизбежные возражения.
      — При чем тут работа… — замолчала и вышла.
      Вернулась, переодетая в тяжелый длинный халат. Он инстинктивно под ним стал прослеживать ее тело, словно пытаясь локализировать место поражения. Смутился, потряс головой.
      — Что-либо делать уже поздно и бесполезно. Я консультировалась. С несколькими, — постаралась опередить она его бесполезные советы. — Поздно. Не поможет. Так зачем же последние дни проводить по больницам и в жутком виде. Волосы повылезут, — она улыбнулась как-то даже беззаботно. — Да, Юленька? — наклонилась к кошке и прижалась щекой. Та сидела прямо и смотрела на него.
      — Но ведь, но ведь…
      Оказалось, что она успела уже поговорить с его спокойной и вразумительной сестрой. Они вдвоем и решили, что не стоит его до поры до времени беспокоить. Жена и сестра вечно за его спиной решали что-то.
      — Все. Обсуждение окончено. Насчет финансов я распоряжусь, — помедлила, потерла висок. — Ну, завтра у меня дела. Ты уж прости, так получилось, — и не то что жалостливое, но нечто досель незнакомое промелькнуло в ее подуставшем голосе.
      Он не говорил с ней о своих занятиях. Зачем? Так, помянул про литературоведение, Блока, Белого, Соловьева.
      — Ага, — ответила она быстро. — Понятно. Старая русская литература.
      Определение было точным. Она была не из его, так сказать, профсоюза и даже, как ныне определяют, идентификационной группы. Моложе, да и уехала, видимо, давно. В общем, не дама с собачкой. Скорее уж он был мужчина с кошкой. Когда мысль оформилась подобным образом, она премного позабавила его. Надо додумать. Показалось, что в том промелькивает если не суть, то некая мощная метафора случившихся нынешних перемен. Он чуть не рассмеялся вслух. Потом резко сосредоточился, с усилием собрав брови на переносице.
      — Что-то не так?
      — Нет, нет, все нормально.
      Его реакции несколько удивляли. Он постоянно, как говорится, отключался.
      По набережной вышли к японскому ресторану, который высмотрели вчера, прогуливаясь тут же. Тогда в глубине они заметили отдельный большой стол с металлическим листом посередине. Молодой японец, весело переговариваясь с гостями, как бы даже паря над ними, ловко орудовал острыми металлическими лопаточками. Те блестели, несколько даже зловеще взлетая в воздух над головами невинных посетителей. Компания из шестерых немцев неистово галдела, наблюдая сей кулинарный перформанс.
      За спиной шумело уже почти невидимое море. Серое, оно сливалось с серым же небом и непроглядным воздухом. Желтый свет прибрежных фонарей затянул все маслянистой пленкой.
      — Не люблю немцев, — сказала она.
      Увы, в своих суждениях и проявлениях порой она была откровенно банальна. Это сразу бросалось в глаза. Ну и что? Молодая еще. Да и без гуманитарной муштры — оправдывал он ее. Может, оно и правильней — моментальная и естественная реакция. Ох уж этот неискоренимый интеллигентский руссоизм! — остановил он себя и опять улыбнулся.
      — Ты чего улыбаешься? Что я немцев не люблю?
      — Да нет, нет. Хотя да. За что уж они так особо нелюбимы? — насмешливо вопросил он.
      — За что? — она быстро взглянула, почувствовав как бы некую слабо выявленную агрессию с его стороны. — Да хотя бы за то, что две мировые войны развязали, — нашлась она.
      — Веские основания, — опять не без иронии отозвался он.
      Надолго замолчали. Даже как бы надулись друг на друга.
      Вечерело. Обратный путь лежал к их временной обители. К Ошен Клабу. По дороге зашли в магазин и купили кошачьего корму. Она, оказалось, разбиралась в этом получше его. Хотя что за предмет такой специальный — кошачий корм!
      Дальше все шло стремительно.
      Как поминалось, он просто не успевал подготовить себя к каждой новой перемене в ее внешности, характере и поведении. Она худела. Крепкое, как бы в меру поддутое изнутри тело начинало проваливаться. Стягиваться к каким-то неумолимым осям внутренней гравитации. Походка стала не столь летающей. Он с некой деланой бодрецой изображал, что ничего не происходит. Все нормально. И раньше-то их телесные касания были не то чтобы интенсивными. Теперь они и вовсе ограничивались легкими поцелуями и поглаживанием. Она отнюдь не делала вид, что все обыденно и нормально, но не акцентировала это. И, самое важное, не стыдилась.
