- Кричи! Бей себя! - крикнул Никитину попутчик.
      Напуганный, он стал драть на себе халат, бить по лицу. Вовремя. Перед ним уже стоял, вырывая ногтями куски мяса из щек, какой-то шиит с фанатическими глазами, оскаливал зубы...
      Когда процессия прошла, на том месте, где вскинулась папаха, в луже крови осталось валяться изрезанное, растоптанное тело.
      Ничего в Кермане хорошего не было. Кое-что продал, дешево купил бирюзы. Фиников было столько, что ими кормили и верблюдов, и ослов, и лошадей. За четыре алтына продавали чуть не десять пудов. Но индийского товара он и здесь еще не видел. Перевалил через горы. Легко сказать! Думал, тут конец. Целая скала обрушилась на глазах в десяти шагах за спиной, едва прошел. Захваченные обвалом шесть купцов и не вскрикнули.
      Но Индия была уже близка! Еще месяц - и Ормуз, а там - море.
      И вот караван выходит к морю. Боже, боже! Разве все вспомнишь, что испытал? Полтора года! Микешин и Серега давно в Твери. Олена... Эх, горюшко-судьбинушка! Просватали, поди. Поймет ли? А на могиле Иванки небось второй раз трава зазеленела... Тоже любил. Хоть его бы уберечь надо было. Нет, не уберег... Эх, узнать бы, что теперь на Руси? Может, татары города жгут? Только бы Оленушка спаслась, а Москва бы выстояла.
      Раб хазиначи Мухаммеда Хасан заметил, что светлобородый хорасанец о чем-то глубоко задумался.
      - Ходжа! - робко окликнул Хасан. - Море! Бендер!
      Хорасанец вскинул голову и задержал верблюда. Прямо перед ним во всю ширь горизонта, сливаясь с небом, сияла невиданная блестящая бирюза. Ее не могли закрыть рощи пальм, ее блеск не гасило пространство. Бирюза торжествовала, раскидывалась вольно и щедро, звала и сулила неиспытанное... За этой бирюзой лежала Индия.
      Хазиначи оглянулся на отставшего хорасанца. В голубых глазах светлокожего купца стояли слезы.
      Глава вторая
      Груженная лошадьми, финиками, шелками даба* медленно пересекает пролив, окруженная десятками других суденышек. Синяя теплая вода вспыхивает под горячим солнцем, плещется о борт, словно хлопает в тысячи маленьких ладошек. Полуголые смуглые гребцы протяжно перекликаются, скалят зубы, узнавая встречных, беззлобно переругиваются.
      ______________ * Даба - индийское морское судно.
      И над морем этой солнечной синевы, благодушных насмешек, расслабляющего жара встает из пучин окаменевшей пеной Ормуз - былинный русский Гурмыз.
      Издалека он сверкает снежной белизной стен, башен и минаретов, вблизи ослепляет сотнями судов под цветными парусами, голубизной и золотом куполов, крутыми обрывами коричневых скал.
      Полуголые, как гребцы, надсмотрщики встают у сходней, проверяя товары. Получив деньги, они выпускают купцов на берег. Наконец-то!
      Никитин едет за хазиначи Мухаммедом на одном из привезенных коней, с любопытством озирается. По узкой дороге к крепостным воротам течет гомонливая человеческая река. Смуглые, порой черные лица, цветастые халаты, бурнусы, плащи, набедренные повязки, тюки с шелками и посудой, бурдюки, конские злые морды, окрики погонщиков, приветственные возгласы, понукания, смех - все это течет в гору и с горы, сталкивается, пестреет, взмывает и опадает, захватывая душу еще невиданными картинами.
      Вот рослый негр, черный, как бакинская нефть, сверкает огромными белками, уставясь с обочины на диковинную для него белизну никитинского лица, вот мальчонка-персиянин гонит ишака, на котором навьючены два таких бурдюка, что ребенок и ослик возле них как мухи перед караваем. Вот четверо босоногих, голых мужиков тащат носилки, где сидит под красной сенью толстый мужик в халате и сапогах, а вот и еще - не то мужик, не то баба, - с косами, желтолицый и узкоглазый.
