ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

      Что нам Александрия?! У нас своего щемительного, высокого и всеобъемлющего, но и отвалившегося как бы, вернее — не как бы, а точно, отвалившегося, стремительной силой онтологически-моментального отъединения, превышающей медлительность наших слезно-душевных потоков, отъединившегося, за дни, минуты, секунды отбежавшего на расстояние мраморного величия и прохладно обозреваемого мраморными же ветрами неухватимой всеобщности (но ведь было же! было же! ведь только что было! — эээ, братец, вон куда умчало! — но ведь было! было! было! — мало ли чего было! — но ведь это было только сейчас! — не знаю, не знаю!), в общем — у нас столько всего своего, так что нам Александрия! что мне вам рассказывать о кудрявых юношах в набедренных повязках, когда мы сами еще неистребимо, отбежав недалеко (но уже как во сне не своем для себя), глядим сами на себя, выглядываем из-за стволов полусумеречного леса в пионерских галстучках с комсомольскими значочками. Ох, да мне ли рассказывать вам, как это было и как это бывает! кто хочет — сам все посмеет понять.

* * *

      С утра моросит и скверное настроение
      Внизу хриплыми голосами
      Перекрикиваются местные матроны
      Он стоит уже одетый за моей спиной
      И ничего не понимает, переминаясь
      Иди, мальчик, иди! — говорю я кому-то
      Потом я слышу слабое потрескивание
      внешней деревянной лестницы
      Словно мгновенно объятой голубоватым пламенем
      Под еле ощутимой — я знаю -
      тяжестью его тонковытянутого
      предкомсомольского тела
      Иди, мальчик, иди! — говорю я себе
      Проведя по серой щетине тыльной стороной руки
      И не чувствуя уже ничего грубой складчатой кожей

* * *

      В только что занявшемся сокольническом садике
      Я сижу на открытой веранде за столом
      И вытянутой, почти вертикальной губой
      Втягиваю в себя рывками горячий чай с густой малиной
      Ловя его высокий, немного нервный голос
      Рассказывающий товарищам про жаркие Африки
      Притом он легонько притоптывает шоколадной загорелой ногой
      Пыль поднимается лёгкими столбиками из-под его сандалий
      И чуть-чуть мертвенной голубоватой патиной
      Садится на тонкую невыносимую лодыжку
      Единственно отсюда мне видимую
      Сквозь чёрные змеевидные переплетения кустов

* * *

      Я не хожу на футбол
      Мне не нравятся их цельнолитые бесчувственные ноги
      Смолоду осунувшиеся и окостеневшие до черепов их лица
      Я читаю книги
      Книжные фантомы всегда имеют мягкие удлинённые очертания
      И бледные меланхолические лица

* * *

      Быстроговорящая мамаша
      Обёрнутая бесчисленным потоком складок
      То придвинется, то отодвинется
      В то время как её длинноногий нетвёрдый полуюноша сын
      С маленьким как капелька крови пионерским значком
      Слоняется от окна к окну
      Подобно тургеневской девушке прислонясь к притолоке
      Белым пальцем трогает виноградную лозу
      Влетевшую в раскрытую дверь
      И отсутствующим взглядом неописуемых глаз
      Скользит по мне и неестественно щебечущей мамаше
      И улетает к дальней, едва синеющей на горизонте
      Полоске адриатических гор
      Унося туда с собой и моё сердце

* * *

      Одетая в обтягивающие серо-голубые брюки
      Достаточно миловидная
      Она влетает в комнату
      Садится рядом
      Берёт меня за руку и говорит, говорит, говорит
      О своём женихе:
      Как он добр! красив! нежен!
      Он офицер! лейтенант!
      Да, да, — отвечаю я, — помню, помню его
      Он действительно очень, очень привлекателен

* * *

      Он появился откуда-то из леса
      Старший пионервожатый
      Крепкие коленные чашечки и белые шорты
      Романтический поворот головы чуть влево вверх
      На загорелой рельефной шее
      Я прислонился к нему
      Как давно это было со всем этим приснившимся
      Отлетевшим, отвалившимся в небытие пионерским летом
      До сих пор помню тяжесть его
      напрягшейся и в то же
      время ласковой руки

* * *

      Мы забрели с тобой в какой-то ангар
      Складское помещение
      Где валялись головы вождей всех революций
      И разнообразных их наследников и продолжателей
      Гигантские гипсовые ордена
      Могущие украшать бы исполинские груди материков и континентов
      Лежали полураскрошившиеся
      И потемневшие от втянутой влаги
      Мы стояли у двух портретов и долго смотрели друг на друга
      Ты стоял у Ленина
      А я — у Сталина
      Господи, как ты был прекрасен

* * *

      На опустевшей станции метро площадь Революции
      Среди огромного количества бронзовых человеков
      Около одного из них
      Кажется, рабочего
      Он стоял в маечке с короткими рукавами
      И в чуть-чуть великоватых брюках
      Загорелый, южный
      Я долго смотрел на него
      Потом подошёл
      Он был не из Москвы, его не встретили, вот его узелок
      Он был благодарен мне
      Сейчас ему, наверное, уже где-то 30-35
      Взглянуть бы, какой он сейчас

* * *

      Они пишут контрольную работу -
      Упадок демократии в Афинах
      Я вижу его рыжеватый затылок среди прочих
      Сейчас он подбежит самый первый
      Одёрнет пионерский галстук и тихо протянет исписанный листок
      Я погляжу на него и мне станет опять нехорошо
      Что-то вроде догадки или сочувствия промелькнёт в его рыжеватых глазах
      Ну что, пионер, будь готов! — пошучу я
      Всегда готов! — певуче ответит он

* * *

      Нас была компания со школьных времён
      Спортсменов, отличников
      И самый красивый неожиданно покончил собой
      Они ничего не подозревали о нас, обо мне и о нём
      Только удивлялись силе моего горя и переживания
      Удивительного, как им тогда казалось, по моим молодым годам
      Особенно для мужчины

* * *

      Из глубины зала я вижу его тихого
      За столом президиума с краю
      Мне кажется, он замечает меня
      И смущённо потупляет взор
      Я вижу как лёгкая тень заливает его щеки
      Когда он затягивается сигаретой
      И выпускает прозрачное облако голубого дыхания
      Так я вижу его молодого и страдающего
      Зажатого между воздухом, который нельзя вдохнуть дважды
      Как нельзя войти дважды в воду Гераклита
      И красным знаменем за спиной президиума
      Которое не знает, что такое дважды, трижды, четырежды
      Я вижу его страдающего
      Я умею ждать

* * *

      Ох, уж эти нынешние
      Дикие и лохматые
      Я слежу за одним таким
      Что ему известно о лагерях, о пытках и недоедании
      О синеющих губах и сваливающихся со слабых шеек головках!? -
      Ничего!
      Вот он, как на турнике
      Подтягивается на металлических вагонных поручнях в метро
      Отчего чуть-чуть сползают его изношенные джинсики
      Еле-еле обнажая смутно, как итальянское сфумато
      Обрисовываемую полутенями
      Ласковую спину

* * *

      Он единственный, кого я помню во всех деталях
      Могучий и упругий, словно выполненный из одного куска литой резины
      Победитель в метании каких-либо копий, или чего-то там подобного
      Когда он одевает белые джинсы
      Затягивает ремень с жёлтой армейской бляхой на последнюю прорезь
      Живот его, не переваливаясь, плоско и равномерно уходит внутрь -
      Это незабываемо

* * *

      Я помню себя в полинялой задравшейся матросочке
      Переростком с длинными руками и ногами
      С шишковатыми коленками и локтями
      Каким бы я мог полюбить его сейчас
      Не эта ли смутная память о трагедии мифического андрогина
      Разделённого не в пространстве объектов
      Но во времени

* * *

      Старый,
      Лысый,
      Почти безобразный
      Но мудрый
      Знающий что-то такое
      У меня нет желания уйти или отвергнуть его
      Он рассказывает о тех временах
      Когда положить партийный билет на стол
      Считалось гражданской смертью
      А порой и просто прямой смертью и оканчивалось
      Да ладно! — говорит он, поглаживая меня -
      Это позор мой! боль несглаживаемая
      Отлично рассчитав, сколь обаятелен и неотразим
      Этот трагический, невоспроизводимо экзотический
      Опыт сурового победительного человека

* * *

      Ну что, выпьем ещё
      Глупенький!
      Дурачок мой!
      Тело полное шарма и податливости
      На, возьми денег
      Сбегай на свой очередной идиотский пиф-паф-фильм
      Пока я просмотрю новое издание Анналов
      Только не приходи позже одиннадцати
      Я буду волноваться

* * *

      Я глажу его по мощной костистой спине
      Двугорбый любовник!
      Один горб — несчастие
      Два горба — уже новая антропология
      Сложив белые тонкие длинные ноги
      Как единорог — древнее свидетельство невинности -
      Я сижу рядом с ним
      Голый и дрожащий

* * *

      Майскими днями
      Праздничным днём
      В коротких штанишках
      Шатаясь по городу
      Чуя и не в силах понять какую-то внутреннюю чью-то интригу
      Внутреннее закипание
      Чувствуя неодолимую истому
      Сторонясь и огибая шумные завораживающие мужские компании
      В слезах бросался я домой
      Сжавшись, сидя на корточках у подъезда
      Дожидался возвращения матери
      И с неожиданной страстью, прямо злостью
      Бросался на неё
      Что с тобой? — и я с рыданием зарывался в её юбку

* * *

      Ты думаешь, меня легко обмануть -
      потянуться, улыбнуться, сделать обворожительный жест рукой и виноватый вид
      Как на комсомольском собрании обсуждающем твоё персональное дело
      Милый мой
      Если я сочинил тебя
      Неужели мне недостанет силы сочинить ещё
      Пару ночей посидеть над книгами со всякими там альфами и омегами -
      Что само по себе удовольствие -
      А за результатом заходи на следующей неделе
      Твой полосатый махровый халат недолго будет пустовать

* * *

      Безутешный вид за окном
      Да и что может быть утешительного
      В этом до конца не достроенном и недоразрушенном
      Гигантском полугороде
      Где ты, в компании таких же фезеушных бессмысленных волчат
      Гоняешь какую-нибудь консервную банку
      Даже не дав себе труда взглянуть на часы, на которых уже три
      И не озаботясь вспомнить, где ты обещался быть в это время