      — Я продаю Виталию все дело, — Виталий был компаньоном по бизнесу. — Тебе открыла отдельный счет, деньги все переведу туда. Насчет квартир сам помнишь. — Он помнил. Сдавали две новокупленные. В третьей же, большой и дорогой, в самом центре, жили сами. — Только, ради Бога, будь осторожнее. А то вечно с тобой что-нибудь происходит.
      — Что со мной?.. — привычно встрепенулся он, но понял нынешнюю неуместность подобного. Ничего иного же сказать не мог. Не был приучен. Не выработалось в обиходе их совместной, достаточно долгой уже жизни.
      Японец протирал инструменты своего производства, искоса поглядывая на них. Они отдыхали. Сидели, выпрямив спины и молча глядя в сторону вечереющего моря. Расплатились. По обычаям дофеминистского времени заплатил он. Она не возражала. Медленно побрели в сторону своего жилья.
      После долгого сидения в ресторане он как бы заново научался ходить. Ее движения стали не столь решительны и порывисты, но мягки и пластичны. Ему это понравилось. Ни о чем не заговаривали. Она взяла его под руку. Он прижал ее кисть к своим достаточно-таки ощутимо выступающим под рубашкой ребрам.
      — Не колется? — поспешил отреагировать он.
      — Что? — не поняла она.
      — Мои обнаженные ребра не очень травмируют?
      Она тихо улыбнулась в ответ. Она была настроена лирически. Он почувствовал это и захотел сказать что-то, попадающее ей в тон. Но, оказывается, не умел. Да, да, не умел! Так за немалую свою жизнь и не научился. Промычал что-то. Она взглянула, прижалась головой к его плечу.
      Все было ясно.
      Пришли на территорию нынешнего обитания. Поднялись на общий открытый балкон второго этажа. Было уже темно. Проходя мимо своей комнаты, она остановилась, не отпуская его руки, и легонько потянула в направлении двери. Он замер. Потом поспешил:
      — Я сейчас. Сейчас. Я должен Юле сказать.
      — Юле? — в темноте не было видно ее лица, но по голосу чувствовалось если не замешательство, то недоумение.
      — Ну, в смысле убрать там… Корм… Сейчас.
      И вот жена слегла. Все было ясно. И ей, и ему. Она нисколько не капризничала, но силы явно оставляли ее. Кожа потемнела и постепенно, день за днем, все глубже уходила в провалы костей. Голова с повылезшими волосами напоминала трогательный одуванчик. Она оказалась на удивление легка, когда он нес ее, молчаливую и не сопротивляющуюся, в ванную и там медленно обмывал. Ее кожа стала неимоверно чувствительной, даже легкие омовения доставляли если не мучения, то явное беспокойство и неприятность. Она морщилась.
      — Что? — испуганно спрашивал он.
      — Ничего, ничего, — бормотала она.
      Друзья навещали редко. Их можно было понять. Приходили поодиночке, даже визит двоих ей был уже утомителен. И все-таки она на удивление легко и прямо-таки весело реагировала на их появление. Оживлялась, приподнималась на подушках и слабым голосом выспрашивала о подробностях своего бывшего бизнеса, их жизни, не поминая и не останавливаясь на деталях и подробностях собственного теперешнего состояния. Да это и не требовало оговорок. Все было налицо. Она уставала быстро, откидывалась и замирала. Засыпала? Просто ли дремала?
      Он уходил с визитером на кухню. Долго молчали. Потом заводили разговор на какие-то отвлеченные темы. Но недолго.
      — Старик, может, чем помочь нужно? Деньги?
      — Нет, нет. Ничего. Деньги есть, — денег действительно было больше чем достаточно.
      — Ну, я побежал, — и убегал.
      Он совсем уже не выходил из дома. Только за продуктами и болеутоляющими. Сидел у ее кровати. Читал старые, проверенные книги. Она молча слушала.
      — Вот, вся жизнь впустую прошла, — как-то прервала она его чтение.
      — Ну, почему впустую?
      — Потому что впустую, — прежним, не терпящим возражений голосом взрослого человека остановила она его и слабо откинулась на подушки.
      Регулярно приходила молодая деловитая медсестра, встряхивала шприц, прищурившись на фоне окна, сердито рассматривала его и, решительно, но в то же время и деликатно повернув жену чуть набок, стремительно делала обезболивающий укол. Ее визиты становились все чаще и чаще.
