- Сейчас февраль. Мы не виделись целых полгода! - говорит хазиначи, расставляя на полированной доске искусно вырезанные из слоновой кости шахматные фигуры. - Вид у тебя великолепный. А как дела?
      - И дела хороши, - весело отвечает Афанасий. - Коня в декабре продал. Хану Омару. Знаешь его?
      - Начальнику конницы султана?.. Он, наверное, не поскупился.
      - Не поскупился...
      - Значит, ты так и живешь в Бидаре? Нравится?
      - Город не плох. Жаль, дворцов я не видал. Не пускают.
      - Это я устрою. Увидишь... Ты торгуешь?
      - Как сказать? Больше смотрю, узнаю. Вот расспрашивал про Бенгалию, про Ганг, про Ассам, думал даже сходить туда...
      - И что же?
      - Время идет, хазиначи. По родине тоскую. Туда добраться - года два-три клади. Видно, уж в этот раз не судьба там побывать. Вот в Шри-Парвати поеду, да еще хочу в Голконду попасть, в Райчор.
      - А! Камни, камни... С кем же ты идешь в Шри-Парвати?
      - Да индусы знакомые зовут. Есть такой камнерез Карна... Не слыхал?
      - Карна... Хм... Кажется, слыхал. Впрочем, все кафиры одинаковы.
      - Ну, не скажи! - отозвался Афанасий и задумался, занеся руку над доской.
      В партии возникло острое положение. Так и тянуло пожертвовать слона, чтоб разбить позицию Мухаммеда. Но и хазиначи мог угрожать ответным наступлением. Наконец Афанасий решился. Если Мухаммед не увидит четвертого хода королевским конем - ему конец.
      Стукнув фигурой по доске, Афанасий объявил шах.
      - Да, не скажи! - повторил он. - Ты меня знаешь, я христианин. Мне что Магомет, что Вишну - не закон. Прости, я искренне говорю. Обижаться не надо. А вот есть и мусульмане и индусы, которые мне по душе. Ну, словно свои. Веруем мы по-разному, обычаи у нас разные, но люди-то всегда людьми остаются. Есть честные, простые, прямые, а есть темные, с червоточинкой. У меня и среди христиан такие-то в недругах ходят.
      - Забавная вера! - усмехнулся Мухаммед, беря никитинского слона. Афанасий тут же сделал ответный ход, потеребил бороду.
      - Может быть... Может быть... - рассеянно ответил он. - Знаешь, ведь я прошел Персию. Видел мусульманские города. Слушал ваши песни и стихи. Ведь красиво. И в Индии мусульмане интересны. И мастера и в слове искусники. Раньше, по чести сказать, недолюбливал я все ваше. А ныне вижу - глупо это. Везде есть что уважать, чему поучиться. То же и с кафирами. Вот мне брамин один, Рам Лал, про войны бхаратов рассказывал.
      - Пересказывал тебе "Махабхарату"...*
      ______________ * "Махабхарата" - величайший памятник древнеиндийского героического эпоса. Эта подлинная энциклопедия древнеиндийской жизни создавалась в течение многих веков.
      - Да. Дивно. Кладезь мудрости эта книга.
      - Индусские сказки.
      - А хоть бы и так? Из пальца-то ни одной сказки не высосешь, всему причина есть. А столь цветисто о прошлом рассказать - позавидуешь. Это раз. Потом возьми их сказки о богах. Возьми их ткачей, оружейников, шлифовальщиков, резчиков... Эти шахматы, поди, индус резал?
      - Может быть...
      - Ну вот. Народ умный, мастер-народ. Не берусь с налету судить, что губит его. То ли обычаи старые, по которым, слыхал я, вдов у них сжигают, жертвы человеческие приносят, девочек в больших семьях при рождении убивают, то ли касты их, весь народ разъединившие, то ли учение их, ахимса эта самая... Вот уж чего душа не принимает!
      - Учение как раз удобное, - лукаво сморщился хазиначи. - Оно султанам не мешает.
      - Как ты можешь этак говорить? - с укоризной произнес Никитин. - Одни беды им от него. Вот того же Карну возьми. Сына у него какой-то сукин сын погубил, а он только терпит. Непротивление! Не терпеть бы, а отомстить за сына надо было. Так и все индусы. Терпят, терпят.... Но ведь придет их терпению конец! Заговорят! Куда тогда убийцам деваться? Кафиров-то, сам знаешь, великое множество, больше, чем притеснителей у них!
      Мухаммед не отвечал, уставясь на доску. Никитин взглянул на перса. Глаза у хазиначи были пустые. Дрожащая рука теребила ворот кафтана. Он тяжело дышал, бегая взором по доске.
      - Все. Прижал я тебя! - засмеялся Никитин. - Конем, конем надо сходить было. А теперь - мат... Ну, давай новую партию... Да. А кафиров хулить не могу...
      Расставляя фигурки заново, Мухаммед сумел взять себя в руки, оправился от растерянности, в которую его так неожиданно повергли слова Афанасия. Нет. Русский ничего не знал. Но страх все еще держал сердце Мухаммеда цепкой ледяной рукой.
      Двигая пешки, хазиначи выговорил:
      - Ахимса, непротивление... Это больше философия... Просто Карна не знает своего врага.
      - Нет. Они и живут так. Карна знает обидчика, - спокойно ответил Афанасий. - Знает, да никому не говорит... Жалко мне старого. Сколько лет такую муку в душе носит! И зачем?
      - Ты бы... сказал?
      - Сказал бы... Э, хазиначи, фигуру подставляешь. Возьми ход обратно.
      Мухаммед заставил себя засмеяться, повалил короля:
      - Сдаюсь .. Я нынче не в ударе. Давай лучше пить.
      - Все пьешь?
      - В жизни мало радости... Вот не думал, что ты сойдешься с индусами. Не думал. Может быть, есть особые причины, а? Кое-что говорят...
      - Что же?
      - Не догадываешься?
      Хазиначи возбужденно передвигал лакомства, разливал вино.
      - Об этом - не надо! - сказал Афанасий.
      - Разве это секрет? Говорят, она хороша...
      - Послушай, она - как сестра мне. Понимаешь? Не надо...
      - Три месяца красавица живет под твоей крышей как сестра?! Не скрывай! Нехорошо! Я с удовольствием выпью за ее здоровье.
      Никитин прикрыл серебряный кубок ладонью.
      - Послушай, хазиначи, откуда ты знаешь обо мне?
      - Э!.. У слуг длинные языки, у соседей есть глаза и уши. Пей же.
      Афанасий помрачнел, задумался.
      - Не знаю, что болтают, - сказал он, помолчав, - одно скажу: она мне вправду как сестра.
      - Это еще хуже! - прищурился Мухаммед. - Я слышал и то, что ты ее сестрой называешь. Индуску - сестрой! Забавно! А ведь мы в Бидаре, где индусы живут только благодаря снисходительности султана.
      - Уж это я понял! - с мрачной иронией кивнул Никитин.
      - Послушай моего совета! - по-приятельски притронулся к колену Никитина Мухаммед. - Называй ее наложницей. Это будет понятно и не навлечет на тебя никаких бед.
      - Не стану. Не боюсь.
      - Ох, упорный человек! Правдивый человек! Смотри, смотри... Впрочем, я не сомневаюсь, что вскоре ты назовешь ее наложницей, не кривя душой.
      - Хазиначи! Я таких шуток не люблю!
      - О! О! Ты сердишься всерьез? Оставь! Что слова? Дым! Потянул ветерок и дыма нет. Лучше еще выпить. Разве я не друг тебе? Я покажу тебе дворцы. Я скажу о тебе вельможам, ученым. Ты увидишь настоящий Бидар! Ты не пожалеешь, что встретился со мной. А потом пошлем караван на Русь. За мехами. С алмазами. О Юсуф! Нам ссориться не надо У нас много одних и тех же забот впереди. Выпьем же за дружбу... А? Или ты пришел только затем, чтобы обыграть меня в шахматы?
      И хазиначи, подливая Афанасию вино, принялся болтать о всякой всячине, ни разу за весь вечер не попрекнув больше Никитина его индусскими знакомствами.
      Посещение Мухаммеда, которого Никитин давно ждал, чтоб познакомиться с мусульманским Бидаром поближе, оставило в душе Афанасия некоторую горечь лишь потому, что перс очень легкомысленно говорил о Сите.
      Впрочем, он готов был извинить его, зная нравы города и характер самого хазиначи.
      Возвращаясь домой, Афанасий совсем забыл о разговоре с Мухаммедом, радуясь, что сейчас снова увидит ту, которая так много значила теперь в его жизни.
      Никто не знал, что происходит с ним. Но те три месяца, что Сита жила в его доме, стали для Афанасия месяцами любви и тоски, месяцами счастья и горя.
      Брамин Рам Лал рассудил просто: у девушки, возможно, остались близкие, если Афанасий готов дать ей кров и пищу и хочет помочь ей найти своих, пусть девушка останется у него.
      И Сита осталась с Никитиным. Доверчивая, безыскусная, она в первые же дни рассказала Джанки, жене Рангу, всю историю своей недолгой жизни. Отец Ситы, Ону, был райот. У них был маленький надел и огород. Правда, своего риса и овощей им не всегда хватало - приходилось платить налоги, возвращать быстро растущие долги, приносить жертвы богам, но до последнего времени они все же не знали, как спать без сари и не есть два дня подряд. Вокруг деревни, в джунглях, росли джаман и махва, кокосы, финики, а мать Ситы, Маджори, была большая мастерица отыскивать съедобные коренья. Они даже держали свинью и хорошего быка. Сита была вторая дочь. Старшая сестра ее, Бегма, росла очень красивой. Поэтому ее очень давно увезли из деревни в далекий город раджи, чтобы сделать жрицей богини Лакшми - богини любви и плодородия. Бегма не жила дома четырнадцать лет и вернулась лишь в прошлом году. Она привезла в дом счастье. У Бегмы было много украшений и нарядов, удивительные краски для лица, она умела петь и танцевать, как никто. Ее обучали ведам и пуранам, она делила ложе с самим верховным жрецом богини, и теперь во всей округе не было женщины достойнее Бегмы. Мать и отец плакали от радости, когда дочь снова переступила их порог.
      Бегма не долго оставалась в доме родителей. Ее взял в жены брамин Рам Прашад.
      Это окружило семью Ситы еще большим почетом и уважением.
      Затем, правда, их постигла беда. После летней жары, едва перепали дожди, в самое гибельное для скотины время, у них пал бык.
      Отцу Ситы, Ону, пришлось взять в долг у богача Пателя. Засуха помешала вернуть долг вовремя, а Рам Прашад и Бегма не думали помочь семье. Рам Прашад сердился на Ону, так как тот не захотел перед этим продать Ситу скупщику девушек, приезжавшему от раджи.
      Долг рос очень быстро. Патель грозил разорить Ону и обещал смилостивиться только в том случае, если получит Ситу в жены.
      Патель был стар, голова его походила на уродливую тыкву, глаза слезились, но он был почтенный человек, член панчаята,* от него зависела жизнь семьи, и Ону дал согласие...
      ______________ * Панчаят - "совет пяти", совет старейшин в индусской общине.
      Рад Прашад совершил обряд манги - обручения, принес жертвы Браме и Лакшми. Патель простил Ону долг и подарил Сите ножные браслеты с серебряными колокольчиками.
      В этом году должны были состояться свадьба и гауна - переход невесты в дом жениха.
      Сита много плакала и молилась богам, чтоб они спасли ее. Бегма ругала Ситу. Может быть, она была права... Ведь теперь Сита спасена, но какой ценой?!
      У них в деревне и раньше слышали про войну. Но воюют воины, султаны, раджи, а не народ. Никто не ждал беды. Мусульмане напали внезапно. Они забрали весь рис, все овощи, всю скотину, убивали мужчин, позорили женщин.
      С Бегмой случилось что-то ужасное, Сита даже не знает что.
      Саму Ситу кинули на седло, а когда мать бросилась за дочкой, ей проткнули грудь пикой. Отцу разбили голову. Когда Ситу увозили, он лежал в луже крови.
      Ситу и других девушек долго везли и гнали по нехоженым тропам, пока они не очутились все в лагере мусульман, под городом Кельной.
      То одну, то другую девушку воины волокли по вечерам в свои шатры, глумились над ними.
      В толпе пленниц всегда стояли рыдания. Несколько девушек покончили с собой, не убоявшись грозной мести, ждущей самоубийцу. Сита решила поступить, как они. Лучше предстать перед взором грозного Ямы, чем терпеть такой позор.
      Но тут начались бои. Мусульмане несколько раз штурмовали Кельну и, наконец, взяли город. Город спалили. Пленных прибавилось. Войска тронулись дальше, а Ситу и часть других девушек погнали с отрядом вестников в Бидар.
      Этот рассказ потряс Никитина. Ему хотелось как-то помочь Сите, заставить ее забыть горе. Но заботы Афанасия оказывались подчас неуклюжими и лишь растравляли душу юной индуски.
      Так получилось с ожерельем, купленным Афанасием в подарок девушке. Ожерелье это - из позолоченной бронзы - понравилось Никитину тонким рисунком листьев, сплетенных мастером в длинную гирлянду.
      Никитин думал, что Сита обрадуется подарку: ведь индийские женщины так любили украшения, но она словно онемела. Розовые губы беспомощно задрожали, глаза наполнились влагой... Кто же знал, что у ее матери было похожее ожерелье?!
      С досады он швырнул неудачный подарок на землю, но девушка со стоном бросилась за ним, подняла, а потом, побледнев, решительно надела на шею.
      Он часто заставал Ситу в слезах. Подружившаяся с ней Джанки сказала: девушка мучается, считая себя виновницей гибели близких.
      - Убеди ее в том, что она не виновна! - просил Афанасий.
      Джанки опустила подведенные глаза и ничего не ответила.
      Рангу оказался покладистей жены, хотя признался Афанасию, что не может оправдать Ситы: незачем ей было молиться об избавлении от жениха. Она шла против воли родителей, против воли богов, вот и наказана...
      - Ее мучили, она же и виновата? - зло усмехнулся Афанасий. - Чудно вы рассуждаете... Ну хорошо. Не оправдывай ее. Но скажи ей от меня - она не виновата.
      - Твои слова я передать могу.
      Выслушав Рангу, Сита еле смогла прошептать: "Он добр..." - и снова заплакала
      Это становилось мучительным. В доме словно покойник появился. И тем горше Афанасию было отчаяние Ситы, что он с каждым днем убеждался: эта девушка дорога ему.
      Сначала он пытался скрыть от себя истину, твердил себе, что в нем говорят жалость к ней и простое любопытство. Но он лгал себе.
      Подумать о возвращении Ситы в ее деревню, о ее старом женихе - значило на целый день лишить себя покоя.
      По ночам он прислушивался к ее дыханию в соседней комнате. Голова пылала. Губы пересыхали. Страшным усилием воли он заставлял себя не думать о том, как близка она...
      "Невозможно! - повторял он. - Невозможно. У нее другая вера, другая жизнь. Я не дам ей счастья. А горя она видела довольно..."
      Тогда приходила безумная мысль: увезти Ситу с собой, научить христианству, взять в жены.
      В Твери он бы за нее постоял. Да нужен ли он ей? И вынесет ли она разлуку с родиной, тяжкие дороги до Руси, привыкнет ли к чужой земле?
      Сомнения одолевали его. Он пристально следил за девушкой, стараясь рассеять их, но лишь больше запутывался в противоречивых чувствах и мыслях.
      Сита через Джанки попросила разрешения устроить в доме алтарь, достала фигурку Шивы, поставила в алтаре, завела обычай мыть Афанасию ноги.
      Это вызывало раздражение Хасана. Между ним и девушкой росла вражда, хотя дело не шло пока дальше холодного молчания и пренебрежительных взглядов.
      Как-то на улице старик нищий из касты мусорщиков не отошел вовремя с дороги, засмотревшись на Афанасия.
      Гневный окрик Ситы поразил Никитина. Девушка трепетала от негодования и обиды. Мусорщик быстро исчез.
      Никитин попытался говорить с Ситой. У него самого неприкасаемые вызывали сострадание. Ему пришлось уже видеть, как дети этих несчастных роются в коровьем помете, отыскивая непереваренные зерна, чтобы съесть их. Но Сита ничего не хотела знать.
      - В моей деревне сжигали хижину, которой касалась хотя бы тень неприкасаемых! - твердо сказала она. Спорить с ней было бесполезно. Это значило лишний раз опечалить девушку.
      "Нет! Чужая! - решал Афанасий. - Чужая!"
      И вдруг ловил ее боязливый, словно ждущий чего-то взгляд, и все решения сразу казались поспешными... А время шло. Внезапно в Сите что-то переменилось. Раньше боявшаяся людей, проводившая дни в уединении за вышиванием, она теперь часто бросала работу, убегала в садик, принималась дразнить попугаев; приходя к Карне, спешила к малышу Джанки, возилась и визжала с ним, весело пела песни.
      Эти вспышки сменялись еще более глубоким отчаянием. Афанасий совсем потерял голову. Однажды он не выдержал, выдал себя.
      Как-то Сита ушла одна, чтобы помочь жене камнереза в домашних делах. Приближался вечер. Афанасий заметил, что воздух стремительно голубеет. Он вышел в сад. Хасан возился с цветами. Никитин помог ему полить розы, все время прислушиваясь к затихающей улочке. Потом бросил лейку, стал бесцельно бродить меж пальм. Сумерки сгущались. В темнеющем небе плыл над минаретом месяц. Зажигались крупные, яркие звезды... Афанасий нашел большой семизвездный ковш Лося. Он стоял низко, переливаясь загадочно и тепло, не по-русски.
      Никитин долго смотрел на него. Тоска по родине властно заговорила в душе. Он с неожиданной остротой понял, как одинок. Прошло больше половины жизни, а была ли в ней радость? Прочная, долгая? А теперь, на чужбине, кому он нужен? Сите? Ночь уже наступила - темная, тропическая, чужая... Его охватило беспокойство о Сите.
      - Хасан! - хрипло позвал он. - Идем со мной! Скорее! - Он нацепил кинжал. За оградой послышались шаги.
      Сита вернулась, провожаемая камнерезом. Она, смеясь, впорхнула в покой. Никитин молча, неуверенно шагнул к ней. Сердце его стучало бешено.
      А губы, как деревянные, выговорили только:
      - Уже ночь... Можно ли?..
      Она бросилась к нему, опустилась на колени, прижалась нежной щекой к дрогнувшей руке и так застыла.
      С этого дня Афанасий узнал, сколько счастья может принести любимая. Свою жизнь он полагал уже наполовину прожитой, но молодость словно вернулась к нему, неуемная и расточительная.
      Его тревожили вспышки молчаливого отчаяния, которые иногда овладевали Ситой. Она умоляла ни с кем не говорить о ней, в присутствии Карны и Нирмала держалась с Афанасием как с чужим. Это было непонятно, но он старался об этом не думать, тем более, что уставал от своих торговых дел, занимавших много времени.
      Вскоре Сита стала просить взять се в священный город Шри-Парвати.
      И по тому, как она просила об этом, Никитин догадывался, что это очень важно и для него. Он обещал взять ее. Сита снова притихла. Бурные вспышки оборвались. Зато в глазах любимой он открыл новый, непонятный блеск, еще больше волновавший его.
      И, возвращаясь от хазиначи, он не думал ни о чем, кроме любви.
      ...Когда за Афанасием захлопнулась калитка, хазиначи Мухаммед обмяк и еле дотащился до тахты. Выслал рабов вон. Сидел с приоткрытым, как у заснувшей рыбы, ртом. Сердце заходилось. Пробивала испарина.
      Надо же было всему так сойтись. Похороненные призраки воскресли, тянули к нему мстительные руки. Этот русский... Он плевал в лицо хазиначи, а Мухаммед должен был улыбаться. Молчать и улыбаться. Да. Он испугался. Он был потрясен и испуган, словно уже все знали правду о его жизни и должна была прийти расплата... Карна! Он знал и молчал... Молчал, но знал!..
      Мухаммед пошарил рукой по низкому столику, наткнулся на кувшин с холодной водой, налил чашу, стал большими глотками пить. Вода текла по бороде, выплескивалась на грудь и ноги. Он понял: вся его жизнь, с ее благочестивыми помыслами, пожертвованиями, раскаяниями, могла оказаться напрасной.
      Надо было немедленно спасать ее.
      Сита идет по улице, строго глядя перед собой, придерживая на груди розовое сари из мазхара. Эта парча "серебряная зыбь" - новый подарок Афанасия. Она очень идет Сите. Мужчины оборачиваются вслед девушке. Бородатый сикх щелкнул языком. Молодой брамин с пучком волос на выбритой голове разговаривает с женой, а сам косится на незнакомку. Судя по одежде, девушка принадлежит к высшим кастам. Но брамин не знает ее.
      Сита не глядит ни на сикха, ни на брамина. Взгляды мужчин, конечно, льстят, но и сердят. Никто не имеет права так смотреть на Ситу! Никто, кроме одного человека. При мысли о нем девушке хочется смеяться и бежать вприпрыжку.
      "Ах, как хорошо знойное утро, как звонко поет птица за оградой, как легки ноги, как упруго все тело!
      Богиня Лакшми, благодарю тебя, светлая, лучезарная! Я ничего не просила у тебя, а ты принесла мне в дар целую жизнь! Он из далекой страны, его кожа белее, чем кожа браминов, а волосы как солнечный свет!
      Я надела новое сари, и он радовался, глядя на меня. Он взял меня за руки и стал раскачивать их. А мне хотелось прижаться к его груди... О!"
      Сита невольно убыстряет шаги, ее лицо порозовело, она часто и глубоко дышит.
      Она любит его!
      В священном городе Шри-Парвати, у алтаря великого бога Шивы, она расскажет о своей любви к чужеземцу, к человеку неведомой касты. И если беспощадный гнев богов не настигнет ее, она пойдет за тем, кого любит.
      Сита идет по улице. Розовый мазхар колышется вокруг тонкого стана. Маленькие ноги едва касаются земли. "Благодарю тебя, лучезарная, светлая Лакшми!.." Девушка вбегает в дом Карны. Джанки мелет пшеницу. Смеясь, она отталкивает Ситу, бурно обнимающую ее.
      - В тебя вселился Кали! - притворно негодует она. - Ты мне мешаешь!
      Сита так же внезапно отскакивает, изгибает над головой руки и, плавно покачиваясь, кружится на одном месте.
      Я пошла за водой,
      повстречала тебя,
      я всю воду расплескала,
      но запомнила тебя!
      Меня дома бранят,
      нерадивой зовут,
      и никто, никто не знает,
      что любовь не расплескать!
      Услышав озорную, задорную песню, из дома выходит Рангу. Они переглядываются с Джанки.
      - Почему не пришел Афанасий? - спрашивает Рангу.
      - У него дела в городе.
      Джанки вздыхает.
      - О чем ты вздыхаешь, Джанки? - присаживается перед ней Сита.
      - Так.
      - Нет, скажи! Скажи!
      - Жаль, что он не верит в наших богов. Он очень хороший.
      - Разве брамин Рам Лал меньше уважает его за это?
      - Ах, нет... нет... Но я подумала, что Афанасий мог бы стать твоим мужем, девочка, родись он у нас. А так это невозможно. Мы же не знаем его касты.
      Сита вспыхивает, вскакивает на ноги, в глазах ее слезы.
      Рангу недовольно обрывает жену:
      - Ты говоришь глупости, Джанки!
      И снова колышется розовый мазхар. Вдоль стен, опустив лицо, медленно, разбитой походкой идет Сита. Человек неизвестной касты... Человек неизвестной касты... Его волосы как солнечные лучи, и кожа его белей, чем у брамина... Но каста его неизвестна...
      Неумолимые, беспощадные законы веры, законы, которые хорошо известны Сите, заставляют ее сжиматься от ужаса.
      Девушка, полюбившая мужчину низшей касты, изгоняется родичами как собака. Ее убивают камнями. В будущей жизни ее ждут одни мучения...
      И розовый мазхар все ближе и ближе жмется к пышущим зноем глиняным оградам.
      О великий Рам! Когда же, наконец, она сможет упасть к алтарю Шивы, когда же решится ее судьба?
      Живя в Бидаре, Афанасий почти не вспоминал о гератце Мустафе. Ну, сукин сын и сукин сын. Не хочет отдавать долга, как его поймаешь? Да и долг не так велик, чтобы за Мустафой бегать. Однако Мустафа о Никитине помнил. Раза три, завидев Афанасия, воин сворачивал в проулок, затесывался в толпу. Жалко было возвращать деньги. А кроме того, у Мустафы находилось и оправдание такому поведению. Гератец твердо убедился, что с русским купцом не все чисто. Отдавать же долг врагу султанского трона просто глупо. А Мустафа не хотел оставаться в дураках. Нет! Тем паче, что Мустафе была известна тайна, узнай о которой его повелитель хан Омар, начальник султанской конницы, давно бы гнить гератцу где-нибудь в джунглях, где рыщут шакалы...
      Иногда Мустафу лихорадило от сознания опасности и от алчности. Счастье само свалилось в руки, он не знал только, как им воспользоваться. Кто бы поверил ему на слово? Никто. А доказательств нет. Он может лишь рассказать то, что видел, и передать слово в слово то, что слышал.
      А видел и слышал Мустафа такое, что самому сначала не поверилось.
      На третьей или четвертой неделе поступления на службу к хану Омару Мустафу послали в дворцовый караул. Его дело было ходить вдоль стены сада хана Омара по дальней песчаной аллейке, куда никогда никто не заглядывал, кроме начальника дворцовой стражи. Потому-то Мустафа туда и попал: накануне он угощал этого самого начальника, оба напились, и начальник стражи сделал Мустафе поблажку. У него самого голова трещала, как ему не понять было, что Мустафе тоже хочется спать... Пройдясь раза два по аллее и убедившись, что вокруг тишь, Мустафа, преодолевая невыносимую боль в висках и затылке, полез в гущу кустов. Найдя укромное прохладное местечко, он вытянулся на земле и с облегчением вздохнул. Милосерд аллах к своим верным рабам. Мустафа лежал с закрытыми глазами и старался уснуть, но его мутило и сон не приходил.
      Тогда он и услышал голоса. Один из них - низкий, грубый - был голос самого хана Омара, а второй голос был не знаком.
      В первое мгновенье Мустафа подумал, что его ищут. Он сжался в комок. Хан Омар не щадил нерадивых воинов.
      - Я пришел к тебе от махараджи-дхи-раджи, хан! - услышал Мустафа.
      - Покажи знак.
      - Вот он.
      Наступило молчание. Потом голос хана прохрипел:
      - Говори...
      Чуть повернув голову, Мустафа сквозь густую поросль заметил широкую спину хана и как будто знакомое лицо немолодого индуса. Этого индуса Мустафа где-то видел... Где же? Где? А! Он вспомнил. На базаре, вместе с русским ходжой Юсуфом. Мустафа ловил каждое слово.
      Индус сложил руки.
      - Великий хан! Махараджа-дхи-раджа посылает эти камни в знак уважения к тебе и твоему славному роду. Прими их и знай, что слава опережает твои шаги. В Виджаянагаре умеют ценить мудрых и смелых...
      - Что ему нужно?
      - Ничего, о великий хан! Махараджа велик и бескорыстен. Он повелел лишь передать, что уважает благородных противников и всегда готов служить им, если захотят принять его услуги...
      Хан Омар хмыкнул.
      - Ну?.. Чем же он готов служить? И зачем?..
      - Да простит мне великий хан, что я скажу правду. Войска султана не успокоятся на Кельне. Махараджа знает, что Махмуд Гаван хочет идти на Виджаянагар. Жертвовать собою будут тысячи бесстрашных, знатных воинов. Но в случае победы добыча и слава пойдут малик-ат-туджару, а вина в случае поражения падет не на него...
      - Вся его слава завоевана нами!
      - То же говорит махараджа. Он мудр. Он не хочет войны. Он готов договориться мирно. Но с Махмудом Гаваном он говорить не станет. Он не хочет иметь своим владыкой выскочку... Он не поверит ему.
      - Кому же он готов верить?
      - Любому знатному военачальнику. Ваш султан еще мальчик. Он под влиянием визиря.
      - Это так.
      - Махараджа согласен верить тебе, великий хан. Он готов подчиниться опытнейшему и благородному. Готов послать ему на помощь свои войска.
      Минуты две хан Омар молча стоял перед индусом, потом вымолвил:
      - Иди за мной...
      Подождав, когда стихнут голоса, Мустафа подхватил щит и на карачках быстро пополз прочь от того места, где лежал. Он ободрал лицо о какие-то колючки, но не чувствовал боли. Вылупив побелевшие глаза, гератец полз и полз. На аллее он отдышался.
      Измена! Измена! Что делать? Куда бежать? Кому сказать? Начальнику стражи, воинам, кому-нибудь из султанских слуг?
      С похмелья он соображал туго, но природная осторожность все же помогла ему.
      И когда начальник стражи Рагим, приведя смену, укоризненно покачал головой, вымолвив:
      - Ну и рожа! - Мустафа лишь пробормотал:
      - Упал...
      Рагим ворчал, что Мустафа подводит его, что с таким лицом стыдно показаться людям, и гератец с виноватым видом слушал его, хотя внутри у него все кипело от сознания собственной значимости. Он решил до поры до времени молчать. И он молчал, приглядываясь к людям и не решаясь ни с кем поделиться тайной.
      Он узнал имя купца-индуса. Купца звали Бхавло. Купец этот был знаком с русским, связан с раджой Виджаянагара, был подослан к хану Омару и сговаривался с ним...
      Мустафе мерещилось, что он открывает измену султану, хана Омара казнят, а ему передают команду над конницей, дворец и джагир* хана Омара. Он дрожал, представляя богатства и почести, которые посыплются ему в руки. Но кому скажешь? Где доказательства?
      ______________ * Джагир - надел, дававшийся в бидарском султанате вельможам-военачальникам.
      Мустафа порой готов был заплакать от обиды на судьбу. Неужели он так и останется ни с чем? Проклятие!
      Как назло, он однажды плохо вычистил коня, и хан Омар приказал влепить ему двадцать плетей. Теперь всякий поклеп хан мог объявить местью обиженного воина. Разговора хана с индусом никто не слыхал, а окровавленный зад Мустафы видело полсотни человек. Свидетели! Мустафа скрипел зубами, не находя выхода.
      Но, проходя как-то по крепости, он увидел хазиначи Мухаммеда.
      Хазиначи был близок Махмуду Гавану. Он шиит. А хан Омар суннит. Хазиначи пришелец в Индию, а хан Омар из старинного деканского рода. Вряд ли между такими людьми может быть дружба. О вражде старой знати с людьми Махмуда Гавана все знают. Правда, хазиначи покровительствует русскому. Но о русском можно и умолчать. Во всяком случае, перс единственный человек в Бидаре, вхожий в покои вельмож, которого знает Мустафа.
      И Мустафа решился.
      ...Сначала хазиначи не хотел его принять, но Мустафа просунул в приотворенную рабом дверь ногу и потребовал, чтоб о нем передали. У него очень важное дело.
      В конце концов его впустили. Хазиначи даже не встал с тахты, остался сидеть, как сидел в одних белых штанах, покуривая кальян, небрежно кивнул, не сказал ни слова.
      - Пришел проведать тебя, ходжа! - льстиво сказал Мустафа, кланяясь персу.
      Мухаммед молчал, поглядывая на гератца, пускал дым.
      - Сопутствует ли тебе удача, ходжа? - продолжал воин. - Хорошо ли твое здоровье, успешны ли дела?
      Мустафа не знал, как приступить к делу. Холодный прием не озадачил его, но молчание хазиначи мешало найти повод к разговору.
      И вот Мухаммед заговорил:
      - Я вижу, удача улыбнулась и тебе. Ты в войске хана Омара?
      - Да, почтенный.
      - Ты произнес это как будто с огорчением. Разве хан Омар плохо платит?
      - Нет. Но он суннит...
      - О! Давно ты стал разбираться в сектах? - Мухаммед насмешливо фыркнул.
      Но ответ гератца прозвучал неожиданно серьезно и загадочно: