Афанасий этого не знал, но мнение брамина мгновенно стало известно всем близким к Нирмалу людям и сильно возвысило Никитина в их глазах.
      На праздник в дом Нирмала пришли родные и знакомые из их касты.
      В белом, чистом домике Нирмала, на выходящей во внутренний, с цветами, двор галерее собралось человек двадцать.
      Никитин впервые был на индусском празднике и смотрел во все глаза.
      По обычаю, он сделал сыну Нирмала подарок. Поднесенная им серебряная цепочка с изумрудом заставила Каджоли, жену Нирмала, вспыхнуть от удовольствия.
      Гости - мужчины и женщины, среди которых были и совсем юные девушки, держались вместе. Разговаривали и смеялись тут не по-русски - тихо. Обращались друг к другу сдержанно, вежливо.
      Никитин попросил Нирмала объяснить ему происходящее.
      - Когда придут все приглашенные, тогда и начнется церемония, улыбнулся Нирмал. - А сейчас все заняты своим...
      Наконец Нирмал пригласил гостей в дом. Там, когда гости расселись рядами на коврах, хозяин, поклонившись, попросил у них разрешения свершить обряд омовения.
      Обряд длился долго. Каждый с благоговением погружал руки и ноги в подносимые ему тазики.
      Потом перед каждым гостем поставили натал - тарелочку из листьев и наложили в нее шир бириндж - кушанье из риса с молоком, сахаром и другими приправами.
      Гости стали хлопать в ладоши, улыбаться хозяйке. Смущающаяся, довольная Каджоли вынесла голенького младенца, поддерживая его под пухлый задик.
      Мать и сын сели со всеми. Ребенку дали кушанье. Оно ему понравилось.
      Все улыбались довольно.
      Ели индусы неторопливо, красиво поднося ко рту сложенные щепоткой пальцы с рисом. Ели правой рукой. Если кто хотел пить, то отирал пальцы и брал сосуд опять же правой рукою.
      Рангу еще раньше предупредил Никитина, что левой рукой пищу не берут, а взявший в левую руку сосуд с водою совершает грех, равный питью вина. Пить же вино высшим кастам непозволительно. Это значит утратить свою чистоту.
      Никитину чинное индийское торжество, без хмеля, без неизбежного у хмельных людей разгула понравилось, хотя и показалось странным.
      Но больше всего поразил его в доме Нирмала Бхавло. Он поймал тоскливый, страждущий взгляд купца, устремленный на двух нежно щебетавших девушек. Афанасию показалось даже, что купец вот-вот заплачет. Но Бхавло тут же опустил глаза. Только губы у пего несколько раз вздрогнули, как у маленького во сне. Почему его омрачило девичье веселье?
      После трапезы, как всегда у индусов, снова совершили омовение. На веранде женщины высокими голосами пели приятные песни, мужчины, слушая, жевали бетель. Нирмал принес шахматную доску. Он и Уджал застыли над вырезанными из сандала фигурками.
      Этот ноябрьский вечер, полный запаха цветов, странные слова песни, хлопочущая Каджоли вызвали у Афанасия внезапный и сильный прилив грусти.
      Захотелось своего счастья. Вот сидеть бы, как Нирмал, чувствовать любящий взгляд жены, гордиться крепышом-сыном.
      Этого он никогда не знал. Этого господь ему не дал. Почему? Разве он не искал любви, не хотел женской ласки, не готов был и свою душу отдать той, которую полюбит?
      А вместо этого случались короткие встречи, торопливая, стыдливая близость... Вот Олена, правда... Но что Олена? Олена теперь наверняка чужая жена. О ней надо забыть.
      Придя в свой домик, Афанасий долго не спал. Слушал храп Хасана, шорох пальм, конский топот на улице: то совершала объезд ночная стража котвала градоначальника.
      Грусть все не проходила. В туманных мечтах представлялась какая-то девушка, похожая и не похожая на Олену, тоненькая, гибкая, как индуска, боязливо, робко подающая ему руку. Лица девушки не видел, но знал - ресницы у нее длинные, они дрожат и бросают на порозовевшие щеки трепещущие тени.
      Уехал Бхавло, отправился куда то на юг.
      На бидарских перекрестках били в барабаны, оповещали народ о победе благочестивых войск султана, о падении крепости Кельны, о бегстве Санкара-раджи.
      На Гаванки-чаук по-прежнему стучали молотки каменщиков: выбивали на облицовочных плитах медресе стихи корана о милосердии и любви. Иной отощавший мастер умирал тут же, на площади, выронив из ослабевшей руки молоток. Его уносили на кладбище - унылый глиняный пустырь за городской стеной, где торчали покосившиеся каменные столбы, увенчанные каменными же чалмами, да бродили одичавшие злобные псы.
      Нога скользила на кожуре апельсинов и манго, брошенной посреди улиц. От корок манго исходил запах скипидара. Белесые глаза курильщиков опиума шарили по мостовой, отыскивая потерянные миражи.
      С севера летели птицы. Серебряное курлыканье журавлей падало на Бидар звонкой капелью.
      Наступало самое благодатное время года: время ровного тепла, тихих ветерков, ясного синего неба.
      Нирмал принес деньги. Нищие ткачи превратили пятнадцать никитинских динаров в сто. Он вернул долг Карне, купил новый халат, взял у Уджала краски. К коню уже несколько раз приценивались, давали хорошую цену, но Никитин твердо решил продать коня только за тысячу и не уступал ни динара.
      От нечего делать сиживал у индусов, расспрашивал о вере, о святых, интересовался обрядами, нравами.
      Брамин Рам Лал принимал Афанасия как равного, ибо Никитин сказал, что в их роду сызмала изучают священные книги, грамоту.
      Брамин был строгих нравов. Пищу не принимал ни с кем, даже с женой. Таких людей называли аварани - огражденными. Ограждались они от невольного осквернения, ибо, вкушая с кем попало, могли бы вкусить и с грешником: разве узнаешь, какой грех у кого скрыт?
      Рам Лал часами мог сидеть, уставясь в одну точку, неподвижный и равнодушный ко всему: достигал блаженства.
      Рам Лал до споров не опускался. Но в беседах объяснял: человек обречен в жизни на страдания, путь его исполнен искушений и горести. Все блага мира - только иллюзия, весь мир - призрачное явление, которое исчезнет вместе с тобой. Человек страдает, чтобы овладеть этими миражами. Разумно ли это? Нет. Разумный же знает, что причина бед лежит в наших собственных желаниях. Искореняя их, мы тем самым освобождаемся и от несчастий, достигаем нирваны* - полного покоя.
      ______________ * Нирвана - в индусской философии понятие полного покоя и отрешенности от всего земного.
      - У нас монахи похоже спасаются! - задумчиво говорил Никитин. - От всего мирского уходят, цепи носят, бичуют себя...
      - Это крайность, - отвечал Рам Лал. - Для дваждырожденных, для людей высших каст, есть другой путь. Не обязательно стать аскетом, чтобы обрести нирвану. Но следует быть во всем воздержанным, праведно верить, быть правдивым, не совершать зла, жить на праведно добытые средства...
      Рам Лал мог говорить подолгу. Кое-что было интересно, кое-что смущало, кое-что вызывало протест.
      Странными казались слова брамина о мире. У Рам Лала его никто не создавал, а существовала некая майя, вроде как вечная мысль, из которой все и возникло. Бог его, кажется, с ней сливался, а потом каким-то путем во всем оказывался и все проникал.
      Бог был один, а потом выяснилось, что он - множество и носит разные имена: Кришна, Рама, Шива. Эти боги как бы его воплощения - аватары. А еще есть боги стихий. Агни - бог огня, Варуна - бог воды, Индра - бог воздуха и Яма* - бог земли. Но это божества второго сорта...
      ______________ * Яма - бог смерти в индусской мифологии.
      Афанасию трудно было разобраться во всем этом. Но то, что бог у индусов един, в каком бы облике ни являлся, делало его похожим на христианского, русского бога, как-то примиряло с ним.
      А учение об ахимсе - о непротивлении - напоминало заповедь о бьющем по левой щеке.
      Вообще индусские заповеди и христианские походили друг на друга: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего...
      Об индусских богах он узнавал не только у Рам Лала. Рассказывал о них и Рангу. Боги Рангу были проще, но вели себя странно. Играли с пастушками, отбивали чужих невест, спорили, воевали - словом, вели себя как добрые молодцы. Особо отличался Кришна и боги стихий. У индусов сложены были про них десятки историй. Но легкомыслие божеств ни Рангу, ни других не смущало. В поступках богов открывали глубокий смысл, выводили из них житейские поучения.
      Не все индийцы верили, как Рам Лал и Рангу. Жили в Бидаре и индийцы-мусульмане, хотя и они, при всем своем мусульманстве, делились на касты, были индийцы, веровавшие в Будду, были такие, что называли себя шветамбара и дигамбара,* были индусы еще многих сект. Все по-своему молились, друг с другом не пили, не ели, держались особняком.
      ______________ * Шветамбара и дигамбара - индийские религиозные секты. Буквально: шветамбара - облаченные в белое, дигамбара - обнаженные.
      Чтобы лучше понимать индусов, Никитин задумал изучать их язык. Но и здесь были трудности. Карна сказал, что наречий множество, а священные книги - те совсем на особом языке пишутся. Все же он стал учить язык Карны и Рангу.
      Учил не для того, чтобы спасаться по учению Рам Лала, - желаний своих искоренять не думал, - а чтобы уверенней чувствовать себя в этом удивительном крае, который еще предстояло объездить.
      Начатые в дороге тетради время от времени пополнял сведениями об индийских торгах, обо всем, что видел и слышал.
      Важные получались записи, хоть и отрывочные!
      Не обходилось без курьезов. Ведь вот сколь слышал о мамонах, а оказалось, мамоны - обезьяны. Записал это. Пусть на Руси головы не ломают.
      Простое открытие это даже разочаровало немного. Очень хотелось все же настоящие чудеса узреть. А чудес-то, похоже, никаких и не было. Была просто яркая, богатая земля, невиданные животные, по-особому верующие, но живущие теми же радостями и горем, что русские люди.
      "А может быть, это-то и чудесно? - спрашивал он себя. - Ну, во всяком разе, будет о чем рассказывать... А поживу - еще многое небось увижу!"
      И ждал, когда продаст коня и двинется с Рангу в индийский город Шри-Парвати за баснословно дешевыми алмазами.
      Но покой его скоро был нарушен, и нарушен совершенно неожиданно.
      Случилось это в конце ноября.
      Глава пятая
      Афанасий Никитин проснулся и увидел над собой бамбуковый потолок. Потом он повернулся на левый бок. На окне чистил перышки воробей. За окном, сквозь пятна садовой зелени, ярко синели лоскутки неба. Пахло резедой, нагретой землей, свежей водою. Было раннее тихое утро. Стояла мирная теплая тишина.
      Он сел на тахте, опустил босые ноги на черно-синий индийский коврик. Воробей, чирикнув, улетел. Если б закрыть глаза, можно подумать было, что сидишь где-то в избе, а на дворе июльская жарынь... Но над головой вытягивались узловатые бамбуковые палки, на коврике сторожко подбирали вышитые тонкие ножки ушастые газели, в углу поблескивал низкий столик, за дверью, завешенной плетенной из палочек циновкой, шуршал чем-то Хасан.
      Никитин встал, перекрестился, пошел умываться. Хасан уже варил рис. Принесенная им с вечера вода была тепловата.
      Афанасий, фыркая, вымылся с головы до ног, потом уселся на приступке, поглядывая на возню крохотных попугайчиков в пальмовых ветвях. Сине-красные, зеленые птички покрикивали, косились на человека, но не боялись.
      Захватить бы парочку в Тверь, да, поди, мороза не вынесут. А жаль! Красивы!
      Утро было теплое, сидеть на приступке было покойно.
      Он находился в самом хорошем расположении духа, вспоминал яркий бидарский базар и красавицу танцовщицу, гибкости которой дивились даже индусы.
      Издалека донесся глухой шум. Никитин удивился. Неужели он спутал дни, и сегодня не среда, а четверток, день султанского выезда?
      Да нет. Среда нынче. Значит, в неурочное время мусульмане куда-то собрались. Он пошел одеться, чтоб посмотреть шествие.
      Зрелище всегда было красивое.
      Гарцевали на подобранных в масть конях воины и вельможи, пестрели расшитыми попонами боевые слоны - ходячие крепости с окованными сталью бивнями, с длинными цепями у хоботов, чьи взмахи таили угрозу смерти, с беседками для бойцов на спинах; сверкали обнаженные мечи стражи; вспыхивали драгоценные камни на паланкине султана, на золоченых клетках обезьян, на одеждах султанских наложниц: чуть ли не весь зверинец и гарем сопровождали выезды худосочного правителя. Впереди играл теремцом,* расчищал дорогу кафир-скороход. Выли флейты, гудели барабаны, развевались знамена и легкие полы одежд.
      ______________ * Теремец - зонтик.
      Народ бежал за процессией, лез на крыши, глазел на недоступную роскошь.
      Вот и сейчас Афанасий из садика увидел, как на крышах соседних домиков появляются фигуры людей. Он торопливо вскарабкался по бамбуковой лестнице на плоскую крышу, где уже торчал Хасан, повертел головой. Вой нарастал слева, с улочек, ведущих к городским стенам. Значит, это был не султанский праздник, а что-то другое. Наконец он заметил выезжавших из-за поворота всадников в бело-зеленых одеяниях, на гнедых конях. У стремени передового воина торчало зеленое знамя пророка.
      "А-а-а!.. Алла! Алла!.. У-у-у!.." - неистовствовал облепивший крыши, деревья, бегущий перед отрядом народ.
      - Всадники Махмуда Гавана! - прокричал возбужденный Хасан.
      Всадники, человек двадцать, выехали на улочку. Минуту мостовая за ними осталась пустой. Потом показались пешие...
      - Пленных ведут! - завопили вокруг.
      Связанные веревками по четверо, пленные шли, понурив неприкрытые головы, шатаясь и глотая едкую пыль. Изнемогающие поддерживали друг друга. Матери из последних сил прижимали к груди плачущих младенцев. Грязные, оборванные, иные в одних жалких набедренных поясах из пальмовых листьев, выворачивая изодранные о камни ступни, шли люди.
      Афанасий с болью смотрел, как тащится унылая процессия, как беснуется, швыряя в рабов комья глины и камни, ревущая толпа, как оттесняют ее стражи.
      Пущенный меткой рукой обезумевшего горожанина, острый камень попал в голову семилетнего мальчика, неловко семенившего с краю одной из шеренг. Ребенок упал, не вскрикнув. Только дважды вздрогнули его худые лопатки. Коричневое тощее тельце поволоклось на веревке за идущими.
      Толпа восторженно завыла.
      Афанасий кусал губы. И вдруг весь подался вперед.
      Воспользовавшись сумятицей, какая-то девушка из вереницы подхватила упавшего ребенка. Сейчас она проходила перед домом. Ее черные распущенные волосы покрывал серый налет пыли, на ее губах запеклась пена. Она шла с трудом, безжизненная ноша была тяжела для нее, но не мука, а презрение отражалось на тонком лице пленницы.
      Афанасий чуть не вскрикнул: "Олена!"
      Он не мог смирить внезапной дрожи рук, судорожно глотнул воздух. Девушка в изодранном сари* удалялась. Не чудо ли то было господние? Афанасий привстал на носки. Голова Олены уже терялась в море других голов, но он успел еще раз уловить присущий только одной ей наклон шеи, неприметный поворот головы к правому плечу.
      ______________ * Сари - верхняя одежда индийских женщин.
      Его оглушил стремительный рывок мыслей к прохладному вечеру на крыльце кашинского дома.
      "Будешь ждать, ясонька, ручеек, травиночка моя?"
      "Буду, буду..."
      Пленные прошли. Хасан, все еще возбужденный, глазел вслед конникам, замыкавшим позорное шествие. Афанасий в смятении спустился вниз. Странное сходство этой девушки-страдалицы с Оленой перевернуло ему всю душу. Стыд за людей, измывающихся над беззащитными пленниками, боль за униженных рабов жгли сердце.
      Светлое утро померкло. Беззаботные попугайчики над головой мешали. "Вот так татары русских гоняют!" - сверлило в мозгу.
      Хасан спрыгнул в садик, остановился перед ним улыбаясь:
      - Теперь надо ждать хазиначи! Господину не надо будет ходить к индусам. Хазиначи ему сам поможет...
      Афанасий глянул прямо в глаза Хасану:
      - Что сделали тебе индусы?
      Он еле удержался, чтоб не сказать: "А может быть, и твои родители были индусы, только ты не знаешь этого?"
      - Кафиры хотят уничтожить всех мусульман! - твердо ответил Хасан. Он стоял с непроницаемым лицом.
      Опустив голову, Афанасий хмуро спросил:
      - Что делают с пленными?
      - Продают, - ответил Хасан, глядя в сторону. - Рис готов, ходжа. Подать?
      - Нет.
      Афанасий поднялся. В душе его был сумбур. Хотелось уйти куда-нибудь от сознания своей беспомощности. Оставаться с Хасаном было невыносимо.
      - Я ухожу к Рангу, Хасан.
      Хасан с недоумением посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Пожал плечами. Ходжа Юсуф многое для него сделал, с ним Хасан забыл прежние унижения. Но в последнее время ходжа слишком сблизился с индусами. Конечно, он христианин, но Хасан-то остается мусульманином. Скорее бы приезжал хазиначи. Тогда, конечно, все станет на место!
      На улице Афанасий в нерешительности остановился, потом резко повернулся и пошел в сторону, противоположную индусским кварталам. Зачем? Он сам не знал - зачем...
      Бидарский базар, по-восточному пестрый, был в это утро оживленнее, чем обычно. Так же стучали медники, так же ловко орудовали за своими простенькими станками ткачи, так же выкрикивали товары купцы, завывали дервиши, толкались покупатели. Тонкие персидские ковры, индийские сказочные ткани, пряности, овощи, мясо, утварь - все это лежало на земле, раскидывалось на лотках, на низких скамейках, и, как всегда, вокруг всего этого стоял гул.
      Но необычайно оживлен был базар в тех рядах, где шла торговля рабами.
      Сбитые в кучки пленники покорно ждали своей участи. Афанасий проталкивался среди воинов, купцов, евнухов из гаремов вельмож.
      Он видел, как покупатели щупают мускулы рабов, залезают пальцами во рты несчастных, проверяя целость зубов, перекидываются деловитыми замечаниями о телосложении рабынь.
      Он видел тысячи скорбных, затравленных лиц, тысячи унизительных подробностей торга.
      Давешнюю девушку он заметил, почти наскочив на ее хозяина - старого воина, изрезанного шрамами. Тот держал в руке веревку, на которой были привязаны пять девушек.
      Индуску покупали. Пожилой мусульманин с бельмом на левом глазу обошел девушку вокруг, наклоняя голову и осматривая ее тело. Воин равнодушно смотрел на покупателя. Девушка застыла, вытянувшись и высоко подняв лицо, по которому медленно текли крупные слезы.
      - Шесть шехтелей? - задумчиво прогнусавил бельмастый. - А кто поручится, что она девушка?
      - Эй, ты! - дернул за веревку воин, - а ну-ка...
      Афанасий, не выдержав, шагнул вперед, встал перед воином.
      - Я покупаю! - торопливо, комкая слова, выговорил он. - Оставь ее... Вот... Семь шехтелей...
      Воин ослабил веревку, поглядел на деньги, прыгавшие в никитинской горсти.
      Бельмастый запротестовал:
      - Я смотрю товар! Может быть, я тоже дам семь.
      - Я десять плачу! - оборвал Афанасий, не глядя в сторону бельмастого.
      - Таких цен нет! - запротестовал тот.
      Но воин рассудил иначе:
      - Ходжа дает десять, он и получит девку. Хочешь - плати больше.
      - Надо выжить из ума, чтобы столько платить за девку!
      - Проваливай, кривой дух! За такую гурию сразу надо было просить десять! У ходжи ясный глаз и мудрое сердце. Он видит тяготы воина, не то что ты! Я кровью платил за свою добычу!
      Воин подтолкнул к Никитину девушку:
      - Иди! Теперь это твой хозяин... Будь здоров, ходжа! Хорошую покупку ты сделал! Пользуйся и вспоминай Гафура, воина малик-ат-туджара!
      Тоненькая девушка недвижно стояла перед Никитиным.
      Он взял ее за хрупкое запястье и повел за собой сквозь базарную толпу. Она покорно следовала за ним. Никитину казалось, что весь базар глядит на них. Стиснув зубы, он расшвыривал людей, торопясь выбраться из толчеи и добраться до дому. Наконец базар остался позади. Вот поворот, старая финиковая пальма, дом гончара.
      Хасан ошеломленно попятился, потом расплылся в улыбке.
      - Ты купил наложницу, ходжа? - весело спросил он. - Очень красивая девушка. Поздравляю тебя. В доме будет веселее.
      Никитин свирепо уставился на него:
      - Помолчи! Ступай, принеси воды.
      Хасан стал отступать, приседая и шаря руками позади себя, отыскивая кожаные ведра.
      Афанасий провел девушку в садик, показал ей на приступок:
      - Садись!
      Она покорно села, глядя перед собой окаменевшими глазами.
      Никитин увидел полуоткрытую девичью грудь, смуглые голые ноги, отвел глаза и, вполголоса бранясь, грозя кому-то кулаком, почти побежал в дом.
      В дальней комнатушке у него хранилось несколько кусков дорогих тканей. Он схватил первый попавшийся, прикинул только, хватит ли, и вернулся с ним в садик. Пленница, по-прежнему безучастная, сидела на том же месте.
      Стараясь не смотреть на нее, Афанасий сунул материю:
      - Вот... Оденься пока...
      Она не пошевелилась. Ткань сползла с ее коленей, упала на землю.
      Никитин поднял запылившийся шелк, досадливо встряхнул, настойчиво сунул в руки девушке:
      - Возьми!
      Заскрипела дверь, появился Хасан с ведрами.
      - Я принес воду, ходжа.
      - Таз дай... Сюда... Лей... Еще сходишь. Мало этого. Да поживее!
      Хасан опять убежал.
      Афанасий потоптался, не зная, как объяснить девушке, чтоб мылась. Наконец решительно взял ее за руку, подвел к тазу, показал: мойся.
      Она послушно, медленными движениями начала стягивать сари. Афанасий ушел.
      Взяв у Хасана ведра, он приказал ему:
      - Иди за Карной или Рангу.
      Сам же стоял в темном коридоре, прислушиваясь к плеску воды.
      Прождав с полчаса, Афанасий осторожно постучал в дверку, ведущую в сад:
      - Можно, что ли?
      После секундного молчания он услышал тонкий девичий голосок, робко произнесший что-то на незнакомом языке, и приотворил дверь.
      Девушка стояла возле розового куста, укутанная в легкий голубой шелк, придерживая его стыдливые складки отмытыми от пыли руками. Блестящие черные волосы ее были заплетены в тяжелую косу, туго облегали маленькую голову, оставляя открытым матово-смуглое лицо: огромные глаза, дуги-брови, нежнорозовые губы.
      Испуг, неуверенность, еле уловимую надежду, мольбу и удивление прочел он в этом обращенном к нему лице, во всей фигурке несчастной девушки.
      Восхищение и жалость охватили его. Не зная, что сказать, Афанасий лишь широко и ласково улыбался, обводя вокруг рукой, словно объяснял: все здесь твое, не бойся, живи, радуйся.
      Жесты иногда понятнее и сильнее слов раскрывают душу, и настороженная девушка, вероятно, поняла, что человек, так взволнованно размахивающий руками, - хороший, сердечный человек, который не хочет ей зла. И она улыбнулась еще стыдливо и неуверенно, но уже проникаясь к нему теплым доверием.
      Смеясь и радуясь, Никитин похлопал себя по груди:
      - Афанасий. Имя мое. А-фа-на-сий!
      Она поняла и еле-еле шевельнула пальчиками, сжимавшими на груди шелк.
      - Сита! - услышал он.
      Пришедший вскоре Рангу нашел Афанасия и Ситу сидящими рядом. Афанасий был без чалмы. Сита переводила напряженный взор с его волос на светлую кожу рук, вглядывалась в его губы, словно пытаясь понять объяснения Никитина.
      Выслушав рассказ Никитина, Рангу объяснил девушке, что она свободна, спросил, откуда она и чем ей можно помочь.
      Девушка встрепенулась, ответила ему.
      - Она из племени махратов! - сказал Рангу. - Мы поймем друг друга.
      Но, поговорив с индуской еще, внук Карны как-то странно взглянул на Никитина.
      - Что, что? - волновался Афанасий.
      - Видишь ли, - помявшись, сказал Рангу, - ей некуда идти. Ее деревня разорена. Мать и отца у нее убили, а сестру... Ну, ее забрали пьяные воины, и Сита больше сестры не видела.
      Афанасий выругался. Потом решил:
      - Ладно. Пока пусть у меня живет, если хочет. Может, все же найдем ее родню какую-нибудь.
      - А если не найдем? - возразил Рангу. - Она не знает дороги в свою деревню. Это очень далеко. Их гнали больше месяца.
      - Ну, тогда... - начал Афанасий. - Да там видно будет!
      - Надо поговорить с брамином Рам Лалом! - тихо сказал Рангу. - Эта девушка должна найти своих. Свою касту.
      - А на что ей каста? - возразил Никитин. - Проживет!
      - Человек должен принадлежать своей касте! - упрямо стоял на своем Рангу. - Я пойду к брамину Рам Лалу. Сделаем так, как решит он... Если ты не против.
      - Ладно. Я не против, - угрюмо ответил Никитин.
      Рангу поднялся, сказал девушке несколько слов, собрался уходить.
      - Погоди! - остановил его Никитин. - Про меня ей расскажи. Откуда и кто. А то еще пищи не примет, а ведь голодная...
      Когда Рангу ушел, а Сита, утолив голод, заснула как убитая на ковре в большой комнате, Афанасий наткнулся в темных сенцах на Хасана.
      - Господин! - горячо сказал Хасан. - Не слушай индусов! Ты купил девушку, и она твоя. Мало ли что придумает этот проклятый брамин. Не пускай его сюда!
      Никитин остановился, покачал головой:
      - Ты подумал обо мне, Хасан. Спасибо. А о ней ты подумал? Как ей жить, подумал? Нет! То-то вот, Хасан...
      Хазиначи Мухаммед сидел в саду своего пышного дома, над прудиком, отщипывал кусочки пшеничной лепешки, кидал в воду и смотрел, как юркие рыбки набрасываются на добычу.
      Занятие было невинное. Но глаза Мухаммеда подергивал туман, и пруд, рыбки, тонущие кусочки лепешки - все это двоилось, троилось, рябило и плавало где-то далеко-далеко, в почти призрачном мире. Рука щипала лепешку по привычке... Нет. Хазиначи ни о чем не думал. Он испытывал странную расслабленность воли и мысли, когда не хочется возвращаться к действительности, такой в конце концов невеселой. Хазиначи знал - это признак душевного утомления, перенапряжения, но находил в нем странное, болезненное наслаждение. Ведь он был один. Его никто не видел.
      Тело хазиначи стало тяжелое, сонливое, чужое. Люди знали его энергичным, стремительным, выносливым, живым, а он знал, что все это не что иное, как маска мертвеца. Людей он мог обманывать, но обманывать себя уже не хотел. Все началось в Дели. Почти десять лет назад. С тем индусом, с Раджечдрой. Но тогда хазиначи не думал, что дело кончится такой душевной пустотой. Он цеплялся за жизнь. Он хотел жить. Ценой клеветы, ценой чужой жизни он этого добился, положил начало обогащению. А теперь наступила расплата. От сознания подлости своего существования уйти нельзя было. Никуда. И ему сопутствовал страх, неясный, расплывчатый страх перед чем-то, что не имело лица и названия. Он полз за хазиначи всюду. Мелькал в небрежном взгляде придворного, выныривал на знойной улице складками белого дхоти, таился в чужом смехе, в чужом шепоте. Иногда хазиначи хотелось закричать, завыть, как смертельно раненному тигру. После приступа отчаяния им овладевала хищная, яростная злоба на людей - подлинная сила, двигавшая его сердцем. Неистощимое презрение ко всему помогало хазиначи жить. Вера в ничтожество других оправдывала его собственное существование, придавала ему цену в собственных глазах...
      Но в редкие минуты он понимал, что и это - обман. Тогда он давал клятвы жить правдиво, не совершать зла, искупить прошлое добрыми делами.
      И он делал добрые дела. Он жертвовал на мечети, он помогал беднякам, одаривал нищих, поддерживал людей, чьи дела пошатнулись.
      В Бидаре нашлось бы не меньше двух десятков людей, почти боготворивших хазиначи. Он никогда не истязал своих рабов, позволял им жениться, а некоторых даже отпустил на волю. Мелкие купцы редко встречали у него отказ в деньгах. Муллы ставили в пример его мягкосердечие.
      А за ним полз страх. И в минуты расслабленности, подобной той, которую он сейчас испытывал, хазиначи даже отдыхал. Отдыхал от страха.
      Где-то были пруд, рыбки, тень пальм, дом, рабы, недавняя дорога, все его прошлое и все его будущее, а он, хазиначи Мухаммед, был один и отдыхал.
      Хазиначи крепко зажмурил глаза, резко потряс головой, дернул плечами. Пальцы оторвали большой кусок лепешки. Он кинул его в пруд слишком сильно. Рыбки метнулись в стороны. Из прибрежной тени выплыла маленькая черная черепаха. Жадная кожаная головка вытянулась. Лапы-обрубки медленно шевелились. Черепаха плыла к лепешке... Одурманивающая расслабленность проходила. Все принимало ясные очертания и вставало на свои места. И из туманных мыслей самой яркой и определившейся пришла мысль о русском купце, которого ждал хазиначи Мухаммед.
      Мысль принесла легкое раздражение. Хазиначи посопел длинным носом.
      Всего два дня он в Бидаре. В памяти еще ярки сцены штурма Кельны, беспощадной резни и смрадных пожаров, разъяренные слоны, топчущие нагих женщин и обезумевших мужчин, еще мчатся перед глазами, но все это отступает при раздумьях об этом русском. Хм... Хм... Великий визирь, малик-ат-туджар принял хазиначи благосклонно. Махмуд Гаван остался доволен закупленными конями. Когда же хазиначи Мухаммед рассказал о странном пришельце из неведомой Руси, о баснословно дешевых русских товарах, Махмуд Гаван одобрил заступничество Мухаммеда перед Асат-ханом и повелел объявить русскому, что по возвращении в Бидар удостоит его беседы...
      У великого везира множество дел и дум. Он покоряет страну Санкара-раджи, он бросил войска на Гоа и вышел на Малабарский берег, он уже сейчас задумывает поход на Виджаянагар, однако он заинтересовался этим русским.
      - Это смелый человек! - слышит до сих пор Мухаммед слова великого визиря.
      Да, смелый. Но что-то в этом человеке все больше и больше беспокоит и настораживает хазиначи. Странно вел себя этот русский с Хусейном, заступаясь за индуса. Дерзил Асат-хану, да и в Бидаре его поведение необычно.
      Русский наивен. Может быть, он предполагает, что затерялся здесь, как иголка в песке? Но котвал Бидара имеет глаза и уши даже в чамраути. Есть ростовщик Киродхар. Есть водоносы, берущие воду в том же колодце, где ее берет Хасан, болтливый, как все слуги. Есть купцы, завидующие Нирмалу. И о русском известно все. Все.
      А это все - его связи с индусами. Неважные для купца, живущего в Бидаре. И неприятней всего - связь с Карной, отцом Раджендры, того самого, чье имя хазиначи никогда не произносит вслух. Может быть, это случайность. Да и Карна не знает хазиначи. Не может знать. Не должен знать. И все же... И все же...
      Хазиначи Мухаммед докрошил лепешку. Его рот сжат. Припухлые веки не мигают. В нем невольно закипает раздражение против этого прямого, бесхитростного, упорного человека, не желающего считаться с обычаями хозяев страны. Это похоже на укор ему самому, его жизни, его прошлому. Но когда раб докладывает о приходе русского купца, Мухаммед делает приветливое лицо, улыбается, встает и идет навстречу Никитину, протягивая руки. Ибо хазиначи еще ничего не решил.