      Крепость всосала путников, как водоворот щепку, протащила сквозь прохладные ворота в толстой стене и понесла дальше по тесным, раскаленным улицам, с обычными слепыми домами под плоскими крышами, пустынными задними двориками без зелени. Караван-сарай был велик. Длинное, в два яруса, здание с каморками для купцов, множеством стойл для скотины, которой, однако, не хватало места. Снующие туда и сюда торговцы, слуги, дети, играющие и дерущиеся среди пыли и навоза, крики: "Аб! Аб!*"
      ______________ * Аб - по-персидски - вода.
      В прохладе полутемной каморки Афанасий вздохнул с облегчением. Ну и жара! Зато город, город каков!
      Правда, потом, бывая на улицах, Никитин многому еще удивлялся. И тому, что дважды в день могучие приливы принимались карабкаться на берег, добирались до самых крепостных стен, а в городе, казалось, все вот-вот треснет и сойдет с ума от зноя и жажды.
      По времени наступала пасха, а парило и жгло так, что куда твой петров день! И своей пресной воды в Ормузе не было. Ее привозили на лодках из Бендера. Этой же водой наполняли ямы во двориках, и в самый лютый жар отсиживались там телешом.
      Отрезанный водой от коварной, полной смут суши, окруженный стенами, цепко опоясавшими острые скалы, Ормуз, обладатель могучего флота из трехсот боевых судов, показался и Афанасию надежным пристанищем для торгового человека.
      Сталкиваясь на улицах города и с огнепоклонниками-парсами, и с буддистами из Пекина, и с христианами из Иерусалима, Никитин оценил прозвище, данное острову этим разношерстным людом: "Дар-ал-аман" - "Обитель безопасности".
      Ормузцам, похоже, не было никакого дела до твоей веры и до чистоты твоих рук. Уплати десятую часть привезенного товара и живи тут спокойно. Впервые за полтора года перестал Никитин тревожиться за свое христианство.
      А побродив по лавкам ювелиров, насмотревшись на роскошные одежды и украшения ормузцев, готов был понять и поговорку: "Мир - кольцо, Ормуз жемчужина в нем!"
      Афанасий так и не привык к варному ормузскому солнцу, но зато ночами, когда легче дышалось, подолгу хаживал улицами, любовался не по-русски низким небом с незнакомыми созвездиями, ловил обрывки чужого веселья, подглядывал тайную жизнь Ормуза. Здесь так же смеялись и так же плакали, но ему чудилось, что даже слезы тут, под Орионом, должны быть легкими, а не горькими, как везде.
      И это все было воротами в Индию. У него захватывало дух...
      Была весна. Только что кончились мартовские шквалы, бесчинствующие от Ормуза до Шат-эль-Ораба, поредели туманы, занавешивающие пустынные, низменные берега Персии. Была весна, разгар ловли жемчуга, и каждое утро от острова отваливали утлые челны с искателями драгоценных раковин. Жемчуг вокруг Ормуза добывали только для мелика. Но в караван-сараях часто появлялись суетливые люди, на ходу что-то спрашивали у купцов, исчезали с ними в каморках, а потом быстро пропадали в уличной толпе.
      Хазиначи Мухаммед сказал, что они тайком и дешево продают жемчуг. Хотя перс и занят был разными делами, он о своем спасителе не забывал. Познакомил с десятком мусульманских купцов, дал в услужение Хасана. Афанасий от слуги отказывался, но перс решил по-своему. Раб неотступно следовал за Никитиным, готовый исполнить всякое его желание. Пришлось свыкнуться с этим. Услыхав о жемчуге, Никитин захотел посмотреть на ловцов. Вместе с неотступным Хасаном забрался он утром на камни возле островка, обнаженные отливом, и стал наблюдать за челнами. Один остановился совсем неподалеку. По команде сидящего на корме человека в тюрбане с весел поднялся голый черный гребец. На груди его висел мешочек, у бедра раскачивался нож. Гребец с трудом поднял лежавший в лодке камень, прочно обвязанный веревкой, выпрямился, набирая воздух, и бросился в море... Шли удушливые, звенящие секунды, на лодке травили и травили конец, веревочные кольца вскидывались в опытных руках, а человека все не было... Он вырвался из воды, жадно ловя воздух, стал цепляться дрожащими руками за челнок. Потом подняли камень, камень взял другой гребец. Он так же выпрямился и так же отчаянно бросился с лодки. А вынырнувший уже ковырялся ножом в раковинах, которые доставал из мешочка. Пять, шесть, семь раковин полетели за борт. Лишь над одиннадцатой гребец замешкался. Человек в тюрбане протянул руку. Раковина перешла к нему.