      — Как ты без меня… — звучал ее тихий голос посреди его бодрых рассуждений. Он останавливался и растерянно глядел не нее. — Ну, продолжай, продолжай.
      Она засыпала. Он облегченно вздыхал.
      Ее уже невозможно было носить в ванную, но только обмывать мокрой теплой тряпкой прямо в постели, тихонько приподнимая и подползая рукой под спину. Ей это доставляло мучение. Ему тоже. Она почти потеряла голос и ничего не говорила. Только внимательно слушала. От нее стал исходить специфический запах.
      Кошка, поначалу не сползавшая с ее постели, в один из последних дней спрыгнула и сидела теперь рядом с ним, внимательно разглядывая жену.
      — Правильно, Юленька, — чуть слышно и хрипло произнесла она. — Вот, вдвоем остаетесь. Ты уж проследи за ним. Кошка согласно склонила голову. Японское выражение ее лица не давало возможности проглядеть в нем что-то большее, нежели просто спокойствие и непричастность ко всему происходящему. Но это было явно не так. Они оба знали о том. Оба знали ее.
      Он вошел в комнату. Юля смотрела на него.
      — Сейчас, сейчас, — бормотал он, меняя ей туалет и насыпая корм. — Я тут ненадолго. Не пропадешь без меня? — вопрос его был несколько бессмыслен.
      Быстро подошел к столу и мелким разборчивым почерком записал что-то в свой блокнотик. Весь день за прогулками и разговорами как-то не случилось времени совершить этот привычный рутинный ритуал. Сделал. Закрыл блокнот.
      Осмотрелся. Подумал, переодел рубашку. Вынул и проверил завтрашний билет на рейс. Да, вечерний. 20.45. Приехать нужно было за час, и дорога до аэропорта занимала не больше 20–25 минут. Юлия тоже улетала вечером, но гораздо позднее. Значит, завтра времени до 19.00. Он спрятал билет, поправил на столе книжки и еще раз внимательно поглядел на кошку. Она сидела на подушке его постели и смотрела.
      Он вышел.
      Друзья и даже малознакомые партнеры жены очень помогли ему в мучительных похоронных делах. Они были просто неожидаемо заботливы и корректны. Говорю быстро, почти скороговоркой. Возможно, это заслуживало бы и более пространного описания. Но так уж получилось.
      Незамужняя сестра, премного помогавшая ему в последние дни болезни жены, после похорон на несколько дней переехала к нему. Помогала по хозяйству. Он уже отвык от столь жесткой опеки, но в данном случае это было и лучше. На время сестра несколько смягчила резкость своих оценок его образа жизни. Юля, до сей поры не очень жаловавшая ее вниманием во время редких визитов, на эти дни перебралась к ней на колени. Тем более что сестра устраивалась на привычном кухонном месте жены — боком к окну и спиной к холодильнику.
      — Ага, признала.
      Но лизать ее кошка не решилась — сестра была достаточно сурова с ней.
      Друзья же убедили его поехать на Канары. Он долго сопротивлялся. Даже не сопротивлялся, а как бы отлынывал от ответа, уклоняясь от их увещеваний. Целыми днями он просиживал с Юлей на диване. Она внимательно следила за перелистыванием страниц.
      В результате убедили.
      Одна из знакомых жены оказалась владелицей небольшого туристического бюро. Все совершили быстро, без малейших усилий с его стороны. Друзья же сделали необходимые кошачьи прививки и оформили документы на транспортировку Юли. Та тоже ничего не имела против. Собственно, она не проявляла никакого явного предпочтения. Ей, как и ему, было безразлично.
      Их довезли до аэропорта и почти посадили в самолет. Сказали, что точно так же и встретят по приезде. Сомневаться не приходилось.
      Вид долговязого неподвижного мужчины с кошачьей клеткой среди аэропортного мельтешения был достаточно странен.
      Когда ранним утром, чуть подрагивая, крадучись, он осторожно повернул ключ в двери своей комнаты и вошел внутрь, Юля по-прежнему строго и торжественно восседала на его подушке. Ровно в той же позиции, как он ее и оставил вчера вечером. В комнате стоял густой, почти тошнотворный запах. Он подошел и увидел, что вся подушка под ней была насквозь мокрой. Он хотел что-то сказать, но только поморщился. Юля даже не пошевелилась.
      Минуту он стоял в полнейшей отрешенности.
      Потом опомнился, стремительно собрал вещи, запихал книжки в сумку через плечо, подхватил Юлю и выскочил во двор. В регистрации уже шевелилась молодая женщина.
      — Вы так рано? — спросила она на ломаном английском.
      — Да, да. Можно вызвать такси? — на том же невнятном английском попросил он, отдавая ключ и поминутно оглядываясь на дверь.
      Подошла машина. Он вышел с сумками и кошкой под мышкой из комнаты регистрации, где скрывался все время ожидания. Быстро взглянул на дверь своего обиталища и на соседнюю. Бросив последний неприязненный взгляд на нелюдимое море, пригнул голову и влез в машину. И укатил.
      В кафе аэропорта он забился в угол, постоянно оглядываясь и чуть ли не вздрагивая при появлении каждого нового посетителя. Просидев там почти весь день, с облегчением услышал объявление о своем рейсе.
      — Ну, Юля, пора, — вскочил и направился к месту посадки.

выдуманная история

      Тоненький солнечный луч, расширявшийся в своей середине, чуть отодвинул в сторону узорчатую прозрачную занавеску и уперся в половицы. Прямо рядом с ним. Светлое деревянное покрытие просто вспыхнуло от светового удара. Моцарт отвернулся к стене. Мгновенно ослепшие глаза только через минуту-другую постепенно смогли различать тканый выпуклый узор обоев на стене. Его крупные барочные растительные извивы, приобретавшие порой явный зооморфный характер, привычно заставили взгляд следовать своим прихотливым переплетениям. Что-то там закручивалось, выступало, пошевеливалось. Даже если легонько тронуть изображение и убедиться в его абсолютной неподвижной распластанности вдоль стены — все равно там что-то чудилось. Некое укрытое мышиное копошение.
      Некоторое время Моцарт лежал недвижно, созерцая стену, не притрагиваясь к ней. Удерживаясь от этого. Утомился.
      Потянулся до хруста в суставах и зажмурился. Опять развернулся лицом к комнате. В световом столбе играли, кружились пылинки. Моцарт попытался ухватить одну из них, но неудачно. А и ладно. И так хорошо. Он замер и долго лежал на спине с открытыми глазами. Вспоминал. Снилась какая-то погоня, так как проснулся он от подрагивания и быстрого перебирания ногами в воздухе. Конкретнее ничего не припоминалось. Все сразу же пропало и забылось, как только открыл глаза.
      Прислушался.
      В знакомых шумах с улицы, доносившихся в раскрытое по лету окно, не было ничего необычного. Разве что на секунду-другую настороженное внимание мог привлечь мгновенный шорох множества одновременно всколыхнувшихся птичьих перьев. Ишь, взметнулись! — отметил про себя Моцарт. Чем-то вспугнутые или по чьему-то высшему, со стороны не распознаваемому приказу пернатые тушки сорвались с соседней крыши и теперь висели недосягаемы, удерживаемые в воздухе раскинутым парусом суховатых крыльев. Да, недосягаемы. Моцарт опять мечтательно потянулся. Недосягаемы. А впрочем…
      Квартира наполнялась привычным утренним шевелением. Кто-то стремительно покидал дом, убегая по своим ежедневным суетливым делам. Кто-то, наоборот, приходил. Долго возился в прихожей, медленно включаясь в обычную трудовую рутину. Войдя с улицы, покряхтывая, сменял пыльную обувь. Да, угадывал Моцарт, это служанка. Немолодая, но вполне терпимая. Иногда даже внимательная и услужливая. Впрочем, совсем, совсем нечасто. Вдова какого-то солидного почтового служащего из дальнего пригорода, несшая здесь службу за весьма скромную плату. А из ближнего-то кто бы, избалованный большими деньгами большого города, согласился маяться по хозяйству почти целый день за такой оклад? В результате же все были довольны.
      Изредка она поведывала кому-то в глубине квартиры то ли про свои болезни и напасти, то ли о страданиях кого-то из близких, впрочем, вполне Моцарту неизвестных. Да и какая разница? До него доносился с трудом различимый, но все-таки угадываемый ее голос. Она нудно повествовала:
      — Известное дело, синдром миокарда. Что? Нет. Сердце опустилось в печень.
      Опустилось — и опустилось. Моцарту были малоизвестны, вернее, даже совсем неизвестны особенности человеческого организма, его части и сочленения и возможная их взаимная подверженность порче. Так что все было возможно. На его взгляд — практически все.
      Впрочем, это тоже не его забота. Он снова потянулся.
      Где-то совсем уж в дальних комнатах послышались легкие, чуть-чуть даже виноватые звуки, будто два-три прозрачных детских пальчика перебирали клавиши. Ну да, это же приходящий ученик. Вернее, ученица. Девочка, всегда вызывавшая в нем естественную настороженность. Кто знает, что от нее можно ожидать. Но она к нему и не приставала. Тихая и бледная, она незаметно приходила и, изредка на ходу бросив на него почти пугливый взгляд, так же бесшумно исчезала. И это было хорошо. Хорошо. Что она там наигрывает? Нет, не припоминалось. Да он и не обязан всего этого знать. Что за чушь, в конце концов.
      Ему почудилось, будто из глубины квартиры его позвали певучим женским голосом: “Моцарт! Моцарт!”. Он не отозвался.
      Да и, собственно, не откликаться же на всевозможные случайные оклики. И, как он точно знал, в это время дня, вернее утра, вряд ли могло случиться что-либо очень уж для него соблазнительное, чтобы тут же немедленно и отзываться. Тем более поспешать на любой голос. Скажем, тех же случайных рабочих, починявших просевшие дверные косяки, украдкой взглядывавших на него из-за угла и восклицавших: “Ах, Моцарт! Ах, Моцарт!”. Вот именно что — ах, Моцарт! Нет, нет, он совсем не был высокомерен. Даже, если можно так выразиться, скорее демократичен в общении и вполне непривередлив в выборе предметов своего общения. За что, кстати, имел немалые нарекания со стороны близких. Но это тоже — их проблемы и предпочтения. А он свободен в своем выборе.
      Что-то за окном привлекло его внимание. Но уже не звуки, а запахи. Ну да, конечно! Это же мясник, поутру с превеликим трудом, со скрипами и постукиваниями отворявший тяжелые деревянные, окованные по краям и крест-накрест мощными железными полосами ставни окон своего благоухающего заведения. Моцарт втянул воздух и зажмурился. Тонкие ноздри от резкого вдыхаемого потока воздуха даже как будто слиплись, сомкнулись. Легкое ощущение легкого удушья! Но не серьезного — запахи стоили того.
      Моцарт приподнял голову и оглянулся — ничего особенного. Ничего непривычного. Знакомая комната, место его постоянного пребывания и долгих мечтательных размышлений. Раньше он обитал в другой, дальней и темной. А с недавнего времени стал предпочитать эту.
      Задумался.
      Представился прозрачный летний сад, что неподалеку, налево, сразу за углом их невысокого дома. Редкие крепкие деревья, покрытые корявой и жесткой шкурой. Пустынное пространство между ними, насквозь продуваемое солнечными потоками. Июньскими. Июльскими. Даже облюбованная им тень под раскидистой яблоней была словно разбавлена, как молоком, нескончаемо набегавшими волнами этого искрящегося света. От легкого шевеления листвы все словно плыло и никак не могло остановиться, замереть, укрепившись в приуготовленных пазах и замках.
      Он представил себя лежащим под деревом, закинувшим голову в густо синеющие или, наоборот, блекло выцветшие, не определяемые по глубине и высоте небеса. Чуть пониже самих небес пробегали необременительные облака. Однако Моцарт не мог понять сгустков белых волокон даже вот в этой кажущейся их необременительности. Куда они? Зачем? Тебя не спросили! — усмехался он своей странной, столь ему не свойственной претенциозности. И замирал, жмурясь.
      Пропадал.
      И снова возвращался к рутинной обыденности. От кухни доносился не очень-то и приятный, даже раздражающий запах иноземного кофе. Это было не его. Не его — и все тут. Да ведь Моцарта и не приглашали к сей трапезе.
      Послышались поспешные шаги, копошение в прихожей. Надевание туфель. Хлопнула входная дверь. Служанка поспешила куда-то за чем-то. Может, как раз к той самой мясной лавке, озаботясь приближающимся обедом или, пуще того, — предстоящим вечерним приемом. Хотя, как ему припоминалось, мяса оставалось достаточно от вчерашних запасов. Ну, да ей виднее. Моцарт напрягся, но не смог припомнить ничего конкретного по поводу предстоящего вечера. Ожидаемый шумный наплыв гостей вряд ли мог его порадовать. Хотя, возможно, его беспокойство по этому поводу было и преждевременно.
      Тем не менее, сейчас на какое-то время он остался один в пустующей квартире. Звуки детского музицирования смолкли задолго до исчезновения служанки. Когда же это девочка-то успела ускользнуть?
      — Эка, пропустил, — заметил про себя Моцарт и помотал кудлатой головой.
      Он снова впал в некую прострацию. Ясно дело, так все что угодно пропустить и упустить несложно. Не то что тихую и неприметную девочку.
      Наконец приподнялся. Ну, понятно, еще раз потянулся. Вскочил на ноги и так энергично встряхнулся, что все поплыло перед глазами от резкого движения. Постоял. Пришел в себя. Огляделся и поплелся на кухню. Непритворенная дверь легко поддалась. Но со скрипом.
      На кухне было так же светло. Даже еще светлее, если не сказать — ослепительнее. Моцарт снова зажмурил глаза.
      Постоял в дверном проеме, оглядывая тесное пространство, плотно заставленное столами, многоярусными шкафами и плитой. Тут ему было все знакомо. Буквально все. Он, не торопясь, выпил молока, облизался и вскочил на прочный, основательный, хорошо срубленный-слаженный просторный кухонный стол, покрытый поблекшей от времени и интенсивного употребления клеенкой. В центре она выцвела и вытерлась абсолютно, но по свисающим краям все еще сохраняла нехитрый и грубоватый деревенский узор в стиле греческого меандра. Моцарт знал этот стиль. Вы, конечно, можете удивляться (а чуть позднее взаправду удивитесь!), но он действительно знал.
      Теперь надо было решить. Выбор ему представлялся не то чтобы уж очень обширный. Скорее рутинный. Можно было оставаться в доме и весь день предаваться медитациям, растворяясь в обволакивающем облаке уюта и многочисленных признаках обитаемого пространства. А можно было, не теряя ни минуты, сигануть в окно, благо этаж невысокий. К тому же прямо внизу, как раз под этим местом, весьма удачно располагалась разрыхленная клумба, смягчавшая прыжок. Моцарт глубоко задумался, застыв на выпрямленных ногах и легко пошевеливая хвостом.
      Да, я забыл сказать, что Моцарт — это кот. Поминал ли я это раньше? Да? Нет? Не припомню.
      Так вот.
      Был он вполне приятным, упитанным и незлобивым существом кошачьей породы. А что?
      Ведь тот же Бетховен — пес. Огромный, лохматый, на крупных мягких лапах. Мягких-то мягких, но сухое постукивание когтей по паркету за километры извещало о его незлобном приближении.
      “Да, явный ущерб природе, — думал Моцарт. — Когти-то не убираются. Хотя и с такими вполне комфортно можно проживать. Ведь живет же. А в принципе — ничего, неплохое, вполне терпимое животное. Несколько вонючее, но не вредное. Хотя Моцарт-то мог к нему подобраться совсем неслышимо. Но у того взамен обоняние. Унюхал бы. Так на так и выходит. Одно стоит другого. Вот и имя у него подходящее — Бетховен. Нечто такое лохматое, тяжелое, неговорливое”, — думалось Моцарту.
      Глюк же, между прочим, но только с маленькой буквы (для тех, кто не знает), — нечто зависшее или неожиданно, страшно и удручающе выскочившее на экран компьютера. И вовсе не думающее исчезать, уходить или растворяться в тех же пространствах, откуда, незваное, явилось — мука и душевная маята! Отсюда и глагол — глючить. То есть выскакивать из неких неухватываемых таинственных компьютерных глубин. Недаром предки оборонялись от всего подобного, внешнего, чуждого и неведомого всякого рода магическими обрядами, длительными ритуалами, охранными узорами да орнаментами. Вроде, помогало. Ну да это не по моцартовской части. Он и сам, если уж рассуждать глобально, — часть этой вышеназванной внешней чуждости, временно притворившейся внутренней и свойской. Но лично, сам по себе, Моцарт, конкретно, никем не притворялся. Он был как был. Ну, это понятно. Никому объяснять, надеюсь, не надо.
      А Вагнер? Нет, Вагнер — это уже серьезно. Это уже не до шуток и не до всякого рода смешливых ухваток и приколов. Вагнер — это ведущий и самый высокооплачиваемый футболист одной из знаменитых московских футбольных команд. В нападении играет изобретательно и результативно. И в защите надежен. Хотя его амплуа атакующего игрока середины поля не обязывает его к тому. Но нет, он надежен и в защите. Да, здесь Моцарт ему не соперник. А ведь Вагнер в критических случаях и голкипера может подменить.
      Вообще — надежный он. Очень надежный.