Зато невесела Волга в непогоду. Слившись у Нижнего с Окой, чуть ли не втрое раздавшаяся, она бывает неприветлива и опасна. Высоко подымается серая, студеная волна, переливается за борт, хлещет по ногам, кидает в озноб и страшит непривычного путника.
      Того гляди наскочишь на осыпь, врежешься в неприметную за пеленой дождя мель, и тогда с треском содрогнется суденышко, хрустнет в основании мачта, попадают люди, а иной тючок перевалится за борт и лениво, но неудержимо пойдет ко дну.
      Миновали Казань с ее минаретами, похожими на голые шеи хищных птиц, высматривающих легкую добычу. Проскочили несколько летучих отрядов татар, что-то кричавших и размахивавших руками на далеком берегу. Но даже тут, на повороте к югу, где Волга жмется к западным холмам, разделяющим ее со Свиягой, где опасностей меньше, на сердце все-таки неспокойно.
      Это все холодный сентябрьский ветер и дождь, мерно, с одинаковым равнодушием барабанящий и по посольскому стругу и по русской ладье. Ветер все воет: "Куда-а-а? Куда-а-а?" А дождинки долбят ему вслед: "Не будет пути! Не будет пути!"
      Микешин, завернувшись в холстину, бубнит молитвы, бронник не поет, скучны лица Копылова и Ивана, подобравшего колени к подбородку и обхватившего их руками.
      На одном из пальцев Ивана белеет перстень с камушком - подарок Николы Пиччарди в день расставания. На камушке вырезан крылатый конь. Никитин глядит на коня, вспоминает Нижний Новгород и сердится на Хасан-бека. Вон сколько заставил ждать себя и ныне не спешит!
      А посол ширваншаха действительно ведет караван медленно. Зачем торопиться? Он считал, что дорога до Астрахани займет месяц, так и выходит. Не беда, если потеряешь день-другой... Посол часто выходит из своей каморки, где играет в шахматы с иранцем Али либо слушает сказки своего толмача Юсуфа, присаживается на корточки возле высоких клеток, стоящих на палубе, отдергивает закрывающую их черную тафту и цокает языком, привлекая внимание сердитых кречетов.
      Немало труда положили русские помытчики*, знатоки сокольих и кречатьих седьбищ, чтоб изловить и доставить с Печоры в Москву этих белых и ярко-красных красавцев. Поползали на брюхе, продирая последнюю одежонку, ссаживая локти и колени, по губительным скалам, наголодались, намерзлись, но поспели к сроку - к масленице - привезти птиц в Москву по ровной зимней дороге. Летом не повезешь! Подохнут, ныряя в рытвины и ухабы. Да и зимой пришлось клети изнутри козьим мехом обить, чтоб не сломал ненароком какой-нибудь беспокойный кречет буйное крыло о прутья решетки.
      ______________ * Помытчики - ловцы.
      Кречеты - дар московского царя ширваншаху. Они ценятся на вес золота. Как же не беспокоиться о них послу?
      И Хасан-бек цокает языком, стучит толстым коротким пальцем по клетке. Кречеты открывают дикие оранжевые глаза, злобно и недоверчиво косятся на человека. Посол кидает куски сырого мяса, смотрит, как птицы рвут пищу, и улыбается. Иной кречет отказывается от еды. Тогда бегут за рыжим, веснушчатым сокольничим Васькой, наряженным сопровождать птиц, подгоняют струг к берегу, сносят клетки на траву. Ладьи тверичей и москвичей поневоле притыкаются рядом. Купцы видят, как долговязый Васька, недовольный поездкой, чего он не скрывает даже от посла, натягивает толстую рукавицу и вытаскивает капризных птиц из клеток. Они бьют затекшими крыльями, хрипло кричат. Васька поочередно пускает их над лугами.
      Хасан-бек тревожно лопочет что-то, дергает Ваську за рукав, боится за птиц. Васька с каменным лицом терпит эти дерганья, словно не замечает их. Тревоги посла напрасны. Птицы послушно возвращаются к сокольничему, и тот небрежно, словно кур, запихивает их обратно.
      Повторяется это часто. Сначала смеялись, теперь хмуро терпят. Единственная польза от этих остановок - свежая дичь, которую часто бьют кречеты. Она делится между всеми. Но Васька уныло ест даже самых жирных кряковых уток.
      Причина уныния известна всем. В Москве разгар охоты по перу, скоро поскачут за лисами и зайцами, великий князь и бояре рассыплют ловким сокольничим свои милости. Васька не вспоминает о перепадающих порой зуботычинах и порках. Ему даже кажется, что он всегда любил свое дело, хотя в малолетстве, когда его приучали к птицам, часто ревел и мучился. Поди-ка, не поспи несколько дней и ночей, таская на руке строптивого сокола, встряхивая и дразня птицу, чтоб тоже не спала, чтоб сморилась и подчинилась, наконец, кормящему ее человеку. Васька любит хвастать своей удачливостью. Великий князь к нему добр. На подарки-де Ивана Васька разжился, выстроил в прошлое лето новый дом возле Собачьей площадки, забренчал мошной. Пора бы и свадьбу играть, и невеста нашлась - своя, из дворовых, пригожая девка, да вот - в Шемаху погнали! И принесла нелегкая этого посла! Ишь, щурится, дармоед! Подарки получил! А за что?
      - Великий князь знал, зачем дарит! - сказал как-то Ваське Никитин. Стало быть, дела у него с шемаханцами, услуг от них ждет!
      Васька плюнул.
      А Никитин был прав. Недаром толстое лицо Хасан-бека источало улыбки, сияло, как масленый блин.
      Великий князь всея Руси принял посла из далекого Ширвана достойно. Назначил еду и питье от своего стола, поместил в пышных хоромах, несколько раз звал думать, выпытывал, как торг с Востоком и Русью, не мешает ли кто.
      Иван знал, что славится Ширван, владения которого лежат меж Курой и Самуром, не только тканями, а и войском, крепко охраняющим его границы, его знаменитые города - Шемаху, Баку и Дербент.
      Хасан-бек сразу угадал замысел московского князя - столкнуть шаха Фаррух-Ясара, достойного сына Халилаллаха, с Астраханью, если та удумает держать руку вероломных казанцев.
      Астрахань и у Ширвана торчала поперек горла, поэтому Хасан-бек шел на посулы и обещал Ивану самое доброе расположение своего владыки. Уговорились, что поедет в Шемаху боярин Василий Папин, а Хасан-бек всячески поможет ему.
      За будущую поддержку Иван одарил посла поставцем с серебряными чарами, шубой, хорошо снабдил на обратный путь.
      Теперь Хасан-бек ожидал подарков и от ширваншаха, все рисовалось ему в самых радужных красках. И даже частые проигрыши в шахматы мазендаранцу Али не омрачали Хасан-бека. Стоило ли огорчаться из-за таких мелочей, если его ждали богатство и слава?
      Так идут дни, сменяются ночами у костров и снова находят с левого берега.
      Ночи лунные, чуткие. Хрустнет за спиной ветка, булькнет сильнее обычного на реке, и невольно поворачивается на шумок голова, рука нащупывает лук. Но это мышь проскочила, камень сорвался... Толмач Хасан-бека Юсуф опять сгибается над костром. От близости огня по его лицу и короткой бородке текут красноватые блики. Юсуф продолжает длинную, с завываниями песню. Она плывет над лагерем, раскачиваясь, как верблюд.
      Юсуф остроглаз, любопытен, умеет слушать рассказы и часто подходит к русским кострам. Тут, скрестив ноги, он подолгу неподвижно сидит и, кажется, запоминает все про Тверь, про северный торг, про немецкие земли.
      Никитину Юсуф нравится. За Камой струг Хасан-бека налетел все-таки на мель. Шемаханцы растерялись. Афанасий с товарищами свезли посла и других на берег, но Юсуф остался у корабля, сноровисто помогал сдвинуть его на глубокую воду. Нравится Никитину и мазендаранец Али. Этот не похож на других тезиков, держащихся особняком, спесивых, как индюки. Али охотно говорит о своем родном городе Амоле, стоящем за Хвалынью. По его словам, русские заходили туда. Зачем? Брали товары из Кермана, Хорасанской земли и даже из Индии.
      Глаза Али, продолговатые, большие, подергиваются сизой дымкой грусти и становятся похожими на нетронутые сливы.
      О Амоль, Амоль! Город счастья и любви, тонущий в благоуханных розах! Нет равного ему на земле! Где так нежна природа, как там? Где люди приветливее, чем на родине? Глаза девушек драгоценней агата, а персики в садах уступают бархатистости женских щек... Приезжай в Амоль, русский! Ты нигде не увидишь таких садов, таких красивых тканей!
      Афанасий не перебивает купца. Видно, что человек соскучился по дому.
      - Шелка да ковры у вас? - спрашивает он.
      - И какие шелка, какие ковры!
      - А что везут из Индии? - любопытствует Афанасий.
      - О! Дорогой товар! Парча, золото, серебро, алмазы...
      - Дешевы они там, стало быть?
      - Говорят, на земле валяются. Но кто рискнет ходить в Индию!
      - Что так?
      Мазендаранец мнется, на его красивом лице - беспокойная усмешка. Все, кто оказался рядом, нетерпеливо ждут ответа.
      - Это колдовская страна, - выговаривает, наконец, Али. - Страна чудовищ. Там живут звери, воюющие с людьми, птицы, пожирающие человека живьем. А в горах существуют карлики ростом в локоть - злобный народец, охраняющий алмазы. Если карлик захочет - он убьет человека, хотя бы тот уехал за десять морей. Такая им дана сила.
      Усмешка еще держится на губах купца, но в голосе откровенный испуг, который передается и слушателям! Особенно страшно слушать такие рассказы по .ночам, когда вокруг тлеющего костра глухая, враждебная темень.
      - От своих леших да ведьм спасу нет! - ворчит Микешин. - А тут вон какая пакость!
      Афанасий задумчиво смотрит на синеватые огоньки в угольях... Индия! Индия! Он никому еще не сказал про свои думы... Но странно. Чем страшней рассказ, тем сильнее поднимается в нем туманная, неясная тяга к далекому краю.
      А уже кончились пологие степи перед Жигулями, проходят перед глазами и сами Жигули - высокие, скалистые, с жесткими щетками лесов.
      Жигули обходят по Волге, а не по Усе, хотя, поднявшись по ней с другой стороны гор, много выиграли бы во времени. Пришлось бы только, чтобы снова попасть в Волгу, часа два тащить ладьи посуху. Но посольский струг - не ладья, а компания - дороже выгоды.
      Скоро Сарай. И все мягче делаются люди, все чаще слышен смех.
      Сказанные Матвеем Рябовым еще в Нижнем слова задели всех купцов.
      Никитин просто передал их тверичам, не скрыв, что тоже решил идти за Хвалынь. Он не сказал только, что и раньше то же задумывал, теперь это говорить было ни к чему.
      Поначалу тверичи остерегались. Добраться бы до Сарая и ладно. Но спокойная дорога вселяла в сердце надежду на успех, а рассказы тезиков и посулы москвичей разжигали души купцов.
      И на одной из стоянок за Жигулями порешили: если до Сарая ничего не стрясется, идти с Хасан-беком в Дербент. Потеря времени небольшая, а выгода великая. Там все русские товары в полтора раза дороже, чем в Золотой Орде.
      Хасан-бек, щуря маленькие для его толстого лица глаза, созывает на последнем привале москвичей и тверичей. Он предлагает простоять в Сарае день. Никто не возражает.
      Даже рыжий Васька, для которого каждая остановка - пытка, и тот не бормочет под нос нелестных для посла слов.
      Переменилась и погода. Все теплеет и теплеет. С берега ветер доносит тонкие, длинные паутины бабьего лета.
      Микешин, поймав паутинку, осторожно отпускает ее плыть дальше. Он долго следит, как внезапно вспыхивает, попав на солнечный лучик, серебряная извилистая нить, и на его желтом лице необычная улыбка.
      - Ишь ты! - усмехается Никитин.
      У Афанасия на душе тепло, как у большинства путников. В свободную минуту он ложится, закрывает глаза.
      "...Будешь ждать?"
      "Буду... Вот возьми..."
      На груди приятная тяжесть заветного науза.
      "Только дождись, Оленушка!" -хочется крикнуть ему.
      А караван все плывет, плывет, и вот со струга, идущего впереди, слышен окрик:
      - Ахтуба!
      Караван забирает левее, еще немного - и он вплывает в волжский проток.
      В Сарай Берке - столицу Золотой Орды - пришли в полдень. Загоревший, обветренный Иван Лапшев не сходил с носа, хотел первым увидеть этот странный город посреди ровной солончаковой степи, о котором столько говорили в последнее время.
      Издалека Сарай походил на горки белых и пестрых камней, плотно уложенных одна возле другой. Стен вокруг города не было, словно жители не знали и знать не хотели никаких тревог. Это сразу бросалось в глаза и поражало. Удивляло и то, что не видно было зелени. Так, разве кое-где торчали деревца.
      Когда подплыли ближе, стали отчетливо видны белые минареты. Иван насчитал их до шестидесяти и сбился. На одном из минаретов Ивану почудился золоченый крест. Он всмотрелся. Да, то был православный крест.
      - Дядя Афанасий, церква! - крикнул Иван.
      Никитин с места отозвался:
      - Гляди лучше - и епископа узришь!
      - Но? Есть? Наш?
      - Есть. Тут, брат, все есть.
      - А ханский дом где?
      - Гляди, вон, где три мечети. Видишь высокую крышу?
      - Ага! Он?
      - Он самый. Красив. В садах весь.
      - Деревянный?
      - Нет, у них дома из камня.
      - А не холодно?
      - Живут. А справа, вон, где синий купол, - рынок. Их несколько тут.
      - Неужто и наши, русские, здесь живут? Чужое же...
      - Целая часть города у наших. И у осов, и у кипчаков, и у греков - у всех своя часть.
      - Дивно как-то... Я бы не прожил.
      - Э, нужда заставит - прожил бы. Есть наши - богато живут.
      - С татарами?
      К приставшим кораблям набежал народ. Полуголые, бронзовые татары норовили ухватиться за тючки, размахивали руками, показывали куда-то в сторону города.
      - Гони, гони их! - крикнул Никитин. - Не нужно нам помощи! Еще украдут что!
      Носильщики с бранью отскочили. На их место повылезали другие татары, в шубах и халатах, прибежали какие-то горбоносые, смуглые, в белом одеянии, с непонятным говором люди, еще какие-то в высоких бараньих шапках...
      Одного рыжий Васька турнул со струга кулаком.
      - Не торгуем! - надсаживал горло Никитин. - Не ведем торг! К хану мы!
      При имени хана настырные купцы улитками поползли в стороны.
      Посол кликнул Никитина и Рябова. Наказав своим никуда не отлучаться, Афанасий с Матвеем влезли на струг. На палубе Васька сдирал с клеток тафту, тютюкал кречетом. Воняло птичьим пометом. Русские переглянулись и осклабились:
      - Весело посол едет!
      - Я - в город, - сказал Хасан-бек. - Хан или его везири дадут нам фирман, чтоб плыть было спокойно. Где ваши грамоты?
      Никитин и Рябов подали Хасан-беку свитки.
      Посол вскоре уехал.
      Скучно и досадно было сидеть в ладьях, слушать ругань Васьки, доносившуюся со струга, глазеть на берег с реки. На берегу толкался народ, трусцой пробегали длинноухие ишаки, выступали, с вывертом кидая ноги, степенные верблюды.
      - Ну и скотина! - удивлялся Иван.
      - Что твой боярин шагает! - поддержал, смеясь, Копылов. - Илья, вот бы сыну твоему показать!
      Ветер из степи наносил пыль, сидеть в ладьях надоело.
      Иван Лапшев упросил Никитина выскочить на берег.
      Издалека Никитин увидел, как отошедшего поглазеть на людей Ивана остановил какой-то татарин, о чем-то спросил. Иван ответил. Татарин похлопал его по плечу и пошел дальше, косясь на их караван.
      - Иванка, поди-ка! - позвал Афанасий.
      Тот подбежал.
      - Чего?
      - О чем татарин спрашивал?
      - А кто, мол, едет.
      - Ты что сказал?
      - Да сказал - из Руси, с послом шемаханским...
      - Зачем сказал?
      - Ну, как... спросили ведь.
      - Эх ты, птенец! Ничего не сказывай никому. Какое этому татарину дело? Мыт брать, что ли?
      - Да чего особенного-то, дядя Афанасий!
      - Земля чужая! - строго ответил Никитин. - Тут друзей мало. Ухо востро держи...
      Иванка смущенно помялся на месте. Никитин, усмехаясь, ткнул его в грудь:
      - Ладно, ступай. Да не говори со всяким-то!
      Лапшев кивнул и опять отправился бродить, а Никитин растянулся на берегу, рядом с Матвеем Рябовым, и они заговорили о попутчиках, о делах, о жаре...
      Ни Иван Лапшев, ни Афанасий не заметили, как любопытный татарин, интересовавшийся их караваном, свернув за горку тюков, быстро оглянулся и торопливо зашагал к городу.
      Сморенный жарой и ожиданием вестей от посла, видя, что Рябов дремлет, Никитин тоже уснул, завернув голову кафтаном. Его разбудил Копылов.
      Солнце уходило за Ахтубу, длинные тени струга и ладейных мачт переползали спящих. Берег пустел. Посол уже вернулся, сидел в струге. По словам Копылова, татары пропускали караван свободно, но на ночь глядя послу плыть не хотелось.
      - Ну, утром двинем! - спокойно сказал Никитин, почесывая плечо. Искупаться бы...
      Поели, полежали, потом, поскидав одежду, бросились в воду, терлись песком, сдирая грязь. С мечетей донеслись протяжные вопли. Для мусульман настал час молитвы.
      Стемнело стремительно. Краски заката блекли на глазах, алый цвет перешел в фиолетовый, подползли сумерки.
      Никитин оглядел берег. Какие-то подозрительные фигуры шатались неподалеку.
      Он позвал бронника:
      - Твой черед караулить.
      Илья достал лук, колчан, пристроился на носу и притих.
      Укладываясь на дне ладьи, Иван удивился:
      - В пути возле костров спали, а тут на воде.
      - Чужой город! Чужой! - повторил Никитин. - Спи знай... Молодость!
      А в это же время вниз по течению переправились через Ахтубу четыре всадника. Мокрые кони вынесли их на песчаный берет, тяжело поводя боками, но всадники не дали им отдохнуть, а, нахлестывая плетьми, погнали дальше. Они скакали молча, легко, как приросшие к седлам. Темнота окутывала их - луна встала за тучками. Ровный топот все удалялся от Сарая, уходил в приволжскую степь, пока совсем не растаял, заглушенный некошенными от века травами.
      Проснулся первым Илья Козлов. Ежась от сырости, он оглядел товарищей, мокрый берег, неподвижные длинные облака, серые в ранний час балаганы и домики вдали, усмехнулся и потряс головой, густо поросшей черными жесткими волосами. Один за другим поднимались тверичи, мелькнуло заспанное лицо быкоподобного Рябова, вылез на палубу струга кто-то из иранцев и остановился, вглядываясь в ладьи русских.
      Бронник Илья подмигнул Копылову, ткнул его в бок пудовым кулаком.
      - Что с тобой? - удивился Копылов.
      Бронник засмеялся.
      - Еще спрашивает! Ну и жулики!
      Копылов недоуменно смотрел на бронника, и тот совсем развеселился.
      - Ну и ловки! Ну и краснобаи! О-го-го-господи! Наговорят же семь верст до небес!.. И все - хо-хо! - лесом...
      Никитин обернулся на этот гогот:
      - Что с ним, Серега?
      - И все - хо-хо! - лесом...
      Никитин обеспокоено присел перед бронником на корточки.
      - Илья, Илья, опомнись!
      Нет, теперь бронника нельзя было провести! Он все разгадал. Ну и горазды же врать купцы об опасностях, о грабежах, о чужих, неприветливых землях. Вот он, Сарай. Всю Волгу уже прошли, а где эти опасности, чем страшен город Золотой Орды? Ай да гости! Умеют цену товарам набить!
      Кое-как уразумев причину смеха бронника, Никитин тоже захохотал.
      Копылов, смеясь, выговорил:
      - Ой, удружил! Ну, Илья, голова! Первым купцом будешь!
      Матвей Рябов покачал головой:
      - Дурак ты, братец!
      - Ладно! - еще смеясь, ответил бронник. - Валяй, валяй, ругайся! Все вижу...
      Теперь хохотал весь караван. И казалось, качающиеся ладьи, живые струйки воды, зажженные солнцем полумесяцы на минаретах города - все смеется вместе с людьми.
      Так весело началось утро. Весело снялись, весело миновали Ахтубу, весело вышли в Бузань. Этот волжский низовой рукав был последним ответвлением пути. Оставалось теперь миновать волжскую дельту, далеко обойдя Астрахань, а там и Хвалынь!
      Плыли по Бузани осторожно, промеривая дно, среди скучных, ровных берегов.
      Уже издалека кто-то заметил конного татарина, одиноко стоявшего справа, возле редких кустов. Освещенный солнцем татарин не шевелился. Как вкопанный стоял и его конек.
      Вот татарин поднял руку, закричал что-то приближающемуся стругу. Конек тоже беспокойно зашевелился, двинулся бочком навстречу судам...
      - Причаливать велит посол! - передали по ладьям.
      Встревоженные купцы подвалили к шемаханцам, ждали, что будет, приготовив оружие.
      - Ники-и-итин! Ря-а-а-бов! - крикнул с кормы струга Васька. - Зовет Хасан-бек!
      Афанасий и Матвей выпрыгнули на берег. Они видели, как влез на струг татарин, а взявшиеся точно из-под земли еще двое татар уселись охранять коня.
      - Беда, ребята! - шепнул купцам на палубе Васька. Али стоял возле каморки посла бледный, стиснув губы. Озабоченный Юсуф торопливо провел русских к Хасан-беку, встал у дверки, запустив пальцы в короткую бородку.
      В каморке коптил светильник, сиротливо ютилась на краю ковра шахматная доска с попадавшими фигурками. Видно, ее резко отодвинули. Против Хасан-бека сидел на корточках давешний татарин в высокой шапке. Низкий лоб татарина рассекал багровый шрам. Плоское, с реденькими усами, угрястое лицо басурманина было бесстрастно.
      Хасан-бек сделал знак рукой садиться, нагнулся в сторону татарина:
      - Повтори все.... они знают язык.
      Татарин приложил руку к сердцу, оскалил мелкие собачьи зубы:
      - Да будет с твоими друзьями благословение аллаха, мудрый хан! Говорю ждет вас на Бузани султан Касым с тремя тысячами войска. Грабить будет, товары брать будет. Очень худой султан... Может, уже скоро на Бузани встречать будет.
      Татарин опять приложил руку к сердцу, поклонился и умолк. Посол, морща лоб, покосился на русских.
      - Откуда знаешь такое? - спросил Никитин.
      Татарин повернулся к нему, в один миг ощупал цепким взглядом, прикрыл красноватые веки.
      - Я бедный пастух, немного коней пасу, езжу, слушаю, вижу...
      - Где твой табун?
      - Зачем не веришь? Я добра тебе хочу. Коней на Итиль оставлял, купцам навстречу с братьями скакал...
      Никитин переглянулся с Рябовым, оказал Юсуфу по-русски:
      - Объясни послу - без татарина совещаться надо.
      Хасан-бек, которому Юсуф быстро нашептал на ухо, кивнул.
      - Ступай, подожди! - велел он татарину.
      Пастух спокойно поднялся, сгибаясь, вылез из каморки. Юсуф тоже вышел и притворил дверцу.
      - Опасная весть! - сказал Хасан-бек.
      - Может, врет! - усомнился Рябов.
      - Может быть, врет, а может быть, и нет! - возразил Никитин. Остерегаться-то надо...
      - Он обещает провести караван ериками незаметно, - сказал посол. Говорит только - плыть надо ночью.
      - Если уж плыть, так ясно - ночью! - ответил Никитин. - В темноте уйти легче. Только подвоха бы какого не случилось.
      - Какого? - спросил Хасан-бек.
      - А наведет, черт косоглазый, на своих нехристей! - в сердцах выругался Рябов и тут же смущенно закашлял. Посол-то ведь тоже был и нехристь и косоват. Хасан-бек пропустил брань мимо ушей, но догадка Рябова показалась ему вероятной.
      - Да, и это возможно. Как же быть?
      Помолчали.
      - Так ли, сяк ли, - первый начал Никитин, - выпускать вестников нельзя. Возьмем на борты всех троих. Подарки посулим. Пусть подумают - верим. Но самим надо начеку быть. В худом разе - боем идти.
      - Так, - согласился Рябов.
      - У Меня одна пищаль!* - пожаловался посол. - Одна пищаль, и только пятеро стреляют из лука. Струг беззащитен.
      ______________ * Пищаль - древнее огнестрельное оружие.
      - Ништо, - успокоил его Никитин. - Тут быстро решать надо. Сколь человек еще струг возьмет?
      - Еще пять поместим.
      - Добро. Вот что, Матвей, одну ладью бросать придется.
      - Зачем?!
      - Сам суди: на трех кораблях пойдем - силу распылим. А если вправду бой? Все потеряем. Да на двух и проскочить сподручнее, шуму меньше, неразберихи меньше...
      - Жаль мне ладью.
      - Ладно. Я свою оставлю. Товары возьмешь себе?
      - Могу...
      Хасан-бек вмешался:
      - Великий шах заплатит за ладью, только сохраните струг, сохраните подарки вашего князя.
      - Так и решили... Стало быть, на струге две пищали и восемь лучников да у тебя, Матвей, пищаль и луки... Думаю, пробьемся. Огненного боя у татар, может, нету.
      - Дай бог!
      - Да поможет аллах!
      Позвали татарина, объявили: пусть ведет караван, получит подарки.
      Плосколицый закивал, закланялся, потом забормотал:
      - Я - бедный человек, братья - бедные люди. Все могут обидеть. Кому скажешь? Ай, плохо!
      Догадались, что вестник торгуется, просит дать подарки сразу. Хасан-бек, распорядился выдать каждому татарину по однорядке и куску полотна.
      Татарин оскалился:
      - Ай, добрый хан! Хороший хан! Не бойся! Так проведем, как рыбка поплывешь. Прямо поплывешь!
      И захихикал.
      - Все трое с нами поплывете! - предупредил татарина Афанасий, пристально глядя ему в глаза.
      Татарин не отвел взгляда.
      - Якши! Трое так трое!
      ...Обеспокоенный известием, караван гудел. Еще недавно смеявшийся бронник смотрел растерянно и виновато.
      - Сглазил! - прошипел ему Микешин, и никто не вступился за Илью. Может, повернем? До Сарая-то дошли...
      - Я плыву! - твердо сказал Никитин. - Вы как хотите. Упрека на вас не будет.
      Копылов ткнул ладью сапогом:
      - Вместе шли доселе, вместе и дальше идти. Ништо. Дружба шкуры дороже.
      Илья Козлов спросил Никитина:
      - Может, кольчужки мои оденете?
      В голосе его было столько сердечного недуга, что Афанасий смягчился:
      - И то польза. Вынимай.
      Бронник принялся хлопотливо разрывать веревки на своих тюках, даже левую ладонь ожег.
      Вместе с москвичами перетащили товары в их ладью, уложили, укрепили. Тверская ладья, с которой содрали парус, вдруг осиротела, стала жалкой.
      Все тверичи, кроме Микешина, после долгих колебаний залезшего к московским, перешли на струг, разместились кто где: и под палубой - в сыром, вонючем нутре корабля, и наверху, среди клеток.
      Васька бродил по палубе, где сразу стало тесно, и просил:
      - Вы, робя, осторожней с птицей!
      Хасан-бек велел поворачивать. Торопливо, оглядываясь на Бузань, вернулись в Ахтубу, чтобы другим путем, ериками, проскользнуть мимо Астрахани.
      Послу стало не до шахмат и сказок. Он тоже стоял наверху, беспокойно осматривал людей, берега.
      Никитин подошел к нему:
      - Астрахань покажется на закате, так надо бы пристать где, дождаться ночи.
      Все поглядывали на небо, стараясь угадать, не изменится ли погода. Чистое небо не радовало. Вот бы сейчас дождь! Говорили приглушенно. Возбужденный Иван Лапшев, лежа у борта с луком в руках, улыбаясь, старался поймать взгляд Никитина.
      Никитин присел рядом.
      - Не боязно?
      - Нет, дядя Афанасий...
      - Молодцом... Будет бой - хоронись за борт. Стреляй, как близко подпустим. Зря стрел не трать.
      - Ага.
      Копылов тихо сказал:
      - Жалко ладью. Рябов-то, черт, свою не бросил.
      - Господь с ним! - озабоченно отозвался Никитин. - И ладью не пожалею, если пройдем...
      Если пройдем! Об этом думал каждый, и каждому становилось страшно при мысли, что могут и не пройти.
      - Гляди за татарвой! - шепнул Афанасий Копылову. - Чуть что стреляй...
      - Ясно...
      Илья Козлов, чувствуя себя виноватым в грозящем несчастье, стоял возле татар, нелюдимо сидевших, на носу, готовый в любую минуту броситься на них.
      Вышли в Волгу, пустились по ней меж оголенных солончаковых берегов и, ближе к вечеру, тихо пристали возле небольшого заливчика.
      Здесь долго ждали темноты. Нынче вечер не торопился. Время тянулось невыносимо медленно. Тонкий, словно клочок ваты, месяц поднимался в редких облаках. На закате неуклюже, нехотя громоздились тучи. Закроют они месяц или не закроют? Поди угадай! Ветер как будто свежел, тянул настойчивее.
      - Господи! - вслух сказал Никитин. - Помоги!
      Наконец стемнело. Тучи все-таки наползли, надвинулись на месяц, его легкий, предательский свет погас.
      Никитин подошел к Хасан-беку:
      - Плывем!
      Хасан-бек изменился. Вместо обычного халата на нем была теперь кольчуга, у пояса короткий меч. Горбоносое, толстое лицо уже не выглядело добродушным, глаза кололи.
      - Плывем.
      Никитин негромко крикнул:
      - Весла! - и перешел на нос, к татарам. Кривоногий, со шрамом на лбу, кивнул ему:
      - Слушай меня, купец... Сейчас - в левый ерик.
      Тихо всплескивают весла, тихо идет струг, еле слышен за кормой стук весел на московской ладье. Татары сидят тихо. Никитин стоит так, чтоб никто из них не мог броситься на него. Рядом сопит бронник Берегов не видно. Они скрыты ночным мраком. Что берега! С каждой минутой мрак плотнее, уже не видно воды, скорее угадываешь, чем видишь, и товарищей.
      - Лева, лева! - шепчет татарин.
      Струг уходит еще левее, в новый ерик. Похоже, что татарва не обманула, Астрахань-то справа должна быть.
      - Права!
      Никитин хмурится. Может, все-таки обманули? Но вскоре он начинает терять представление о том, где находится караван. Эти повороты влево и вправо путают его.
      Слышен шепот Юсуфа:
      - Хасан-бек спрашивает, где мы?
      Никитин молчит, держа руку на кинжале. А струг медленно плывет в неизвестность, то задевая бортом за камыши, то царапая днищем по песку.
      Ночь. Тишина. Плеск весел. Шуршание водяных трав.
      - Лева... Права...
      Да, вот она, дорога! Все было так спокойно, и сразу - в один миг! может кончиться удача. Господи, пресвятый боже, не покарай! Оленушка, помолись за нас! Ведь если... Конец тогда. Броннику что? У него товар свой. Кашин долга не простит. Выплывем, пожертвую на храм господень... Как там Иванка?
      Мысли отрывочны, а в груди все сильней нарастает ярость на татар. Только грабят! Одним грабежом живут! Ну, если и эти обманщики, пусть не ждут добра!
      - Права... Права...
      - Как там ладья? - прислушивается Никитин. - Ведь весь товар на ней... О господи!
      А тучи внезапно начинают редеть, месяц выскальзывает из-за них, и в ровном свете его становится видна узкая протока, кусты по берегам и какие-то темные возвышения вдали справа. И внезапно Никитин догадывается: Астрахань! Но он не успевает окликнуть татар, как они неуловимыми тенями скользят за борт, раздаются всплески воды, а из-за кустов возникают силуэты конных и раздается протяжный крик:
      - Качма!*
      ______________ * Качма - по-татарски стой, не беги.