      - Есть! - вздохнули над ухом Никитина.
      Испуганный своей смелостью, Хасан торопливо пояснил:
      - Это нашли жемчужину, ходжа... Прости меня за беспокойство.
      - Ладно тебе. В тюрбане - кто такой?
      - В тюрбане - надсмотрщик, ходжа. Он собирает весь жемчуг.
      - А те, что ловят?
      - Просто рабы.
      Никитин, глядя на лодку, промолвил:
      - Похоже, этот, в тюрбане, к твоему хозяину заходил...
      - Я ничего не видел, ходжа! - быстро ответил Хасан. - Ничего не знаю.
      Продолжая рассматривать голых, с неестественно выпирающими ребрами груди и впалыми животами гребцов, Афанасий полюбопытствовал:
      - Ты в первый раз тут?
      - В первый раз.
      - А сам из Индии?
      - Да, ходжа.
      - И отец с матерью там?
      Хасан еле слышно ответил:
      - У меня их не было, господин.
      Афанасий повернул голову:
      - Как так? Померли, что ли?
      Опустив глаза, Хасан потрогал коричневыми пальцами горячий камень:
      - Не знаю... Их не было.
      - Ну, погоди, - сказал Никитин. - Ты как к Мухаммеду попал?
      - Меня продал прежний господин.
      - Ты у него вырос?
      - Нет. Он меня тоже купил.
      - У кого?
      - У другого господина.
      - А, черт! - выругался Никитин. - Но ты же рос где-то?
      - Да. Это было в Лахоре.
      - Ну, и... Неужели ты никого не помнишь?
      - Помню. Большой дом, красивый. Много слуг. Мы, дети, месили навоз на топливо. Целыми днями. Или носили воду. Нас очень сильно бил повар. Кашлял он от злости и дрался. Вот его помню. И корову помню, с которой спал. Красная была, с белым седлом на заду. А больше ничего не помню.
      - Н-да... - только и сумел выговорить Никитин.
      В эту минуту он услышал крик. На челне суетились, дергали веревку, разбирали весла. Появившийся из воды ловец едва успел перевалиться в лодку, как рядом мелькнуло что-то грязно-белое.
      - Акула... - побледнев, пояснил Хасан. - Пополам бы рассекла и сожрала. Очень много здесь акул. Опасно жемчуг брать.
      - Берут все же. Не боятся.
      - В море можно и уцелеть, ходжа, а хозяин не пощадит.
      Этот случай и разговор с Хасаном чем-то обеспокоили Никитина.
      Перебирая в лавках жемчужины - белые, розоватые, черные, очень редко зеленоватые, Афанасий испытывал теперь почему-то такое же чувство брезгливости, как тогда, когда увидел мерзкое брюхо хищной рыбины. Отделаться от этого чувства было невозможно. Знаменитые Бахрейнские острова и неведомый Цейлон, где, сказывали, море богато родит жемчуг, представлялись ему скучными, каменистыми, как Ормузские скалы, а вода вокруг них - полной поганых акул.
      Ветер дул с моря. Он пригонял барашки. Почтовые голуби Ормузского мелика,* взмыв над разноцветной голубиной башней, падали наискосок под прикрытие стен крепости. На крышах домов, обтянутых от жары тканями, вздувались колеблющиеся пестрые горбы. Вода в каменных бассейнах караван-сарая рябила. Горячая пыль крутилась на перекрестках, где маячили верблюды водоносов. Завитые волосы Ормузских щеголей дыбились, как у пугал. Чадры взвивались бесстыже. Ветер смеялся над самим мусульманским целомудрием Он дул с моря. Он все чаще выгонял из ослепительной бирюзы пятнышки парусов. С кораблей стаскивали тяжелые тюки. По улицам, устланным от жары циновками, вразвалку шли мореходы. После трудного пути они искали отдыха. Вечерами из харчевен неслась развеселая музыка. Пьяных выволакивали, словно кули. Кого не успевала обобрать стража, обирали воры. В проемах глинобитных оград на окраинах хихикали женки, хватали прохожего за рукав, показывали лицо. В ушах женок качались тяжелые серьги. У иной от тяжести уши оттягивались до плеч. Женки были молодые, смазливые, шли дорого. Мореходов было много. Ветер дул с моря. Парус за парусом возникал на горизонте.
      ______________ * Мелик - князь, здесь - наместник, правитель Ормуза.
      - Мускатный орех! Мускатный орех с Малабара!
      - Циннамон, гвоздика, циннамон!
      - Индиго, индиго! Самое яркое индиго под луной!
      - Камень сумбада для полировки алмазов!
      - Царская тафта для твоей гурии! - надрывались на рынке индийские гости. Воздух пропитывали острые запахи пряностей, в нем стоял шелест прозрачных тканей, звон золотых украшений. Индия, Индия! Она уже ощущалась тут, как живое, теплое тело. Но где же открывалась ее тайна? В яркой расцветке индийских покрывал или в зловещей судьбе Хасана? Где?!
      По совету хазиначи Никитин собрался купить коня.
      Бродя по конскому торгу, он приглядывался к лошадям, узнавал цены.
      Кони - всех мастей - были хороши. Но за них просили непомерные деньги. Если считать на русские рубли, выходило, что жеребец стоил рублей семьдесят.
      - В Индии продашь - возьмешь в десять, в пятнадцать раз больше! объяснял хазиначи. - В Индии кони не плодятся. Самое выгодное - конь.
      Денег Никитина должно было хватить на доброго жеребца и на проезд. Он решил послушать совета.
      А дни между тем шли да шли. Мухаммед, каждое утро отправлявшийся через пролив в Бендер, где клеймили коней, нервничал, торопился. Вскоре за его товаром должны были прийти корабли, а дела подвигались туго.
      - Ты разбираешься в лошадях, Юсуф? - спросил он как-то. - Помоги мне...
      Скупленные Мухаммедом кони помещались частью в глинобитных сараях, частью под открытым небом за высокими дувалами на краю Бендера, большинство же из них просто паслось под присмотром подручных хазиначи.
      В небольшом загоне, куда Мухаммед привел Никитина, их ждали несколько человек в рваных халатах, в засаленных тюбетейках, темнокожие от природы и совсем черные от грязи.
      Все они показались на одно лицо, одинаково закланялись и забегали, раздувая уголья в костре, сложенном в углу, размахивая путами и споря, кому гнать лошадей.
      Мухаммед прикрикнул, людей как ветром сдуло, кроме одного, усердно принявшегося за козьи мехи. Выло пламя, летела копоть. От изрытой копытами земли, закиданной шерстью, остро пахло конской мочой.
      - Здесь мы клеймим коней, - сказал Мухаммед. - Надо смотреть, чтоб не попались старые и больные. Негодных бракуй. Не думаю, что их будет много, но барышники могли всучить и таких. Не доверяй и этим голодранцам. Они попытаются провести тебя, подменить купленных мною скакунов дряхлыми одрами... Справишься?
      - Иди по делам, - ответил Афанасий. - Как-нибудь разберусь.
      Мухаммед подождал, пока заклеймили двух коней, велел всем слушаться ходжи Юсуфа и заспешил к другим браковщикам. Афанасий остался один.
      Клеймили коней так. В загон вводился жеребец, Афанасий осматривал его, затем коню спутывали ноги, валили его на бок и прикладывали к лоснящемуся крупу раскаленное железное тавро. Шипело сожженное мясо, кони бились, порываясь вскочить и вырваться, испуганно и жалобно визжали.
      На четырнадцатом или пятнадцатом коне Афанасий устал так, словно промахал полдня топором. Особенно допекало солнце, от которого некуда было деваться. С усмешкой, едва разлепившей засохшие губы, он подумал, что выглядит, наверное, не лучше коня под железом. Устали и остальные. Но Никитин решил выдержать до прихода хазиначи, обещавшего вернуться в полдень.
