Афанасий повидал его мастерскую, где зловеще булькала в котлах какая-то жидкость, капали из реторт тягучие зловонные смеси, сверкали склянки с порошками всех цветов.
      Фарат-хан озирался с горделивой улыбкой. Он сказал, что истратил на опыты уже три миллиона динаров и скоро они получат золото. Это будет поважнее всех завоеваний, какие знал мир.
      - Мои войска не изменят! - обводя рукой зловонный подвал, где работал Сейфи, усмехался Фарат-хан.
      Никитин понял - это редкое чудачество, но именно это и располагало его к Фарат-хану.
      У других вельмож таких слабостей не существовало. Поэт Абу-Али подтвердил никитинское мнение о странном тарафдаре, а его подарком долго восторгался.
      Так прошел июнь. И на петров день, на улуг-байрам, в Би-дар вернулись войска Махмуда Гавана. Событие это сыграло важную роль и в судьбе Афанасия, хотя он не ждал этого. Его камни ценили дешево, а войска, по слухам, везли много драгоценностей. Это совсем сбило цены на бидарском рынке. С отчаяния Никитин решил прикупить агатов и сердоликов, чтоб на обратном пути расплачиваться хоть ими. Он купил их очень дешево, но не радовался.
      "Не вовремя вернулся малик-ат-туджар! - думалось ему. - Эх, во всем-то не везет мне!"
      И встречал войска не без досады.
      Армия вступала в город торжественно. Покорителей Конкана, захватчиков Гоа встречали как героев. Стены и крыши бидарских домов украсились коврами, пестрыми тканями, зелеными полотнищами. Улицы, по которым должны были прошествовать воины, усыпали по указу самого султана цветами.
      Владельцы тайных опиумокурилен, торговцы вином, купцы, предчувствующие выгодные сделки, ремесленники, надеявшиеся сбыть свой товар подороже, съехавшиеся скупщики драгоценностей - все с нетерпением ждали прихода войск.
      Армия вошла через восточные ворота города. Ряд за рядом, длинной вереницей тянулись через Бидар под гром барабанов, вой флейт и труб, под ликующие крики мусульманского населения разукрашенные цветными попонами, лентами, отделанными каменьями, ремнями, слоны, верблюды, кони, шли в легких кольчугах копейщики, лучники, метатели из пращи, качались в высоких седлах одетые в тяжелые доспехи конники. Провезли на верблюдах пять медных пушек, протащили катапульту. На сорока мулах везли добычу Махмуда Гавана, целый караван верблюдов нес вьюки с подарками султану.
      И намного впереди этого кичливого шествия, отрезанный от остальной армии и народа конной стражей, медленно ехал неестественно прямой старик в зеленой чалме. Великолепный белый арабский жеребец под простым кожаным седлом, в простой ременной сбруе легко нес сухое тело наездника за широким зеленым знаменем, которое везли перед ним двое пышно одетых военачальников.
      Махмуд Гаван был узколиц, темнокож, его большие глаза под изломленными к вискам седыми бровями глядели на знамя.
      Два дня ликовал Бидар. Возвращение войск совпало с улуг-байрамом, великим магометанским праздником. В этом видели особое предзнаменование. По городу так и летели слухи об избранности первого визиря, о его счастливой звезде, которая взошла, чтоб разлить свет ислама по всей вселенной. Из уст в уста передавали о посещении Махмуда Гавана султаном и его матерью, о неслыханном даре, который принес визирь султану. Утверждали, что малик-ат-туджар положил к ногам султана тридцать золотых блюд с драгоценными каменьями, а каждому из спутников султана дал по десять таких же блюд. А на любом блюде мог бы уместиться жаренный целиком баран! Захлебываясь, говорили, что мать султана назвала Махмуда Гавана братом, что ему пожалован высший титул "князя мира", новые земли.
      Хазиначи Мухаммед по этому поводу долго распространялся о бескорыстии великого визиря, рассказывал о его трудной и честной жизни. По словам хазиначи, малик-ат-туджар происходил из знатного гилянского рода, впавшего в немилость из-за того, что его люди всегда стояли за правду. Вынужденный бежать из Гиляна, Махмуд много лет скитался по Персии и Египту, всюду учась наукам и поражая мудрецов глубиной ума и пытливостью. Двадцать лет назад он попал в Индию, приглашенный дедом нынешнего султана занять место в его диване.
      Но очень скоро Махмуд Гаван затмил других придворных. Именно ему принадлежала мысль создать вместо четырех тарафов восемь. Это сразу укрепило власть султана, подорвав могущество старых тарафдаров.
      И всю жизнь Махмуд Гаван служил, мол, одному - делу укрепления власти пророка на земле, делу просвещения темных кафиров, не желавших объединяться с мусульманским государством. Это и вознесло его на такую высоту.
      - Ты видел, как он прост, как не любит пышности! - захлебывался хазиначи. - Не зря его зовут верной опорой трона!
      - И войск у него много?
      - Двадцать тысяч!
      - А у старых тарафдаров?
      - У каждого не больше десяти.
      Никитин усмехнулся:
      - Коли так, можно и в простую сбрую коня обрядить.
      Хазиначи прищурился:
      - Так шутить я не советую.
      - Ну, я без чужих советов жить привык, - ответил Никитин, которого задел высокомерный тон Мухаммеда.
      Два дня ликовал Бидар, а на третий день наступило похмелье. Вышедший утром за водой Хасан вернулся с новостью:
      - Ходжа, малик-ат-туджар запретил своим воинам продавать камни!
      - Как так?
      - Запретил! Весь город говорит об этом!
      Афанасий боялся поверить ушам. Но Хасан сам ничего толком не знал, и Никитин стал собираться на рынок. Он еще не кончил трапезы, как в дверь постучали. Какой-то торговец спрашивал его.
      - В чем дело? - наскоро проглатывая рис, бросил Афанасий.
      Приземистый, короткошеий торговец, низко кланяясь, сказал, что ему указали на Афанасия, как на человека, имеющего камни. Не продаст ли он часть?
      - Нет! - сказал Афанасий.
      - Я дам хорошую цену. Очень хорошую.
      - Нет.
      Спровадив незнакомца, Афанасий засмеялся.
      - Почуяли! Ну, теперь набегут!
      Базар клокотал. Наехавшие со всех сторон скупщики метались с растерянными, озабоченными лицами. За агаты и сердолики давали уже втрое против цены, за которую Афанасий купил их всего несколько дней назад. Оказалось, воинам запрещено было под страхом казни продавать свою добычу торговцам. Малик-ат-туджар объявил, что купит все камни сам.
      "Ну и ловок бескорыстный визирь! - подумал Никитин. - Здорово нажиться решил".
      Неожиданная удача окрыляла. Никитин решил выждать день, пока рынок истощится, а затем продать излишек камней.
      Он вернулся домой в самом бодром расположении духа. В сенцах увидел красный кожаный щит. Хасан улыбался. А в покое, уставив руки в бока, широко ухмылялся Музаффар.
      За сладостями, в ожидании плова, туркмен рассказал о походах. Он штурмовал Кельну. Лестницу, по которой лез Музаффар, опрокинули. Страшный удар при падении оглушил туркмена. Его спасло только то, что он упал на чей-то труп. Музаффар очнулся утром в крепостном рву. Штурм был отбит. Он лежал среди тел своих и чужих воинов. На его глазах раненый мусульманин хотел выкарабкаться изо рва. Пущенная со стены стрела уложила беднягу на месте. Музаффар решил прикинуться мертвым. Мучаясь жаждой, он пролежал несколько часов под солнцем, уткнувшись лицом в чьи-то окостеневшие ноги. Сколько прошло времени, он уже не сознавал. Дикие крики разбудили его отупевшее сознание. Жуткая картина открылась глазам испуганного Музаффара. Из крепости выпустили пантер. Наверное, зверей нарочно долго не кормили. Теперь дикие кошки метались по рву, раздирая еще живых воинов. Бежать было бессмысленно. Музаффар подтянул к себе чей-то меч, - свой он давно потерял, - и стал ждать. Прыгнувший на него зверь встретил острую сталь. Но одного удара оказалось мало. Ободранный когтями раненого хищника Музаффар еще долго бился с ним, пока оба не упали на землю и не покатились, сплетаясь в один обезумевший рычащий клубок. Последнее, что видел Музаффар, это разинутую розовую пасть, покрытые кровавой пеной клыки и круглые, бешеные глаза пантеры... Второй раз он очнулся уже ночью. Зверь лежал на нем, неподвижный и похолодевший. Кое-как, напрягая последние силы, Музаффар вылез изо рва и, ползком, часто подолгу отлеживаясь, пополз к огням мусульманского лагеря.
      - Я сам убедился, как ненавидят нас кафиры! - ожесточенно произнес Музаффар. - И я видел, как они вырезали мусульманские деревни, не щадя детей и женщин. Мое сердце стало с той поры каменным. Я не стал ждать, пока заживут раны. Я стал мстить. Я дошел до Гоа. Там меня ранили, рассекли руку. Теперь она почти зажила. Видишь, я свободно владею ей. Да. Я не щадил себя. Но сегодня я зол не на одних кафиров. Ты слыхал новость?
      - Это о камнях?
      - Да! Это грабеж! Я хочу продавать свои камни кому пожелаю! За добычу заплачено кровью! А меня тычут носом, как щенка, в следы визиря! Это несправедливо! Не продам я камней Махмуду Гавану.
      - Не могу давать тебе советы.
      - Не продам! И ему самому скажу, что он грабитель.
      - Не горячись! - предупредил Никитин.
      Но успокоить Музаффара было невозможно. Так и ушел он, браня Махмуда Гавана.
      В тот же день Никитин побывал у Карны. В доме камнереза царила растерянность. Рангу шепотом признался, что в надежде на дешевые камни они продали почти все свои изделия. Над семьей нависла беда. Неизвестно, что теперь делать.
      - Я выручил бы вас, - подумав, сказал Никитин. - Но я собираюсь скоро уходить.
      - Мы вернули бы долг быстро! - пообещал Рангу.
      - Как?
      - Придется мне сходить за камнями.
      - Далеко?
      - В Голконду.
      - На султанские копи?.. Но это же запрещено?!
      - Да, но что же делать? Я буду не первый, кто рискует.
      Никитин поскреб бороду.
      - Послушай, а нельзя иначе?
      - Ничего. Я проберусь. Я знаю дороги, знаю кое-кого из стражи. Может быть, и тебе пойти?
      - Не торопись. Дай-ка подумать .. Дай подумать...
      Помня рассказы Музаффара, Афанасий как бы невзначай спросил у Карны, верно ли ему сказывали, будто воины раджей вырезают мусульманские деревни, травят раненых зверями.
      - Всякая война жестока! - вздохнув, ответил камнерез. - Ты видишь, мы уживаемся с мусульманами, и если бы султан не преследовал нашу веру, не взимал джизию,* у нас не было бы причин для вражды. Но правители Бидара не думают об этом. Они жестоки и получают в ответ жестокость. Я долго раздумывал над этим. Вся беда в разности наших вер. Мудрые брахманы изыскивают пути к единой вере для всех. Когда такая вера будет найдена, не будет страны счастливее нашей.
      ______________ * Джизия - тягчайшая подушная подать, которой правители мусульманских султанатов Индии облагали всех инаковерующих.
      - Дай-то вам бог! - сказал Афанасий. - Только, прости ты меня, я человек недоверчивый.
      И, чтобы переменить беспокойный разговор, Афанасий примирительно поднял ладонь:
      - Ну, там увидим... А вот что я вспомнил. Есть у меня знакомый. Большой человек при Махмуде Гаване. Откуда-то Бхавло знает. Просил сказать ему, как тот приедет. Если я уйду, то уж вы ему сообщите.
      - Кто этот человек? - спросил Карна.
      - Хазиначи Мухаммед его звать. Тоже купец. А ты знаешь его?
      Карна растерянно, беспомощно глядел на Никитина. Рука, сжавшая бороду, дрожала. Он еле нашел в себе силы отрицательно покачать головой.
      Пришедшая Джанки о чем-то спросила, Афанасий ответил ей, они рассмеялись, забыв о камнерезе. Карна перевел дыхание. Когда же Джанки убежала, заслышав плач ребенка, он попросил:
      - Расскажи, какой это хазиначи? Где ты встретился с ним? Давно ли?
      Афанасий поведал о встречах с Мухаммедом.
      - Знаком он тебе, что ли? - окончив рассказ, опять спросил он.
      - Нет, нет... Это другой человек, - произнес индус. - Да. Другой человек.
      Пришел Уджал. У бедняка опять начинался приступ лихорадки. Уджал просил Джанки помочь его жене, если он свалится.
      Никитин проводил красильщика до его дома. Желтый лоб Уджала покрывала испарина. Он зябко поводил плечами. На приступке своего дома Уджал присел, закрыв лихорадочные глаза.
      - Скоро у меня будут новые краски. Возьмешь? - пробормотал он.
      - Ляг и выпей цейлонской коры,* - посоветовал Афанасий. - О красках потом поговорим.
      ______________ * Цейлонская кора - кора хинных деревьев, родина которых Цейлон.
      Уджал промолчал. Его уже трясло. Никитин толкнул дверь, взял красильщика подмышки, почти поволок в дом. Решма с покорным лицом помогала ему уложить Уджала на соломенный тюфяк. Привычными движениями, не спеша налила воды, приготовила лечебную настойку.
      - Я завтра зайду, - сообщил Никитин.
      Решма смотрела равнодушно, устало.
      На следующий день Никитин зайти не смог. Не зашел и через день. Отвлекли торговые дела. Продавал камни. Ему удалось выручить хорошую сумму, но он устал от трудных разговоров со скупщиками.
      Особенно надоел ему индиец из Шабаита, далекой страны у моря, привозивший в Бидар мускус. Одна польза от этого купца была: рассказал, что в его краю много оленей.
      Так прошло три дня. А на четвертый Афанасий узнал, что умер Уджал. Никитин пошел с ним проститься. В доме было тихо. Решма, посыпав косы и измазав лицо пеплом сожженного кизяка, неподвижно сидела в ногах прикрытого белым полотном худого тела. Какие-то родственники бродили по дому, договаривались о повозке и дровах для погребального костра.
      Никитин увидел Нирмала, дал денег на похороны.
      Внеся свою лепту на костер, Афанасий ушел, - слишком тяжко было видеть погруженную в горе семью.
      В тот же день Рангу опять завел разговор о Голконде.
      - Не знаю. Подожди, - остановил его Никитин. - Я еще не решил.
      Он все еще сомневался, уходить ли из Бидара. Может быть, дождаться разговора с Махмудом Гаваном. Хазиначи говорил, что везир пожелает видеть его. Да и дожди идут, дожди...
      Утром другого дня на базаре он услышал шум. Народ бежал в сторону крепости. Никитина подхватила любопытствующая человеческая река.
      На площади перед крепостью все было по-прежнему. Так же сидели у ворот писцы-брамины, торчала стража, так же высовывались из-за зубчатых стен ажурные очертания строений, так же шелестели пальмы возле рва.
      Только перед крепостным мостом на восьми шестах торчали окровавленные головы - одна в тюрбане, другие простоволосые.
      Это были головы купцов и воинов, казненных по приказу великого визиря султаната за неподчинение его словам. Они осмелились посягнуть на камни, которые хотел купить сам Махмуд Гаван.
      Афанасий протолкался поближе. Вторая слева голова оказалась прямо перед ним. У головы были круглые ястребиные глаза. Щеточка усов на верхней губе покрылась запекшейся кровью. С минуту Афанасий глядел не узнавая. Потом стал отступать от искаженного предсмертной судорогой лица Музаффара.
      В этот день он сказал Рангу, что уходит с ним в Голконду.
      Сборы были недолги. Купив быков и повозку, Афанасий и Рангу спустя четверо суток уже выехали из Бидара. Хасан опять остался караулить пустой дом. Перед отъездом Никитин хотел было зайти к хазиначи проститься, но в последний момент ему почему-то не захотелось видеть Мухаммеда. Какое-то смутное предчувствие говорило Афанасию, что лучше ему уйти из Бидара вот так - незаметно.
      Махмуд Гаван, великий визирь, князь купцов, стоял у решетчатого узкого окна дворцовой библиотеки, смотрел в сад, где меж пальм и цветов, распустив глазчатые хвосты-веера, разгуливали павлины, и слушал прерывистый голос хазиначи Мухаммеда.
      Помещение библиотеки - квадратное, отделанное деревом, от полу до потолка чернело, синело, краснело, желтело кожаными переплетами, белело свитками редчайших рукописей на арабском, китайском, древнееврейском языках.
      Свет из узких сводчатых окон, пересекая библиотеку тонкими ровными полосами, зажигал краски ковров, вспыхивал четким пламенем на углу маленького лакированного столика, высекал искры из обода огромного небесною глобуса.
      Махмуд Гаван казался спокойным, но известие о новом заговоре вызвало тяжкое, смутное беспокойство великого визиря.
      Многого он достиг. Перед ним падали ниц, трепетали, заискивали. Ему завидовали, льстили, угождали. Два десятка придворных поэтов на все лады воспевали его мудрость, могущество, доброту и бесстрашие. Историк Феришта, это удивительное соединение книжных знаний с полной житейской наивностью, запечатлевал для истории каждый шаг правителя. Тысячи воинов ревели от восторга, когда он выезжал перед войсками. Весь мир завидовал ему, а он никогда не чувствовал себя счастливым.
      Бывали только минуты забвения - тогда, когда он сочинял газели о природе и женщинах, писал замечания к Аристотелю или, разгорячась, сам водил в бой своих ратников. Но он знал, что это самообман. Он сам был маленьким и ничтожным перед силой аллаха, правящей миром и поступками людей.
      Когда он был моложе и глупее, ему казалось, что самое главное в жизни власть и сила. Сын попавшего в опалу гилянского придворного, умный, смелый, он рвался к ним, надеясь когда-нибудь освободиться, наконец, от унизительной нищеты и зависимости от каждого титулованного барана, имевшего право распоряжаться тобой и твоей жизнью только потому, что у него было больше денег и связей.
      Как ненавидел он, Махмуд Гаван, всесильных сатрапов и их придворных! С каким наслаждением он посворачивал бы шеи тем, перед кем должен был гнуть спину!
      Бесконечные унижения выжгли в нем остатки любви к человечеству. Он презирал тех, кто давит, за их бесчеловечность, а тех, кто дает давить себя, - за покорность.
      Он поставил себе целью добиться полной свободы. Дорога к ней вела через дворцы, через лесть, подлость, готовность изменять и убивать. Махмуд Гаван прошел этот путь у ступеней бидарского трона. Оглядываясь назад, он видел змеиный яд клеветы, хитрые силки интриг, лужи крови... Его тоже могли убить, отравить, оклеветать. Но он действовав во имя власти султана, во имя борьбы с неверными, тогда как его противники при дворе, старая знать, думали только о себе, о своих прежних вольностях. Он вышиб у них почву из-под ног, добившись отмены права наследования в тарафах, превратив вчерашних князьков в простых слуг. Он увеличил число тарафов, поставил во главе новых областей своих ставленников, обессилив старую знать окончательно.
      Это невиданно укрепило власть султана, и этого ему не прощали до сих пор.
      Ехидный голос нашептывал Махмуду Гавану, что он делал все не столько для султана, сколько для себя. Ведь убрал он с пути и тех владык, которые мешали его личным планам.
      Но он гордился клятвой, данной самому себе, что никогда не станет добиваться трона.
      Клятва, впрочем, была излишня. Он не мог не понимать опасности внутренних распрей перед лицом внешних врагов. Попытка войти в султанский дворец могла кончиться бесславной гибелью.
      Со временем он всерьез стал сам считать себя защитником ислама, опорой трона, грозой неверных. Он мог удовлетворить любую прихоть, его слово приравнивалось к закону, но он был лишен всего, о чем может мечтать человек: верной дружбы, искренней любви, внутреннего покоя. Вокруг кишели враги. Они искали смерти малик-ат-туджара. И он должен был все время быть начеку, как пантера в джунглях, как окруженный тигр, как дикий слон, подстерегаемый охотниками.
      - ...Заговорщиков должен знать и русский купец, о опора трона! - дошли до слуха Махмуда Гавана слова хазиначи. - Тот бесстрашный человек, который выручил меня.
      Малик-ат-туджар оторвался от созерцания павлинов и роз, повернул к Мухаммеду узкое седобородое лицо, приподнял коричневые, в мелких складках веки.
      - Какой купец?
      - Русский, мой повелитель. Которого ты хотел осчастливить беседой.
      - Да, помню. Откуда же он знает индусов?
      - Он искал камни, о всесильный. Он слышал об Индии сказки. У них говорят, что золото покрывает землю Индии, как песок. И вот он ходил с индусами в Шри-Парвати.
      - Где он?
      - В Бидаре.
      - Хорошо. Я сам увижу его... Иди. Я доволен тобой, Мухаммед. Деньги ты получишь вечером. Иди.
      Низко кланяясь, хазиначи попятился к выходу.
      Великий визирь хлопнул в ладоши. Вошел его вольноотпущенник, сириец, верный как пес и молчаливый как рыба.
      - Пусть мне составят списки всех, кто пришел или придет в Бидар с юга, - приказал Махмуд Гаван, - из Райчора, Кулури, Алянда. Поставь людей ко дворцам медиков и ханов. Я хочу знать, к кому из них придут индусы.
      Вольноотпущенник исчез. В библиотеке стало тихо. Лишь из сада слышались резкие выкрики павлинов.
      Махмуд Гаван присел к столику. Ему было душно. Посланец от махараджи раздражал мысли. Его решили сокрушить рукой хана Омара. А тут еще русский купец... Незачем иноверцам ходить в Индию, незачем узнавать о ее богатствах, о ее жизни. Асат-хан, конечно, был прав, требуя от христианина принять веру.
      По словам Мухаммеда, купец ничего не подозревает, - так пусть он останется здесь, примет ислам. Его не следует выпускать из страны. Слишком многое уже видели его глаза, слишком многое сохраняет его память.
      Великий визирь знал: в христианских странах бредят Индией. Купцы, ходившие в Венецию и Геную, в Испанию, привозили в халифат слухи о готовящихся христианскими государями походах. Но путь в Индию был христианам неведом. Неизвестна была и страна. Пусть же она и останется неизвестной им, пока вся не собрана под руку одного султана. Ведь русский привезет христианам и известия о войнах с неверными, о смутах. А умный и хитрый покоритель не преминет воспользоваться этими смутами, если решит идти в Индию. Так поступали в свое время и мусульманские завоеватели страны. Да, да. Русский останется здесь. Никаких караванов за мехами.
      А хан Омар в один ясный день испытает, как входит в тело продажной собаки острие железного кола. Зеленое знамя пророка поднимется над дворцами Виджаянагара. И когда конница Махмуда Гавана дойдет до пролива, отделяющего от Индии Цейлон, можно будет повернуть войска на север и восток, разгромить Дели, встать на Ганге, и вот тогда Индия бидарских султанов сама кинет вызов всему миру - от Китая до Испании, и сотни народов поволокутся за ней, как рабы за колесницей победителя!..
      Махмуд Гаван улыбнулся, не разжимая тонких, извилистых губ. Он прошелся по библиотеке, подошел к столику. На столике лежал лист шелковистой плотной бумаги. Это были незаконченные стихи о соловье, Махмуд Гаван перечитал газель:
      В моем саду весна. И лепестки у роз
      Нежнее женских губ и трогательней слез...
      Но что им целовать? Над чем им горько плакать?
      Им песню соловей веселую принес...
      Махмуд Гаван опустился на диванчик, взял в руки кисточку. Он завидовал розам. Он умилялся соловью.
      Он медленно выводил зарождавшиеся слова. Пришла минута забвения.
      В саду резко, некрасиво орали павлины. Он не слышал их.
      Отпущенный великим визирем, хазиначи Мухаммед вернулся к себе ликуя. Сам аллах вознаградил его за праведную жизнь не позволил унизиться до жалкого преследования личных врагов. Нет, хазиначи мстил не Карне, знающему его тайну, но карал врага султана, врага правой веры. В том же, что Карна помогал Бхавло и знал о заговоре, Мухаммед не сомневался.
      И разве не благородно поступил хазиначи, выгородив Афанасия? Да, русский невольно оскорбил его, прознав про гибель Раджендры, но разве новый заговор индусов не оправдывает хазиначи, свидетельствуя еще раз о том, что каждый индус - грязный пес, лживый враг, которого надо уничтожить?! И не все ли равно, как уничтожать этих свиней?
      Мухаммед был удовлетворен. Еще со времени возвращения Никитина из Шри-Парвати он успел убедиться в полном неведении Афанасия о причинах приезда Бхавло. Прямодушное согласие Никитина сказать Мухаммеду, когда опять появится индус, решало все сомнения.
      В этот же день хазиначи послал за русским купцом. Ему хотелось повидаться с Афанасием. Трудно было отказаться от удовольствия опять почувствовать себя уверенным и сильнейшим в разговоре с этим путешественником.
      Однако хазиначи ждало разочарование. Посланный раб принес весть о том, что русский купец куда-то ушел и придет не ранее, чем к сентябрю.
      Самое же неприятное было то, что русский ушел не один, а с сыном Раджендры.
      И снова хазиначи охватила темная тревога. Опять Афанасий вызвал его раздражение.
      - Он готовит себе гибель! - злобно сказал хазиначи. - Свидетель аллах, я больше не стану выручать друга моих врагов! Даже не стал ждать зова Махмуда Гавана! Великий визирь не простит пренебрежения к своей милости!
      А Никитин в это время был уже далеко от Бидара, прокладывая новый путь на восток, к сказочной алмазной Голконде. Меньше всего думал он о великом визире, о хазиначи Мухаммеде, а если и вспоминал столицу султаната, то лишь затем, чтобы сказать Рангу:
      - Побываю в Бидаре только проездом! Теперь уж пойду на родину! Пора!
      Он опять испытывал огромный подъем душевных сил. Опять был воплощением энергии и бодрости.
      Ехать приходилось окольной дорогой: избегали встреч с мусульманской стражей, подозрительно глядевшей на каждую купеческую повозку, направлявшуюся в сторону копей. Дорога была плоха. Колеса то прыгали на камнях и корневищах, то еле проворачивались в вязкой грязи. Иной раз путники въезжали в чащобу джунглей, прорубались сквозь цепкие лианы, которые, казалось, смыкались, срастались заново, как только повозка проходила их. Продолжавшиеся дожди поливали щедро. На смену дождям выглядывало жгучее солнце. Оно пекло. Но Никитин лишь посмеивался да шутил. Все-то ему было нипочем: и грязь, и жара, и тряска.
      - Ты очень сильный человек! - с уважением говорил ему Рангу.
      Подпрыгивая на жестком сиденье, Никитин отвечал:
      - Эка!.. У нас на Руси... так ли еще... приходилось!..
      Когда путь делался более или менее ровным, Рангу принимался петь.
      Он пел Никитину песни пахарей и охотников, пел гимны божествам и свадебные песни.
      Никитин с удовольствием слушал его. Здесь, в Индии, как и на Руси, песня всегда была с людьми: в труде и на отдыхе, в радости и в горе. Это делало ее особенно близкой, особенно понятной, и часто Афанасий, даже не зная многих слов, почти буквально понимал песню.
      - Знаешь, ты единственный не индиец из всех, кого я знаю, который так тепло и участливо относится ко всему нашему, - говорил Рангу.
      - Индия - в сердце у меня! - отвечал Афанасий. - Близок мне народ ваш, как свой, и люб не меньше русского. Труженики вы, и мой народ труженик. Много бед переносите от султанов и раджей, и мы терпим от татар да боярства. А живой души ни индиец, ни русский не утратили, души наши крепки и широки то и радует меня, Рангу! То и радует!
      Все ясно видел он в эти дни. Доберется до Голконды, накупит алмазов, вернется в Бидар, найдет попутчиков до деревни Ситы, повидает любовь свою чужедальнюю, простится, коли стала она чужой женой, и тронется к морю, двинется на Русь.
      В джунглях расцветали орхидеи. Он срывал яркие, ароматные цветы, вдыхал их запах - непривычный и сладковатый, и ему хотелось объяснить Рангу, как пахнет ромашка, как благоухает ландыш.
      Качая головой, смотрел он, как пашут сельские люди.
      - Не сдабриваете вы землю! - укорял он Рангу. - Вашей бы земле да навозцу - расщедрилась бы матушка!
      Но Рангу смеялся.
      - Навоз нужен на топливо! Им лечат, им дома обмазывают! - отвечал он. Как можно его в землю зарывать! Что ты!
      На полях была вода, вода, вода. Возле каждой хижины в деревне тянулись грядки с бледными ростками риса. Придет срок, их пересадят в поля. Каждый саженец бережно выкопают, перенесут, посадят на новом месте. Потом примутся за ячмень, за пшеницу. А там - овощи. А там - первый урожай, и сборщики налогов, ростовщики, заимодавцы...
      Попадется на пути маленький городок - глинобитное, мокрое скопище домиков, минарет, развалившиеся, размытые глиняные городские стены с равнодушной стражей, заедет возок в полуголодную деревушку, окруженную джунглями, из которых на рассвете приходят к водопою дикие слоны, а Никитин и Рангу бредут с холма на холм за волами, беседуют, жуют бетель - Афанасию хорошо. Чувствует себя как у друзей. Это не Персия, где на дорогах грабителей больше, чем купцов. Это Индия, где вековечные обычаи непоколебимы, где убийство и воровство - страшный грех, и хозяин дома лучше умрет с голоду, чем откажет путнику в еде.
      Дорога немноголюдна. Встретится факир с пудовым камнем, привешенным к шее на железных цепях: йог бредет, пока не кончились дожди и можно ступать по земле, не рискуя даже нечаянно раздавить какое-нибудь живое существо; встретится маленький караван - два-три ослика, верблюд и пяток усталых мужчин, приветливых и спокойных; нагонишь бродячих фокусников - неунывающих скитальцев по миру - вот и все.
      Йог пройдет, глядя сквозь тебя, как сквозь стекло; караванщики предупредят - за следующим холмом смыло мостик через ручей, брод слева; фокусники до следующей деревни идут рядом. Их обезьяны прыгают тут же на цепочках. Фокусники любопытствуют - кто Афанасий, предлагают ему ученых зверушек, помогают вытаскивать увязающую повозку.
      Самое тяжкое - переходить реки. Они разлились, бурлят, и только человек, хорошо знающий броды, может рискнуть перебираться через них.
      Никитин полагал, что доберется до Голконды за три недели. Но на пятнадцатый день пути, утром, когда надо было трогаться, почувствовал легкий озноб и головную боль. Он ничего не сказал Рангу, но уже к полудню стал не в силах скрывать недомогание. Его трясло, голова раскалывалась, мутило. Увидев блуждающий взгляд Афанасия, Рангу испугался. Погоняя быков, поспешил к видневшейся неподалеку деревеньке.
      Когда подъезжали к хижинам, Афанасий с трудом мог открыть глаза, почти ничего уже не сознавал.
      Жесточайший приступ тропической малярии свалил его с ног.
      Если ему легчало, он смотрел в потолок, пытался понять, где он и что с ним, кривил губы, стараясь улыбнуться склонившемуся над изголовьем Рангу. В полузабытьи чувствовал, что ему подносят какое-то питье, вливают в рот горький настой. Каждое движение причиняло муку. Он старался лежать спокойно. Бредовые видения вихрем неслись в воспаленном мозгу.