Конники скачут слева и справа. Протока узка. Ладьи хорошо видны в лунном свете. Страшно ругается Копылов. Растерянно встал во весь рост Иван. Что-то свистит и втыкается в палубу... Стрела!
      - Измена, посол! - крикнул Никитин. - Ребята, греби!
      Всегда в роковые минуты Афанасий ощущал в себе властную силу, упорное желание взять верх. Он и теперь решил мгновенно: уходить, чего бы это ни стоило!
      Струг рванулся вперед. На берегу закричали сильней. Густо запели стрелы.
      - Бей! - приказал Афанасий, растягиваясь на палубе и пристраивая пищаль. - Серега! Копылов! Вперед гляди, ищи проход!
      Неудобно сыпать порох на полку, трудно целиться с качающегося борта, но вот ствол находит кучку всадников. Щелкает кремень, желто-красным огнем освещается часть борта, раздается грохот...
      - Ал-ла-ла-ла! - истошно визжат на берегу. Гремит вторая пищаль. Брань, выкрики гребцов.
      - Влево, черти! - надрывается Копылов, и видно, как он натягивает лук, чтоб пустить и свою стрелу.
      Слышен гневный голос Хасан-бека, грозящего кому-то... Кому? А, ладно! Пуля не лезет в ствол, дьяволица! Надо другую... Скорей... Скорей... Эх, ладья бы проскочила! Она же легче!.. Ну, вот... Теперь порох... Ага!
      Опять вспышка, и опять визг на берегу.
      Встав на колено, Иван Лапшев бил из лука по мчащимся конникам. Сначала, когда свистнули татарские стрелы, руки его дрогнули. Потом он увидел, как стреляет Никитин, как бьют по врагу товарищи, спустил тетиву сам, вытащил вторую стрелу, и страх его прошел. Бояться было некогда. Он стрелял и стрелял, стараясь лучше выцелить татарина, сильнее натягивая упругую тетиву.
      Видно, русские стрелы и пули настигали ворогов: на берегу слышались болезненные выкрики. Это доставляло Ивану злую радость.
      - На, жри! На, жри! - кричал он, посылая свои стрелы. Совсем забыв об опасности, Иван поднялся во весь рост. Так казалось удобнее...
      Он не почувствовал боли, только изумленно ощутил, что не может крикнуть, и с удивлением увидел, как летит на струг огромный и ослепительно яркий месяц. Потом под его руками что-то затрещало, он услышал тихий крик и догадался: клетка. Олена Кашина, кланяясь, поднесла ему чару вина, но он не мог оторвать рук от прутьев клетки и растерянно, жалобно улыбнулся ей, и сразу уронил голову за борт, уже ничего не видя и не слыша. Одна стрела вошла ему в сердце, вторая пробила горло...
      - Уходим! - услышал Афанасий голос Копылова.
      Никитин оторвался от пищали, оглянулся. Левый берег перерезала широкая протока. Струг сворачивал в нее. Левобережный отряд татар заметался: видно, им не было дороги дальше.
      - Нажми! - резко крикнул Никитин. - Весла, нажми! Парус ставьте! Ветер наш!
      В поднятом парусе закачалось несколько стрел, но струг сразу прибавил ход, и крики татар стали удаляться.
      - Где ладья? - крикнул Никитин.
      Ему никто не ответил. Он повторил вопрос. Откуда-то с кормы пробрался Юсуф. На нем не было шапки, курчавые волосы шемаханца падали на лицо.
      - Ладья на мель села, - задыхаясь, выговорил он.
      - Что? - поднялся Никитин. - Врешь! - и тут же увидел лицо Копылова.
      - Ваньку... - сказал Серега.
      Никитин повел глазами по палубе и увидел перевесившееся через борт тело. Бросив пищаль, Афанасий ринулся к нему.
      - Иванка! Иван!
      Парень не отозвался. Никитин легко поднял обвиснувшее в руках тело, заглянул в лицо убитого. Растерянная улыбка окаменела на приоткрытых губах Ивана, в открытых глазах холодно сверкнул месяц.
      Копылов, бережно подхватив труп, помог опустить его на палубу, закрыл Ивану веки.
      - Не поможешь ему, - сказал он. - А умер хорошо.