      Работа продолжалась. Возясь с конями, Никитин успел немного приглядеться к людям. Они были очень разные, и странно, что на первый взгляд показались ему схожими. Над мехами орудовал и таскал в длинных щипцах тавро щуплый кривоносый старик с воспаленными, будто обожженными, слезящимися глазами. Ловчее других бросал животных на землю совсем еще молодой, ястребоглазый туркмен, крикливый и злой; его бритая голова плотно сидела на короткой, мускулистой шее. Лошади, когда он приближался к ним, испуганно храпели и сторонились. Непокорных скакунов туркмен сильно бил пудовым кулаком по лбу так, что у тех подламывались колени.
      - Эй, малый, легче! - остановил его Никитин. Туркмен насмешливо покосился на Афанасия, что-то быстро сказал приятелям, отчего те засмеялись, и размахнулся, чтоб ударить очередную жертву.
      Никитин перехватил его руку, стиснул ее, и минуту оба стояли, напружинив мускулы и остро глядя в глаза друг другу. Напрягая силы до боли в мышечных связках, задержав от напряжения дыхание, Афанасий, наконец, согнул руку туркмена.
      Тот неожиданно усмехнулся, помотал кистью и сердито крикнул на замерших подручных:
      - Валите коня! Чего встали?
      Люди торопливо поползли под ноги лошади. До самого полдня ничего больше не случилось, только иногда Никитин подмечал на лице старательно глядевшего в сторону туркмена недобрую усмешку.
      Хазиначи приехал в полдень, запыленный и охрипший. Оглядел коней, остался доволен, позвал отдыхать.
      Сидя в прохладной каморе какого-то мусульманского дома, куда его привел Мухаммед, Никитин пил сильно разведенное кислое вино, щупал пылающее лицо и тяжко дышал, понемногу приходя в себя от жары и усталости. Перед глазами все еще стояли конские морды и крупы, ослепительно блестящая земля, дрожащий над костром воздух, в ушах мешались людская брань и лошадиное ржанье.
      - Откуда людей набрал? - спросил он хазиначи. - Этот, молодой, с дикими глазами, откуда?
      - Все из Бендера! - прохрипел хазиначи. - Мерзавцы, воры, разбойники, но лучших нет. Зато и стоят дешево. А что? Жульничают?
      - Нет. Я так, - ответил Никитин.
      После трапезы, во время которой Афанасию кусок в горло не лез, перс растянулся на ковре и сразу захрапел. Он спал часа два, не обращая внимания на докучных мух, заползавших ему в нос и рот. Никитин заснуть не смог, лежал, запрокинув руки под голову. Думы были вялы, отрывочны. Храпевший в двух шагах Мухаммед наводил на осторожную мысль: да так ли сказочна эта самая Индия?
      Подсчитал деньги, прикинул, во что станет перевоз коня, выходило подходяще как будто, но опаска оставалась. Хорошо, если коня довезешь, ну, а коли сдохнет конь, что, говорят, часто бывает, тогда как? В такой дали без денег остаться - гибель. Чего доброго, и на Русь не вернешься!
      Русь! У Афанасия защемило сердце. Выпростав руки из-под головы, он сел, скрипнул зубами. Два года скоро, как идет он, одинокий, все дальше и дальше от родной земли. Путь оказался трудней, чем думалось. Но неужели, столько выдержав, сдаться? Или верно - не бывать ему в Индии? Не судьба?
      Ему вдруг страстно захотелось услышать родную речь, послушать девичий смех на посиделках, оказаться в привычном с детства мире, на земле, где каждый кустик издалека кажется другом.
      Лицо Олены, в платке под соболиной шапкой, грустно улыбнулось ему на посадской улице, и в бендерском доме он почуял запах талого снега в Твери. Залились, зазвонили колокола, скрипнули полозья пролетающих саней, заметались над крестами галки, и вдруг отчетливо послышался голос Аграфены Кашиной: "Пустой мужичонка! Пустой!" И раздалось микешинское хихиканье.
      Никитин сильно провел по лицу рукой и окликнул перса:
      - Не пора ли, ходжа? Все проспим!