      Никитин шумно выдохнул из груди воздух, отвернулся. Копылов положил ему на плечо руку:
      - Афанасий, не первый раз плывешь... Ты подумай лучше, как с ладьей быть?
      - Парень-то какой... Моя вина!
      - Эх-ма!.. Не тебе одному жалко. О живых думать надо! Ведь уходим, а наши там...
      Никитин очнулся. Струг, качаясь, шел угоном. Гребцы с хриплым уханьем били веслами. Поросшие густыми зарослями берега рывками кидались назад.
      - Как же воротишься? - спросил Афанасий Копылова. - Так мы и струг потеряем... Да, может, еще и проскочила ладья-то?
      Копылов помолчал, потом опустился возле борта, положил голову на клетку:
      - Разор, значит.
      И заскрипел зубами.
      Хасан-бек торопил, менял гребцов, ни разу не сошел с палубы до рассвета, когда, наконец, показалось, что отплыли далеко и опасность миновала.
      Но тут, едва стало развидняться, случилось непоправимое. Струг, уже выходивший в устье, с разбегу налетел на мель. Его словно выкинуло из воды. Задрав нос, он резко завалился на левый борт. Покатились клетки, попадали и закричали люди. Весла правой стороны повисли в воздухе. Гребцы по привычке еще раза два взмахнули ими, - со стороны струг напоминал подбитую птицу, бьющую в агонии крылом.
      - Снимать! Сходи в воду! - закричали на палубе. Но снять струг не довелось. Татарский отряд возник на берегу внезапно и бесшумно, словно и не пропадал никуда.
      Копылов первый увидел астраханцев и опустил руки... Татары, грозя луками, хлопая плетями, окружили струг, согнали всех на берег, опутали судно веревками, впрягли коней и потащили корабль вверх.
      Русских и шемаханцев заставили помогать лошадям.
      - Зачем бежал? - нагибаясь в седле, спросил Никитина угрястый, со шрамом на лбу татарин, в котором тот сразу признал их проводника. - Сказали, как рыбка плыть будешь... А рыбка в загородь плывет!
      Татарин тонко захохотал, завизжал, довольный своей шуткой, а потом поднял плеть и сильно, со злобой ударил Никитина по голове...
      Корабль тащили недолго. Известными татарам протоками добрались до главного отряда быстро. Здесь же стояла и ладья, засевшая, как теперь увидели, на езу.* Ее уже разграбили. На берегу, в траве, валялись распоротые тюки, выпотрошенные сундучки. Пленных сбили в одну кучу. Окровавленный Матвей Рябов шепнул:
      ______________ * Ез - загородка из крепких бревен для рыбной ловли. Езы часто перекрывали всю реку.
      - Все взяли... Мы думали - хоть вы ушли...
      Хасан-бек принялся требовать, чтоб его провели к хану, достал свой фирман, тыкал в нос страже. Татарин в богатой шубе остановился, послушал посла, принял фирман, подержал вверх ногами, а потом разорвал и швырнул по ветру.
      - Чего смотрите? - затопал татарин на стражу. - Бери!
      Хасан-бека ловко повалили на землю, выдернули из шубы, надетой на кольчугу, из сапог, содрали тюрбан. Он только покряхтывал и через минуту уже сидел на росистой траве в одном исподнем, босой, без перстней и ошеломленно открывал и закрывал рот, как выброшенная на сушу рыба. Другие татары сноровисто обшаривали русских и шемаханцев, вывертывали карманы, лазили за пазухи, снимали кафтаны и халаты, какие глянулись им.
      Со струга тащили ковры, ларцы, клетки с птицами, мешки.
      Тело Ивана бросили с размаху в воду. Оно упало возле берега с тупым всплеском.
      Никитин не удержался, когда грабитель ухватился за Оленин науз, ударил татарина по руке. Его тотчас повалили, стали избивать, но науз остался у Афанасия.
      Потом вдруг татары кинулись в сторону на крик Васьки.
      Сокольничий словно одурел. Он и во время боя и во время бегства только об одном пекся - о своих кречетах, а тут совсем рассудок потерял. Налетел на татар, тащивших клетки, стал отнимать птиц. Мордовали Ваську до полусмерти.
      Вскоре грабеж кончился. Татарин в богатой шубе опять появился возле пленных, объехал их на коне, стал тыкать рукой то в одного, то в другого русского.
      Тех, на кого он указывал, оттаскивали прочь. Выдернули из кучки Илью-бронника, трех московских.
      Потом татарин, ломая язык, крикнул:
      - Нечестивые убили нашего брата... Четырех берем себе ваших... Уходите вниз!.. Вверх не пустим, весть подавать в Сарай не пустим!
      - Ладьи отдай! - попросил кто-то.
      - Ладьи не дам, себе берем. Вам лодки даю. Вон стоят. Уходи!
      - Товарищей взять надо! Убитых-то...
      - Бери, уходи!
      Из группки пленных раздался крик бронника:
      - Жене скажите... сыну! Братцы! Скажите... спасете, может...
      Галдевшие татары погнали пленных прочь. Несколько коней потянули струг и ладью к Астрахани. Еще через несколько минут ускакали остальные воины. Ограбленные остались одни... Никитину бросился в глаза сундучок Ивана. Возле него валялись две иконки, какое-то тряпье. Афанасий поднял иконы. Одну он уже видел. Со второй, которой так восхищался генуэзец, на него посмотрело нежное, улыбающееся лицо Олены...
      Могилу Иванке рыли на бугре, каких немало уходило здесь от Волги в Астраханскую степь. Земля была плотна, поддавалась с трудом. Приходилось поначалу рыхлить ее корягами. Яма углублялась медленно. Микешин дернул Афанасия за рукав:
      - Побыстрей бы, ребята! Уйдут шемаханцы одни, куда мы тогда сунемся?
      Афанасий промолчал, продолжая рыть. А Серега Копылов не выдержал, сорвался:
      - Что ж, воронью на расклев товарища кинуть?
      Микешин задергался, зашипел, брызжа слюной:
      - О вас пекусь!
      Уже совсем рассвело. С вершины бугра в сумеречном, призрачном свете виднелись неясные очертания ближнего берега, темные купы ветел, серая степь и неподвижные группки людей у подножия бугра.
      Незаметно приблизились другие купцы. Матвей Рябов отодвинул Копылова:
      - Ты устал. Да-кось я.
      Никитина сменил шемаханец Юсуф. Он протянул руку, и Афанасий молча отдал ему корягу.
      Никитин спустился с бугра: хотелось нарезать для могилки дерна. Ему удалось найти местечко с плотной, частой травой. Попробовал ковырять дерн пальцами, потом палкой - ничего не получилось. Он разогнул спину. По груди стукнул крест. Никитин машинально тронул его, поправил. Крест у него был большой, медный. Постоял неподвижно, потом, сжав губы, стянул крест через голову, встал на колени. Медь резала дери хорошо.
      Ивана осторожно опустили в могилу. Сложили ему руки на груди.
      - Сыпьте! - приказал Афанасий.
      - И крест не из чего сделать! - вздохнул Матвей Рябов.
      Афанасий спустился к Волге, вымыл черные от земли руки, ополоснул лицо, лег на берег и долго пил холодную бодрящую воду.
      - Что делать-то будем? - услышал он голос Копылова.
      Солнце вставало. Волга играла под его лучами, дробилась на десятки рукавчиков, петляла между островками, поросшими камышом и кустарниками.
      - Пойду с Хасан-беком говорить ..
      Посол ширваншаха пребывал в унынии. Под левым глазом его расплылся желто-синий кровоподтек, одежда была порвана.
      - Что делать теперь? - обратился к нему Никитин.
      Хасан-бек поднял было толстое, горбоносое лицо, опять опустил, хмуро уставился на свои босые ноги: сафьяновые расшитые сапоги, дар Ивана Третьего, стащили татары.
      - Вы чего же смотрите? - сурово спросил Никитин окружавших посла шемаханцев. - Сапог, что ль, не нашли для боярина своего?
      Те заговорили наперебой: у посла-де нога велика очень, ничья обувь не годится.
      Никитин вздохнул, разулся, протянул послу свои сапоги:
      - Может, впору будут? Надевай.
      Сапоги пришлись впору. Хасан-бек изобразил на разбитом лице подобие улыбки.
      - Благодарю тебя. Я думаю - надо плыть. Садись, думать вместе будем, как идти.
      Из-за пазухи посол вытащил чудом уцелевший плотный лист бумаги.
      - Гляди, - сказал Хасан-бек. - Вот Дербент, вот Шемаха...
      Никитин сразу узнал на карте Волгу, Хвалынское море, кавказские берега. Недалеко от моря чернели горы. Там где они в единственном месте подходили к берегу вплотную, на карте изображена была крепостца Дербент. Ближе к Баку другая крепостца, Шемаха, город ширваншаха.
      По словам посла выходило, что берега пустынны, изредка заходят в здешние степи кочевые орды, но с ними лучше не встречаться. Опаснее же всего идти вдоль кавказского берега: там живут кайтаки, разбойничий народец, хоть князь их и женат на сестре старшей жены ширваншаха...
      - Н-да, - протянул Никитин, - весело... Свояки-то, видать, у вас, как и у нас, - дружные. Ну, иного пути нет
      - Не унывай! - притронулся к его руке Хасан-бек. - Ты хорошо дрался, я скажу шаху, он вас не бросит.
      - Заступись, боярин! - вздохнул Никитин. - Дал бы бог... Пойдем лодки смотреть?
      Лодки были не похожи на русские: нос широк, бока выпуклы, а корма узкая. Вместо руля - особое кормовое весло. В одной из лодок оказалась рыбачья сеть. Никитин обошел обе посудины, осмотрел их со всех сторон. На худой конец, и такие лодки хороши. Сшиты они, правда, чудными деревянными гвоздями, но зато просмолены на совесть, аж черны от смолы. Плыть, видно, можно. Юсуф сказал, что такие лодки на Хвалынском море называют "рыбами".
      - Смотри, - тыкал он пальцем, - башка большая, бок круглый, хвост тонкий... Рыба!
      Прикинули, вышло, что в лодках поместятся все.
      Копылов окликнул Никитина:
      - В Шемаху, значит?
      - Куда же нам теперь?
      - А на Русь?
      - С чем? На зиму глядя? Да и убьют!
      - Погибли... Вот где конец пришел.
      На татарских лодках, собрав кое-что по берегу, стали осторожно спускаться вниз. Крутились между островками, густо поросшими ветлами и ивами. С берегов над водой нависали красные ягоды паслена. На протоках покачивались глянцевитые листья лилий, на мелководье торчали космы осоки.
      С прибрежных ветел при появлении лодок срывались крикливые бакланы: не один, не два - тучи. В развилках деревьев видны были их большие, темные издалека гнезда.
      По совету Хасан-бека выбрали укромный островок, вытащили на него лодки, закидали их камышом, а сами занялись охотой на бакланов: нельзя же было без припасов в море выходить.
      Из глубины островка нанесли сухого тростника, валежника, развели костры Бакланов выпотрошили, выдернув из них внутренности деревянными дрючками, обвернули птиц листьями лилий, облепили глиной, сунули в жар - пусть пекутся. Часть путников осталась присматривать за огнем, часть отправилась ловить рыбу. Погнали на маленькой лодке вниз, в култуки.
      Чем дальше заплывали, тем трудней было грести - за весла цеплялись лилии и кувшинки, еще какие-то неведомые цепкие растения. Иные протоки сплошь затягивали темно-зеленые широкие листья чилима - рогатого водяного ореха. Торчали над водой точеные, на длинном черешке листочки незнакомых трав. Течение покачивало огромные сизые листья лотоса. Юсуф зачерпнул пригоршней воды, плеснул на один такой лист - вода, сверкая, скатилась с листа, никаких следов не оставила, словно тот был воском натерт. Юсуф восторженно поцокал языком,
      - Самый красивый цветок на земле, - сказал он. - Большой-большой. Бутоны яркие, алые почти, потом лепестки светлеют. Если долго вдыхать запах, мысли затуманятся.
      На островах и косах тянулись знакомые заросли рогоза, ежеголовника, куртины резухи, уже надоевший тростник. Птицы поднимались в култуках тысячами - белощекие и черные качки, гуси, шилохвости и кряквы, пеликаны и чомки, лысухи и поганки. Осень привела их сюда, на благодатные рукавчики и заливы волжской дельты, где вдосталь было корму и спокойно отдыхалось перед дальним путем на юг.
      Околки ежеголовника и широкие местами заросли его вдоль полесов позволяли подгонять лодку вплотную к птицам.
      - Тсс, - произнес Юсуф.
      Охотники увидели пеликанов. Зайдя в реку полукругом, зобастые птицы шумно били крыльями по воде, замутили ее, погнали рыбешку на мелководье. Потом началась расправа. Зобы у пеликанов вздулись. Вдруг откуда ни возьмись на пирующих налетел орлан. Выбранный им в жертву пеликан попытался взлететь, но ему было трудно: туго набитый зоб тянул вниз. Пеликан недолго увертывался. Видя, что дело плохо, что орлан наседает, он вытолкнул рыбу из зоба. Орлан тотчас подхватил пеликанову добычу и взмыл, а пеликан обиженно, зло крикнул что-то ему вслед и, ерошась, опять заковылял к воде.
      - И у них как у людей выходит, - мрачно сказал Копылов, - один ловит, а другой жрет!
      Для ловли рыбы Юсуф выбрал протоку почище. Вылезли из лодки, растянули сеть, стали заходить.
      - Рвать будет из рук - бросай! - советовал Юсуф.
      - Аль по сто пудов рыбы-то? - насмешливо спросил Копылов. - Как же! Так я тебе и брошу сеть!
      - Порвет!
      Едва Копылов зашел в воду по колено, как почувствовал, что об ноги его ударяют, проплывая, десятки рыбин. В море шел осенний сазан. Шумно дыша, Копылов забрел по грудь, резко опустил сеть и почти тотчас же ощутил: она вырывается из рук.
      Багровый от натуги, Копылов попытался сделать шаг против течения кое-как это удалось. Но уже через минуту его волокло вниз. Он оступился, окунулся с головой, хлебнул води, но сети не выпустил.
      - Сеть, сеть брось! - с тревогой кричали ему.
      - Не брошу! - захлебываясь, отвечал Копылов.
      - Утопнет! - встревожился Никитин. - Бросай сеть, Юсуф!
      Они разжали руки Копылову сразу стало легко. Он высунулся, блестя мокрыми плечами.
      - Порвало? - с испугом окликнул он и, увидев, что приятели бросили сеть, принялся честить их.
      Его угомонили, принялись ловить снова. В три захода навалили лодку доверху сазанами; крупные рыбы бились, посверкивали на солнце.
      Вечером Копылов с москвичами ушел ловить раков. Наловили их множество, все сразу в котел не влезли. Отнесли раков послу. Тот прислал в ответ орехи чилима.
      - Чего с ними делать-то? - недоверчиво спросил кто-то из москвичей.
      Юсуф объяснил, что шарики надо очищать, толочь и есть.
      - Сдохнем! - плюнул Микешин. - Поганым все равно, что жрать, а православные непременно подохнут.
      Никитин заметил, как дернулось лицо Юсуфа.
      - Постой-ка, да никак это орех водяной? - спросил он у шемаханца.
      Юсуф молча кивнул.
      - Пища добрая, - похвалил Афанасий. - Спасибо, Юсуф! Хороший ты друг! Спасибо!
      Шемаханец понял - Никитин хочет загладить слова Микешина, хмуро улыбнулся, ушел. Разламывая сочного, дымящегося рака, Копылов убежденно сказал:
      - Дурак ты, Микешин! Эй, кто ближе к нему сидит, дайте старому дураку по шее! За мной будет. Потом верну.
      Отскочив за костер, невидный в темноте Микешин забранился:
      - Над одноверцем изгаляетесь, с нечистыми хлеб-соль ведете! Все, все упомню!
      Поев, улеглись вокруг тлеющего костра. В небе стояли частые осенние звезды. Одна из них казалась надетой на вершинку ближней ольхи.
      - Веришь, что помогут нам? - зашептал подползший к Афанасию Копылов. А? Честно скажи.
      Афанасий не ответил. Вспомнились недавние надежды, Иванка Лапшев, тоже, знать, любивший Олену... Он сделал усилие, чтоб не вырвался стон.
      - Не веришь... - потерянно шепнул Копылов. - Ну-к что ж... Эх, а наши-то у татарвы!
      Афанасий ощущал только гнетущую боль в сердце и в голове. Он долго еще лежал молча, ни о чем не думая. Звездочка, надетая на ольху, задрожала, стала таять, уходить в темную-темную глубину, за ней растаяло, исчезло все...
      Река дымилась. Плотный над водой, утренний туман редел, поднимаясь ввысь, разрывался, и меж его лениво колеблющихся вихров открывались то коричневый срез крутого правобережья, то задумчивый ивняк на ближнем острове, то непролазные тростниковые джунгли.
      Вставало солнце, и в удивительной тишине утра казалось, что все вокруг тихонько звенит: травы, капли росы на кустах ежевики, тонкое розовеющее небо.
      Где-то под берегом булькала, терлась о корни подмытого дубочка беспокойная волжская струя.
      Шумно всплеснуло справа: толстая водяная крыса нырнула в протоку, долго плыла, не показываясь, потом высунулась, оглядела мир круглыми, спокойными глазами, шевельнула усами и опять скрылась.
      Неожиданно и стремительно почти над головой Никитина пронеслась утиная стая, словно туча мелькнула: утки первыми шли с кормежки.
      Высоко протянули гуси, попробовала голосок какая-то птаха. Никитин не разобрал, какая: голосок у птахи сорвался, и она стыдливо умолкла.
      А земля все светлела и светлела, обретала свои дневные краски: зеленые, синие, желтые, - туман все редел и редел, и только неуловимый розовый отсвет по-прежнему лежал на всем, напоминая, что час еще ранний и надо хранить тишину.
      Поэтому Никитин не удивился, когда сдернутый ветерком с ближней воложки розоватый туман вдруг исчез, а на воложке вместо него остались розовые птицы. Сначала ему показалось, что это цапли. Но это были не они. Цвет крыльев и спины у птиц был ровный, лишь по бокам, ближе к хвосту, он густел и сейчас, на зорьке, выглядел красным. Фламинго табунком бродили по мелководью, медленно переступая длинными красными ногами, опустив в Волгу горбатые, с темнинкой, клювы, ловили рыбешку.
      Потом среди темной зелени кустов Афанасий различил рыжую шерстку, настороженные ушки и темные глаза лисицы. Зверек прильнул к воде, попил, снова насторожился. Нет, опасность не грозила. Лисица тоненько тявкнула. И почти тотчас же рядом с ней бесшумно возникло еще трое зверьков. Толкаясь, они окунали в реку острые мордочки, шумно прихлебывая, утоляли жажду. Мать нервно поводила ушами, охраняла их.
      - Поздний выводок! - определил Никитин.
      Он произнес эти слова вслух, но равнодушно, только потому, что какая-то частица сознания еще продолжала отмечать события жизни, текущей своим чередом, вне всякой связи со вчерашним.
      Горбясь, поджав босые, замерзшие ноги сидел Никитин у остывшего костра, среди спящих товарищей. На душе было пусто и тоскливо. Разразившаяся беда смяла все надежды. Трезвый ум Афанасия сразу определил губительность несчастья. Забранного в долг ему не вернуть и за много лет. Кнут? Кабала? А что еще? Другого на Руси не жди. Кашин не простит. Чего ради ему прощать! Кто ему Афанасий? Как же быть, ведь на одно надеялся: продать товары в Шемахе, отослать со своими долг Кашину, а самому идти дальше... Он растерянно глядел на пробуждающийся день, и все казалось ему враждебным своей тишиной и безмятежностью. Он почувствовал себя ничтожней последней песчинки на волжском дне, более одиноким, чем осенний лист.
      В мире свершалась божья воля: растекалась заря, журчала вода, тявкала лисица-мать.
      Так было всегда, так должно было быть, но Афанасий отказывался примириться с тем, что все могло оставаться прежним после вчерашнего.
      Никитин сильно потер лоб.
      В неожиданном ограблении не было никакого смысла, никакой связи с прошлым и нынешним. Сознание своего бессилия перед слепой судьбой, перед темнотой божьего промысла повергало в отчаяние. Но тут мелькнула для Никитина и искра надежды.
      За какие грехи постигла караван такая кара? Зачем господь послал это испытание людям? Что приготовлено впереди? Этого нельзя было знать, и это утешало. В благости своей господь мог и спасти пострадавших.
      Солнце уже поднялось. Тонкий отсвет зари сошел с земли и неба, уступая место золотому сиянию дня. Никитич перевел глаза на воложку и замер. Песок, вода, листья лилий - все вокруг было уже обычным, но птицы, невиданные птицы, словно не хотели расставаться с очарованием раннего утра, и в каждом перышке их все теплился, все жил несказанный розовый свет зари.
      Проснувшийся Копылов сел на земле, дрожа от прохлады.
      - Не спишь?
      - Тише, - ответил Афанасий. - Смотри, какая птица.
      Но уже испуганные голосами людей фламинго заметались, захлопали крыльями, потянули в сторону моря.
      - Занесло нас! - выговорил Копылов. - Тут и птица-то цвет меняет...
      Никитин уже стоял на ногах. Он обвел взглядом зашевелившийся лагерь. Сколько несчастных судеб, покалеченных жизней было тут перед ним!
      И неожиданно твердо он ответил Копылову:
      - Ништо. В Шемахе буду бить челом шаху и Василию Папину. Не погибнем, Серега!
      Каспий был спокоен. Мутные зеленоватые волны набегали и отбегали, не мешая мореходам.
      По совету шемаханцев плыли неподалеку от берега. Видимо, не очень-то доверял Хасан-бек кажущемуся спокойствию моря и устойчивости "рыб". Поначалу, как вышли из дельты, потянулось мелководье. Весло доставало до дна, устеленного извилистыми, длинными листьями водяных растений, хорошо видных сквозь прозрачную воду. Целые полчища перелетных птиц гомонили, кормясь на этих подводных лугах. Пробились сквозь птиц, закачались на морской волне.
      Солнце пекло по-летнему. Низкий, ровный берег с однообразными буграми вдали плыл справа.
      - Скучное у вас море, боярин, - вздохнул Никитин. - Поглядеть не на что. Неужто все берега такие?
      Хасан-бек помотал головой:
      - В Дербенте увидишь горы. Дальше пойдешь - тоже горы будут.
      - А если левым берегом плыть? Там что?
      - Левый берег далеко. Море наше круглое почти. Говорят, там пески. Кочуют орды по ним. Есть там, говорят, земная пасть, в нее вода из моря уходит в самую глубь. Ладья попадет - затянет.
      - Ну и ну! - сказал Никитин. - А вот в северных морях берега все скалистые, словно крепости каменные. И заливами изрезаны сплошь. Вода в тех морях синяя.
      - Мы свое море любим, - поглядывая вдаль, спокойно ответил Хасан-бек.
      - Понимаю, чай! Родной край дороже всего. Меня тоже вот какими красотами ни мани, все к березке русской тянет, к лугам нашим. А что за вашим морем?
      - Мазендаран.
      - А дальше?
      - Дальше? Горы, пустыни.
      - Куда дорога?
      - Ну... в Керман... Йезд...
      - А еще?
      - А еще - в Лар... В Ормуз.
      - А там?
      - Там море.
      - Какое?
      - Море-то? Индийское...
      - И далеко идти?
      - Год... Да, не меньше.
      Плыли весь день, на ночь пристали к берегу. Шемаханцы сказали - в этом месте вода пресная есть.
      Облизывая сухие, запекшиеся губы, Никитин побрел вместе со всеми к водоему. Вода была теплая, тухловатая, но, верно, пресная. Напились, легче стало.
      - До чего жрать хочу! - неслышно для других признался Афанасий Копылову. - Кажется, кошку и ту бы съел. А тут - рыба печеная, без соли. Скушно, друг мой лыковый!
      Микешин плаксиво жаловался вслух:
      - Поплыли, а припасов нету! Го-оловы! Не дойти нам до Дербента!
      Купцы лежали вокруг костров усталые, кто грыз горькую травинку, кто, стиснув зубы, просто глотал голодную слюну.
      Никитин спросил Хасан-бека:
      - Долго ли еще плыть, боярин?
      Осунувшийся посол ширваншаха ответил:
      - Дня два.
      В голосе его Никитич услышал колебание.
      - Опасаешься чего-нибудь? Бури?
      - Нет, - помедлив, сказал Хасан-бек. - Осенью бури бывают редко, чаще весной. Но если ветер поднимается...
      - Сильный ветер здесь?
      - Деревья вырывает, в воздухе крутит.
      - Так...
      Шемаханцы, расстелив коврики, встали на молитву. Коленопреклоненные фигуры их почему-то вызывали грустные мысли. Никитин отошел прочь, присел неподалеку от моря на еще теплый камень. Море однообразно шумело, погружаясь во мрак.
      "Как-то там наши в Твери? - подумал Никитин. - Олена, поди, спать легла. За окном дождь топчется, ветви под ветром свистят... Не знает, не ведает, где я. Да я-то ладно: жив, свободен. А Илья вот пропал теперь. Ох, пропал! Загубят его татары".
      Сознание своего бессилия снова обожгло душу Афанасия. Доколе же, впрямь, русскому человеку такую судьбу терпеть?! Доколе?! Взяться бы всем, встать стеной, покончить навсегда с насильниками, дармоедами, дикими ордами! Наболело сердце, истомилось!
      Оглянулся на костры, заметил сутулую спину Копылова, пошел обратно. Долго не спал, а уснул - его почти сразу, как ему показалось, разбудили. Над ним склонился Юсуф:
      - Вставай, Хасан-бек зовет.
      Никитин поднялся и сразу почувствовал настойчивый, прохладный ветер из степи.
      - Плохо, - сказал посол. - Ветер может бурю привести. Если сейчас в море не выйдем - придется на берегу отсиживаться. Без еды умрем. Буря на неделю разыграться может.
      - А в море? - неуверенно спросил Никитин. - Разве там не опасней?
      Хасан-бек прикрыл толстые веки:
      - В море, воля аллаха, не утонем, а до Дербента можем добежать. Надо рисковать. Как хочешь, а я поплыву.
      Никитин посмотрел в сторону моря. Оно шумело недружелюбно, грозно.
      - Вам, шемаханцам, видней, - ответил он наконец. - Вы лучше здешние края знаете. Мы с вами.
      По небу несло рваные черно-белые тучи, они закрывали месяц, затягивали звезды. Лагерь поднялся, в темноте заметались фигуры людей.
      Погрузив припасы, бочонки с водой, спустили лодки на воду, подняли паруса. Ветер выгнул их, суденышки рванулись вперед, зарывая носы в волны...
      Глава четвертая
      Пошел второй месяц жизни Федора Лисицы в Твери, а княтинские дела не подвинулись ни на вершок.
      В ожидании княжого слова Федор бывало голодал, зарабатывая на пропитание то разгрузкой лодок, то подсобляя на базаре.
      Ночевал в никитинской избе, в запечном углу, на ворохе соломы.
      Лисица чуть не каждый день навещал приказную избу в детинце, неподалеку от пышных княжеских хором. Толкал щелястую дверь, шагал через выбитый порог, снимая шапку, в низкие сени, робко просовывал голову к дьякам, сидевшим за длинным дощатым столом в просторной избе.
      Кто-нибудь из дьяков отрывал голову от длинных бумажных свитков, узнавал Федора, отмахивался:
      - Ступай, ступай... Рано!
      Федор выходил прочь, присаживался где-нибудь поблизости рядом с прочими челобитчиками. Держался он степенно. Жалобщики были разные. То пронырливый, с бегающими глазками посадский, затеявший тяжбу с соседом из-за бранного слова и надеявшийся сорвать хоть малую толику мзды, то поссорившиеся из-за трех аршин сукна мелкие купцы, то несправедливо наказанный бедняга.
      Этих Федор сторонился. Его тянуло к людям иного толка - к тем, кто, как и он, пришел сюда из-за земли. Тут попадались и служилые и купцы побогаче. Обида сближала. Говорили друг другу ободряющие слова, сочувственно, с интересом выслушивали чужие истории.
      Здесь Федор узнал, что сам великий князь Михаил Борисович дел по молодости лет не решает. Вершат их великая княгиня, бояре и епископ Геннадий. Епископ-то посильней других будет. Говорят, суров.
      Шепотком сказывали, будто княгиня, дочь литовского князя, тайно держится своей веры, а сама падка на бабьи утехи и епископа Геннадия побаивается. Тот же, закрывая глаза на слабости княгини, держит ее в руках. Однако и сам не без греха: косит в сторону Новгорода и Литвы, а московского митрополита, послушного князю Ивану, не любит. Из-за того есть у епископа среди сильных бояр супротивники. Федор слушал рассказы с любопытством, удивлялся, но считал, что для него это не имеет значения.