      Остаток дня он не присел, замучился сам и замучил людей, но и еле живой от жары торопил и торопил подручных. Ближе к вечеру опасения Мухаммеда сбылись. Афанасию подсунули старую лошадь. Ощутив под рукой подпиленные зубы коня, он оглянулся. Ястребоглазый равнодушно помахивал путами, кривоносый старик уже тащил дымящееся тавро, двое других бендерцев связывали одру задние ноги и неестественно деловито бранились.
      - Коня увести! Не таврить! - крикнул Никитин. - Привязать здесь.
      Бендерцы, вязавшие лошади ноги, тотчас оборвали брань и вскочили.
      - Зачем?
      - Почему гонишь коня?
      - Ваш конь!
      Они лезли к Никитину, размахивая худыми, грязными руками, дышали на него чесноком, темные, узкие глаза их бегали.
      Не отвечая, Афанасий рванул за повод, отвел лошадь в дальний от ворот угол, накрепко привязал к столбу. Бендерцы сразу умолкли. Туркмен с хищными глазами негромко свистнул.
      - Давай коней! - хмуро распорядился Никитин. - Вечером разберемся. Ну? Идите! Быстро!
      В тяжелом молчании заклеймили двух кобыл-полуторочек. Когда бендерцы ушли за третьей и четвертой лошадьми, старик, задержавшийся возле Никитина, прошамкал:
      - Прости людям ошибку, ходжа.
      - Это не ошибка! - отрезал Никитин.
      - Хозяин выгонит их.
      - За дело.
      - Э, за дело... Один аллах безгрешен, а у них семьи, дети. Не лишай хлеба голодных.
      Старик вздохнул и засеменил к мехам. Бендерцы уныло подвели лошадей. Ястребоглазый все насвистывал. Так прошел час. Начало смеркаться. Привязанная в углу лошадь тяжко вздыхала.
      Заклеймив очередного коня, Афанасий мотнул головой в сторону злополучной скотины:
      - Уведите...
      Бендерцы не поняли.
      - Не видал я ее! - сердито сказал Афанасий. - И вы не видали. Все. Гоните прочь! Горе-барышники.
      Старик распрямил спину и осклабился, бендерцы ожили. Ястребоглазый покосился на Никитина и пощипал усы-щеточку.
      - Живей, живей! - сурово поторопил Афанасий. - Еще пяток дотемна пропустим...
      Отпустив низко кланяющихся бендерцев, Никитин вышел из загончика и остановился, вглядываясь в улочку, откуда должен был появиться Мухаммед.
      Туркмен с глазами дикой птицы подошел к нему неслышно, крадучись. В сумерках они постояли, не различая лиц друг друга, потом туркмен загадочно сказал:
      - Хорошо, что ты простил их.
      Афанасий усмехнулся:
      - Грозишь? Не пуглив.
      - Дай руку, - попросил туркмен. - Так. Теперь согни мою. Гни, гни... Сильнее.
      Легко сдержав нажим Никитина, Ястребоглазый без видимого усилия пригнул его руку к земле.
      - Вот так, - вымолвил он. - Видишь, как бывает в жизни? Добрых снов тебе, ходжа...
      И исчез в ночи.
      Переправляясь в эту ночь в Ормуз, Никитин почему-то чувствовал себя легко-легко. Спалось крепко.
      Клеймение подходило к концу. Бендерцы привыкли к Никитину, часто жаловались на трудную жизнь, на малую плату. Он обещал поговорить с хазиначи и сдержал слово, но Мухаммед отмахнулся от него:
      - Врут, врут. Я хорошо плачу.
      Никитин передал его ответ. Старик понурился, а молодой туркмен сильно и далеко плюнул, пнул ногой подвернувшийся камень и спросил:
      - Видишь? А спрашивал, отчего я зол. Бедному добрым быть не по карману.
      - Уйди, - посоветовал Никитин. - Ты же молодой, здоровый.
      - Чужая ноша легка! - пробормотал туркмен отходя.
      - У него здесь больная мать и маленькая сестра, - сказал кривоносый старик. - К девочке уже приценивались, но Музаффар не хочет, чтоб она выросла распутницей.
      - Пусть замуж выдаст.
      - За кого? Вот разве старик с деньгами найдется, на их нищету не посмотрит... Бывает. Но разве честным людям везет, ходжа?
      Скоро поставили последнее тавро. Мухаммед остался доволен. Никитин получил от него двадцать пять золотых. На всех подручных перс дал двенадцать. Клеймовщики приняли деньги кланяясь, а когда хазиначи ушел, стали угрюмо бранить его.
      Иногда хазиначи звал Афанасия ужинать. Слуги приносили сладости, вино, пряное жареное мясо. Мухаммед чмокал пухлыми губами, запускал руки в блюда, со смаком облизывал жирные пальцы. Вино пил маленькими глоточками, но выпивал помногу, забывая наказы пророка. Афанасий в первый вечер сказал об этом.
      - Послушай хороший рассказ, - ответил, подмигивая, перс. - Как-то один мулла долю и горячо убеждал правоверных не пить, рисуя им ужасы, ожидающие пьяниц в загробной жизни. Трезвенникам он сулил объятья длинноногих, розовогрудых гурий, а пьющим - когти джинов, железные колы и костры. Слушатели были потрясены. Они разошлись из мечети, наполненные словами проповеди, как добрые бурдюки вином. А через час они увидели своего муллу ползающим в базарной пыли. Он никак не мог встать. От него несло как из бочки.
      - Ходжа! - ужаснулись люди. - Как же так? Не ты ли только что учил нас иному? А теперь сам нализался, как вероотступник!
      - Дети мои! - с трудом выговорил мулла. - Нет бога, кроме бога!., ик... Все верно, дети мои. Я говорил правду... Помогите-ка мне подняться, отродья шайтана... Ик!.. Все верно... Помните, правоверные, истина в том, что я говорю, а не в том, что я делаю.
      И, отпив вина, Мухаммед закончил:
      - А кафиры* в Индии верят, что пьющий после смерти превращается в осла.
      ______________ * Кафир - "неверный", общее название для инаковерующих в мусульманской Индии, чаще всего употреблявшееся по отношению к индусам.
      Афанасий усмехнулся:
      - Кто до скотства пьет, тому скотиной стать не страшно...
      Он просил перса рассказывать о стране.
      - Зачем? - поддразнивал тот. - Скоро сам увидишь... - Но уступал, и тогда описывал жуткие ливни, смывающие деревни, ядовитых змей, после укуса которых человек умирает мгновенно, дерево бамбук, растущее так быстро, будто вечером можно посадить черенок, а утром проснуться рядом с высоченным стволом, лихорадки, уносящие в могилу целые края...
      Как-то раз вспомнилась Мухаммеду воспетая Амиром Хусроу красавица Девала Деви.
      - Да, - сказал он. - Надо воздать кафирам должное. Их женщины бывают удивительны. Из-за Девалы Деви кровь лилась реками. Ее, дочь раджи, захватил султан Ала-уд-Дин, чтобы выдать замуж за своего старшего сына Хизр-хана. К слову сказать, ее мать уже была в гареме султана. Хизр-хан был без ума от пленницы. Но красавица не принесла ему счастья. Его убил, чтоб завладеть Девалой, Куб-ут-дин-Мубарак. Потом убили и Мубарака... Понимаешь, как хороша была эта женщина, если за нее погибло столько достойных?.. Да, индуски самые красивые на свете.
      - Есть вблизи Дели город Туглакабад, - поведал в другой раз Мухаммед. Построил его лет сто пятьдесят назад султан Гийяс-уд-дин, тот самый, который погиб от руки своего сына, Джауна-хана. Хранились в том городе все сокровища султана. Стоял в нем дворец из позолоченных кирпичей, и сиял он так, что человек не мог долго смотреть на покои повелителя. Гийяс-уд-дин много воевал, захватывал множество рабов, привозил в Туглакабад большую добычу. Жаден был султан. И надумал он вырыть огромный резервуар, начал сливать в него золото, которое плавили тайно от всех его рабы. Говорят, он налил резервуар доверху, а потом казнил рабов, чтоб никто не знал, где лежит золотая глыба...
      - Ну? - поторопил Афанасий.
      - Султан умер, город разрушен... А золота до сих пор не нашли.
      Эти рассказы разжигали любопытство Афанасия. Что ни говори, а хоть доля правды должна в них быть: Мухаммед-то в Индии живет. А коли так - не зря весь свет пройден.
      - Ты скажи, куда лучше плыть? - выпытывал Никитин. - Где товар искать, куда коня вести?
      - Иди со мной в Бидар, - советовал перс. - Говорят там по-нашему, султан самый сильный, торг великий. Будешь богат и знатен. Малик-ат-туджар Махмуд Гаван любит иноземцев, верит им.
      - А куда еще можно?
      - Хм... Можно в Гуджерат, - мы его проплывем; можно в Пенджаб, в Мальву, в Джаунпур... Нет, там для купца хуже. У бахманиев страна самая большая и богатая. Только к индусам не ходи. Языка и обычаев не зная, можешь погибнуть.
      - А с ними тоже торг есть?
      - Есть... У них самый богатый город - Виджаянагар, "город побед", значит. Там правит махараджа-дхи-раджа, царь, царей, Вирупакша.
      - Ты бывал там?
      - Нет... Может быть, вместе побываем. Малик-ат-туджар* давно о походе на кафиров думает. Вот придут наши дабы, узнаем, не началось ли...
      ______________ * Малик-ат-туджар - "князь купцов" - высший титул сановника султанской Индии. Первый визирь назывался "князем купцов" потому, что контролировал все финансы страны.
      - Пока в мире, выходит, жили?
      - В мире? В Индии забыли про это слово. Хороший султан живет в походном шатре. Индия - это золото, а золото - это война!
      Подумав над словами Мухаммеда, Афанасий пришел к решению, что ему, верно, один путь - в этот самый Бидар с персом. Человек знакомый, страна, по его уверениям, самая лучшая. В Бидар так в Бидар.
      Пришли дабы - длинные, в пять сажен, и широкие, под квадратными парусами, с веслами, как у генуэзских галер. На берег сошел коренастый малый Сулейман, старший над десятью кораблями.
      Он сказал Мухаммеду, что следом придут другие суда, а он спешил: войска малик-ат-туджара пошли на Санкара-раджу, воюют крепость Кельну, раджа призвал на помощь конканских князей, дело заваривается не на шутку. У него, Сулеймана, есть письмо для хазиначи...
      Прочитав письмо, перс сделал озабоченное лицо, но видно было, что его распирает от радости и гордости.
      - Плывите обратно немедленно! - важно сказал он. - Коней начнем грузить сегодня же. А я задержусь. Мне надо побывать у мелика Ормуза.
      - Остаешься, значит? - спросил Афанасий.
      - Если хочешь - подожди меня.
      - А долго?
      - Как примет мелик. Может - день, может - две недели.
      Никитин свистнул:
      - Вон сколько! Нет, я поплыву! Попутчики-то до Бидара будут?
      - Будут...
      Никитин тотчас отправился покупать коня. Еще раз пригодилась наука новгородца Харитоньева! Знать бы ему, когда учил, что Афанасий станет лазить в зубы арабским жеребцам посреди Индийского моря! Вот бы свинячьи глазки выкатил!
      Осмотрев десятка три коней, Никитин остановился на белоснежном двухлетке, с подобранным туловищем на высоких сухих ногах. Под короткой блестящей шерстью коня вздрагивали длинные, тонкие мускулы, он чутко прядал ушами, перебирал копытами-стаканчиками, шумно вбирал воздух большими розовыми ноздрями, косил агатовым, в кровяных прожилках глазом.
      Передавая повод новому владельцу, старик араб поцеловал коня в храп, поклонился ему. Видно, дорожил, да нужда заставила продать.
      - Как звать? - спросил Никитин.
      Араб замотал головой, приложил руки к груди.
      - Я продал тебе коня, а не его имя. Не сердись. Оно будет напоминать ему о родине. Зачем мучить? Назови его, как хочешь.
      И, повернувшись, старик пошел прочь.
      Тоскливое ржанье жеребца, провожавшего взглядом хозяина, больно отозвалось в сердце Афанасия. Он вернулся в караван-сарай хмурый.
      Хазиначи покупку одобрил.
      - Кормить умеешь? - спросил он.
      Афанасий повел плечами: